№ 12'07

Всеволод Глуховцев

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

СИБИРСКИЕ ОГНИ

Общество друзей Гайто Газданова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

Всеволод Глуховцев

ДОГНАТЬ ПРИВИДЕНИЕ

Меня послали в командировку, в неблизкий город, вёрст семьсот к северу.

— Поедешь, послушаешь, — увещевало начальство. — Командировочные, суточные — чем плохо? Да и впечатления новые, развеешься… Не надоело ли изо дня в день одно и то же, а?

Надоело. Что верно, то верно. Но и переться в чужой город поздней осенью… Опять же и были б командировочные как командировочные, а то ведь дадут такое, с чем не то что людям в глаза — в зеркало смотреть тошно.

Разумеется, ничего такого я не сказал, а пробубнил без радости:

— Ну да… Пожалуй…

Начальство как бы не заметило этот кислый тон и подхватило бодро:

— Отлично! Давай в бухгалтерию, оформляйся, да и с Богом.

И вот я, недовольный, стою на крыльце вокзала.

Вокруг меня — одна дрянь. Нет гаже дней в году, чем эти: конец октября — начало ноября. У большевиков, язви их, потому, небось, революция и вышла, что народу в лом было из дому высунуться — носились по Питеру и орали самые отморозки.

Я вздохнул, посмотрел вверх. Небо слезилось. Тусклый цвет его сполз вниз, и внизу всё стало таким же: люди, дома, машины, даже гудки локомотивов за спиной казались серыми — долгими, слабыми, зовущими…

Ну вот, скажут — меланхолик. И ничуть! Просто попробуйте-ка сами в этакий денёк — нет, не гулять, дыша дождями и туманами, а проходящим поездом отправиться туда, где вас никто не знает и вы никого не знаете, где север ближе, небо ниже, дни короче… вот попробуйте! — и вас скукожит точно как меня.

Но тут я увидал, что вправду погружаюсь в грех уныния, встряхнулся, отшвырнул скорбь и двинулся в обход площади. Никакой цели у меня не было, а когда дошёл до ряда торговых ларьков, цель сразу нарисовалась: увидав за стеклом пакеты с соками, я так густо вспомнил солоноватый терпкий вкус томатного, что рот сам налился слюной. Я проглотил её и поспешил купить литровый пакет.

Заплечная сумка моя ненамного потяжелела. Не люблю в поездках таскать с собой барахло, беру всегда по минимуму, чтоб легко, вольготно… Я улыбнулся. Ладно! Не последний день. Живём!

И тема непогоды пропала для меня. Я развернул плечи, взглянул иначе, с интересом, начал всматриваться в лица — незаметно для них, лиц. Вокзальные, они другие, чем обычно, я это и раньше замечал. Вроде бы даже и не совсем лица, как будто не на людях они, а так: одна тень на всех, она уводит их… Но это и интересно. Я, признаться, часто так приглядываюсь, в лицах мне чудится нечто. Не во всех, конечно, но вдруг — ответ случайных глаз, и я ловлю в них то, что играет, крутится в нашем мире неуловимо, то вспыхивая, то пропадая.

Я — философ, во всех смыслах: и по профессии, и по призванию. Что говорю — то знаю, а знаю больше, чем говорю. Смотрю молча, и вижу это многое в том, как одно приходит за другим, по весне, поверх крыш, дальше улиц, в ходе облаков; и летом тоже, и в сентябре, в непрочном тепле его полдня…

Стоп! Как я прозевал?! Балда.

Балда, согласен. Но откуда она взялась? Не из вокзала, это точно, и не шла туда, она прошла спокойным шагом, налегке: сумочка через плечо, руки в карманах плаща. Тёмные волосы легонько отдувало ветерком — и я почувствовал этот сырой, с запахом дождевой дороги ветер, он коснулся моих ноздрей.

Главное, я не заметил толком её лица. То есть, никак не заметил. Она отошла метров на десять, когда я вздрогнул. Бог мой! Она уходила.

Я не успел, вот в чём дело. Как-то запоздало сработала реакция. Но сработала: я понял, что должен взглянуть в её лицо. И я кинулся вслед.

Я не думал о том, как буду взглядывать. А вышло, что и думать нечего. Она будто и не спешила, шла себе, а я спешил, почти бегом — и не мог догнать. Наткнулся на одного, затем на бабку с узлами, потом преградила путь целая орава… Чёрт, они что, нарочно взялись мешать, что ли! Я разозлился, начал про себя материться.

Она уже удалялась по привокзальной улице, совсем пустой: дождь, клёны, лужи, листья на асфальте, на траве. Шла уверенно, явно живёт где-то здесь. Я поднажал, выбежал на улицу, а там сбавил темп. Ну, теперь только проследить…

— Эй, друг!

Я вздрогнул и обернулся.

У обочины стояла грязная «шестёрка», рядом длинный худой мужик махал рукой.

— Вы мне?

— Тебе, тебе, — закивал мужик. — Слышь, помоги, а? Заглохла, будь она неладна, а завести не могу, аккумулятор дохлый. Помоги, будь другом!

Вот не было печали! Я мысленно скривился. Некогда?.. Нет, так нельзя. Помоги ближнему… Конечно, мужик не такой уж ближний, но помочь придётся.

— Ладно, давай, — я шагнул по газону.

— Давай, давай, — мужик встрепенулся от радости.

Я подошёл.

— Ты сзади толкай, — указал он, а я вот тут… Потом за руль прыгну.

Упёрлись: я в багажник, он в переднюю стойку, открыв дверцу.

— Поехали… — пропыхтел он, и от наших усилий машина нехотя стронулась, пошла… пошла… стало легче, улица была с небольшим уклоном, авто покатилось само, вильнуло влево, мужик скакнул за руль, мотор фыркнул, чихнул и взвыл дико — видно, этот чудак вытянул подсос во всю дурь.

— Спасибо! — проорал он мне. На роже — счастье, как у именинника.

Я махнул ему, развернулся…

А догонять уж некого.

Дождь сыпанул резче, зарябили лужи. Ветер косо брызнул в лицо, я заморгал.

Куда?..

Я ринулся почему-то к арке следующего дома, хотя меж ним и ближним был широкий уличный проезд. Но я пробежал сквозь арку и очутился во дворе.

И тут никого.

Три стены плюс худой забор замкнули сирое пространство под дождём. Но я так — мазнул взглядом и всё, потому что увидал распахнутую настежь дверь дальнего подъезда — и пошёл к ней.

И не дошёл. В кармане куртки запиликал мобильник. Я чертыхнулся, достал, глянул на табло: какой-то незнакомый номер. Я вновь чертыхнулся.

— Да!

— Алло? — развязный бойкий альт. — Фёдор Никитич? Это Тамара, здравствуйте! Я…

— До свиданья! — отрубил я так, что она заткнулась на полуслове. Мне тут же стало ее жаль и я поспешил поправиться: — Вы ошиблись, извините.

