|
|
Игорь Фролов
Меж Дурочкиных ног, или Запахи новой литературы
Литературная бездарность идет от жизненной бездарности.
Юрий Нагибин
…Вот уже несколько лет как стал замечать за собой неприятный симптом –
постновогоднее бешенство. Прямо скажу – хочется рвать и метать, снова рвать
и…Хорошо хоть, сейчас и читаем с экрана, и пишем не на бумаге – рвать, а
значит, и метать нечего, а бить электронное окно в мир жалко. Поначалу
думал, что эта злость – следствие длительной новогодней интоксикации, но
потом вспомнил, что никогда не отличался особенной любовью к горячительному.
«А может, – спрашивают испуганные друзья, – это следствие зимнего безделья и
тебе просто нельзя так долго отдыхать?» Что вы, друзья, будь моя
обеспеченная воля, вообще на работу бы не ходил, – лежал бы дома да книжки
читал. Нет, лучше писал…
Книжки, говорите? Тепло… А следом за «книжки» ассоциативно-разорванное
сознание ведет слова «критика», «премии», «жюри» и даже целые словосочетания
вроде «современная литература». Да, именно при этом наборе рука моя тянется
к … ладно, заменим пистолет за его неимением на клавиатуру компьютера и
начнем.
Поводом к неконструктивной, мягко говоря, критике на этот раз стал шорт-лист
литературной премии им. Казакова, – ну а к нему злая память сразу добавила
прошлые – давние и не очень – обиды. О «казаковке» я уже писал недобро
пару-тройку лет назад – не о премии как таковой, а о качестве премированной
литературы. Тогда мне казалось, что это просто год неурожайный, случайность,
всплеск, флуктуация, так звезды встали и прочая, – но когда подобное
повторяется из года в год, и количество премий растет и зашкаливает, и
номинанты кочуют из одного короткого листа в другой, как
алкоголики-завсегдатаи от одного столика к другому с протянутым уже
замызганным бокалом, куда им наливают где больше, где меньше, – вот тогда у
стороннего (читай – не приглашенного к столику) наблюдателя и созревают
гроздья гнева… Но пока рано о гневе, пока мы благодушно и даже с трепетом
приступаем к чтению настоящей литературы, ведь ее настоящесть гарантирована
олимпийцами, заседающими в многочисленных жюри (хотя, списки имен членов
различных жюри и финалистов различных премий как-то путаются,
взаимопроникают, укрепляя, ободряя и, не побоимся этого слова, обогащая друг
друга.
Премия Казакова – это рассказ, самая распространенная форма художественных
текстов. В какой-то степени хороший рассказ написать труднее, чем хороший
роман, где можно провалы маскировать высотами, и на большом промежутке все
это может смотреться даже задуманной и продуманной топологией. В рассказе не
похитришь – он как математическая формула – красива, когда истинна, как
самолет, который летает хорошо, если его аэродинамика красива… Заметили, как
я подставляюсь со всех сторон? Любой литературовед и прочий философ может
бросить в меня краеугольный камень. Но не спешите. Вернемся к финалу, в
котором по определению встречаются лучшие команды – в нашем случае рассказы.
Но мы с вами, искушенные современной жизнью, знаем, что попадание в финалы
часто зависит от судейства и даже – новый феномен! – от общественного мнения
и заинтересованных, богатых деньгами лиц (вспомните, какая борьба
развернулась против нашего попадания на чемпионат Европы, но все потуги
врагов похерил волшебник Гус – может, и стране бы с таким Гусом повезло, но
иностранцам нельзя). Итак, поговорим о талантах, судьях и спортивном
счастье. А начнем с шорта «казаковки». Да, совсем забыл главное: такие
премии мы должны рассматривать как маяки в море большой литературы, здесь
собраны самые сливки, за нас проделана громадная работа по отбору, и нам с
вами остается только читать все самое лучшее и благодарить членов жюри этих
премий (от Казакова через Букера до Большой книги) за прямой доступ к лучшим
писателям современности.
У меня давно сформировался свой взгляд, как на качество литературы, так и на
методы оценки этого самого качества. Все та же самая ложка супа рулит.
Правда, не одна, а три-четыре, поскольку иногда литературное блюдо бывает
густым и даже рассыпчатым, чаще просто рыхлым, и пробовать надо в разных его
местах: вдруг соль и специи как следует не перемешались. Но, тем не менее,
правило абзаца работает безотказно. Прочитав один абзац, мы сразу видим язык
произведения (так я называю стиль, манеру и прочие филологические
излишества). Заглянув в середину и конец, мы убеждаемся, что язык нами
оценен верно или неверно, что он меняется или не меняется, а заодно смотрим,
как развивается сюжет, вчерне оцениваем композицию текста и прочие его
качества. Конечно, это слишком схематичный рецепт – на самом деле читаю я не
два-три абзаца, но в данной статье можно ограничиться при цитировании именно
двумя-тремя. Остальное – своими словами.
На этот раз великолепная шестерка финалистов-рассказчиков выстроилась так
(по алфавиту):
Дмитрий Бавильский “Мученик светотени” (“Новый мир”, 2007, № 5);
Наталья Ключарева “Один год в Раю” ("Новый мир", 2007, № 11);
Захар Прилепин “Грех” — з книги “Грех" (Издательство "Вагриус", 2007;
"Континент", №132);
Ольга Славникова “Басилевс” (“Знамя”, 2007, № 1);
Лев Усыскин “Длинный день после детства” (“Знамя”, 2007, № 5);
Асар Эппель “Дурочка и грех” (“Октябрь”, 2007, № 2).
