|
|
Гашек в
Башкирии
Еще недавно в Уфе была улица Гашека (ныне Театральная). Конечно, оттого,
что это имя исчезло с карты города, история не изменилась. Пока не
изменилась. Но если новые поколения уфимцев забудут о том, что их родной
город был причастен к рождению культового романа о похождениях бравого
солдата Швейка, то история обеднеет.
В апреле этого года исполняется 125 лет со дня рождения писателя. О Гашеке
написано много. Но мало кто знает, что с Уфой, Башкирией его связывают не
просто те несколько месяцев, которые он провел в Башкирии. Если коротко
напомнить о «башкирском» периоде жизни будущего автора «Швейка», то лучше
всего процитировать краеведа Юрия Узикова:
«Ярослав Гашек родился 30 апреля 1883 года в Праге. Во время Первой мировой
войны был призван в австро-венгерскую армию, сдался в русский плен. Вскоре
вступил в созданную в России чехословацкую воинскую часть, сформированную в
основном из военнопленных австро-венгерской армии. После Октябрьской
революции перешел на сторону Советской власти, вступил в РКП(б) и в Красную
Армию, работал в политотделе 5-й армии Восточного фронта, сотрудничал во
фронтовых газетах.
В России Ярослав Гашек пробыл пять лет. Восемь месяцев из них (с перерывом,
в связи с отступлением Красной Армии) работал в Башкирии. Впервые он
появился в Уфе 31 декабря 1918 года вместе с политотделом 5-й армии, которая
освободила город от белогвардейцев. Его назначили заведующим типографией, в
которой печаталась газета «Наш путь» — орган политотдела 5-й армии.
В Уфе Ярослав Гашек познакомился с работницей армейской типографии
двадцатичетырехлетней накладчицей Шурой Львовой, которая впоследствии стала
его женой».
А вот отсюда, как говорится, поподробней. Поподробнее о нашей землячке,
которая была причастна (без преувеличения!) к рождению великого романа.
ДЕВУШКА ИЗ НАШЕГО ГОРОДА
Александра Гавриловна Львова родилась, по сообщениям гашековедов, в 1898
году, а согласно собственным воспоминаниям — в 1894-м. Гашек в шутку
представлял «Шуринку» пражским знакомым как русскую аристократку, княжну,
вырванную им из лап большевиков. Всерьез этого, разумеется, никто не
воспринимал — о способности Гашека к розыгрышам все уже давно знали.
Звучная фамилия Александры Гавриловны вовсе не означала ее принадлежности к
русской знати. Она происходила из бедной крестьянской семьи из села Петяково
Бирского уезда, неподалеку от Уфы. Ее отец, деревенский сапожник, родив
четырех девочек, вскоре оставил их сиротами. Девочки носили разные фамилии и
даже отчества — и то, и другое они приобрели не от родного папаши, а от
своих крестных отцов. Когда в село пришла всероссийская перепись населения,
уфимскому чиновнику Малоярославцеву, заполнявшему опросные листы,
понравилась младшая из сироток — Шура, и он уговорил мать отдать ему дитя
для воспитания в собственной семье и городских условиях. Мать размышляла
недолго, Шура уехала в Уфу и обрела там новых родителей.
В семье Малоярославцевых девочка воспитывалась как своя, наравне с приемными
сестрами. До 17 лет она не знала своего происхождения: уфимская мать
рассказала ей все только после смерти своего мужа. В Уфе Шура получила
начальное образование и, как многие выходцы из малообеспеченных
провинциальных семей, рано начала трудовую жизнь. Она устроилась в местную
типографию, где стала работать в литографском отделении. Здесь она пережила
Первую мировую войну, Октябрьскую революцию и начало Гражданской войны в
России.
Ее трудно назвать красавицей, но что-то притягательное в ней было. Свой шанс
выйти замуж за деликатного иностранца, что открывало определенные
возможности в тогдашней России, она не упустила. Скорее всего, это был
служебный роман, когда близость на работе плавно переросла в близость
интимную.
Когда красные отступили из Уфы, Гашек заболел тифом (во второй раз в
России), и выхаживала его в основном молодой товарищ по борьбе Шура Львова.
В Уфу через пару месяцев они вернулись уже друзьями по жизни.
Молодые, не придававшие значения формальным условностям, поселились у ее
матери, которая называла автора «Швейка» Ярославом Романовичем или просто
Романычем. Романыч, в то время из-за сложностей революционного времени и
иных соображений наложивший епитимью на спиртное, ничем семью не отягощал,
наоборот, делился пайком, был приветлив, доброжелателен, именовал вдову
Малоярославцеву «русской маминкой», в редких случаях, как ни странно, даже
стряпал.