И отключился. Табло показало время — чёрт возьми! до поезда пять минут. Я замялся… но нет, здравомыслие победило. Постоял пару секунд, затем помянул судьбу вслух, без зла. И убыл через ту же арку.

Успел. Состав стоял у платформы, рядом негусто топтался народец. Коренастый путеец в телогрейке ухватисто шагал вдоль вагонов, гулко стукал молотком по колёсам. Звук был сухой, трескучий, какой-то совсем не в масть дня… Вечера, впрочем. Да, вечера. Почти. Вот сумерки.

Я вытащил билет, сверился. Седьмой вагон. Места указывает проводник… Ага.

Проводник оказался квадратной тёткой с бородавкой на щеке.

— Здравствуйте, — очень вежливо сказал я. Она что-то буркнула в ответ.

— Вот мой билет, пожалуйста.

Я был уверен, что она сейчас приступит к изучению билета с бдительностью пограничника, потребует паспорт — но ничего подобного не случилось. Тётка глянула вскользь:

— Четвёртое купе. Оба верхних, одно нижнее. Занимайте любое.

Насчёт верхних-нижних я пропустил мимо ушей, понял лишь про четвёртое купе. Так и сказал: «Понял», — и добавил: «Я тут ещё немного похожу, подышу воздухом».

На самом деле до меня начало доходить, как странно было это: путь за незнакомкой. И её двор, который, может, вовсе не её, и не её дверь… Я не видел её лица. Как я узнаю её?.. Да никак.

Эта мысль вызвала странный во мне отклик. Я не удивился, не опечалился. Остановился и смотрел в одну точку. Точка была в той дали, где совпадали рельсы, к ней вели цветные огни семафоров — там, в дымно-розовом размыве заката, где-то там… Я смотрел строго, взыскательно, как бы требуя у мира ответа на некий свой вопрос.

Хотя ничего не взыскивал. Смотрел — да, думал — тоже правда, и лик при том, вероятно, имел строгий; но вопросов не задавал.

Похолодало, полетели редкие снежинки. До меня опять-таки не сразу дошло, что я зябну, ощущение долго пробивалось сквозь думы… и пробилось: я вдруг понял, что зябну, ругнул себя и поспешил в вагон.

Вагон обдал меня теплом, таким портяночно-упрелым. Нюхнув «амбре», я скривился, однако движение продолжил — куда ж деваться. Дверь первого купе была открыта, я мельком увидел неряшливый растрёп постелей, очумелые со сна фигуры… Вторая, третья заперты, а вот и четвёртая — прикрыта, но не закрыта.

— Здра… — я запнулся, — здравствуйте.

— Моё почтение, —ответил густой бас.

На правой нижней полке восседал хозяином огромный дядя: одной рукой подбоченясь, другая на столе. Мне почудилось, что хлипкий столик вот-вот рухнет, хотя сам дядя, надо думать, этого вовсе не желал: на столике имелись поллитровка, опорожненная на две трети, стакан, в котором было граммов сто, и грубо раскромсанное кольцо краковской колбасы.

— Сосед? Очень приятно. Располагайтесь, — указала на другую полку гигантская длань.

— Спасибо… — я присел на краешек. Весь я стал вмиг негромкий и воспитанный, сел, деликатно кашлянул; что дальше делать — не знал.

Попутчик помог:

— Приемлете? — кивнул на бутылку.

И тут я не знал, как ответить. И до сих пор не знаю, потому что не ответил — в проеме двери возник ещё один.

— Здравствуйте… — слабо проронил он.

«Ну вот и на троих», — булькнула во мне глупая мысль.

Новый пассажир повёл себя непонятно. Он не шагнул в купе, не отступил назад. Остановился на пороге и стоял. Зачем? — неизвестно.

Сидевший перевёл на него мутный взгляд.

— В ногах правды нет, — рокотнул так, что новый тут же сел напротив меня. Мы посмотрели друг на друга. Он был щупловат, с жидкой светлой бородкой, грустными глазами. Сев, стянул кепку и оказалось, что он почти лыс.

Вагон дёрнулся, глухо громыхнули сцепы. Водка в стакане всплеснулась, задрожала мелко. Тени за окном поплыли назад.

— Едем, — заключил громовержец. Вынул откуда-то два пластиковых стаканчика, один в другом, рознял их и поставил на стол.

От многих сразу впечатлений я как-то затормозился. Молчал и смотрел, как берётся бутылка, снимается крышка, наклоняется горлышко над стаканом… Не знаю, отчего я решил, что порция предназначается мне, — и ошибся.

— Тебе сколько? — тяжкий взор вновь упёрся в щуплого.

Тот моргнул дважды и тоненько ответил:

— Водка — яд.

Горлышко замерло над стаканом. Я испугался — вот сейчас пошлёт бутылку в голый лоб! Но зря. Водка зажурчала в стакан, а амбал на удивление мирно молвил:

— Так. Следует расценивать как отказ?

Щуплый сглотнул, кивнул. Добавил мужественно:

— Да.

Амбал поставил бутылку.

— Ну и дурак, — сказал он. И мне: — А вы?

Я всё пребывал в умственном клинче, отчего выражаться стал мудрено:

— Собственно, я предпочитаю водку запивать. Соком, например… Впрочем, у меня есть. Томатный…

— Годится, — одобрил амбал. — Давай сюда. Эй, здоровый образ! А сок будешь?

— Не откажусь, — с достоинством отвечал щуплый.

Мой сок верзила взял как свой, оторвал у пакета угол, набулькал полный стакан, подал мне.

— Ну, господа, едем вместе, давайте знакомиться… Тебя как звать-величать, пан спортсмен?

Тот фальцетно откашлялся, прежде чем сообщить:

— Дмитрий Родионович.

— Так. А вас?

— Фёдор, — брякнул я. Страшно удивился и тут же соврал ещё: — Никитич. — И добавил: — Кстати, я вот в самом деле спортсмен. — А это уже была правда.

— Так, — уважительно повторил сосед. — Заметно. Н-ну, и Валерий Петрович, аз есмь… Давай!

И мы с ним вместе хлопнули по сто. Я подавился сивушным духом, схватил стакан с соком, махом втянул всё. Валерий же Петрович, опростав свою чару, придержал выдох, затем медленно выдул воздух носом и уж после того ухватил колбасный ломтик, отправил в рот, зажевал с чавканьем.

Явилась проводница:

— Билеты готовим, вновь вошедшие…

— Здорово, мать, — приветствовал её Валерий Петрович.

— Здоров, сынок, — хмуро отозвалась она. — Билеты ваши…

Пока она рассматривала билеты и отрывала корешки, я ощутил, что стограммовый залп дошёл по назначению. Мягко колыхнуло изнутри в голову, мир чуть поплыл куда-то от меня… В общем, было неплохо. Я крякнул повнушительнее, пожевал губами.