Такая вот револьверная обойма (в данный момент я еще не знаю, кто из них
выстрелит). Все имена известны. Точнее, имена известных. После прочтения
текстов обнаруживается некая структура шестерки, возникшая случайно или
созданная намеренно при отборе текстов. Две женщины смотрят на мир глазами
мужчин, тогда как четверо мужчин вспоминают детство. Подумав, прихожу к
выводу, что наш разговор нужно строить не в алфавитном порядке, а по
нарастающей напряженности текста, – назовем это так.
Первым по степени безобидности и всех остальных «без» идет рассказ Натальи
Ключаревой «Один год в Раю». Следуя нашему абзацному методу, продегустируем
самое начало и посмотрим, стоит ли вкушать дальше:
«9 мая. Попросил у соседа телевизор. Он сделал понимающее лицо, но, к
счастью, обошлось без расспросов. Неделю назад теща приезжала за вещами.
Благодаря этому теперь весь подъезд знает, что от меня ушла жена.
Встречаясь со мной на лестнице, все женщины, включая четырехлетнюю Марусю, с
которой мы раньше дружили, многозначительно молчат и отворачиваются, а все
мужчины — как по команде делают понимающее лицо».
Уже с первых строк рассказа, если не знать, кто автор, становится понятно,
что писал мальчик-подросток. Таков школьносочиненный характер предложений,
такова психология автора. Это потом понимаешь, что болезненно наблюдательный
мальчик – это всего лишь пишущая от имени взрослого мужчины женщина,
болезненная наблюдательность которой – обычное дело. Не знаю, отмечен ли
кем-то сей феномен, но когда в кино молодая женщина переодевается мужчиной,
получается юноша. И юноша не совсем нормальный: ни бросить камень, ни
прыгнуть, ни ударить как мужчина переодетая женщина не может, вот и
получается некий девиантный тип, излишне громко ругающийся и залихватски
пьющий с локтя. Как ни странно, но такой же эффект сохраняется в литературе.
О том, как строит психологию мужчины-героя женщина-автор, мы рассмотрим на
примере второго женского рассказа-номинанта, а сейчас еще две – контрольные
– цитаты:
«…9 Мая — единственный день в году, когда я смотрю телевизор. Фильмы о
войне. Они не дают обманываться. Не позволяют принимать все то, чем мы
обычно заняты, за настоящую жизнь.
Тут дело не в самой войне. Я нормальный человек, и массовые убийства не
приводят меня в восторг. Этими фильмами, какие бы они ни были: наивные,
пафосные, сентиментальные или пропагандистские, — я утоляю жажду
настоящего».
Утвердившись в отсутствии какого бы то ни было художественного стиля, плавно
переходим к психологии текста. Впрочем, долго мы и здесь не задержимся.
Достаточно посмотреть на символику названий соседствующих деревень, куда
герой уезжает из опостылевшего города, – деревни называются Рай и Грязево. И
пусть это реальные населенные пункты в Смоленской области, но данный чисто
журналистский прием уже набил даже не оскомину, а мозоль на мозге читателей.
Как и вся эта тема умирания глубинки, на фоне которой распадается в
буквальном смысле висящая на стене карта России, опадает кусками, а в конце
рассказа, то, что от нее осталось, падает на плечи нашего героя:
«Как только я переступил порог, карта России, будто ждала, стала медленно
опадать на пол. Я подбежал и придержал ее руками. Нестерпимо хотелось
курить. Я перевернулся так, что карта легла мне на плечи, прижал ее спиной и
достал из кармана сигареты.
За окном быстро темнело. Я курил, подпирая собой Родину».
Особенно свежо и важно, что Родина доверилась нашему атланту только после
того, как он вспомнил молитву «Отче наш» и отпел ею усопшую тетю Мотю (ее
символизм тут уже нет времени разворачивать).
Если сюда добавить, что разваливается жизнь, которую отвоевали для нас наши
деды («Пил, смотрел “Балладу о солдате”, думал о деде, который без вести
пропал под Смоленском»), то дидактика школьного сочинения на заданную тему
становится особенно заметна. Вердикт злого суда: рассказ годится для нашей
республиканской газеты при условии, что авторше еще нет восемнадцати. Но что
значит место в шестерке российской премии? Отметаем всякие подозрения в
блате и думаем понимающе: наверняка одно место отводится для бедной
родственницы/родственника – молодого провинциала с бедными, как
провинциальная жизнь, языком и мыслями. И об этом феномене – любви столичных
жюристов к бедным родственникам – мы еще поговорим с нашим виртуальным
психиатром, а пока удовлетворимся, что хоть как-то оправдали эту номинацию.
Движемся дальше, ко второму члену самой безобидной парочки. Вообще-то,
девушку Ключареву я пропустил вперед только по половому признаку, как это
принято в отсталых неэмансипированных и нетолерантных странах. Иначе на
последнее место в шестерке я бы поставил рассказ Д. Бавильского. Вот его
начало:
«Из Московского вокзала, ничем не отличимого от Ленинградского, сразу же
ныряешь в метро. Никаких тебе классических красот, следующая остановка “Парк
Победы”, значит, тут мне и быть сегодня-завтра.
Миф о замкнутости питерцев — только миф. Дело не в железных дверях на
станциях подземки, через которые люди входят-выходят из поезда, дело в
скоростях провинциального города, особым ритмом, мелом расчерченным. Ну да,
классицизм, складчатость, половинчатость. Спускаясь по эскалатору
“Маяковской”, чуть позже поднимаясь возле Национальной библиотеки, не увидел
ни одного спешащего слева. Знак висит: не бегите, мол, по эскалатору. Никто
и не бежит, все чинно едут с заданной скоростью, никого не обгоняя. В Москве
такое невозможно»...