Шура была некапризна, вынослива, неприхотлива в быту, и за своим чехом была
готова пойти и в огонь, и в воду. В 1919 году она тоже стала членом РКП(б) —
Гашек вступил в партию еще раньше. Военная фортуна к этому времени
окончательно изменила Колчаку, и вслед за фронтом, быстро перемещавшимся на
восток, из Уфы отъехала редакция «Красного стрелка». Шура Гашека не
покидала, в течение года они переезжали из одного сибирского города в
другой, разделяя неудобства и прелести военно-полевого образа жизни. В мае
1920 года в Красноярске молодые оформили брак официально, в выданном
документе Гашек означен начальником интернационального отделения политотдела
5-й армии, а Львова — печатницей типографии «Красный стрелок».
Осенью этого года у Гашека появилось желание осесть в Иркутске. Уже и дом
присматривался с видом на Ангару, однако по решению Коминтерна чехословацких
коммунистов стали отправлять на родину для развития там революционного
брожения, приказали собираться и чете Гашеков. Глава семьи вроде и не очень
хотел уезжать, но партийной дисциплине подчинился. 19 декабря 1920 года
супруги, ехавшие с паспортами, выданными на фамилию Штайдлов, после
месячного путешествия из Москвы прибыли в Прагу.
Здесь жизнь и, пожалуй, отношения Гашека и Шуры круто изменились. Гашек
вернулся к той жизни, которую вел в Праге до мировой войны. То есть к жизни
вольного, не обремененного заказами журналиста и писателя. Он вновь полюбил
сидеть с друзьями в пивных и говорить часами о всякой всячине. Начал писать
и выпускать «Швейка», который с первых строк стал превращаться в нечто
крупное.
Через некоторое время Шура узнала, что «Ярославчик», оказывается, женат,
состоит в продолжающемся браке и имеет сына. Она очень удивилась, но
скандала не устроила. Гашек пережил скандал с другой стороны: его привлекли
к суду за двоеженство, за что ему грозила тюрьма. Однако все закончилось для
него благополучно. Во второй раз он женился по советским законам, которых не
признавала Чехословацкая Республика, к тому же Ярмила Майерова показала, что
фактически они много лет не живут вместе, в итоге Гашека наказали 10 кронами
штрафа за несвоевременное оформление развода и отпустили.
В Чехословакии Шура уже не работала. Сложно понять, как она проводила дни.
Она держала семью, устраивала быт писателя как могла и умела. Она была
стойкой женщиной, спокойно воспринимавшей повороты судьбы, поддерживавшей
своего мужа и в добрые дни, и в злые времена болезни. К тому же она никогда
ничего не требовала от Гашека, и умела довольствоваться малым. Он не строил
в отношении Шуры иллюзий, говорил, что имеет двух жен, обе — сплошное
заблуждение, но ее молодость, покладистость и непритязательность в конечном
счете были ему нужны и согревали.
Гашек никогда не был обязательным по отношению к своим женам. Он исчезал на
неопределенное время от Ярмилы с ребенком. Точно так же он вел себя в Чехии
и с Шурой. Весной 1921 года в нем взыграло забытое чувство к первой жене, и
он несколько раз устраивал тайком от второй жены свидания с Ярмилой и сыном.
Писал Ярмиле «конспиративные» письма, настаивал на встречах, намекал на то,
что Шура не стала для него идеальной женщиной. Все кончилось так же быстро,
как и началось: встретились за городом, погуляли втроем с сыном,
пофотографировались и разбежались. Шура почувствовала опасность, даже
написала с чьей-то помощью мужу записку на чешском, но не скандалила.
В 1921 году поднакопивший гонораров Гашек купил в Липнице отдельный домик за
25 тысяч крон. Его записали на пани Львову. Большую часть «Швейка» Гашек
написал в этом доме.
Пожить под своей крышей Гашеку пришлось совсем недолго. Они въехали в дом
после ремонта только осенью 1922 года, когда писатель уже сильно страдал от
непрекращающейся тяжести и болей в животе. Дом обставить не удалось.
Обрюзгший, болезненно растолстевший Гашек до последнего диктовал «Швейка»
нанятому писарю, лежа на узком топчане. Шура поддерживала его, до конца на
что-то надеялась и плакала, только когда муж засыпал. За несколько дней до
кончины Гашек написал прошение о выезде в Испанию, жаркий климат которой
способствовал бы его выздоровлению, но никуда его не отправил.