«Мать» вернула нам билеты, ушла. Я подождал секунд десять, сделал вид, словно забыл нечто, и вскочил с извинениями:

— Прошу прощения, я сейчас… Одну минуту…

Проводница уже возилась у титана. Я подступил к ней:

— Здравствуйте ещё раз. Я из четвёртого купе…

Она кратко кивнула: помню, мол.

— Да… — я постарался собраться с мыслями, но вышло не очень: — Собственно, я вот по какому поводу. Насколько я понимаю, свободных мест в вагоне достаточно, да?.. Да. И согласитесь, странно, что…

— Не странно, — отсекла она.

— То есть? — я подавился словом. — Простите, не понимаю.

— То есть ночью ещё подсадка будет. К утру вагон, считай, полный будет. А вам что, соседи не нравятся?

— Я… Нет, отчего же. Милые люди, познакомились уже… Вот только тот, в майке — ну, вы видели, пьёт ведь безбожно.

— Ну и что? Он, как поезд тронулся, так всё и хлещет. Считай, полтора уж литра выжрал.

Такая логика поставила меня в тупик.

— Да? То есть, я понимаю…

Она не стала ждать:

— Да ведь и вы уж с ним разок причастились? И тот, шибздик, поди тоже с вами?

— Э-э… Очевидно, да, — не нашёл ничего умнее сказать я. — Впрочем… ладно, пойду. Чай у вас потом можно будет взять?

— Зачем потом? Хоть сейчас.

— Нет-нет, потом… Спасибо. До свиданья.

Сконфуженный, я поплёлся в купе. Там меня встретило вот что: Валерий Петрович рубил ломтями хлеб, а Дмитрий Родионович пил мой сок из моего стакана.

— Ты что, Никитич? — спросил меня Валерий Петрович так, будто мы с ним знаем друг друга лет десять. — Чего так сорвался? Садись.

— Насчёт чая узнавал, — в общем-то, не соврал я и сел. — Порядок.

Вряд ли они оба слушали меня. «Шибздик» сделал аккуратный глоток, поставил стакан на столик. Валерий Петрович сказал:

— А мы уж тут за жизнь перетёрли по малости. Куда, зачем… Родионыч вот по своим делам едет, я по службе. А вы, кстати?

Я постарался как можно короче сообщить, что и я по службе.

— Так, — Валерий Петрович покосился на бутылку, но пока не тронул. — А конкретнее?

Пришлось рассказать:

— Собственно, я преподаю в университете. Философию. И вот еду по обмену опытом. Там один профессор, говорят, лекции читает уж очень здорово… Буду слушать, ума-разума набираться.

— А! Философ! — обрадовался чему-то Валерий Петрович, а Дмитрий Родионович заморгал по-птичьи.

Оживлению Валерия Петровича не много нужно было времени, чтобы из мира идей перетечь в материальный. Меня он решил приобщить к тому же, но в этот раз я воспротивился:

— Нет-нет! Мне достаточно.

Валерий Петрович не очень-то и возражал:

— Настаивать не смею.

Да в бутылке-то и оставалось грамм пятьдесят. Их он бахнул влёт, даже к колбасе не притронулся. Только рыгнул, как Змей Горыныч.

— Та-ак, — молвил особенно. — Философ, значит! Это хорошо.

И пояснил, что хорошего:

— Я, брат, и сам того…

— Философ? — вякнул Родионыч.

— Н-ну… — Валерий Петрович поиграл в воздухе толстыми пальцами. — Интересуюсь, — нашёл он формулу.

— Вот как? — я улыбнулся вежливо. — Любопытно.

Чёрт меня дёрнул за язык. Ничуть ведь не было мне это любопытно! Сказал так просто, и ничего не понял, ничего не услышал в этот миг, кроме этих слов. Ничего.

— Да, — сказал Валерий Петрович. — Конечно, на жизнь себе зарабатываю другим. Я снабженец. Начальник отдела снабжения в тресте. Н-но…

— Понимаю, — поспешил сказать я, но он уже оседлал тему:

— Вот слушай, — заговорил деловито, вроде бы даже протрезвел. — Какой самый главный вопрос в философии?

Я посмотрел на него и съехидничал:

— Следует расценивать как сомнение в моей профессиональной компетенции?..

Но он не понял иронии. Или не захотел понять.

— Нет, зачем. Я всерьёз.

Ах, вот как. Ну тогда и я посерьёзнел, но ответить не успел, потому что опять возник Родионыч:

— О смысле жизни. Зачем жить на этом свете.

— Так, — одобрил Валерий Петрович. — Сечёт! Верно?

— Верно, — я чуть нахмурился. — Но какое это имеет…

— Имеет, имеет, — перебил он. — Только вот погоди-ка!

Вскочил и куда-то ринулся.

Я опешил.

— Куда это он?

Родионыч пожал плечами:

— Не знаю. За водкой, наверно.

— Даёт… — я лишь головой покачал.

— Скажите, а вы и вправду это… преподаватель? — неожиданно спросил он.

— Доцент, — я приосанился. — А что?

— Да вот, не угадал…

Тут на лице моём, видно, выразилось непонимание, и он пояснил:

— Я так, знаете, по разным признакам определяю человека. Ну, там род занятий, профессию…

— Пол, возраст… — съязвил я теперь в его адрес, и вот он-то понял, смутился, заёрзал. Я хотел было добавить про Шерлока Холмса, но он вдруг схватил меня за руку.

— Нет! — воскликнул он горячо. И рука у него была горячей. — Нет. Совсем не так. Я просто знаю. Вижу. Понимаете?

— Ясновидящий? — я не удивился.

— Если хотите, — он убрал руку. Я хмыкнул:

— Что ж меня не разглядел?

— Вы — сложный человек, — сказал он. Я аж поперхнулся. Он быстро добавил: — Вы только ему не говорите. Ну, Валерию Петровичу.

— Ладно. А почему?

— Ну, уж не говорите, пожалуйста!

— Да ладно, ладно, — меня разобрал смех.

Родионыч придвинулся, таинственно шепнул:

— Он не поверит.

Я тоже не поверил, но тут ясновидец пшикнул:

— Тихо! Идёт! — И отпрянул.

Валерий Петрович ввалился с бутылкой, протиснулся меж нами.

— Философствуем?

Ответа не прозвучало, да он того и не ждал — был уверен, что мы именно философствуем. Сел, поставил бутылку.

— Так, — сдвинул стаканы. — Продолжим!

Продолжил. И я, дурак, вторую ошарашил, поменьше, правда, — граммов семьдесят. Родионыч подсуетился, долил сок, протянул мне. Я запил жадно, вытер губы…

И ощутил, что пьян. Заговорил, и голос мой мне показался исходящим откуда-то с левой стороны.

— Смысл жизни? — произнёс этот боковой баритон. — Вот объект ваших размышлений?

— И смерти, — кивнул Валерий Петрович, жуя.

— Смысл смерти? — я приподнял брови.

— Да! — впечатал он. — Какая разница? Жизнь, смерть — смысл-то один.