Бавильский – плодородный журналист, и где-то в Сети я прочитал, что он автор
многочисленных романов. Уважаю авторов романов: для меня написать роман –
все равно, что построить космический корабль. Поэтому Д. Бавильский в моем
табеле уже целый Генеральный конструктор от литературы. К сожалению, не
видел ни одного запуска и приступил к чтению, не задавленный авторитетом
романиста. Подумал, если человек пишет романы, то рассказ он осилит, даже
когда изначально журналист. Но, наверное, я в рассказах современности ничего
не понимаю. Как назвать то, что я процитировал? Может, ошибка отбора, и
вместо художественной прозы в жюри попал отчет в ЖЖ о поездке в Питер на
свадьбу друзей и о попутных экскурсиях по культурным окрестностям? Нет,
строго говорит нам место в шестерке, – это самый что ни на есть рассказ. Но
тогда почему его совсем не касался карандаш редактора? Вот пример черновой
набивки (слышен стрекот клавиш): «Когда первый раз попал в Питер (тогда
Ленинград), тоже было очень жарко. Небывалый для августа жар. Только камни
не лопались. А люди не выдерживали, падали. Сам видел. Отец повез меня после
окончания второго класса на “отлично”».
Пытался понять. Все лопалось, только камни – нет? Или жар был такой, что
камни должны были лопнуть. Только они не лопнули. И на какое «отлично» повез
отец героя после окончания второго класса? Нет, все, конечно, понятно,
просто это не правленный ни автором, ни редактором текст. И уже никого не
трогают подобные шероховатости, потому что все привыкли к языку
интернет-общения.
Зря, конечно, брюзжу. И сам понимаю: это новый – живой! – стиль. А дверкой в
художественность служат эпиграф из Мандельштама про мастера теней
Рембрандта, да интерес отца героя к грязной пятке рембрандтовского блудного
сына. Но мне очень скучно и в то же время раздражительно. И не хочу
пересказывать – не вижу предмета. Я, как любой бесталанный читатель, не
поднявшийся до понимания, обижен на автора, потому что мое бессмысленное
лежание на диване намного для меня дороже, чем убийство десятка минут на
чтение данного текста. Я его добросовестно прочитал и вникал, заглядывая в
его закоулки и неизменно попадая в тупички. Облегчение испытал на выходе –
добрался! Наверное, передалось утомление автора от путешествия и его счастье
возвращения домой, в Москву:
«А у нас в квартире газ, горячей воды так и не дали (лето!), поэтому Арка
нагрела тазик, грациозно опустилась на пол и по-библейски стала мыть мне
ноги.
— Бедненький, — говорила она, натирая пятку мылом, — умотали сивку крутые
горки… Нет, ну ты скажи, оно тебе надо — вот так мотаться где ни попадя?»
Вот так Рембрандт встретился с Бавильским – в блудной пяточности сына и
мужа. И пятка автора оказалась замковым камнем, который и держит арку… Хотя,
это Арка держит пятку. Нет, остановимся, текст оказался необычайно емок на
аллегории и ассоциации, глядишь и решим, что это настоящее искусство.
И тут оно начинается – настоящее искусство! Лев Усыскин бьет им читателя по
голове в самом начале своего рассказа (я не ерничаю и не шучу!):
«Городок, в котором я вырос, ночами кутался в звездное небо, будто в ватное
одеяло, — мягкая складчатая золотая россыпь, с расточительной
неравномерностью разбросанная чьей-то щедрой рукой, словно бы выгибалась над
ним аркой, уходя одним краем за черный глухой контур ближних гор. Другим
краем ночное небо падало в провальную черноту моря, тускнея и сливаясь с ним
где-то у почти невидимого горизонта, едва отмеченного парой огней
какого-нибудь неведомого бедолаги-сухогруза, совершающего ночью свой
неспешный малый каботаж. И лишь в одном месте, там, где днем серая галечная
полоска пляжа упиралась в корявое, облюбованное крабами бетонное
нагромождение пограничного волнореза, черно-золотая благородная
неисчислимость вдруг прорастала буйным многоцветьем анемона — наш маленький
трудяга-порт шевелил щупальцами горбатых кранов, шарил вокруг прожекторами,
сотрясал воздух нечленораздельной селекторной многоголосицей, разносимой
услужливым ночным бризом едва ли не по всему городу, вплоть до автобусной
станции и топорщившейся за ней уродливой семиэтажной башни санатория “Белая
Акация”…».
Вот такой культурный удар после чтения предыдущих. Приготовившись к
получению удовольствия, усаживаемся поудобнее и продолжаем читать. Читать
легко – стиль упрощается, идет простая история юношеской, школьной любви,
вернее, всего один эпизод этой любви. Правда, такой плотной
художественности, как в начале рассказа, уже не увидишь, и даже более того,
в самых трепетных местах автор почему-то переходит на тяжелый неповоротливый
язык. Для примера – сценка на пляже, где девочка раздевается на глазах
героя:
«Впрочем, я всем своим видом старался изобразить равнодушие — как все равно
большой и поживший. На это мое якобы бывалое равнодушие Аннушка ответила, в
свою очередь, взглядом ироничным и веселым и лишь самую малость застенчивым
— словно бы и она также обнажается передо мной не в первый, а в сто
семьдесят первый раз. Надо ли говорить, что сердце мое тут же сжалось в
ответ пароксизмом сладкой зависти, испытанной мной тогда, после и
многократно потом с не ослабевающей ни на грамм силой, основанной бог знает
на каких древних инстинктах».