На рассвете 3 января 1923 года он умер. Похороны прошли скромно, при
небольшом стечении местных жителей, все присутствующие отметили, как сильно
убивалась вдова.
Потом Шура надолго осталась в Липнице. Поначалу она была совсем без денег.
Чтобы рассчитаться с долгами, пришлось заложить дом. Потом ее стал
обеспечивать «Швейк», она была признана законной наследницей писателя. В
свою последнюю ночь Гашек успел продиктовать завещание в ее пользу. Оно было
оспорено Ярмилой Майеровой, понадобилось судебное разбирательство, чтобы
споры прекратились. По суду выиграла Шура: 9/16 гонораров от переизданий
произведений писателя достались Львовой, 7/16 — сыну Гашека Рихарду.
Шурина жизнь продолжалась, ей не было еще тридцати, и постепенно она
освоилась в чешской деревне. Нижнюю часть дома она сдала швейной мастерской,
а наверху жила сама, иногда звала гостей на чай и патефонную музыку. Она
вроде встречалась только с русскими подругами, но однажды на танцах,
подозревая Шуру в слишком вольном поведении, местные барышни подстерегли ее
в туалете, вымазали дегтем и обсыпали перьями.
Шура продала дом и уехала из Липнице только в 1928 году. Теперь она связала
свою жизнь с врачом Заплатилом, к которому обращался еще Гашек и который
доучивался позднее на ее деньги. Врач c чешской фамилией тоже происходил из
России и познакомился с супругами Гашеками еще на пароходе, плывшем из
Ревеля в Штеттин.
Второй брак Львовой оказался несчастливым. Пока ей поступали отчисления от
гашековских переизданий, новый муж, сменивший фамилию на Верный и
практиковавший как отоларинголог в пражском районе Голешовице, относился к
ней хорошо. Но в годы войны, когда немцы запретили издавать «Швейка», денег
не стало. У Александры Гавриловны началось психическое расстройство, и
Верный (можно скаламбурить, неверный Верный) отселил жену из дома в садовую
беседку. После войны Верный эмигрировал, оставив беспомощную Львову под
присмотром частных, а позднее государственных опекунов, которые ухаживали за
ней вплоть до ее кончины в 1965 году. По некоторым данным, у Верных был сын
Арсен, который учился в годы войны в русской гимназии в Праге.
Живя в Чехословакии, Александра Гавриловна сама не предпринимала попыток
связаться со своими родственниками и друзьями в Уфе. Их позднее находили
журналисты, в основном выспрашивая о Гашеке. Много рассказать эти люди не
могли. Львова доживала отпущенное ей время в Устецком крае в доме
престарелых. В 1965 году в газете «Прубой» (Усти-над-Лабем) были
опубликованы записанные с ее слов воспоминания, в которых очень мало личного
и в основном повторяются известные факты «русской» биографии Гашека. Будучи
человеком сдержанным и неболтливым, свои чувства, свое осмысление Гашека она
так никому и не доверила. Там есть только несколько точных и метких строк:
«Гашека нужно было принимать таким, каким он был, и либо выдерживать, либо
уходить прочь. Не позволять себе никаких упреков, никаких просьб о деньгах,
и всегда быть готовой заботиться о нем». Это слова самоотверженной и любящей
женщины.
Александр Синенький
Ярослав Гашек
ИЗ ДНЕВНИКА УФИМСКОГО БУРЖУЯ
Говорят, что большевики заняли Казань. Наш владыка Андрей приказал соблюдать
трехмесячный пост. Завтра будем кушать три раза в день картошку с конопляным
маслом. Да здравствует Учредительное собрание! Чешский офицер Паличка,
который у нас на квартире, взял у меня взаймы две тысячи рублей.
Болтовня о взятии Казани красными действительно отличается от прежней именно
тем, что у нее есть известная объективная почва. Наши очистили Казань
потому, что, как секретно сообщил мне чешский офицер Паличка, в Казань
прибыло два миллиона германских солдат. Со всех купцов и купчих, которые
попали в Казани в плен красным, содрали шкуру и печатают на ней приказы
Чрезвычайной следственной комиссии. Говорят, что прибудут беженцы из Казани.
Надо спрятать сахар из магазина, чтобы немножко повысить цену. У нашей
братии из Казани денег много. Да здравствует Учредительное собрание!