— Смерть — зло, — заявил Родионыч.

— Очень может быть, — Валерий Петрович ухмыльнулся. — Но с точки зрения смысла это не важно.

— Почему?

— Почему? — переспросил он. — А потому, что смысл в том, чтобы не бояться смерти. Не боишься — стало быть, её нет для тебя. А раз нет, то и думать нечего, зло она или нет.

— Крепко, — я улыбнулся. — Смелая мысль.

— Самая действенная, — сказал он. Взялся за бутылку. — Вот ты, Никитич, профи. Уже всё небось по полочкам разложил, Эпикура вспомнил… Знаем, знаем, не пальцем деланы. Да только это всё не то!

И он содрал пробку.

Я подобрался, вроде бы, и хмель сдуло. Пропала и ирония.

— Минутку, — голос мой вернулся на место. — Значит, ты говоришь, главное — победить страх смерти?

Я тоже перешёл на «ты» и даже не заметил этого.

— Так точно, — он налил себе водки. — Не согласен?

— Отчасти.

— Именно?

— Именно — я считаю, что это условие необходимое, но недостаточное.

— Ха! — грохотнул бас. — Идолопоклонник?

— То есть?

— То есть — верующий?

— Н-ну! — я пыхнул сарказмом. — Это разные вещи.

— Для вас разные. Для меня — один чёрт! — он запрокинул стопку.

Я посмотрел на Родионыча. Тот сглотнул и увёл взгляд.

Валерий Петрович, морщась, кинул в рот колбасу, небрежно, как таблетку.

— Значит… — я сделал малую паузу, — воинствующий атеист?

— Зачем — воинствующий? — он двинул бровями. — Чего мне воевать? Просто атеист, и всё.

— И как?

Это не я сказал! Родионыч.

— Что — как? — Валерий Петрович скосился на него.

— Каково быть безбожником?

А это уже я.

— А-а!.. — плотоядно возрадовался Валерий Петрович. — Это что, два идолопоклонника со мной? Хор-рошо!

Он раскраснелся, будто раскалился изнутри, — пространство вокруг него стало казаться жарким.

— Хор-рошо… — с тем же раскатом повторил он. — Поспорим!

Похоже, это ему было в кайф. Я же отродясь споров не терплю, но тут уж, видно, никуда не деться…

— Поспорим, — сказал я.

— …только так! — рявкнул он. Сжал кулак. — Всё другое — хрень!

Теперь пылало всё купе, как горн плавильной печи. Но горел и я.

— Вздор! — рявкнул я в ответ. Родионыч забился в угол.

— Обоснуй! — Валерий Петрович чуть не сшиб стакан. В бутылке оставалось меньше половины.

— Легко! — я махнул рукой. — Я, между прочим, совершенно согласен с тобой, что язычника страх смерти преследует всегда. Он подчиняет себя ложным ценностям, а значит — времени. Он теряет себя во времени… — тут я сам едва не потерялся в собственных словах, но удержал курс: — А веришь в Бога — видишь вечность, над временем, над всем миром — и смерти больше нет!

Мой оппонент усмехнулся ядовитейшим образом.

— Может быть, — сказал он. — Но вот какая штука… Я в Бога не верю, а для меня смерти тоже нет. Одна моя жизнь, вот она! — дана мне, я живу. И больше мне не надо ничего. Кончилась жизнь, и всё кончилось. Ничего нет! Стало быть, смерти тоже нет. А если что с Богом нет её, что без него — на кой тогда он?.. Лишняя деталь! Рисуй ему абзац — и дело в шляпе.

Он остался чрезвычайно доволен своим красноречием. Налил, проглотил, крякнул. Водка его уже не брала.

Тут, однако, пришёл мой черёд ядовито ухмыльнуться, что я и сделал.

— Логическая ошибка, уважаемый! Даже две.

— Какие? — он застыл.

— Первая — основное заблуждение. Ты считаешь, что твоя система обходится меньшим числом сущностей, а это не так. Пусть тебе не нужен Бог. Но тогда твоя жизнь — такая… знаешь, бледная минутка в неизвестной бесконечности. Ты в ней возник неведомо откуда, канул в никуда. И явно ли, неявно, ты обязан признавать её, бесконечность эту, как базовую сущность. Значит, их у тебя не меньше… Во-вторых: нарушение закона тождества. Ты уравнял разные вещи. По-твоему, когда нет смерти — это пустота. По-моему — вечная жизнь. А это куда лучше пустоты. Поэтому я верю в Бога.

— И я верю… — пустил из угла Родионыч.

— Тихо! — цыкнул на него Валерий Петрович.

Со школьной логикой он, видимо, столкнулся впервые — мои доводы пришлись ему как хлёсткие удары ловкого боксёра в разрез защиты. Но сдаваться он и не думал, конечно. Он побагровел — если можно так сказать про человека с лицом синьора Помидора. Оно стало бурым.

— Так, — сказал он. — Ну это, знаешь, так… схоластика. А вот фактически! — он воспрянул. — Ты живёшь, зная, что тебя ждёт какая-то там другая жизнь. Стало быть, можно не очень-то напрягаться, так и гонять балду всю эту вечность. А у меня одна жизнь, и я должен всё успеть за неё. Значит, я живу в сто раз полнее… интереснее, насыщеннее, чёрт возьми! Вот это жизнь! Вот это воздух бытия!..

Я выслушал с улыбкой, после чего постарался рассмеяться повеликодушнее.

— Ах, коллега, коллега!.. Уж извини, но это трюк для начинающих. Это примерно так: вот у соседа миллион, а у тебя грош ломаный, и ты куражишься: дескать, на миллион любой дурак проживёт, а вот попробуй, как я — сам нищий, а сыт, пьян, и нос в табаке… Только вот почему у дурака миллион, а у умника шиш? И кто тут, собственно, дурак, а? И потом, почему-то у большинства дилетантское представление о вечности. Как о бесконечном времени. А ведь вечность не время. Она сильнее и сложнее, это целый мир, причём не чета нашему. Нам даже трудно представить, что это такое!..

Ну вот и я подставил борт под выстрел. Валерий Петрович дураком не был. Он успел смекнуть, что в споре лучше не утверждать своё, а ловить промахи противника, и поймал меня сразу.

— Э-э!.. — он отвалился к стенке купе. — Ну, старая песня. Это вы все любите — невозможно представить… Нельзя представить — стало быть, и говорить не о чем. Стало быть, толком и не знаете, что это такое!

— Толком, может быть, и не знаю, — защитился я. — Но это значит лишь, что я её знаю плохо. А не то, что её нет.

Валерий Петрович поднял руку, чтобы махнуть презрительно — и его осенило так, что рука замерла. Глаза просияли победой. Рука сама нашла стакан.