Автор, мастерски и широкими мазками пишущий природу, вдруг, когда нужна
вспышка чуда, начинает эту вспышку анализировать, даже анатомизировать,
естественно, убивая. Может, автору, прекрасно живописующему окружающий мир,
нужно было позвать на помощь кого-то, кто смог бы на равных описать
человеческие отношения? Этакая проблема «левитановского человека» в
литературе…
Вот зарисовка после купания:
«Спасаясь от холода, девушка набросила прямо на мокрое тело мой бесхозный
пиджак, затем, скатав трусики валиком вдоль бедер вниз, взяла их в руки и
принялась отжимать какими-то привычными донельзя движениями — так, словно бы
это была тряпка для стирания мела с доски, споласкиваемая дежурным по
классу. Я дышал прерывисто, как полузарезанная овца…».
Итог абзаца великолепен. Но никогда не видевший (ну бывает же такое!), как
раздевается девушка, прочитав абзац, останется в недоумении: чего это герой
так дышит?
Многое можно простить за одно предложение. Но если оно не подкреплено и не
подготовлено правильно взращенной эмоцией текста, то прощать не хочется.
Чем дальше в текст, тем меньше художественности. После пляжа и купания юным
любовникам захотелось есть, и захотелось зверски. Автор решил, что тут
уместно «желание питаться, пронзившее наши организмы синхронно и обоюдно. Я
не помню даже, кто из нас именно произнес это первым вслух — но, как бы то
ни было, слово было сказано и, в полном соответствии со всепобеждающим
учением старика Павлова, вызвало вторичный шквал желудочного сокоотделения.
Короче говоря, оставалось только определиться с местом, то есть выбрать одно
из немногих открытых уже заведений курортного общепита»…
И это бытие влюбленных мальчика и девочки во время гормонального взрыва?
Хотя я не на том ставлю акцент. При чем тут любовь мальчика и девочки, когда
есть учитель, которого школьники почему-то считают «пидором». Вот прямо этим
словом и обозвал учителя истории наш ученик, обидевшись на него за свои
малые знания. И убежал. Но потом, на пляже, девочка уговорила его пойти к
учителю домой и извиниться.
Они пришли, и учитель принял извинение, дал им по рюмке коньяку, а потом
развернулась сцена, ради которой, как мне показалось, и был написан рассказ.
А может, автору показалось, что без нее рассказ неполон, не знаю. Но мой
любящий литературные загадки мозг клюнул – и я взялся за небольшое
расследование. Вот с этих строк (разговор учителя с учеником):
«— Вы, стало быть, Водолеев, всерьез считаете, что действия человека в
историческом времени определяются степенью его понимания природы
исторического прогресса?
(…)
— Конечно. Именно так. Вот, Петр Первый, допустим. Он понял, что надо делать
— и вывел страну из тьмы феодализма. А до него не понимали… Хотя тоже могли,
наверное… Такие же ведь цари были, как и он».
Конечно, вы уже почувствовали, что меня зацепило. Это же явная отсылка к
«Доживем до понедельника», к тому уроку истории, на котором историк Илья
Семенович говорит (цитирую по памяти): «Такое ощущение, что в истории
орудовала банда двоечников. Толстой недопонял, Герцен не учел…». А потом он
решил рассказать ребятам то, чего не было на страницах учебника. «Что же это
был за человек – лейтенант Шмидт Петр Петрович?» – начал Илья Семенович.
В рассказе Усыскина ученик считает, что Петр Первый понимал свое место в
Истории и свою сверхзадачу, тогда как историк Арсений Евгеньевич по прозвищу
Хрюндель считал, что «нет ничего более далекого от исторической истины, чем
подобный образ этого сотканного из противоречий человека». И он начинает
рассказывать мальчику и девочке о Петре: «Каким он был? Что чувствовал? Что
говорил себе в редкие минуты одиночества? Чем успокаивал свои тревоги? О чем
мечтал?». Словом: что же это был за человек – царь Петр Алексеевич?
Дальше, по логике рассказа, должно было следовать предложение типа: «Он
долго говорил о Петре, глаза его горели, он шагал по комнате, и я видел, как
идет Петр по верфи, на которой строилась новая Россия»…
Но последовала большая – очень большая для рассказа – лекция о жизни и
деятельности Петра Первого, которая, как я ни искал, никуда меня не вывела.
Как и отсыл к фильму Ростоцкого. А учитель Хрюндель оказался не педерастом,
а, скорее, педофилом – он был влюблен в подругу нашего героя. И рассказ,
закончившись, тут же развалился кусками: на художественное вступление,
влюбленность советских школьников, трудную судьбу царя Петра… Стало ясно,
что автор просто вспомнил о юности – как оно было, не удосужившись вспомнить
о том, что у художественной правды свои законы и просто копировать жизнь не
есть рецепт хорошей прозы. Даже если туда ввести девичьи трусики…
Но как прекрасен этот рассказ, если поставить его рядом с еще одним
«казаковским» воспоминанием о юношеской гиперсексуальности. Асар Эппель,
«Дурочка и грех». Это читать невозможно. Хочется надеть если не противогаз,
то хотя бы респиратор, а после долго мыться и пить большими глотками
что-нибудь дезинфицирующее – от спирта до одеколона. Не буду утомлять
читателя пересказом. Достаточно пары абзацев. Один про место действия:
«Перемещается он по влажной, местами завидневшейся из-под снега земле,
ступает по оживающей плесени жизни, спотыкается на бородавчатых железинах.