Говорят, что большевиками занят Симбирск. Наши взорвали мост через Волгу.
При постройке этого моста дядя мой заработал пятьсот тысяч рублей. Чешские
офицеры говорят, что падение Симбирска — ерунда и что все — в стратегическом
плане. Офицер Паличка украл у меня золотой портсигар. Да здравствует
Учредительное собрание!
Сегодня прибыла в Уфу первая партия беженцев из Казани и Симбирска. По
дороге их по ошибке раздели оренбургские казаки. Была торжественная встреча.
Я выпил две бутылки коньяку и написал заявление на дворника, что он
большевик. Дворника отправили в тюрьму.
В газетах напечатано, что большевики в Симбирске отняли у всех богачей
детей и отдали их на воспитание китайцам. Во всех церквах молитвы. Владыка
просит всех православных христиан строго соблюдать пост, так как большевики
продвигаются на Самару.
Скушал вчера немного ветчины, а вечером пришла телеграмма, что пала
Самара. Одного члена комитета Учредительного собрания отправили в
сумасшедший дом прямо из Общественного клуба, где он говорил, что падение
Самары — чепуха. Беженцы прибывают. Рассказывают, что большевики всех
поголовно режут, а головы буржуев нагружают на специальные поезда и
отправляют в Москву, где их бальзамируют и хранят в кладовых в Кремле.
Один штабс-капитан рассказывал вчера в Дворянском собрании, что
большевики обливают буржуев кипятком, из жен и детей жарят рубленые котлеты,
которыми кормят в тюрьмах правых эсеров и кадетов. Купцов обливают керосином
и употребляют в таком виде для освещения занятых ими городов. Аристократов и
фабрикантов раздевают, варят в специальных машинах, прибавляют обрезанные
косы убитых жен аристократов и фабрикуют из этого валенки для Красной Армии.
Вчера опять отправили в сумасшедший дом одного из правых эсеров. Звал на
базаре баб идти громить Москву и записываться в Русско-чешский полк. Мой
офицер Паличка взял у меня взаймы еще две тысячи рублей, которые обещал
вернуть в тот момент, когда Народная армия возьмет обратно Казань. Думаю,
что этих денег никогда не увижу.
Наши отступили от Бугульмы. Нет никакого сомнения, что это только
стратегический маневр и что это ничего не значит. Это очень маленький
городок. Газеты пишут, что с нами идет Англия, Франция, Япония и Америка.
Сам Вильсон приедет в Уфу. Против этого Бугульма — ерунда. Французский
консул уже выехал из Уфы. Наверно, едет навстречу Вильсону. Да здравствует
Учредительное собрание!
Вчера я читал в газетах, что ради освобождения России от большевиков и ее
пробуждения к новой жизни надо эвакуировать Уфу. Сегодня на Центральной
улице увидел настоящего француза с отмороженными ушами. Он продавал в
кофейне по два рубля открытки со своей фотографией и подписью: «Капитан
Легале». Братья чехословаки отдыхают немножко от побед и торгуют на базаре
спичками, сигарами, папиросами и самогонкой.
Последний эшелон чехословаков исчез из Уфы. Мой квартирант взял с собой
мои часы, дочь и шесть тысяч рублей, которые нашел в письменном столе.
Наздар!
Адмирал Колчак издал приказ об аресте всех учредиловцев. При таких
условиях я пришел к убеждению, что Учредительное собрание, так сказать,
игрушка. Я потерял с этим Учредительным собранием дочь, двадцать тысяч
рублей, золотой портсигар, часы и вместо этого у меня на руках какие-то
векселя. Обманули нашего брата. Да здравствует адмирал Колчак!
Карательный отряд колчаковцев реквизировал у меня пару лошадей, двадцать
пудов сахару, сто ящиков спичек и взял в солдаты моих приказчиков.
Большевики заняли Чишму. Из французов остались в Уфе только два молодца,
которые выступают в цирке. Нашего владыку видали на вокзале у коменданта
станции. Он очень интересовался, когда идет поезд на Челябинск. Мне тоже
надо сходить на вокзал…
ОБ УФИМСКОМ РАЗБОЙНИКЕ, ЛАВОЧНИКЕ БУДАКУЛИНЕ
Есть разбойники, которые действуют топором, обухом. Лавочник Булакулин
действовал спекуляцией, и никто из разбойников не относился так легко и
насмешливо к своим жертвам, как он. На базаре платишь за пуд картофеля шесть
рублей, а у него за фунт — один рубль пятьдесят копеек. Смотришь с ужасом на
картофель и думаешь, что вот-вот он скажет своей жене насчет тебя: «Гляди-ка
на мерзавца, точно сгорает страстью к картошке».