— А-а!.. Бессмертие, говоришь? Где оно, твоё бессмертие? Если оно есть, почему же ты помрёшь так же похабно, как и я? Превратишься в труп, разложишься, сгниёшь… Знаю, знаю, что сейчас скажешь! Мол, это тело сгниёт, а я сам останусь. Тогда почему же ты, бессмертный, в смертном теле? А?.. Ну, допустим, рождаемся все мы смертными, а потом кто-то приходит к идее бессмертия. Но идея-то — фикция! Иначе бы такой идейный не умирал, как смертный, а как-то исчезал, что ли, растворялся так благородно… Раз ты бессмертный, победи хотя б такую смерть! — так нет, не победит. И что тогда твоё бессмертие? Одна пустая болтовня!

Он торжествовал. Рука со стаканом резко тыкала в воздух. Водка плескалась как море в бурю.

Я применил лукавый приём:

— Не доказательство, коллега. Это опять же говорит о том, что я лишь ученик на этом пути. Да и не я один, таких на сотню девяносто девять будет. Но есть примеры — единицы, но есть! когда люди побеждали и физическую смерть. Я думаю… это может показаться безумной идеей, но я думаю, что к этому человечество придет: люди не будут так отвратно умирать, не будет разлагающихся трупов. Мы всё же движемся, — я поднял палец вверх, — туда. Не знаю, правда, дойдём ли, и сколько ещё вёрст… — тут я слегка взгрустнул.

На это Валерий Петрович отвечать не стал, а просто приставил ко рту стакан и перелил водку в утробу. Там что-то заурчало, а сам он скривился и раздельно произнёс:

— Пле-вать!

На что он решил плюнуть, я не понял, да и Родионыч вдруг восстал из немоты:

— Вы это… диспут диспутом, но это… спать бы пора. Смотрите, ночь уже! Темно.

За окном точно была тьма. Пролетали вспышки каких-то фонарей.

Я думал, что Валерий Петрович сейчас осадит соседа: мол, не закончили мы ещё! Но он взглянул в окно и пробормотал:

— Спать?.. — зевнул широко. — Да, наверное…

— Пойдём, пойдём, — зачастил Родионыч. — Это, бельишко надо взять, пойдём.

Пошли. Проводница сидела у себя, лузгала семечки, глядя прямо перед собою оловянными глазами. Щёлк! — шелуха летит на стол. Щёлк! — и ещё летит. Там её было уже целая горка.

— На боковую? — спросила тётка, даже не встав. — Вон там два комплекта возьмите, утром рассчитаетесь… А этот что, ваш монстр, всё вылакал?

Пришлось подтвердить, что так и есть. Она покачала головой:

— Потом опять, поди, в ресторан побежит… У меня у сестры двоюродной зять такой же, собака. Как застолье какое или сам сядет пить — пока не выпьет всё, не успокоится.

— Зять любит взять, — сказал Родионыч и вздохнул. Вспомнил, видно, что и сам он чей-то зять.

Проводница мыслила здраво, но в прогнозе ошиблась: Валерий Петрович вряд ли уже мог куда-нибудь пойти. Он сидел, держась обеими руками за край полки, голова поникла… Вроде бы задремал.

Родионыч почему-то обеспокоился:

— Э, Валерий Петрович!.. Вы это, давайте-ка, отбой.

Тот буркнул что-то нечленораздельное, но головы не поднял. Родионыч кинул бельё на верхнюю полку, сунулся к пьяному, начал возиться с ним как с маленьким:

— Давайте, давайте… Вот так, хорошо.

Валерий Петрович повалился на подушку, сиплый звук вырвался изо рта. Родионыч проворно нагнулся, забросил ноги атеиста на лежанку, скинул башмаки.

— Вот, вот так… — повторял он.

От хлопот разрумянился, лысина пошла пятнами. Лицо сделалось озабоченным, он даже заруководил:

— Фёдор Никитич, ты это… Тут вдвоём тесно, так ты погоди минутку, я разденусь, наверх заброшусь, а ты потом спокойненько укладывайся.

Я положил бельё на полку, отошёл к окну в коридоре. Стал вглядываться в свой же смутный образ. Начал вспоминать… Память — странная штука, если вдуматься.

Вот двор, где я был под дождём. Наверно, я туда вернусь. Я представил, как будет там зимой: всё в снежной тишине, оранжевые звёздочки рябин… В конце зимы прилетят снегири. Я вспомнил, как в детстве смотрел на них, — может быть, и морозным был февральский день, а я стоял, смотрел, и мне казалось, что в студёном воздухе уже дрожит неуловимое предвестие весны.

Я считаю, что у философа должно быть сильное воображение. Я закрыл глаза, сделал глубокий вдох.

Вряд ли вагонный дух полегчал, но я уж постарался — и ко мне пришли сверкающий на солнце снег, хруст шагов, знакомые окна, знакомые тропинки в сугробах… Пришли-то пришли, но как пришли, так и ушли от оклика:

— Фёдор Никитич!..

А, черт! Я обернулся — с верхней полки свешивалась голова Родионыча, глаза вытаращены.

— А… — молвил я. — Иду, иду.

Валерий Петрович лежал на спине, грудь могуче вздымалась и опускалась. Я, грешным делом, думал, что он подымет адский храп — но он дышал тихо и ровно. Я порадовался этому, задвинул дверь купе, быстро постелился, разделся.

— Свет погашу, — шепнул я Родионычу и погасил. Он у себя там шебуршнулся и затих. Я в темноте нащупал одеяло, подушку, лёг. Холодок протёк вдоль спины, я поёжился, подоткнул одеяло поплотней.

Поезд мчался, вагон мотало — будто мы догоняли кого. Валерий Петрович сопел рядом со мной глубоко, мощно, Родионыча же совсем было не слыхать. Я начал приятно погружаться в сон.

Я живу в странном доме. В нём всего два подъезда, шесть этажей, по десять квартир — первый этаж нежилой. Два лифта ездят с третьего этажа по шестой. Почему так? Никто не знает. Дому тридцать лет, архитектор давно умер, документация затерялась. Однажды весной жильцы пытались как-то выправить бумаги — и не нашли концов.

Весной и ветры дуют по-другому. Дверь на чердак открыта, там свобода для всех. Можно ходить по крыше, можно коснуться листьев тополей. Можно бы сказать: дотянуться до небес, но и тянуться нечего, здесь небо с нами, дыши им, как обычно дышат гарью городов, как будто так и надо — протянул руку и погладил горизонт.

Но в этот раз я был внутри дома, в подъезде. Я знал, что это он, мой дом, я видел длинный коридор, и не видел, но знал, что за его стенами огромные залы, полные света. Там много людей, они счастливы, смеются; но я пойду дальше, один, чтобы увидеть больше, тридевять своих земель, восходы каждый день, холмы, озёра, запах трав — так хорошо! А будет осень. Я знаю. Надо попасть туда.