Уже миновались две наваленных за зиму помойки – возле одной смердела не
сгодившаяся в еду гнилая капуста, возле другой белели нечистые коровьи
кости».
И второй – про уродов и нелюдей:
«Нижняя губа Дурочки блестела слюной и была уголком. Прискучив
разглядыванием оброненного дворовым воробьишкой пера, Дурочка выглянула за
калитку и увидела непонятное. Сквозь соседский штакетник из-под живота
стоявшего за забором тамошнего дядьки что-то высовывалось. Сам, который
хоронился, дядька, чтоб торчало дальше, притиснулся к заборинам, но, углядев
Дурочку, ступил назад, и все ушло с глаз».
Здесь бы и отвести глаза автору, удовольствоваться и дальше уравновесить всю
эту грязь (в прямом смысле, а не в ханжеском) чем-то – не знаю чем, но… Но
тут автору (в отличие от читателя) повезло. Он так и говорит:
«Вот это повезло!
Колени Дурочки растопырены. Круглый год – и зимой тоже – она голоногая.
Сизые девкины ноги волосаты, и чем дальше под подол, тем волоса гуще, пока
не сгущаются в совсем черноту. Такое подглядывать ему приключается впервые.
В сразу напрягшуюся плоть вминается сухая резинка съехавших от бега шаровар.
И вовсю давит. Ну и пусть! Целыми же днями так!
(…) С соседского двора доносится не воспроизводимый на письме хриплый выдох…
Там дядька…».
Конечно, если мадам Бовари – это Флобер, то нет ничего страшного и в том,
что оба вуайериста – и мальчик и дядька – сам автор. Наверное, именно так он
выдавливает из себя раба. По капле. Но мы тут при чем?
Этот стереофильм – когда автор снимает двумя камерами то, что у Дурочки меж
ног, – его надо показывать в камерах, где отбывают пожизненное сексуальные
маньяки. После этого их будет долго и очистительно рвать, и они попросятся
на электрический стул.
При чтении подобных текстов безбожная ярость подступает к горлу. Хочется
быть самодержцем с разрешенным должностью самодурством. Вроде Нерона,
Калигулы и прочих двенадцати. Я не знаю, понимают ли писатели и члены жюри,
что они делают? Предлагать подобные тексты читателю – все равно что
постучать и, когда тебе доверчиво откроют, выплеснуть в лицо открывшему
ведро помоев. И сказать обалдевшему, что это лучшие помои нашей литературы,
ведь они после дегустации членами жюри вышли в финал… Утеревшись, замечу
членам жюри (намеренно не смотрю его состав, чтобы не потерять уважения к
кому-либо уважаемому): такое, господа, с удовольствием потребляют только
приспособленные к помоям животные. Они называются свиньи. И уже совершенно
неважно, что там приготовил нам автор – очистительный катарсис или очередную
безысходность существования в этой стране, – меня тошнит, и я не буду читать
дальше.
Дальше мы будем читать рассказ Ольги Славниковой «Басилевс». Это имя (даже
не кличка) кота героини рассказа и, как следует из короткого предисловия,
кота самого автора. Из чего вовсе не следует, что автор и героиня идентичны.
Тем более что рассказчиком, по сути, здесь выступает мужчина Павел Иванович
Эртель (мое испорченное художественное сознание зачем-то добавляет «терьер).
Нет, повествование идет не от его лица, но как бы с его стороны. У него
необычные отношения с героиней Елизаветой Николаевной Ракитиной. Он –
таксидермист, специалист по чучелам. Она – хозяйка старого, дряхлого, но
любимого кота. Они ждут, когда кот перейдет из ее рук в его, и он сделает
коту жизнь после смерти. Суть их отношений, вернее, повод к отношениям – в
нескольких строчках:
«На чаепитиях, которые Елизавета Николаевна называла консультациями, кот
неизменно присутствовал. Хозяйка приносила его, свисающего, на руках и
укладывала в кресло, где клочковатый барин едва помещался.
— Павел Иванович, что же делать с шерстью? Так лезет, просто на руках
остается, — жаловалась Елизавета Николаевна, предлагая гостю сухие,
деревянные на вкус крендельки.
— Попробуйте проколоть витамины, — советовал Эртель сдавленным голосом,
откашливаясь от крошек».
Итак, формальный повод встреч — состояние котовой тушки к моменту ее
перехода в руки таксидермиста. Но на самом деле…
То, что на самом деле, для читателя открывается очень неожиданно. Оба героя
представлены автором как старички – этакие субтильная старушка и чопорный
старик, оба не из нашего времени. И даже не из предыдущей эпохи, а, скорее,
из дореволюционной, из разорившихся дворян. И сам язык этого рассказа
отсылает куда-то в пыльнопортьерные и краснодеревные прабабушкины времена,
где читают Тургенева, ну или Бальмонта. Язык, в общем-то, достаточно
литературен – сильно сквозит Набоковым-рассказчиком, я бы сказал, что
«Басилевс» – чучело какого-то набоковского рассказа, который мы не читали.
Такая же, слегка натужная, образность, когда автор отставляет руку с
найденным тропом и любуется им, отчего читатель досадливо морщится, потому
что эти образы демонстрируют излишнюю чувствительность автора на
физиологическом уровне —например, он видит, что накрашенный коричневой
помадой рот похож на печень.
Временами возникает ощущение, что логика этого языка испытывает какие-то
почти незаметные глазу флуктуации, какие-то всплески нелогики, но которую и
нелогикой назвать нельзя. Например, такое плетение:
«Соединение предельной публичности и предельной секретности
(разоблачительные мемуары бойких сочинительниц только сгущали туман)
приводило к сложной компенсированности их недостоверного состава, какая
бывает у врожденных инвалидов. (…)
При этом многие, по природной ли склонности, провоцируемые ли
самопроизвольной энергетикой флагов, гимнов, государственных символов, были
томимы смутной жаждой подвига».