В своей лавке он является деспотом. Покупатель в его глазах дрянь, а он,
смотря на испуганную бакалейную публику, говорит: «Тяжело мне возиться с
этой сволочью». А вечером, считая кассу, все эти драные рубли, марки,
пятерки, купоны и грязные керенки, которые обобрал он с рабочего народа,
вздыхает: «Ах ты, работа моя неблагодарная», и в это время у него лицо
убийцы, не понимающего своего преступления.
Но в лавке его капризам нет конца.
— Не до гляденья тут, коли купить не хочешь,— говорит он старушке, которая
не может встать с места, потому что он ей сказал, что фунт постного
конопляного масла стоит сорок рублей.— Зачем стонешь, родить, что ли,
собираешься?
— Да разве вы не слыхали,— обращается он к публике,— что теперь в Москве
фунт стоит сто рублей?
Все знают, что толстый разбойник врет, но их участь в его руках.
Ошеломленные, они ждут, что скажет он дальше. Старушка собирается прийти в
чувство.
— Берите по сорок рублей фунт конопляного масла,— слышен тихий голос
кровопийцы,— не то завтра будет сорок восемь рублей.
— Это спекуляция,— сказал кто-то.
— Не мурлыкай, братец мой. Какая тут спекуляция? Морозы страшные, каких Уфа
еще не видела, гражданская война, и если захочу, и пятьдесят два рубля за
фунт заплатишь. Наше дело купеческое, маленькое. Ты нам деньги, мы тебе
товар.
— Тридцать рублей даю за фунт,— говорит несмелым голосом кто-то из публики,
как бы опасаясь, что за это слово поведут на плаху.
— Издевайся,— отвечает лавочник Булакулин,— тридцать рублей за фунт
конопляного масла! Уничтожить меня хотите, сделать нищим, что ли? Хочешь,
чтобы я утопился? Ведь у меня, чать, ребятишки есть!
Бакалейная публика понимает, что все пропало, и покупает фунт конопляного
масла за сорок рублей.
— Почем колбаса? — спрашивает новый покупатель.
Лавочник долго молчит и чешет затылок. Неделю тому назад колбаса продавалась
по три рубля фунт. В среду — двенадцать рублей, в субботу — шестнадцать
рублей, а сегодня, в понедельник... Вопрос тяжелый.
— Это самая хорошая колбаса,— рекомендует он смесь лошадиного мяса с мукой,—
это настоящая краковская, цена двадцать два рубля за фунт.
Лавочник Булакулин опять слышит слово «спекуляция» и обиженным тоном твердо
заявляет:
— Говорить и рассуждать вам нечего, вы посмотрите в Уфе, как в других
бакалейных лавках. Разве мне ради вас обанкротиться, что ли?
В полном восторге бывал обыкновенно лавочник Булакулин, когда его кто-нибудь
спрашивал, нет ли спичек.
Первый ответ его был самый неутешительный.
— Можете из меня щепы щипать, а спичек не найдете. Не стоит продавать, цена
очень высокая. Я сам покупал десяток за сто двадцать рублей.
В амбаре у него спрятаны два ящика еще от того времени, когда коробка стоила
копейку.
— Если хотите, я вам могу отпустить,— предлагает дальше кровопийца,— коробку
за двенадцать рублей.
— Не хочу, не надо.
Лавочник Булакулин потрясает кулаком:
— Какой неблагодарный народ, харя.
Испуганный уфимский обыватель машинально вынимает из кармана двенадцать
рублей, берет коробку спичек и шепчет:
— Простите меня, окаянного, больше не буду дразнить,— и выбегает из
бакалейной лавки с убеждением, что случайно спас себе жизнь.
Никогда в жизни мне не было страшно, только один раз. Это было в лавке
Булакулина. При воспоминании об этом случае еще сегодня у меня бегают
мурашки по телу.
Я пришел в этот страшный день спросить в бакалейной лавке Булакулина,
сколько стоит холодная котлета, которую я видел среди сыра и колбасы.
— Двадцать рублей,— сказал Булакулин таким страшным голосом, от которого у
меня зашевелились волосы на голове.
В этом было все: и «руки вверх» и удар обухом, топором.
Далее ничего не помню. Лежу в лазарете, и врачи говорят, что у меня
воспаление мозга.