Попасть! Легко сказать. Надо о ней думать всегда, об осени. Какая она? Вот какая: она смотрит в наши лица, когда мы смотрим в её небо, небо отражено в окнах. Она среди кварталов и домов, их стены тёплые от солнца. Надо видеть, смотреть вдаль. Мне и раньше казалось — если я пойду куда-то в сентябре, пойду, пойду и не буду останавливаться, то дорога сама приведёт меня. Но так и не пошёл. А теперь понял: всё, пора! Только сентября вот придётся ждать… Ну, это всё равно.. Подождём. А было б, конечно, здорово: бац! — и вот оно, как должно быть, так и никак иначе, вплоть до тропинки между васильков. Тепло. Безветрие. Или пусть будет ветерок?.. Да пусть будет, лёгкий такой, чтоб чуть шумели кроны надо мной, чтоб об ушедшем не грустить и радоваться возвращению, и улыбнуться самому себе…

— …Фёдор! Фёдор Никитич!... — слезливо причитал кто-то.

Какой еще Фёдор? Я недовольно повернулся на бок. Тогда меня стали трясти за плечо:

— Фёдор Никитич! Вставай!..

Я открыл глаза. Бледное лицо надо мной. Что за чушь?..

— Вставай, Фёдор. Слышишь? Вставай!

Я всё не мог понять, что это, зачем меня зовут Фёдором, да ещё Никитичем, нахмурился… и побежала память, побежала… и — бац! — встала на место. Я вернулся весь.

— Тихо, Родионыч, — голос едва осилил слова. Во рту было ужасно сухо. Я приподнялся на локте, откашлялся. — Что такое?

— Беда, друг, — тихо сказал он. — Сосед наш… боюсь, того. Ну, это…

— Понял.

Я и вправду понял. И что-то сработало во мне. Я стал как автомат.

— Включи-ка свет.

В купе горел один маленький боковой плафон.

Родионыч метнулся вбок, свет вспыхнул. Я отбросил одеяло, встал.

Валерий Петрович лежал огромной тушей. Я наклонился над ним. Лицо его было неживое. Рот открыт, глаза приоткрыты, в них нет зрачков, а во рту — дыханья. Пусто между век.

Я распрямился.

— Да, сосед, прав ты. Зови проводника. Который час?

— Пять. Без минут.

— Нда-а-а... В предрассветной мгле… Дрянное время, да.

— А?

— Нет, я так. Ладно, дуй за проводником… Стой! Оденусь.

И я быстро оделся.

— Давай, Родионыч. Смотри народ не взбудоражь! Не дай Бог паника пойдёт.

Он кивнул, выскользнул за дверь. Я остался один. Сел.

Как автомат, сказал я. Это точно. Ну помер и помер. Судьба. Я взял пакет с недопитым соком, глотнул. Рот увлажнил, но никакого вкуса не почувствовал. Облизнул губы — тогда и ощутил солоноватый привкус и ещё какую-то крошку. Нашёл её языком и сплюнул.

Не знаю, сколько времени прошло. Как-то пропало время для меня. Вкус на губах — вот он был. Я всё облизывал их и вытирал ладонью, облизывал и вытирал, и вытирал… И этот вкус был вместо времени. И ещё мысль была; вернее, не было, но должна была быть — я вспоминал её и не мог вспомнить.

Дверь, глухо шумнув, отъехала влево. Сутулясь, секретным шагом вошёл Родионыч.

— Вот, — шепнул он.

Я подвинулся. Вошла проводница, лицо отлёжанное — лучше не глядеть. Почему-то несло от неё луком.

— Готов, говоришь? — она подошла поближе, тронула рукой. — Точно… Глаза закрыть надо. — И закрыла мёртвому глаза. — Ну, сам виноват, прости Господи. Если воду пить, как он водку, — и то сдохнешь… Второй случай у меня, — неожиданно закончила она.

— То есть? — тупо спросил я.

— То есть второй покойник на моём веку, в моём вагоне. Первый-то раз я совсем девчонкой была… И тоже через водку, конечно. Налакался один, залез на верхнюю полку, да ночью кувырк! — башкой об стол. Инсульт. Откачивали, откачивали, да так и не откачали… То-то страстей я натерпелась! Сутки потом ревела, уснуть не могла. Пассажиры утешали… Вагон плацкартный был.

— А теперь? — опять задал я идиотский вопрос.

— А теперь, мил человек, я, считай, тридцать лет проводником отмантулила. Теперь хоть сатана явись передо мной — мне тьфу и растереть… Ну да ладно, чего зря болтать. Упокой, Господи, душу… Звали-то его как?

— Валерий Петрович, — вздохнул я.

— Упокой, Господи, душу раба твоего Валерия… — она отговорила наскоро молитву и сказала уже деловито: — Пойду к начальнику, надо на станцию депешу дать. Вы смотрите, чтоб тихо! Скоро станция будет, там и сгрузим. И потом помалкивайте, незачем народ волновать.

— Да уж ясно… ясно… — уныло откликнулись мы.

Она ушла, а Родионыч почему-то остался стоять посреди купе.

— Сядь, не маячь, — сказал я ему. Он затоптался, заворочался, но не сел. — Ну что? — спросил я с досадой.

— Да понимаешь… не могу я на покойника смотреть, тяжко мне, трудно…

— Ишь ты! Принц на горошине. Ну, стой тогда, дело твоё.

— Постою…

— Стой.

Вернулась проводница, привела начальника поезда. Начальник был немолодой, низенький, весь круглый: и голова, и туловище. Он сильно дышал носом от серьёзности.

— Так, — объявил он с ходу. — Ситуация! Как это случилось?

Родионыч горестно поведал: как случилось — он не знает, а обнаружил только что — когда проснулся, включил ночник, чтоб посмотреть на часы, взглянул вниз и…

Он заморгал, губы задвигались, бородка взъёжилась.

— А первая помощь? — начальник строго выкатил глаза. — Оказывали согласно правил?

— Послушайте, — возмутился я. — Вы взрослый человек или нет? Вы видите? — я указал взглядом на труп. — А вы вздор какой-то несёте!

Мой тон служаку осадил; однако и лица ему, видимо, терять не хотелось, поэтому он надулся и произнёс такое:

— Я, товарищ, извиняюсь, не имею чести знать… Но я, как должностное лицо, и вы должны понимать… Это всё как положено, согласно инструкции; вон у меня в купе висит, можете посмотреть.

Я сказал, что смотреть нет времени, да и у него тоже: надо срочно сообщить, иначе опоздаем. Он руки расставил:

— Ну-у, това-арищ!.. — мол, совсем за лоха меня держишь. — Уже связались, всё как полагается; уже нас ждут, и поезд придержат в крайнем случае. Вы не волнуйтесь.

— Да и подъезжаем уже, — добавила проводница. — Сейчас будем. Через пять минут.

Пять не пять, но десяти минут не прошло, как колёса торопливо застучали на стрелках, замелькали в окнах светлые пятна фонарей, и вдруг поезд влетел в освещённую зону — и мы увидели, что там всё в снегу.