После сложной компенсированности недостоверного состава и самопроизвольной
энергетики флагов начинает казаться, что автор иногда пишет сомнамбулически,
нет, – медиумически. Но отрывочно, поэтому цельного пророчества не
получается.
Особенно эта сложность мышления становится заметна к концу рассказа. Все
четче вырисовывается противоречивость всех героев и внутренних сюжетных
линий. Главная героиня, которой от роду 36 лет (по-моему, девочка еще)
изображает из себя старушку. То ли на ее молодость, то ли на изображаемую
немощь клюют мужчины – от таксидермиста до чуть ли не олигархов. Ей платят
деньги только за одно свое бессмысленное существование, не требуя обычной в
таких случаях расплаты. «Все мужчины, тащившие Елизавете Николаевне пухлые
конверты, испытывали к ней вожделение — необоримой силы и совершенно особого
свойства. Маленькая женщина — действительно какими-то вибрациями, струнным
пением волоска, державшего ее над бездной, — проникала им в подкорку и
возбуждала, бередила, ласкала центры удовольствия».
Интересно то, что чем дальше я узнавал героиню – так, как ее подавала автор,
тем противнее мне было это существо. Когда я прочитал вышеприведенный абзац,
устыдился и перечитал все с начала, ища те всех побеждающие признаки. Не
найдя, успокоился мыслью, что я – не все мужчины.
Впрочем, про отсутствие платы – это я ничтоже сумняшеся... Однажды один из
бескорыстных спонсоров, этакий русский купец-антисемит (обзывал Эртеля и
другого спонсора «длинноносыми», – а если автор намекает, значит, это
кому-нибудь нужно и заметить, проявив, таким образом, уважение к стараниям
автора), – этот купец вдруг сорвался, наорал на бедную девушку-старушку,
перебил и переломал в ее квартире устойчивые признаки ее существования. И
тут же вся его жизнь пошла под уклон – он и облысел, и провалил
избирательную кампанию, и вообще «словно лишился души». Вот это лишение и
обозначило то, чем платила невнятная героиня за ее содержание: она оберегала
мужские души от низвержения в преисподнюю. Тут мы выходим на самый широкий
простор обобщений: берегите женщин бескорыстно, ничего не требуя взамен.
А господин Эртель (описан поначалу как чопорный старик, какой-то статский
советник, но оказывается всего лишь 40-летним!), так он вообще влюблен, если
это слово применимо к нему. Оно применимо, но с неким пояснением. Ведь он
любит свое дело – делать тушки, давать вторую жизнь, – а если опять выйти на
широкий простор, – то и бессмертие. Но не души, а тела. Недаром он – Эртель,
недаром сразу вспоминается куприновский Тоффель. Но вполне возможно, что все
даром, что я выбрал неверные ассоциации и отсюда гипертекстовые отсылы
перемешались в моей голове как калейдоскопные стеклышки. И в самом деле,
таксидермист полюбил женщину как птичку – как будущую тушку: «Редкий
экземпляр, коллекционный экземпляр. Опомнился Эртель только тогда, когда
Елизавета Николаевна полностью созрела в нем — и стала источником света,
перед которым свет внешний сделался бессилен.(…) Движения его костистых рук,
лепивших модели для манекенов, сделались ласковы, и в звериных тушах вдруг
проступило что-то женственное». Но эта любовь рождает в мертвой материи
Эртеля свет, душу, – так что ли?
Может быть и так. Ведь когда девушка-старушка погибает, водитель джипа,
выворачивая руль, видит стеклянистые крылья за спиной. Это последнее, что он
видит, несчастный украинец-гастарбайтер, шофер хозяина, ни в чем не
виноватый, кроме того, что узрел ангела. Свидетелей быть не должно. А ангел
исчез, девушка-старушка умерла от испуга. И в чудовищном ДТП, сотворившемся
по ее вине и описанном с голливудским размахом, кроме нее и
украинца-свидетеля погиб еще один, в БМВ которого врезалась сорвавшаяся с
прикола чугунная домодробительная баба. И был этот убитый вождем местных
фашистов, набиравший неотвратимую силу и отрастивший уже обязательную для
русских фашистов бородищу. Такую же, какая отросла у полысевшего
купца-антисемита. Тут у меня совсем смутные мысли, оставлю их думать
читателю, как и желала автор, написавший ангела-мстителя.
Но как бы я ни тужился в попытках анализа, все время наталкивался на
развилки символик.
После смерти женщины, в которую, как в будущую тушку, был влюблен
таксидермист Эртель, я ждал с замиранием, что он выкрадет труп из морга и
набьет его соломой. Видимо, испортила мою высокую духовность западная
культура с ее болезненной любовью к ужастикам. Но автор не решилась на такой
красивый ход, хотя логика рассказа подготовила эту комбинацию. Нет, Эртель
бросился на поиски кота, пропавшего после смерти хозяйки. Подключились
бывшие спонсоры ангела, пообещав нашедшему 50000 рублей. Испорченный
познаниями в эзотерике, я предположил, что Тоффель, то есть Эртель, ищет
кота как привычного пособника дьявола, который был любим ангелом. Но
оказалось, что существует стихотворение «Jubilate Agno», любимое Эртелем,
где кот – Божий дозор против лукавого, и «знает он, что Господь — Спаситель
его». Так кем жаждет стать Эртель? Господом, спасшим кота, или всего лишь
Ноем: «…поиски Басилевса не могли быть прекращены. Кот имел билет на
животный и птичий ковчег, который Эртель создавал».