...Вчера я спросил санитара, что случилось с лавочником Булакулиным.
Говорят, что его за спекуляцию расстреляли и что он упорно молчал и только
перед смертью, когда он уже стоял у стенки, спросил себя: «А может быть, я
очень дешево продал колбасу? Может быть, спрятав ее, я бы нажил на две
тысячи рублей больше?..»
ДНЕВНИК ПОПА МАЛЮТЫ
Из полка Иисуса Христа
Материал взят из игумени.
Март (Златоуст).
Возлюбленные о господе архипастыри, пастыри и все верные чады православной
церкви российской вместе с божьей милостью царем всероссийским Александром
IV (Колчаком) объявили гонения на язычников-большевиков. Из нашей братии
сформирован батальон, к которому прибавили два батальона из татар и башкир.
Это полк Иисуса Христа. Когда мы выехали из Челябинска, то купеческая
публика на вокзале кричала нам: «Да здравствует капитализм!», «Вперед за
православную веру!» Все татары и башкиры в нашем полку строго ответили:
«Ура!»
Март (Бирск).
Меня, по милости божьей, назначили полковым адъютантом. Надеюсь, что приведу
в порядок свои финансы, разоренные большевиками — гонителями
церковнослужителей.
Отделением церкви от государства они лишили нас жалованья, говоря, что мы
занимаемся не трудом, а обирательством. Поэтому мы, все священники, и
собираемся вокруг Александра IV, богом нам данного, собирателя и строителя
новой монархии на святой Руси.
И да поможет ему бог в этом великом деле, снизойдет на народную армию
благословение божие.
В городе мы расстреляли несколько дюжин большевиков, с которых сняли сапоги
и продали в полковой цейхгауз. Сегодня я высек нескольких солдат, чтобы не
забывали, что дисциплина — это страх божий!
Апрель (Уфа).
Наш полк Иисуса Христа устроил еврейский погром. Всякий, кому дорога
возобновленная родина и жизнь церковная, кто дорожит святым учением
евангельским, кому дороги заповеди Христовы, шел бить евреев. Я сам зарубил
шашкой на центральной улице одну старушку.
Да укрепит нас господь на служение правде божией и на славу временного
сибирского правительства!
Апрель (Белебей).
В Белебее мы построили ряд виселиц. Да будут виселицы Александра IV истинной
школой жизни, источником воды живой, которую господь наш Иисус Христос дал
нам в своем евангельском учении.
Май (Уфа).
На фронте торжествует антихрист. Красные прогнали нас из Бугуруслана. Завтра
преосвященный епископ Андрей устроит крестный ход по всему городу.
После крестного хода опять будет еврейский погром, так как уфимский
гарнизон, бригады уральских горных стрелков нуждаются в обмундировании.
Июнь (Уфа).
Мне кажется, что мы напрасно мобилизуем татар и башкир вокруг забытого
алтаря православной церкви.
Наши сдали Мензелинск. Красные гонят нас по Каме. К ним в плен попал один
батюшка, служивший у пулемета в 27-м Челябинском полку, и они его, вместо
любви христианской, расстреляли. Гонение жесточайшее воздвигнуто красными
стрелками на армию царя Колчака. Вчера епископ Андрей в своей проповеди в
соборе сказал: «Лучше кровь свою пролить и удостоиться конца мученического,
чем допустить сдачу Уфы на поругание красным», а сегодня уже выехал из Уфы.
В особом послании зовет нас последовать за ним, идти на подвиг страданий, в
защиту святынь. Наш эшелон отправляется завтра утром, в шесть часов, на
Златоуст. Надеюсь, что бог поможет и мы еще успеем расстрелять до утра
последнюю партию заключенных в тюрьме красных.
Июль (Челябинск).
Мужайся, Александр IV.
Иди на свою Голгофу. С тобою крест святый, дворянство, купцы, офицеры и
помещики. Твое войско, побиваемое красными, переходит на их сторону, но с
тобой воинство небесное.
Красные взяли Уфу, Пермь, Кунгур, Красноуфимск, идут на Екатеринбург и
подходят к Златоусту. «Оскудеша очи мои в слезах, смутиша сердце мое» (Плач
Иеремии, 2 гл., 11 ст.).
Эвакуируем Челябинск.
Июль (Омск).
Господи! Прости наш страх перед большевиками. Мы запуганы красными
стрелками. Нас тревожит безвестный конец. Эвакуируем Омск.
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