— Главное, чтоб не проснулись… — озабоченно пробормотала проводница. — А то…

Она устремилась в свое купе, как будто от этого пассажиры могли бы спать крепче. Начальник остался с нами, обеими короткими ручками взялся заглаживать волосы ото лба к затылку, отчего форменный пиджак задрался, а рубаха вылезла из штанов.

Поезд замедлил ход с небывалой поспешностью. Скрип торможения, мягкий толчок — стоп машина. Пейзаж за окном встал.

Никто не проснулся. Даже когда лязгнула дверь, громыхнула подъёмная площадка вагонной лестницы и из тамбура в коридор вломились двое: милицейский старшина и мужик в таком же сером бушлате, но без погон и шевронов, лохматый, небритый, хмурый.

— Здравия желаю, — сказал старшина начальнику, а по нам с Родионычем скользнул взглядом. Мы у него интереса не вызвали. Он заглянул в купе, зыркнул туда-сюда, вниз-вверх.

— Ага, — сказал он. — А вы, значит, попутчики? — это нам. Мы закивали головами. — Ага, — повторил он. — Будете понятыми… Тащи носилки, — а это безымянному бушлату.

Тот развернулся и утопал. Старшина сел на мою полку, расстегнул планшет, достал разграфлённый бланк, стал заполнять.

Минуты через две хмурый вернулся со складными носилками.

— Принёс? — не взглянув на него, спросил старшина.

— Ну, — ответил тот.

Старшина поднял голову и постучал ручкой по планшету.

— Ну и чего ты один припёрся? — спросил он.

— А чё? — удивился тот.

— Через плечо! Напарник твой где?

— Напарник? — мужик еще пуще удивился, но ответил: — Петрович, что ли? Так он же в отгулах! У него у племянника свадьба, у Сашки. Ну, он отгулы и взял, ему положено за донорство. Донор он, кровь сдаёт.

— Что? — старшина рассердился. — Какая кровь? Какой Петрович! Я говорю, напарник твой, в машине! Где он? Ты труп один потащишь, что ли? Я к тебе в носильщики не нанимался!

— А, Серёга… — догадался этот олух. — Так он водила же, не санитар. Да и не пойдёт он, мертвяков боится. Мне, говорит, от них жутко, потом по ночам ору, жена ругается.

— Тьфу ты… — старшина аж сердиться перестал. — Как же он их возит тогда?

— Ну-у, возит, — снисходительно протянул косматый. — Возить же не таскать.

Старшина не нашелся что ответить. Взгляд его как-то так рассеялся… и вдруг сфокусировался на мне.

— Слушайте, — осенило его, — а вы случаем, не спортсмен?

— Ну, в известном смысле… — вынужден был промямлить я. — Любитель, конечно. Штангой занимался.

— Да ну?! — он расцвёл. — Так это… Слушайте, помогите, а? Всех дел — носилки из вагона вынести, помогите, пожалуйста! А то команда у меня, сами видите — один дурак, второй того хуже… Поможете?

Что тут скажешь… Я только спросил:

— А поезд без меня не тронется?

Тут и старшина и начальник руками замахали: — Нет, нет, что вы!.. Поездная бригада в курсе, с места не сдвинутся, пока приказа не будет. А приказ от кого поступит? — начальник расправил плечи. — От меня!

— Вот и добре, — старшина заторопился. — Тогда я сейчас протокол быстренько, опись вещей… Товарищи, вы гляньте, пожалуйста, что тут ваше, что его, чтобы не перепутать.

Я не стал этим заниматься, послал Родионыча. Со старшиной они толклись в купе, шуршали чем-то, бормотали вполголоса… Потом старшина высунулся:

— Эй, папа Карло! Пакуй.

И они вышли, а угрюмый вошёл, широкой спиной заслонил всё там, начал возиться.

Старшина зевнул, ляскнув зубами. Огляделся.

— Спят, — сказал он. — И слава богу… Вы тут вот распишитесь как понятые и паспортные данные ваши мне дайте, пожалуйста.

Пока он данные эти переписывал, «папа Карло» справился с задачей.

— Готово, — объявил он с некоторой торжественностью. — Вот шмотки его, отдельно, а вот он сам.

— Вещи давай, — велел старшина, — я понесу. А вы давайте.

— Упаковка что надо, — похвалился лохматый. — Хоть по почте отправляй. Га-а!

Он ржанул радостно, но тут же спохватился.

— Тс-с, — просипел с испугом, палец к губам приложил. — Тс-с! — сипнул ещё тише.

Я такого придурка первый раз в жизни видел.

Виталий Петрович весил пудов восемь, не меньше, и не будь я бывшим атлетом, а «папа» от природы здоровяком, не знаю, чем бы дело кончилось. Но всё обошлось; к тому же он, хоть дурак дураком, а работу знал: и вправду упаковал мертвеца так, то тот не шелохнулся, хотя носилки пришлось поворачивать и боком, и даже стоймя ставить в узких проходах и поворотах.

Пока мы тащили, старшина успел подогнать санитарный фургон — «УАЗ»-«буханку» к самой двери, задние створки распахнул, так что финал операции оказался самым лёгким: носилки из вагона так и сунули в пропахшее бензином нутро.

— Слава те господи! — сказал старшина. — Я, честно говоря, думал, тарарам будет… Заводи! — крикнул он водителю, видневшемуся за перегородкой.

Пар со словами, выдохами, вздохами призрачно веялся из наших уст. Здесь был морозец, снег тонко, ровно покрыл перрон, следы людей и машины отпечатывались на нём с поразительной чёткостью.

— Спасибо! — искренне сказал старшина и стиснул мою руку. — Сча…

Но договорить не успел: невесть откуда вынырнула какая-то одичалая личность в шапке-ушанке набекрень.

— А, чтоб… — растерялся старшина. — Надо же, тут как тут!

Личность округлила глаза и взвизгнула фистулой:

— Коему имя смерть!.. Покайтесь! Кайтесь, люди добрые, ибо смерть при дверях ваших! Взгляните в глаза её! Вспомните! Покайтесь!..

— Кыш! — сердито шугнул его старшина, как цыплёнка. — Кыш отсюда! — И взмахнул руками.

— Кто таков? — спросил я строго.

— А, дурачок местный… — и на него опять: — Пшёл!

Погнал его куда-то. Всё это происходило под бесплодный скрежет стартера — мотор не схватывал… Но вдруг схватил, взревел нещадно, фары вспыхнули.

— Поехали! — возопил «папа», вскарабкался в боковую дверь и захлопнул задние створки изнутри. Старшина прибежал, крикнул на бегу:

— Пока! Счастливого пути! — и фургон дёрнулся вперёд.

Я вернулся в вагон. Начальник встретил меня вопросом:

— Ну как?

Но я уж и язвить не мог. Сказал только:

— Нормально. — И прошёл к себе. Родионыч тоскливо маялся в коридоре.

— Чего ты тут? — спросил я. — Идём.