Словом, рассказ Славниковой «Басилевс» для меня обретает хоть какой-то
определенный смысл после возвращения к названию рассказа. Имя кота Басилевс
в переводе с греческого – «царь». Оно же дало имя Василий, а для котов –
Васька. Вот это соединение полярностей, видимо, и стало целью автора. Или же
я, со своей узкой и линейной мужской логикой, так и не смог одновременно
воспринять в единстве и борьбе вышеозначенные противоположности. Однако виню
в этом автора – он должен был и для такого тупого, как я, поставить
указатели. То, что мое расследование закончилось ничем, – кроме обнаружения
женской логики и наказания двух бородатых, – это злит меня больше, чем
впечатление от помойки и ее обитателей у Эппеля: там я много времени не
затратил и надежд не питал. А тут тебе и Набоков, и Бог в обеих ипостасях, и
ветвление возможных сюжетов… Нет, лучше бы таксидермист сделал тушку ангела.
Я бы такой ход оправдал, вспомнив различные мощи – египтян, христианских
святых, коммунистических вождей… А следом можно подпустить леонидандреевской
страсти в попытках воскресить чучело…
Этот рассказ – пример того, как тяжело порой автору следить одновременно за
наполненностью стиля и сюжета. Но в принципе его можно использовать на
писательских семинарах для молодых писателей как хорошее наглядное пособие –
так много здесь пищи для размышлений о литературном строительстве. Недаром
же я отвел разбору столько места. Даже шестому рассказу столько не
достанется, несмотря на то, что считаю его лучшим в шестерке.
Захар Прилепин, рассказ «Грех».
Грех прилепинский очень далек от греха эппелевского. Прилепинский – он
первородный, тогда как у Эппеля – грех даже не братоубийства, а убийства
прекрасного. У Прилепина – юноша с «перегретым мозгом», и эта перегретость
хорошо передана : медленность движений и мыслей, зацикливание на болезненных
переживаниях, которые вовсе и не болезненны – просто растет парень.
Правда, сейчас я говорю это после второго прочтения, которое состоялось
после прочтения предыдущих пяти. Я так устал от них, что прилепинская проза
полилась прохладной водой. А в первый раз было много придирок. Прямо с
первой строки:
«Ему было семнадцать лет, и он нервно носил свое тело».
Не надо пытаться вталкивать в одно слово больше, чем оно может вместить, –
строго заметил я после первого раза. «Нервно носить тело» – выпендреж. И
сейчас повторюсь – это излишества юности. Хочется кратко, но весомо
обозначить все сразу одним движением, иероглиф нарисовать. Быть суровым и
мудро-немногословным. Герой перед сном говорит: «…и он умер… он… умер…».
Потом убивает крысу и больше не говорит. Первое убийство, смерть другого
излечивает. Страдает от впечатлительности. Но и не страдает. Хочет видеть,
как режут свинью. Смотрит на зарезанную, впитывая поэзию смерти: «Свинье
взрезали живот, она лежала, распавшаяся, раскрытая, алая, сырая.
Внутренности были теплыми, в них можно было погреть руки. Если смотреть на
них прищурившись, в легком дурмане, они могли показаться букетом цветов.
Теплым букетом живых, мясных, животных цветов».
Что мне здесь неприятно? Во-первых, то, что подробная сцена убийства свиньи
идет сразу после описания двух двоюродных сестер, в которых влюблен Захарка,
герой рассказа. Хотя декларируется любовь к старшей, нынешний автор любит
уже обеих – как ту летнюю деревенскую юность: «Захарка веселился и старался
не смотреть сестрам на колени: у Ксюши они были загорелее, у Кати — белее. У
Кати — круглые, у Ксюши — с изящной выпуклой костью, как у какого-то
высокого зверя, не знаю, быть может, лани…
А еще Катя сидела чуть дальше от ведра с картошкой и когда склонялась…».
И после этого долго режут свинью. Запахло эппелевскими помойками. Хотя тут,
конечно, другое. Но я устал от этих привычных повышений низкого. От этих
катарсисов, от этих рифм юношеской любви и свиной крови на лезвии ножа, в
которой внимательный юноша пачкает пальцы. А сравнение внутренностей с
ворохом цветов было давно – у Банникова, в стихах об Афганистане, где
мальчик убитый был ворохом красных цветов. Это работает один раз. Значит,
нужно знать предшественников. А если не можешь охватить всех, лучше
досчитать до десяти и вычеркнуть, поняв, что излишество и банальность.
Пройдя войну и много битв и демонстраций, испытав экстремумы жизни,
перевалив «тридцатник», встретившись с президентом страны, пора понимать,
что есть художественные излишества и как они понижают твою художественную
ценность. Лучше недоговорить, чем переговорить – вот главное. И
недопоказать, чем перепоказать – это я уже о многочисленных портретах себя
любимого, но а,ля Куценко. Нарциссизм не способствует формированию образа
писателя и борца. А то юмор ситуации в том, что борец против современного
культурно-политического гламура стал одним из глянцевых портретов этой
тусовки. Бог шутит, как заметил в ЖЖ сам Прилепин, отчитываясь перед
поклонниками за прошедший год, – куплен третий автомобиль, вышли книги во
Франции и еще где-то, стал колумнистом трех журналов (глянцевых,
естественно)…
Я-то как раз не ругаю Прилепина за расхождение слова и дела. Может же его
кумир Лимонов маршировать вместе с оперным Касьяновым. Просто когда борьба
за справедливость начинает приносить дивиденды, этой борьбой лучше
прекратить заниматься. И писать книги, пока получается.
А оно получается. Какое удовольствие читать:
«Натянул тетиву, запустил стрелу, она взмыла стремительно, потом, казалось,
на мгновение застыла в воздухе и мягко пала вниз, в землю воткнувшись.
— Вау, — сказала Ксюша, выйдя с половой тряпкой на крыльцо. — Как красиво!
Пошатываясь на ветерке, стрела торчала вверх.
— Стоит, — добавила Ксюша мечтательно.
“В хорошем настроении сегодня, — подумал Захарка. — Полы моет”».
Или:
«Они оба лежали не дыша. Захарка знал, что Катя не спала. Он не чувствовал
тепла Кати, не касался сестры ни миллиметром своего тела, но неизъяснимое
что-то, идущее от нее, ощущалось физически остро, всем существом.
Они не двигались, и Захарке было слышно, как у Кати взмаргивают ресницы.
Потом в темноте раздавался почти неуловимый звук раскрывающихся, чуть
ссохшихся губ, и тогда Захарка понимал, что она дышит ртом. Повторял это же
движение, чувствовал, как воздух бьется о зубы, и знал, что она испытывает
то же самое: тот же воздух, тот же вдох…».
Учитесь, Усыскин, как надо приближаться к первым чувствам…
При чем тут свинья, Захар? Тут контраст сам по себе заложен такой, что губы
ссыхаются у читателя. Кровью их смачивать необязательно.
А впрочем, такое светлое счастливое лето – и даже смерть свиньи включена в
это счастье.
За него и дать первую премию Прилепину. Отвлекаясь от всяких политик,
предыдущих книг – из этой шестерки – ему.
Так написал я и полез в Интернет узнать, кто же стал богаче на 3000
американских рублей. И узнал из заметки Александра Илличевского: «Жюри
предпочло рассказ Натальи Ключаревой «Один год в Раю»…
Здесь много написано и вырезано автоцензурой. Нет, не против Ключаревой, она
старается. Но какие задачи ставит перед собой жюри? Показать графоманской
массе, что любой может получить премию как лучший рассказчик? Или, раз попал
в обойму, начав с Дебюта, должен и другие премии получить? Или симпатичное
личико (видел фотку в Сети) сыграло свою роль? И мне так хочется настучать
спонсорам на наших литературных разруливателей премиальных потоков: господа,
вас держат за лохов, они раздают ваши деньги, руководствуясь всем, но не
литературным качеством. Если вы не верите, наймите независимого эксперта –
какого-нибудь инженера, который просто много читает, обладает
нефилологической логикой и технической наблюдательностью, плюс начитанность.
Этого достаточно, чтобы понять то, что уже давно не понимают наши
заслуженные жюристы (интересно, а сколько они берут за свои труды?).
Я так обобщаю потому, что не только с «казаковкой» так обстоят дела. Вот
мелькнуло имя Илличевского – лауреата Русского Буккера за 2006 год.
Любопытно, как о нем отзывается пресса. Например, «Коммерсантъ Weekend»:
«…Вот и у нас премию получил текст, сочетающий в себе литературное качество,
наличие мысли и свежесть материала. Но дело, конечно, не в возможных
наградах, а в том, что в романе Иличевского действительно все это есть. А на
русском языке давно не писали книжек, в которых так бы все сходилось».
Обратимся к этому сочетающему все достоинства тексту. Всего один кусочек:
«Леонид Королев, человек лет тридцати пяти, товарный координатор
мелкооптовой конторы, медленно ползший в автомобильной пробке по направлению
к Пресне и от самого костела наблюдавший это происшествие, знал, что уже
несколько зим бомжи враждуют с беспризорниками. Что подростки, собираясь в
группы, иногда убивают бомжей для устрашения, освобождая от соперничества
ареал подпольного обитания: путевые тоннели вокзалов, ниши путепроводов,
сухие коллекторы, теплые подвалы, окрестности свалок, попрошайные посты. Что
их стайная жестокость не знает пощады. Что бомжи — из-за развитой жадности
не способные к общинным формам поведения — бессильны перед своими главными
врагами».
Здесь вам образчик языка романа и косвенно – его содержание, про бомжей. В
романе встречается пара абзацев немногим похудожественней, но в основном –
вот такая школьносочиненная проза.
Вы думаете, у нас нет ни рассказов, ни романов лучше? Есть, конечно, и я их
читал. Значит, все тот же вечный вопрос: а судьи кто? И дальше целый ряд:
каковы их цели, что они формируют у новых поколений читателей – вкус или
безвкусие, и не пора ли как-то иначе организовывать поиск талантов, уходить
от обойменной практики, от собственной усталости и бездарности, от
кружковщины в толстых журналах?
И возникла в завершение мысль: не пора ли здесь, в центре России и в
удалении от потерявшего ориентиры, захлебнувшегося в деньгах центра учредить
большую литературную всероссийскую премию, которая будет присуждаться по
одному критерию – по таланту?
Таланты есть – и судьи найдутся. Это, знаете, как в прекрасные романтические
времена королей-солнц практиковалось – когда королевский дворец загаживали
до предела, то двор переезжал в чистый и пребывал там, пока первый не
почистят. Бывало, запах не могли изгнать никакие чистки, приходилось сносить
полностью и отстраивать заново. Думаю, мы весь двор принимать не будем – а
то и здесь запахнет как на тех помойках. Но надо в этом направлении думать,
а то там уже совсем нюх потеряли.
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