Вошли в купе, сели оба на мою полку. Другая была уже пуста — проводница успела прибрать её. Сидели, молчали. Говорить было не о чем. Двигаться не хотелось, спать тоже.

Поезд плавно тронулся.

— Поехали…

— Да… — разлепил губы я.

Помолчали ещё. Поезд набирал ход. Впереди длинно заревел электровоз, как бы прощаясь с этим местом. Я посмотрел в окно.

— Боже мой, боже мой… — Родионыч покачал лысой головой. — Я это… знаешь, как представлю, что на этой полке кто-то будет сидеть, спать… Может, и почувствует что-то во сне, что-то будет сниться тёмное, зловещее. И человек не будет знать, отчего это… Страшно! Ох, страшно!.. — Он заплакал.

Я поморщился:

— Э, Родионыч, ну ты даёшь. Воображение у тебя… Эдак ведь не жизнь, а горе горькое.

Он согласился, всхлипывая:

— Понимаю, Федя… Только ведь ничего не поделаешь. Само думается, само воображается…

Мне стало неловко, я помялся и нехотя сказал:

— Ты извини, но вообще-то я не Федя.

— Я знаю, — тихонько откликнулся он.

— Откуда?

— Вижу. Я ведь говорил…

— Ах да, — вспомнил я. — И имя моё видишь?

— Нет.

— Почему?

— Вы сложный человек.

Я усмехнулся, вспомнив и это. Родионыч мою усмешку поймал:

— Да, да. Я как вошёл, так сразу и увидел. О, это человек очень закрытый, очень защищённый… Но если честно, это так, вскользь. А главное… Я как вошёл, так меня, знаешь, как обухом по голове. Увидел его… ну, Валерия Петровича — так хочешь верь, хочешь не верь…

— Верю, — я усмехнулся жёстче. — Только что ж ты мне об этом не сказал? Когда вдвоём в купе?

— Тогда бы ты мне не поверил.

Я подумал. Да, пожалуй, не поверил бы.

— Я сам не хотел верить, — сказал он. — И знаешь, сам себя убеждал. Вы спорили, а я всё не верил, всё говорил себе: нет, этого нельзя, не может быть… И сам чувствовал, что впустую говорю. Тогда стал молиться про себя — и надо же! помогло. Я почуял! И тут он так осел, раскис… Ну, думаю, пора! Надо его спать уложить, авось всё и обойдётся… И вот.

— Не обошлось, — докончил я. Он кивнул.

Помолчали. Потом он крепко сжал руки:

— Ты знаешь… Я вот верю в Бога. И вера моя не шатнётся никогда. Но почему… почему предвидение моё оказалось точным, а молитва не дошла? А! Почему?! Вот ты учёный, объясни мне. А?

Я пожал плечами.

— Твоя молитва здесь ни при чём. Нам ведь каждому дана свобода… Каждый выбирает свой путь сам, и Бог не может помешать. Ну вот… — я ткнул пальцем в пустую полку, — он выбрал. Я бы сказал, добился своего. И что мы могли сделать?

— Так-то так… Но всё-таки как странно, Боже мой, как странно! Мы все так мечемся… Ведь точно говорят, что сказка ложь, да в ней намёк. Мы как в сказке… вернее в разных, кочуем из одной в другую, точно хотим догнать что-то… А что?

— Или кого, — я зевнул. — Не знаю. Но если это сказка, то мне б хотелось быть Иваном-царевичем.

— Мне тоже. А оказываюсь почему-то всегда Иваном-дураком.

— То есть?

— Ну вот ты сказал: Бог не может вмешиваться. А я теперь буду думать: почему?.. Что же он тогда за Бог?

— Ну, извини. Другого у нас нет.

— Так-то оно так…

Тут я спохватился, увидав, что разговор тихой сапой опять заехал в философию. А меня к тому же стало клонить ко сну.

— Слушай, ладно. Не знаю, как ты, а я нынче до отказа наговорился. Да и толковища такие видишь, чем кончаются… Давай-ка спать. Я спать хочу.

— Да-да, спать…

За сим согласием, однако ж, не последовало ничего, никаких движений. Я сдвинул брови:

— Ну? Вперёд?

Родионыч закашлялся, заёрзал, в глаза мне не стал смотреть… Я понял.

— Что такое? Нервы всё?.. Слушай, Родионыч, а ты не поэт, случаем?

— Нет.

— Нет? Ну всё равно натура тонкая. Как жена с тобой живёт, не знаю.

— Да вот уж живёт…

— Ладно, — я закрыл глаза. — Давай так подремлем. Свет погаси.

Я постарался поудобнее устроиться в сидячей позиции. Мне хотелось вернуться в свой сон — что-то я там не успел узнать, что-то очень важное. Как там было у меня?.. Холмы, запах трав… Хорошо. Осень. Осень! Точно. Надо попасть туда.

Попал! Повезло? Кому везёт, известно — а я и не против, если это раз и навсегда. Попал. То, что у нас след памяти — здесь всё моё, от неба до земли, от сентября до сентября, свет моих дней... Всё проходит. Так всё вернётся! Это такая же правда, как то, что всё проходит, только другая правда, лучше, и верить в неё лучше. Я верил — и сбылось.

И я заплакал от счастья, сначала не понял, что это, а потом почувствовал, что слёзы текут по щекам, и проснулся.

— Родионыч… — позвал я расслабленно.

Никто не отозвался.

Тут до меня дошло, что я так и сижу с закрытыми глазами. Я открыл их.

Было светло. В купе не было никого. Куда делся Родионыч? — не знаю. Я вытер лицо рукой.

Поезд мчался сквозь метель, поля и лес были белым-белы. Мелькнула избушка, вся в снегу, из трубы дымок. Мне захотелось смотреть на неё, но я же понимал, что это вздор… и пока понимал, конечно, стало поздно. Тогда я стал просто смотреть в окно.

Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2007

Главный редактор - Горюхин Ю. А.

Редакционная коллегия:

Баимов Р. Н., Бикбаев Р. Т., Евсее­ва С. В., Карпухин И. Е., Паль Р. В., Сулей­ма­нов А. М., Фенин А. Л., Филиппов А. П., Фролов И. А., Хрулев В. И., Чарковский В. В., Чураева С. Р., Шафиков Г. Г., Якупова М. М.

Редакция

Приемная - Иванова н. н. (347) 277-79-76

Заместители главного редактора:

Чарковский В. В. (347) 223-64-01

Чураева С. Р. (347) 223-64-01

Ответственный секретарь - Фролов И. А. (347) 223-91-69

Отдел поэзии - Грахов Н. Л. (347) 223-91-69

Отдел прозы - Фаттахутдинова М. С.(347) 223-91-69

Отдел публицистики:

Чечуха А. Л. (347) 223-64-01

Коваль Ю. Н.  (347) 223-64-01

Технический редактор - Иргалина Р. С. (347) 223-91-69

Корректоры:

Казимова Т. А.

Тимофеева Н. А. (347) 277-79-76

Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев