   |
| |
Александр Ермак |
|
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
XPOHOC"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОЛДЕНЬ""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАПАМПАСЫ |
Александр ЕрмакЧагудайЯ не хотел туда ехать. Не хотел возвращаться. Хотя бы еще несколько лет. Но официальное письмо «...прибыть для окончательного решения...» не предусматривало отсрочки. Чагудай ждал меня. - Надо ехать. Жена вздохнула. Я повторил: - Надо ехать... - Что ж.., - кивнула, - Раз надо... И отвернулась. Потащила из кармана халата платочек. Старший глянул вопросительно: «Не возьмешь с собой?» «Не возьму». В ногу вцепилась младшая, затараторила: - Папка, папка, не уезжай... Папка, папка, возьми с собой... Папка, а что ты мне привезешь?.. Я поднял дочку на руки: - Привезу, привезу... - А что, что привезешь? Жена, промокнув платочком глаза, грустно улыбнулась: - Привези ей брусники. В Чагудае она такая большая и вкусная... - А тебе? Она не ответила. Она не хотела меня отпускать. В Чагудай. Старший ушел в свою комнату. Младшая спрыгнула на пол, вьется вокруг: - Папка, привези брусники... Папка, привези брусники... - Привезу... Привезу... Привезу... Это стучат колеса. Поезд дальнего следования. Мимо купе прошел пожилой проводник. За ним идет второй, молоденький, просматривает билеты: - Вам, значит, до Кольцовки? - Почти... - Это как? - В Чагудай. Молоденький наморщил лоб: - Такой станции нет. - Я знаю. - И у вас в билете написано «Кольцовка». - Я знаю. Молоденький ладонью, как утюгом, разгладил морщины: - А... вам, верно, еще потом от Кольцовки добираться? - Так и есть. Теперь уже наморщил нос: - В такую даль ехать и потом еще с пересадками - муторно это... - Да уж... - Счастливого пути. - Спасибо. Молоденький проводник перешел в другое купе. Однако через минуту заглянул снова: - Как вы сказали называется этот ваш Чаг... Чуг... - Чагудай. - Забавное слово. - Кому как... - Счастливого пути. - Спасибо. Чагудай... Чагудай... Чагудай... Наверное, когда слышишь впервые, это слово действительно звучит забавно, странно. Но для меня оно совсем обыденное, такое же простое, как «мама», «хлеб», «соль». «Чагудай» - это все, что в детстве находилось рядом со мной, вокруг меня. Мой дом - серая пятиэтажка. Между ней и соседними - мой двор. И моя улица «Державная». И еще близкие - «Болотная», «Марьин тупик», «Раздольная». И дальние улицы - «Первая заводская», «Вторая»... С левой руки - болото в кочках и камышах, немного чистой воды. С правой - завод в черно-рыжем облаке дыма. В болото упирается «Болотная», в завод - «Первая заводская». А еще есть «Круговая». Она огибает завод и выходит на дорогу к железнодорожной станции «Кольцовка». Туда ходит автобус. Прямо от проходной завода и до перрона. По виляющей между холмами дороге. Два часа. Однажды, когда мать перечитывала возле меня маленького вслух старые письма, я понял, что Чагудай - это название моего поселка. И что кроме него есть еще на земле много и других поселков, деревень, станций, городов. И у всех у них свои названия: Кольцовка, Синяя горка, Шольский... Я пытал мать: - А в «Синей горке» есть синяя горка? - Есть, - отвечала она, - там синей глины очень много... - А город Шольский почему так называется? - Не знаю. - А Кольцовка? - Там давным-давно крепость деревянная стояла вокруг домов кольцом. Вот станцию так и назвали... - А наш Чагудай? - А наш Чагудай... Да кто как говорит... Когда я пошел в школу, учитель истории с фамилией Пойгу объяснил, что Чагудай происходит от старинного промысла - собирательства чаги. Чага - это нарост такой на березе. Его еще древесным грибом называют. И есть у него вроде бы целебные свойства. Так вот, по словам учителя, люди издавна в наших березовых краях эту чагу собирали - много ее здесь. Собирали и несли в другие места, продавали. А покупатели так и спрашивали нашенских: - Чагу дай... Чагу дай... Так и получилось - Чагудай. Слова учителя Пойгу сильно были похожи на правду. Чагой и в самом деле многие старики в нашем поселке лечились. Бабка моя Настасья тоже чуть ли не каждый день крошила этот гриб, заваривала и пила его как чай. При этом не согласна была с учителем Пойгу: - И ни при чем тут чага вовсе. Чагудай, - тыкала рукой в сторону болота, - по-старому гиблое место значит. Сколько народу в топи этой пропало да сгинуло. И старых, и младых... Вот повелел же господь нам здесь уродиться... - крестилась она. И еще пугала меня, чтобы не ходил к воде. - Живет под болотом сам черт Чагудай. Как кто ему наверху понравится, так он его подкараулит и к себе волочет. А чтоб случайно не видал никто, тумана-пару вокруг напустит... С болота и правда чуть ли не каждый день поднимался туман. То утром, то вечером, а то и прямо среди бела дня. Иногда просто пожирал поселок - поднимался по улицам, вползал в дома через открытые окна и двери. Завидев поднимающийся с болота туман, я, напуганный бабкиными рассказами, со всех ног бежал домой и прятался - забирался под одеяло. И засыпал там. А снился мне тогда один и тот же сон. Будто играл я с другими ребятишками на берегу, но отстал от них на тропе в камышах. А из Чагудая как раз туман пополз. И вот иду я, тороплюсь за дружками, ходу прибавляю, а все спин их не вижу. Замечаю только, что тропинка под ногами вроде совсем и не та. Понять не могу: никуда не сворачивал, знакомых кустов держался, но не те уже камыши вокруг. И кочки пошли хлипкие, ненадежные - того и гляди, вместе с тобой под воду уйдут. Понимаю я, что заблудился. Иду не туда совсем. И страх на меня напал. Слезы из глаз побежали. Полились. Размазываю их по щекам. И реву все громче и громче: - Отпусти меня, Чагудай, отпусти. А он только пузыри пускает, бухтит: - Бух-бух... Бух-бух... Как будто хохочет довольно. Что заманил меня, что получил добычу: - Бух-бух... Бух-бух... И не слышу уже больше ничего, кроме его бухчания. А туман меня со всех сторон окружает все плотнее и плотнее. Сейчас Чагудай спихнет с кочки и к себе в топь потащит. Заткнет рот склизкой, вонючей грязью и сожрет, как есть, целиком - костей не выплюнет. И только посмеется над мечущимися на берегу матерью и бабкой: - Бух-бух... Бух-бух... Вот уже и ноги мои совсем не идут, между кочками в трясине завязли, цепко держит, тащит меня к себе Чагудай: - Бух-бух... Бух-бух... И тогда я уже не реву, а кричу во весь голос: - Отпусти меня, Чагудай! Отпусти!.. Мама! Мама! И просыпаюсь от ее слов: - Ну что ты, сынок? Привиделось что? Ну, успокойся, я рядом... И я жался лбом к материной ладони. Чагудай отпускал меня. Слезы мои высыхали...
Притормаживаем. В купе заглянул первый проводник. Пожилой: - «Синяя горка». Стоянка – одна минута... Поезд снова тронулся. За окном сосны, сосны, сосны. Кустарник. Поля. Снова сосны. Березы. Поля. Березы. Березы... Поглядываю на часы. Поглядываю на часы. Поглядываю на часы: - Пора... Достал сумку. Уложил. Утрамбовал. Всего-то ничего... Позевывая, бредет молоденький проводник. Остановился напротив. Соображает, глядя то на меня, то на сумку. Наконец сообразил. Улыбнулся: - Рано собираетесь. До Кольцовки еще четыре часа. - Я через пятнадцать минут выхожу. Молоденький напрягся. Потом замотал головой: - Но до Кольцовки нет остановок. - Я знаю. Молоденький ничего не сказал и повернул обратно к служебному купе. Вскоре и я двинулся в ту же сторону, к выходу. Пожилой проводник пил чай и что-то объяснял молоденькому и, увидев меня, спросил: - Чагудайский? Я кивнул. И он кивнул. Минута в минуту поезд замедлил ход на повороте. Пожилой проводник молча открыл дверь. Насыпь. Полоска травы. Березы. Молоденький широко раскрытыми глазами глядел на меня. Я попрощался: - Счастливо. - Всего доброго. Швырнул за дверь сумку. Следом швырнул себя. Я не устоял на ногах, кубарем скатился с насыпи. Упал спиной в траву. И закрыл глаза. Сквозь ноздри прямо в мозг ударил пряный запах - кашка, ромашка, разнотравье-разноцвет, ягода с грибами, роса да березова слеза. В ушах - кузнечики и пичуги. И взбудораженная кровь вместе с уходящим за поворот поездом: - Тук-тук, тук-тук, тук-тук... Я приоткрыл глаза. Небо всматривалось в меня, узнавало. Березы тянули ко мне свои ветви. Узнали. На плечо села рыжая бабочка. - Ну, здравствуй, Чагудай. Я встал. Нашел сумку. Знакомую тропинку. Отсюда до поселка всего-то пятнадцать километров. Часа четыре шагать. За это время как раз только и доедешь поездом до Кольцовки. А там еще ждать автобуса. И дай бог, чтоб в нем хватило места. И потом еще два часа. По виляющей между холмами дороге. А здесь напрямик через березовый лес. Это только больные да старики возвращаются через Кольцовку. А так все чагудайцы, которые подъезжают с этой стороны, здесь спрыгивают. Торопятся домой. Я не тороплюсь. Это просто привычка. Прыгать на повороте. Возвращаться лесной тропинкой. И я шагаю, шагаю, шагаю. И он все ближе, и ближе, и ближе. Чагудай... Когда-то он был просто далекой деревней. Народ здесь жил лесом да огородом. Себе на стол и в погреб. И еще на продажу в Кольцовку. К останавливающимся на несколько минут пассажирским поездам везли телегами землянику-малину, бруснику и грузди из дальнего бора, белые и чагу - из березняка, а также огородную картошку, огурцы, капусту. Жили деревенские не богато, но и не сильно бедствовали. В будние дни трудились, по праздникам гуляли. Просто и понятно. Потом на эти земли пришли геологи и за деревней неподалеку от болота нашли легкодоступные залежи руды. Пригнали технику для добычи. И тут же построили небольшой обрабатывающий завод. От Кольцовки грузовики накатали твердую, не раскисающую в дождь дорогу. По ней пришла в Чагудай другая жизнь. Заводу нужны были рабочие руки и он платил хорошие деньги. Чагудайский народ перестал собирать чагу-ягоды-грибы. Потянулся к проходной. Нормированный рабочий день. С перерывом на обед. Выходные. Завод строил каменные пятиэтажки. С отоплением. С водой. С туалетами. Бревенчатые избы с огородами менялись на квартиры. Земля уходила из под ног - под склады и асфальт. Чагудай стал поселком при заводе. От деревни в нем осталось одно название. Бабка Настя рассказывала мне: - Уже все наши работали на заводе. А людей все не хватало. И понавезли нам тогда вербованных. Кого откуда-то с других заводов, кого после армии. А еще много заключенных, освободившихся с Синей горки было - лица серые, злые, на руках наколки, плюются, ножичками играют... Коренные чагудайцы обживали пятиэтажки рядом со своими прежними домами - у болота. Вербованных заселили в новостройки прямо рядом с заводом. Весь Чагудай разделился на две части: «болото» и «вербовка». Я родился на «болоте». В нашем доме и в тех, что рядом, было полно родственников - дядьки, тетки, племянники, всякие кумы и крестники. А еще тут же жили прежние деревенские соседи. Двери в квартирах по привычке запирались только на ночь. На лестничных площадках, как раньше в сенях, стояла детская и взрослая обувь, тут же ящики с картошкой, велосипеды, горшки, склянки... В окно влетало: - Колька! Парфенов! Выходи играть!.. И я выбегал в общий двор, как в свой собственный. Здесь все взрослые знали меня. Здесь я знал почти всех взрослых. А пацанов с их младшими-старшими сестрами, конечно, точно всех. - Колька! Давай сюда, - звал меня мой друг Серега с площадки, на которой мы играли в футбол, «вышибалу» и «чижик-пыжика». - Ну, иду, иду... Еще подходил Лешка Зубенко с пришитыми погонами на рубашке - он хотел стать военным. Володька Тумкин - всегда с отверткой или пассатижами. Юрка Сурепов - палец во рту. И еще пацаны. Если во дворе не было других девчонок, то к нам просилась Наташка Федотова: - И меня возьмите. Иногда брали: - Ладно, вставай на ворота. Но нашим местом был не только двор. Мы бегали на болото. Ловили карасей на чистой воде, резали камыш для копий и стрел. А еще пекли на берегу картошку. Играли в «войнушку»: - Та-та-та-та-та-та-та... - Убит! - Нет, ранен, ранен! Еще ходили в лес, строили шалаши. Родители ворчали на наши пропажи со двора. Им было удобнее видеть нас из окон. Но и они сами выросли на болоте, в лесу. Так что не наказывали за походы в эту сторону. Но строго-настрого запрещали в другую: - Узнаю, что был на «вербовке», выпорю... Но недолго мы жили с другой стороной поселка раздельно. Как завод свел вместе взрослых с «вербовки» и «болота», так и школа запихнула нас в одни стены, в один класс. В первый же день маленькая «вербовка» переругалась с маленьким «болотом»: - Это мое место! - Нет, мое! В первый же день передралась: - Как дам! - На тебе! И в первый же день были поголовные слезы: - Не хочу идти в школу! - Все будет хорошо, - уговаривали родители и учителя. - Не хочу идти в школу!.. Не хочу идти в школу!.. Лично я вернулся домой с разбитой губой. Старший брат Сема сочувственно вздохнул: - Побили? - Ага... - За что? - Ни за что. - Бывает... Но надо за себя постоять, брат. Иначе каждый день будут бить. Хочешь, чтоб тебя каждый день били? - Нет. - Тогда учись драться. Меня вот отец научил, и видишь, как меня уважают... Да, с Семеном на улице никто не хотел связываться. - Перво-наперво запомни - никогда не задумывайся. Задумаешься - пропал. Если видишь, что без кулаков не обойтись - сразу бей первым. Не думай, с кем дерешься, зачем и что будет потом. Просто бей. Сходу в нос или под дых, а потом куда придется... И я бил. Пускал в ход кулаки, локти, колени, подвернувшуюся палку. Как и учил брат, бил в нос, чтоб кровь заливала лицо противника. Бил под дых, чтоб он задохнулся. Бил по ногам, чтобы упал. А если вставал, то еще в ухо, в глаз, в зубы, еще в ухо, и еще в глаз: - На тебе... На тебе... На тебе... В ярости драки я переставал чувствовать собственную боль и тем более не думал о боли противника. И мне было все равно, кто передо мной: одногодка или пацан старше на пару лет. Я просто сжимал зубы, кулаки, бил и ничего не чувствовал. Это потом болели синяки, ссадины. Но они не досаждали. Наоборот, ими можно было гордиться, как медалями и орденами. Мать мазала меня йодом или зеленкой. Перевязывала. Вздыхала: - Опять подрался. Что ж это за жизнь такая... Ей вторила Варя - наша с Семеном младшая сестренка: - Опять подрался. Что ж это за жизнь такая... Но отец с братом хвалили: - Может за себя постоять. Наша кровь... Чаще всего я дрался в школе. С «вербовкой». Особенно с двумя ее пацанами из нашего класса. С Поташем и Дырой. Саня Поташ был крепким малым. Дыра - всегда злым. Оба учились хуже всех в классе. Оба курили, уже ни от кого не скрываясь. Оба постоянно дрались со всеми подряд. И иногда друг с другом. Как-то случайно я подслушал разговор нашего учителя Пойгу с директором школы: - Ну, чего мы их держим. Обоих определенно необходимо переводить в школу для умственно отсталых. И Поташа, и Дырина. Они же с первого класса не справляются с материалом. Мало того - тормозят весь класс... Директор как бы соглашался, но не очень: - Надо-то надо. Но ты же знаешь - в Чагудае только одна школа - наша. А в Шольский их попробуй переведи. Сам туда не наездишься. А от родителей их... Пойгу вздыхал: - Знаю-знаю. У Поташа оба пьют. У Дырина мать тоже пьет, а отец в тюрьме на Синей горке... - Во-о-от, - тянул директор. - Все на нас. Так что давай уж как-нибудь дотянем их до неполного среднего. А потом в училище пойдут при заводе... На том тот разговор и закончился: - Что ж делать... Тогда я задумался о школе, о родителях, о соседях, о Поташе, о Дыре, о других одноклассниках. О том как живут, почему. Задумался - и напрасно. На одной из перемен Юрка Сурепов заявил: - Наш Чагудай и не болото вовсе, а море. Мы отсюда не видим, а дальше там за камышами вода так разливается, что можно плавать хоть на кораблях, хоть на подводных лодках. И когда пойду в армию, то приплыву домой на подводной лодке... Тут я засмеялся: - Во заливает. Нет там никакого моря. За болотом - лес. До Синей горки. Оттуда к нам можно через Кольцовку на поезде по железной дороге вернуться... Но Юрке очень хотелось приплыть домой на подводной лодке: - Чем докажешь? Он что - забыл уроки географии? - У учителя в кабинете на стене карта нашей области висит. Пойдем посмотрим... - Фу, карта - оттопырил губу Юрка, - я тебе их сколько хочешь нарисовать могу... Правда, что ли, не верит картам или выпендривается зачем-то? - Учительская карта не нарисована. Ее из космоса со спутника фотографировали... - Ага, ты сам, что ли, туда летал фотографировал? Какая шлея Юрке под хвост попала? - Нет, ученые... - Крученые, моченые... Причем здесь «крученые», «моченые»? Я не знал, что думать, что сказать. А Юрка фыркал: - Тоже мне умник. Не знает, а спорит. Не знает, а спорит. - Знаю. - Не знаешь. - Знаю. Что ж еще можно было ему сказать? Я задумался, а Юрка вдруг легонько ткнул меня кулаком в щеку. Я опешил. Мы же с одного двора. Почему? И зачем? Я не ответил Юрке. И получил еще в глаз. Я смотрел на Юрку и не понимал, почему мы должны драться. А потому не чувствовал злобы. Кулаки мои просто не сжимались. Я думал. Я совсем забыл совет брата: «Никогда не задумывайся. Задумаешься - пропал». Пацаны вокруг непонимающе молчали. А Юрка, пнув меня неуверенно, заключил: - Не знаешь. Тут не выдержал мой друг Серега: - Ты че, Колян? Я отмахнулся: - Ни че... Через плечо... Из школы шел побитой дворняжкой. И мелюзга тыкала в меня пальцем: - Колька Парфенов сегодня получил. - Врешь. - Сам видел. Юрка Сурепов ему накостылял... В другое время только зыркнул бы в их сторону, и они разлетелись бы как воробьи. А тут, того и гляди, в спину камнем запустят: - Кольку Парфенова побили... Побили... Зайдя домой, я бросил портфель, упал на кровать и уткнулся лицом в подушку. Заревел. Потом просто лежал. Смотрел в потолок. Пришел Сема, работавший с родителями в разные смены: - Ты чего валяешься? Заболел? - Не, - подала голос сестренка, - его Юрка Сурепов побил. Брат так и сел рядом на кровать: - Да ты чего, Колян? Я тебя как учил? Мне, что ли, за тебя заступиться? Когда доставалось от старших пацанов, я всегда мог честно позвать его. Брат приходил в своем танкистском комбинезоне. С тяжелым ремнем на поясе. И помогал кулаками. А когда их не хватало, то снимал с пояса ремень. Отвешивал налево и направо, по головам и по спинам, не разбирая. Но чтобы брат решал проблемы со сверстниками - это противно. Это значит, что не можешь сам. И все пацаны потом будут перешептываться: - Колька Парфенов - ссыкун, за брата прячется... - Нет, - буркнул я Семе, - сам разберусь... Брат встал: - Ладно, разбирайся... А и отцу, наверное, уже на заводе скоро расскажут, что его сына побили в школе: - Слышь, Петрович. Твоему-то сегодня накостыляли... Отец ответит: - Быть не может... А вокруг засмеются: - Точно-точно. Да сам спроси своего... Отец никому в жизни спуску не давал. И Сема тоже. И я до сегодняшнего дня был как все Парфеновы. Умел держать удар. И умел бить. Я не хотел драться. Но знал, что если поддамся еще хотя бы в одной драке, то никто меня больше уважать не будет. Ни во дворе, ни в школе, ни дома. Отец с братом сначала будут продолжать воспитывать, а потом махнут рукой - в семье не без урода. Но я не был ни слаб, ни труслив. И хотел ходить по поселку, в школу, как все нормальные пацаны, не опуская глаз. Я не хотел драться. Но я был должен. Не дожидаясь возвращения с работы отца и матери, двинул на улицу. Зашел к Сереге: - Собирай пацанов. Я иду Юрку бить. Серега мигом облетел соседей. Слух о том, что я иду бить Юрку, разнесся столь же быстро, как и тот, что меня побили. За домом собралась целая толпа пацанов и девчонок. Серега вызвал Юрку. Тот вышел за дом с куском хлеба в руке. Непонимающе оглядел всех, посмотрел на меня: - Чего тебе еще? Ни слова не говоря, я дал ему в нос. Потом под дых. Юрка уронил хлеб на землю, безмолвно открыв рот, присел, а я дал ему коленом в ухо. Он упал. Ботинком в бок: - На, на, получи. На еще, еще... Юрка корчился от боли. А я в исступлении все пинал и пинал его. И вдруг отлетел в сторону. Услышал: - Хватит. Это взявшийся откуда-то брат отшвырнул меня: - Забьешь пацана до смерти. Пошли домой. Вечером, когда все заснули, я снова ревел в подушку. За себя и за Юрку. Я ненавидел Чагудай... Авторитет мой был восстановлен. Но радости от этого я не испытывал. Все думал и никак не мог понять: «Зачем надо драться, если все можно решить на словах? Ведь нужно только выслушать друг друга, потом просто подумать и договориться...» Но особо углубляться в размышления мне не стоило. История с Юркой была хорошим уроком. А тут еще в классе начались новые игры. Раньше мы, как и у себя на «болоте», играли в школьном дворе в футбол, в «чижик-пыжика». Но вот Поташ с Дырой объявили: - Будем играть в «паханов» и «шестерок». Поташ зазывал: - Я - «пахан». Кто будет моей «шестеркой», того никто не тронет ни в школе, ни дома. Дыра вербовал кулаками: - Теперь ты - моя «шестерка». Или каждый день бить буду... Самые слабые в классе и с «вербовки», и с «болота» стали «шестерить». Две группы возили своих «паханов» на руках до школьных дверей. А еще «шестерки» дрались друг с другом под вскрики Поташа и Дыры: - Гаси его! - По почкам, по почкам ему... «Шестерки» пыхтели, ревели, но терпели. Терпели. Терпели... Ни мне, ни моим дворовым друзьям эта игра не нравилась. Но мы не вмешивались. Связываться ни с Поташом, ни с Дырой не хотелось. Тем более, что некоторые пацаны шли в «шестерки» добровольно, чтобы иметь защиту. - Их дело... Дыра уступал Поташу в силе и в количестве «шестерок». Ему нужны были новые. И он посматривал в сторону «свободных». В мою, в Серегину, в Лешкину... Каждый из нас был готов к новой драке, но мы понимали, что теперь эта будет какая-то другая «разборка». Дыра может навалиться не один на один, а вместе со своими «шестерками». А еще у него появился нож. И то, что Дыра может им воспользоваться, никто не сомневался. Поташ давно мог бы силой забрать себе всех Дыриных шестерок, но после того, как тот в одной из драк ткнул его ножом в ногу, старался зазря не задирать второго «пахана». Поташа тогда перевязали в школьном медпункте. Дыру вызывал к себе директор. Они о чем-то в кабинете поговорили. И все. Только этим дело и кончилось. В тот раз. Что будет дальше? Браться за нож не хотелось. Так же, как и стать «шестеркой» Дыры. За нас все решил случай. Ночью кто-то разбил окно центрального магазина, утащил несколько блоков сигарет, вино и еще что-то. Утром у школы всех встречала милиция и мужик-свидетель. Хмурый сержант хватал пацанов за воротники: - Этот? - Нет. - Этот? - Нет. - Этот? - Похож. - Так он или нет? - Похож, говорю. За руку и за волосы схватили Лешку Зубенко: - Давай в машину! - Куда? За что?! - Сам знаешь... К обеду директор и Пойгу привели Лешку из милиции в школу. Помятого, с перепуганными глазами. Волосы из Лешкиной головы лезли пучками, как у собаки во время линьки. Мы Лешку шепотом: - Леха, чего там было? Но он только отмахивался: - Потом... Потом... Потом узнали, что свидетель спутал. Обворовал магазин, конечно, вовсе не Лешка. Это был Дыра. Его позже тоже взяли, но уже не отпустили. Увезли на милицейской машине в Кольцовку. - А оттуда - на Синюю горку. В колонию для малолеток. - прошелестело по школе. - Что ж тут поделаешь, - развели руками директор и Пойгу. А Лешка все вычесывал и вычесывал из головы вырванные с корнями волосья. Поташ тут же подобрал под себя дыриных «шестерок». Но по своей лени и видимо из-за отсутствия конкуренции он скоро остыл к игре. «Шестерки» самораспустились. А потом большая часть класса, получив школьное свидетельство о неполном среднем, ушла из школы. Как и загадывали учитель Пойгу с директором. И Поташ, и мои приятели Юрка Сурепов, Володька Тумкин, Серега и другие одноклассники подались в профессиональное училище при заводе. Из нашей «болотной» компании заканчивать среднюю школу осталось несколько человек. В том числе я, Лешка Зубенко и Наташка Федотова. Лешка собирался поступать в военное училище в Шольском. Наташка - в медицинский институт тоже в Шольском. И я хотел учиться дальше. Хотя отец и говорил: - Будешь, как и мы с Семеном, на заводе работать... Я думал о другом. Меня тянуло строить. В детстве я лепил домики в песочнице во дворе. На болоте сооружал хижину из веток и палок. Потом мне стали интересны кирпич, бетон, фундаменты, лестничные проемы, крыши. Куда бы ни бросал свой взгляд, прикидывал, как бы я это построил. Что бы добавил или убрал, изменил. Я лез с чертежами к отцу, к брату и к матери. Они отмахивались: - Некогда... И только сестренка Варя серьезно рассматривала мои проекты нового клуба, школы. Изучала их, критиковала: - Некрасиво как-то… Я все перерисовывал, перечерчивал и к окончанию школы у меня набрался целый генеральный план «Как перестроить Чагудай» - защитная зона между заводом и поселком, елочкой - непохожие друг на друга дома с балконами, между ними рядом со школой - бассейн, чтобы в нем и зимой купаться можно было... Я расставлял по поселку строения, прокладывал дороги и задумывался о том, что одним строительством жизнь в Чагудае не улучшить. Вот ведь больница у нас есть, а все равно сколько народа болеет. Если внимательно поглядеть, так получается здоровыми в Чагудае только малые дети бывают. Да даже и они не все. У нас Варенька чахоткой, туберкулезом болеет. У трехлетнего Мишки со второго этажа под нами почки ни к черту. А взрослые, так те - все подряд хворые. Бабка Настя болеет - чагу пьет. Мать чем-то непонятным, внутренним болеет. Соседка теть Даша болеет... И мужики тоже маются. У отца - отдышка. Старший брат Сема, как вернулся из армии и пошел на завод, так видит все хуже и хуже. Я, правда, здоровый - только шрамы да царапины от порезов. А больница в Чагудае большая. Но толку от нее мало. Но и какой может быть толк, если врачи почти все временные - приезжие из Шольского. Какие-то испуганные студенты-практиканты, стажеры после выпуска. Как срок у них обязательный заканчивается, так уезжают. Что-то их здесь не устраивает. Мало кто остается. Но, может, одноклассница Наташка, когда институт закончит, вернется в Чагудай. Как терапевт Потапов. Он у нас один врач самый постоянный. Потому что свой - чагудайский. Учился в Шольском. И вернулся. Живет здесь же в поселке. Хорошо бы, чтоб Наташка лечила по-настоящему, не как практиканты и стажеры. И не как Потапов. Он всем дает одни и те же порошки. Других то ли не знает, то ли нет их у него. А если кто возмущается, так Потапов тому бумажку выписывает: - Вот тебе направление, езжай в Шольский. Там врачи лучше... Бабы берут направления и вздыхают. В Шольском, правда, настоящая больница - с большими новыми аппаратами, с лабораториями. Но каждый же раз в такую даль не наездишься. И потому редко кто добирался до Шольского. Больше лечились в Чагудае домашними средствами. Раньше все, как и бабка Настя со стариками, чагой, всякими травами и заговорами пользовались. А потом на водку перешли. Так проще. Для внешних болезней - компрессы. Для внутренних - настойки. Водка с перцем, водка с медом, водка с брусникой, водка с подорожником, водка с кедровым орехом, водка со смородиной, водка с березовой почкой, водка с хреном... В каждом доме свой рецепт. Глотают мужики и бабы порошки потаповские и для верности своего домашнего лекарства наливают: - На здоровье... А когда нет настойки, то водку и просто в чистом виде пьют: - Дай бог, поможет... Не помнил я, чтобы хоть кто-нибудь когда-нибудь из чагудайцев вылечился. Ни из тех, кто пил потаповские порошки с водкой, ни из тех, кто в городскую больницу ездил. Те, что из Шольского возвращались, лишь первое время чувствовали себя выздоровевшими. А потом снова болели. И мать ездила раз в Шольский: - Говорят, серьезное исследование проводить нужно. А пока точно ничего сказать не могут. А кто меня с работы надолго отпустит. Может, и так пройдет… Но не проходило. И Варю отец тоже возил в Шольский. И она тоже никак не выздоравливала... Померла бабка Настя. Не помогла ей чага. А ни порошков потаповских, ни водки она не пила. Померла бабка Настя. Не помогла ей чага. Или помогла? На восьмидесятом году отдала богу душу. А рядом с ее могилкой похоронены и пятидесети- и сорокалетние. А многие поселковые, которым всего-то за тридцать, кажутся стариками. Глянешь - у них одинаково больные серые лица. Как будто все из одной семьи. Чужому, наверное, и не отличить сразу одного чагудайца от другого. Ну, перестрою я больницу, меньше ли станет у нас больных? Выздоровеет ли мать? Отец? Семен? Варя? Теть Даша? Трехлетний Мишка? Кто, чем, как будет их лечить? Я заглядывал в глаза соседей, знакомых - мучают ли их те же вопросы, что и меня. И сначала мне казалось, что «да». Взгляд чагудайца как бы задумчив. Но на самом деле, видимо, именно серьезных мыслей он и боится, гонит их от себя. Бабы сосредоточенно говорят о чем-то ни о чем: - Твой так же? - Так же. - Бок у меня болит. - Сходи к Потапову. - Сахар, говорят, подорожает... - Водку дешевую завезли... Мужики глубокомысленно жмут руки: - Здорово. - Привет. - Пока. - Бывай. Вот и поговорили. Единственное, что развязывало мужские языки, это выпивка. Если ее было много, то мужики размякали, разбалтывались, смеялись. Или обратно - роняли слезу и пели:
«Эх, нам бы, нам бы, нам бы, Нам бы в ресторан. Нам бы по сто граммов и пивка бы жбан. Нам бы обожраться и потанцевать, И официанток тискать-целовать.
Но Синяя горка - окна в решетку, Где ты свобода? Злая тюрьма. Пайка да шконка, третяя ходка И не последняя, может, она...»
Хорошо, когда водки было много. Если выпить не хватало, то неудовлетворение перерастало в обиды - соседские или заводские. И тогда мужики дрались. Махали тяжелыми кулаками. Смачно въезжали в озверевшие морды. Кровь, сопли так и летели во все стороны. До тех пор, пока кто-нибудь из мужиков не отключался от действительности. Жены растаскивали на себе грузные тела: - Что ж с тобой сделали, ироды... Бывало, дрались и чагудайские бабы. Рассорившись и исчерпав обычный запас оскорбительных слов, вцеплялись друг другу в волосы, царапались, кусались и норовили ударить чем-нибудь тяжелым в живот или по голове, по лицу. Битвы их были скоротечны. Обессилев, бабы садились рядом и ревели в один голос. Дрались и в семьях. Мужья нередко били жен. Я помнил еще, как пьяный отец налетал на мать с кулаками. Но Сема, быстро войдя в силу, сломал ему как-то по случаю пару ребер. Тем и отучил отца драться с матерью раз и навсегда. А за стеной у соседей каждый вечер скандал: - Я тебе что говорил? - Не виновата... - Ах, ты, бл... Визг, писк, ругань, плач, удар, еще удар... Я вздрагиваю. Вспоминаю, как бью я, как бьют меня. Почему, зачем надо драться? Или, может, чагудайцам просто от рождения не дано решать все на словах? Такой вот народ? Кто мог бы ответить мне? Может, Пойгу? В отличие от других учителей он старался разговаривать с нами серьезно, уважительно. Я спросил Пойгу после уроков. Когда рядом больше никого не было: - Почему люди дерутся? Ведь всегда же можно договориться... Учитель кивнул: - Ждал я от тебя этого вопроса, Николай. Давно заметил, что у тебя голова на плечах есть. Но не знаю только - на благо ли это тебе... Я не понял: - Как это... Тут Пойгу грустно улыбнулся: - Видишь ли, не думая, жить проще. Когда уже кто-то за тебя все обмыслил - что делать, как делать. Когда от тебя требуется только соблюдать законы и правила. А вот ты ставишь их под сомнение... Я помотал головой: - Но ведь не может быть это правильным - ругаться, драться, калечить друг друга из-за ерунды... Пойгу не согласился: - Представь себе, может быть. Когда нет других правил, то действует то, которое первым приходит в голову - кто сильнее, тот и прав. Я задумался: - Но ведь должны быть, наверное, какие-то другие, человеческие правила? - Должны. И они есть. Давным-давно придуманы. Для верующих людей есть божьи заповеди: «не убий», «не укради», «чти отца твоего и мать твою...» Еще есть просто народные правила: «семь раз отмерь, один раз отрежь», «в чужой монастырь со своим уставом не ходят», «сам погибай,.. - «...а товарища выручай». - Верно, - одобрил Пойгу. - Существуют и государственные правила – например, уголовный кодекс, в котором четко расписано, что нельзя делать и какое наказание за преступления предусматривается. Я удивился: - Но раз есть правила... - То почему не выполняются? - Да. - Потому что существования одних только правил недостаточно. Им нужно учить людей. И еще следить за их соблюдением. Тебя кто-нибудь учил, что драться не хорошо? Что всегда лучше договариваться на словах? Что за драку ты будешь наказан? Я задумался: - Ну, вот в школе пытаются воспитывать. Мать иногда ворчит. А отец с братом наоборот хвалят, когда я кого-нибудь побью. И пацаны, конечно, одобряют. Пойгу развел руками: - Вот ты и подумай, чему тебя больше учат: договариваться или драться? Чего тут было думать: - Драться. - И я так понимаю, - вздохнул Пойгу. А у меня возник новый вопрос: - А в других местах, не в Чагудае - везде так же? Или бывает по-другому, как в книжках, в кино, по телевизору показывают? - Конечно, бывает по-другому. Город Шольский не можешь не знать? Я кивнул: - Конечно. Мать туда в больницу ездила. И Варю возили. И дед у меня там в войну был. И на карте я знаю, где это. - Так вот в Шольском люди вежливо здороваются, не плюют под ноги, спорят на словах. Иногда кричат друг на друга, но не дерутся, договариваются в конце концов миром сами или через суд... - Почему же у них так? - Видишь ли есть такие вещи, как культура, соблюдение законов… Мне стало обидно: - А как же мы? Как нам? Пойгу пожал плечами: - У нас, к сожалению, все по-другому. Здесь проще всего тем, кто ни о чем не задумывается. - А если я не могу не думать? - То плохи твои дела. Учитель оглянулся и достал из кармана маленькую фляжку. Ни у кого такой в поселке не было. Но внутри плескалось все то же самое - водка. Мы замечали, что от Пойгу попахивает. Но никогда он не пил при учениках. А сейчас при мне не стеснялся. И вообще говорил со мной, как со взрослым. Или я уже стал взрослым? Или ему просто не с кем было больше поговорить об этом? Я отчаянно вопросил: - Что же делать? Пойгу глотнул: - Бежать тебе надо отсюда, Николай. Бежать. Пока голова еще соображает и пока тебе ее не проломили. - Да я сам кому угодно... - Вот-вот... - смотрел на меня Пойгу умными грустными глазами. - А вы? - А мне уже поздно. - А почему раньше... Он снова отхлебнул из фляжки: - А раньше, раньше у меня и мысли такой не было - бежать. Думал, я - такой умный, сильный - справлюсь с Чагудаем. Но он оказался сильнее. - Сильнее? Учитель вертел в руках фляжку: - Ты знаешь, я тоже чагудайский. Как ты, здесь родился. Вырос. Как ты, над жизнью размышлял. Хотел и других людей научить думать. Поступил в институт в Шольском. Учился хорошо, и меня там в школу хотели взять на работу. А я домой в Чагудай вернулся. И знаешь, поначалу все вроде получалось. На уроках мы с ребятами спорили. После занятий ставили спектакли. На них приходили родители… А еще в школе организовали краеведческий музей. Во дворе у нас была опытная станция по растениеводству… Конечно, не все учились хорошо. Но на лучших равнялись. Даже двоечники носили в кармане носовой платок. И никто в школе не матерился... Пойгу еще отпил и задумался, видимо, вспоминая. Я спросил: - А деревяшки и стекла у забора, это от той станции по растениеводству? Учитель кивнул: - Да, остатки... Тогда я был почти счастлив в этой школе. Но потом в классы пошли дети «вербовки». Они вели себя так же, как и их родители. Ругались, курили, дрались... - И у нас были Поташ и Дыра... - Да, Поташ и Дырин... Я ходил по домам. Разговаривал с матерями и отцами, если они не были пьяны. Одни мужики мне водки наливали. Другие с кулаками лезли - думали, что я так к их женам подкатываю. И ничего, ничего у меня не получилось. Мы играли по разным правилам. Я пытался сеять разумное, доброе, вечное... А «вербовка» живет намного проще: «Не верь, не бойся, не проси...» Это тюремное правило. Ограниченные люди живут в ограниченном пространстве и имеют ограниченные правила. В тюрьме нельзя мыслить - иначе сойдешь с ума от того, что нет возможности надуманное куда-либо с толком приложить. Люди привыкают к ограничениям, к тюремным правилам и потом хотят по ним - простым и понятным - жить на свободе. И живут по ним не только сами, но и вынуждают следовать им всех других. Когда тебя бьют, ты же не можешь отвечать словами. - Да уж, - вспомнил я драку с Юркой. - Вот так и навязываются самые простые правила. Они понятны, удобны для большинства людей. Из тюрьмы они разносятся, проникают, внедряются повсюду. В школах, в училищах, в армии... Если ты вежливый - значит слабый. Если не бьешь - значит слабый. Если просишь о чем-то - опять же значит слабый... Я был потрясен: - Но ведь это страшно - никому не верить, ни на кого не рассчитывать - только на собственные кулаки... - Но зато ведь и не надо думать... А если, Коля, не можешь не мыслить, то это твои проблемы. И мои. Я вовремя не уехал. А ты уезжай, беги... Я вспомнил: - У нас еще Лешка Зубенко хочет из Чагудая уехать - в военное училище в Шольском поступать... И Наташка Федотова врачом собралась стать... - Уезжайте все, все, в ком есть хоть искорка разума. Уезжайте и не возвращайтесь. - Но почему мы должны уезжать из родного дома? Пойгу улыбнулся и быстро отхлебнул, завернул пробку: - Потому что ты еще не представляешь себе всей силы, подлости Чагудая. Ты не можешь остаться здесь таким, как есть. В Чагудае живешь и не замечаешь, как он тихо, постепенно проникает внутрь тебя, дурманит, травит. И уже потом ты вдруг раз и понимаешь, что вовсе и не принадлежишь себе. Чагудай управляет, распоряжается тобой. Он сидит в тебе. Не отпускает. Он - это и есть ты. А от себя ведь не убежишь. Вот почему мне поздно. А вы еще молодые. И ты, и Наташка, и Лешка... Беги, Коля, отсюда, беги! Он развинтил фляжку и снова отхлебнул. И еще. И еще. Грусть в его умных глазах сменялась безнадежной тоской. Я глядел на Пойгу и не мог понять. Он учит меня бросить родной дом, мать с отцом, брата с сестрой Варенькой. Бросить всех, чтобы спастись самому? Да, я могу уехать учиться, работать в Шольский. Туда, где люди вежливо здороваются, не плюют под ноги, спорят на словах. Иногда кричат друг на друга, но не дерутся, договариваются в конце концов миром сами или через суд. Этим людям наверняка нужны новые хорошие дома, клубы, больницы, мосты, автострады... Но и Чагудаю нужны новые хорошие дома, защитная зона между заводом и поселком, школа с бассейном... Здесь я тоже могу строить. Могу. Могу ли? Я смотрел на прикрывшего глаза Пойгу. Нет, учитель прав. Надо уезжать. Надо бежать. Пока и меня не прибрал Чагудай. Болезнью. Водкой ли... Бежать. Бежать. Бежать... Но я не хотел один. Я уговаривал мать. И отца. И брата: - Давайте уедем отсюда? - Куда? Зачем? Вот придумал... Они привыкли. Здесь все родное. Здесь все просто и понятно. Просто и понятно. А на новом месте? И как ни тяжело им жить, но еще тяжелее оторваться. Они уже не представляют, что можно как-то и по-другому. Только Варенька понимала меня: - Я бы уехала отсюда. Но куда мне такой больной? Я и хожу-то еле-еле. А ты, Коля, езжай. Поступай в институт. Ты способный. Тебя примут. И оставайся там где-нибудь. Только нас не забывай там. Помни... Я отворачивал от нее голову. Я боялся заплакать: - Я буду, буду помнить. Всегда... Через несколько дней после уроков снова подошел к Пойгу: - Что нужно, чтобы поступить в строительный институт в Шольском? Учитель кивнул: - Прежде всего очень хорошо учиться, Коля. Изо всех сил стараться по программе. А еще бы дополнительно заниматься. Там ведь конкурс очень серьезный... И я взялся. За все предметы сразу. Говорил себе: - Надо, Колька, надо. А иначе останешься здесь. Сгниешь в Чагудае... Пятерки просто посыпались в мой дневник. Директор начал меня на собраниях всяких в пример ставить: - Всем бы так, как Парфенов Николай учиться. Другого бы пацаны уже вовсю дразнили зубрилой, ботаником. Но не меня. Все знали, что кулаки мои - будь здоров. Дома успехам были очень довольны. Хвалила сестра: - Молодец, братик... Сема довольно качал головой: - Ну, даешь... Мама улыбалась: - Радуешь меня, сынок, радуешь... И отцу, конечно, очень льстило, когда хвалили его фамилию: - Иду мимо школы, а там Парфеновы - на доске почета ... Он не догадывался, что я готовлю побег. Он просто не мог и подумать, что я могу решиться уехать из Чагудая навсегда. О моих планах знала Варя. Я ей доверял. Она очень строго хранила мои тайны. И еще маме я тоже признался: - Хочу учиться в Шольском. А как дальше сложится, не знаю. Но сюда вряд ли вернусь... Думал, что она начнет отговаривать, корить. Но мать, совсем немного помолчав, одобрила: - Уезжай, сынок, уезжай. А отцу ничего говорить не станем. На выпускном вечере в школе я лишь пригубил шампанского. Вместе с учителями и родителями. Водка, которую потом пили одноклассники в школьном дворе, просто не лезла мне в рот. Я умел пить ее. И дешевое вино. Надо было всего лишь выдохнуть, залпом влить в себя жидкость и сдержать тошноту. Но в этот вечер меня просто воротило от одного запаха спиртного. Всю ночь я гулял совершенно трезвый. Разнимал дерущихся по пьяне одноклассников. Отводил и относил домой перепивших одноклассниц. Под утро зашел к себе. Достал из-под кровати давно заготовленный чемоданчик с вещами, рулон чертежей «Как перестроить Чагудай». Поцеловал в горячий лоб спящую сестру. Обнял мать: - Мам, я поехал... - Езжай, сынок. Она дала мне в дорогу сверток с брусничными пирожками. Сунула в карман денег: - На первое время тебе хватит.. А потом напишешь, я еще скоплю, вышлю... Не удержалась - вышла проводить меня. Мы стояли на остановке. Ждали утреннего автобуса. Сердце мое колотилось. Мне казалось, что вот-вот что-нибудь случится и не даст мне уехать. Вдруг сейчас возьмет и подойдет отец: - А куда это ты собрался? Или первый автобус возьмет сломается и придется ждать следующего - обеденного. А тогда точно встречи с отцом не избежать. И со всякими знакомыми, родственниками, друзьями. Нужно будет объяснять куда-зачем... Наконец подъехал автобус, открыл двери. - До свидания, мама. - С богом, сынок. Тронулись. Поворот. Еще. И еще. Я смотрел на мелькавшие за окном березы и молил про себя шофера: «Быстрее! Быстрей!» И боялся обернуться. Боялся взглянуть в глаза Чагудаю. Кольцовка. Перон-вагон: - В Шольский? - В Шольский. Березы. Сосны. Поля. Кустарник. Снова сосны, сосны, сосны. - Синяя горка. И еще. И еще. И еще... - Шольский. Я вышел из здания вокзала. Большая улица. А мне куда? Заозирался. - Вам помочь? Оборачиваюсь – милиционер. Улыбается: - Вам помочь? - Где здесь строительный институт? - Строительный? Не знаю. Но подождите... Милиционер остановил несколько прохожих, мне объяснили: - Вон там сядете в тридцать второй троллейбус. Ваша остановка так и называется «Строительный институт»... - Спасибо. - Удачного дня... Подача документов. Экзамены. Собеседование: - «Как перестроить Чагудай»... Это ваша самостоятельная работа? - Самостоятельная. - Что ж, учитесь... Что ж, учитесь! Что ж, учитесь!.. Двое моих соседей по комнате в общежитии тоже поступили. Они оба были из пригорода Шольского и тут же умчались домой поделиться новостью с родными. А я, я купил бутылку водки. И выпил ее. Компанией мне были соленые кильки, которыми я закусывал, да комар, который хотел закусить мною. Я убил его. И заснул, упав на кровать. Мне снилась мама и сестра, Пойгу, Серега, берег Чагудая. Я наклоняюсь к чистой воде попить, но она отступает куда-то вниз. Я тянусь и срываюсь. Лечу. Лечу. И все кружится. Кружится. Кружится... Утром вернувшиеся соседи с подозрением всматривались в мою помятую рожу, принюхивались: - Ничего не случилось? Я жадно пил воду из чайника: - Ничего. Башка трещала, но соображала. Все - выпил, и хватит. Здесь, как и в школе, мне нужно очень хорошо учиться. Очень хорошо. Чтобы после окончания института меня взяли на работу в Шольском. Чтобы не возвращаться в Чагудай. И я учился. А еще подрабатывал. Просить денег у отца не мог. По его понятиям в таком-то возрасте это я уже должен был нести деньги в дом. И еще, как мне писала Варенька, он бесился, что сын его сбежал. Уехал без разрешения. Не просил я и у матери. Не было у нее лишних денег. Но она все равно присылала мне понемногу. Иногда что-нибудь подкидывал Семен. Присылал перевод - просто деньги без каких-либо слов. Я был ему благодарен. Работу себе нашел на стройке. Недалеко от общежития. И деньги, и полезно это будущему инженеру самому раствор помесить, кирпич научиться класть. Бригада оказалась дружной, работящей. В первый день я думал, что над новичком начнут подшучивать. Так же, как на заводе в Чагудае. Сапоги прибьют к полу в подсобке. Или срежут пуговицы на ширинке сменных рабочих штанов. А после работы пошлют в магазин за водкой - отметить событие. Я был готов ко всему неожиданному. И денег на водку заложил в карман. Но бородатый бригадир просто показал мне что-где находится на стройке. Познакомил со сменными напарниками: - Игорь... Виктор Павлович... И все: - Давай за работу. За водкой вечером не послали. Что ж, не послали и не послали. Я сильно никого ни о чем не расспрашивал. Просто присматривался. И работал себе, работал. Молча. На совесть. Бригада, вроде бы, приняла меня. И в общежитии, и в институте я тоже не лез ни к кому в приятели. Если же предлагали помощь - отказывался: - Сам справлюсь. Не верил я как-то этим вежливым шольцам - «спасибо-пожалуйста». Вон как на меня смотрят, шепчутся: - Дикий какой-то. Они ходили в театры. В музеи. На концерты. Что-то хвалили. Что-то ругали. И я был не против посмотреть или послушать. Но не мог выбрать, куда пойти. Не разбирался ведь в музыке-картинах. В бетоне уже - да, в арматуре-опалубке. Но в искусстве - нет. А вообще у меня других забот хватало. Учеба и работа. Работа и учеба. Не очень по концертам расходишься. И все-таки меня, конечно, тянуло к сокурсникам и сокурсницам. Нельзя же все время общаться с книжками и кирпичами. Вечеринки в общежитии проходили часто. Меня приглашали редко. «Дикий какой-то». И еще реже я был свободен для гуляний из-за учебы или работы. И все же раз сошлось. Меня позвали на празднование Нового года. В соседнюю по общежитию комнату. Время у меня было свободное, а мои соседи по комнате сбежали домой. Не одному же Новый год встречать. Вместе с другими ребятами я ходил по магазинам. Закупали продукты, выпивку. Потом стаскивали мебель из других комнат. И из моей все стулья и столы вынесли. Не из-за них ли меня пригласили? Неважно. Народу было много. Не только наших общежитских, но и из тех, что снимали в Шольском квартиры или жили в своих собственных вместе с родителями. Знакомые лица и имена путались с незнакомыми: - Миша... Гурам... Света... Людмила, можно Мила... Саша... Тоже Саша... Володя... Григорий... Натали... Катя... Офелия... Даже Офелия... Офигеть. Расселись. Кто на стульях, кто на чьих-то коленях. Сначала шампанское: - С Новым Годом! Потом кто-что. Я налил себе полный стакан водки и залпом выпил. Повел глазом - сейчас оценят. Знаю - не каждый так может. Однако восторга в глазах не увидел. На меня уже знакомо смотрели с опаской, с тревогой. А одна белобрысая, кудрявенькая как барашек, шепотом спросила: - Тебе плохо не будет? - Не будет. Однако повторять упражнение со стаканом я не стал. Налег на закуску. Исподволь приглядывался. Большинство пило вино. Те же, кто наливал себе водку, пили ее как-то странно - маленькими глотками. Редкими. Хорошенько закусив, я выпил немного вина. И в Чагудае по-моему такое же пробовал: ничего особенного - вкусная водичка. Не забирает, как водка. И не пенится, как шампанское. А они вроде бы удовольствие получают. Но их дело. Хотел было налить себе еще водки. Не стакан. Рюмку. Потянулся к бутылке. Но на меня смотрела все та же белобрысая, кудрявенькая как барашек: - Тебе плохо не будет? - Не будет. Налил. И выпил. Вроде, не смотрит. Потом играли в «Испорченный телефон», в «Розового крокодила». А слабо им сыграть в «Пахана и шестерок»? Потом танцевали. Все вместе. И в парах. Я тоже был не прочь подержать какую-нибудь талию. Но мне казалось, что все девушки по-прежнему смотрят на меня с опаской, боятся. «Дикий какой-то... Дикий какой-то...» Я выпил еще рюмку. Снова подумал: «Точно из-за стульев пригласили». Но одна сама подошла ко мне. Кто же еще - конечно, белобрысая, кудрявенькая как барашек: - Ты что тут сидишь один? Тебе плохо? - Мне хорошо. - А почему не танцуешь? - С тобой? - Ну и со мной. Я повел ее в танце. Белобрысая, кудрявенькая как барашек удивилась: - А я думала, что ты танцевать не умеешь? - Потому и пригласила? - Может быть. Дальше мы танцевали молча. Среди других лиц, ног, локтей. Народу было много. Места - мало. Все время кто-то толкал то в бок, то в плечо. Или наступал на ноги. Нечаянно вроде. Я терпел. Как мог, прикрывал собой белобрысую, кудрявенькую как барашек. Но в конце танца резко повернувшийся парень сильно толкнул ее в спину. Так, что она просто впечаталась в меня. Тоненькая. Хрупкая. Я схватил парня за плечо: - Ты че творишь? Тот испуганно затряс головой: - Извините... Извините... Тонкая и хрупкая потянула за руку: - Отпусти его. Я отпустил. Потом сидел один. Но больше не пил. Поглядывал только в сторону тоненькой и хрупкой. А она болтала с подружками, с ребятами. Танцевала. И мне казалось, иногда тоже посматривала в мою сторону. Боится, что мне станет плохо? Да не пью я больше! Не пью! Я встал и пригласил ее. Она смелая. Она не откажет. Мы снова молча танцевали. И ее снова толкнули. И я снова схватил парня за плечо: - Ты че творишь? Он развернулся: - Извините. - Да это снова ты! Ну, думаю, нужно этого козла проучить. Пусть знает, что надо себя культурно вести среди других людей. Говорю ему: - Пойдем-выйдем. Он не понял: - Я же извинился. Но я, отпустив тонкую и хрупкую, потащил его на выход: - Пойдем-пойдем. А она просто повисла на моих руках: - Отпусти его! Легонькая. Я бы их обоих на себе вынес. Но голос такой пронзительный. И все вдруг на нас смотрят. Я отпустил парня. А она как глянет на меня: - Не приглашай больше. Не хочу с тобой танцевать. И эта уже не хочет. Ну и черт с ней. Я выпил еще рюмку и пошел спать. Утром следующего дня долго лежал в кровати. Вспоминал вечеринку. И эту белобрысую, кудрявенькую как барашек, тоненькую и хрупкую. В Чагудае я был не первым парнем на деревне. Но и далеко не последним. Отличник, не урод, пацанами уважаем. Закадрить мог почти любую. Проводить после кино, поцеловать, помять, а если повезет - и завалить где-нибудь в подходящем месте. А одна у меня была даже из лучших в поселке - одноклассница Зоя. Бедра широкие. Крепкие. Груди могучие. Тугие. Я их пару раз трогал. Но большего она не позволяла. В мать хозяйственная Зойка берегла себя для мужа. И я думал - уж не для меня ли? Может, будет ждать моего возвращения? Приеду летом на каникулы, и поженимся? Но хозяйственная Зойка не могла позволить своему богатству простаивать без дела. Вышла замуж через несколько месяцев после окончания школы. За сына заводского бухгалтера... А у этой белобрысой, кудрявенькой как барашек, тоненькой и хрупкой - ух какой голосок: - Отпусти его! Не приглашай больше. Не хочу с тобой танцевать. «Не хочу с тобой танцевать... Не хочу с тобой танцевать... Не хочу с тобой танцевать...» Праздники прошли. В институте я увидел ее. Мы поздоровались: - Привет. - Здравствуй. И попрощались: - Пока. - До свидания. Общежитие. Учебники. Чертежи. «Привет. Здравствуй. Пока. До свидания». Учебники. Чертежи. - Кто карандаш стырил? - Да вон он лежит. Стройка. Камень на камень. Кирпич на кирпич. «Привет. Здравствуй. Пока. До свидания». Камень на камень. Кирпич на кирпич. - Раствор давай! - Даю! Даю! Я каждый день искал ее в институте. Поздороваться и попрощаться. А потом как-то решил дождаться ее на улице после занятий. И проводить что ли. Надо же так случиться - из дверей выскочил и наступил мне на ногу тот самый парень, что надоел мне на новогодней вечеринке. - Извините! Не раздумывая, дал ему в нос. Потом под дых. Парень скорчился. А я ему еще коленом в ухо: - Я тебя извиняю, козел, извиняю... - Немедленно прекратите! - на улицу из института вышли несколько преподавателей. А следом за ними - она. Надо же так случиться... Преподаватели что-то говорили. А она в ужасе смотрела на разбитое лицо парня, на лужицу крови, на мои кулаки. Меня разбирали на студенческом собрании. Грозились исключить из института. А еще она налетела на меня в коридоре: - Ты что, не понимаешь? Или просто дурак? Тебя же могут в тюрьму посадить. Если он в суд подаст... Я не верил: - В суд. За что? Ну подрались малость... - Малость, - она аж задохнулась от возмущения. И до меня дошло - это у нас в Чагудае такое дело малость, а по их шольским меркам, наверное, драка - действительно серьезное преступление. Я извинился. Искренне. Я все-таки понимал, что бывают в жизни и такие случайности, совпадения, как с этим парнем. И мне было жаль его побитого. Изрядно. Ни за что ли. Но как объяснить им всем, как объяснить ей, что это не я бил его, что это Чагудай. Это он, он постоянно огрызается, делает мое лицо страшным. Это его привычка бить первым. И как это трудно - остановить себя, не ударить, когда кто-то задел тебя даже и совсем случайно Я не виноват. Боже, как мне стыдно, когда я вижу извиняющуюся улыбку прохожего, нечаянно зацепившего меня локтем на улице. Этот человек и не подозревает, что мне едва удалось сдержать себя. Еще немного и я дал бы ему в нос, потом под дых, коленом в ухо... Из института меня не исключили. Обошлось каким-то общественным порицанием: - На первый раз. Парень в суд подавать не стал. Хотя его родители хотели. Адвоката наняли. Но и тут обошлось. Я каждый день искал ее в институте. Но она больше не здоровалась со мной и не прощалась. А я учился дальше. И строительному делу, и нормальному человеческому поведению. Так же новой жизни учились, наверное, в Шольском и двое других моих одноклассников-чагудайцев. Будущий врач Наташка Федотова и будущий офицер Лешка Зубенко. Виделись мы очень редко. Очень. Приехали поступать в разные дни. Учились в разных местах. Разные заботы. Разные интересы. А может, мы одинаково не хотели вспоминать Чагудай? И потому не искали встреч друг с другом?.. Мне постепенно удалось научиться себя контролировать. Вежливо разговаривать. Я перестать видеть в соседе или собеседнике возможную угрозу. И сокурсники, вроде, перестали бояться Парфенова. У меня появились приятели. И приятельница. Моя девушка - Катя. Белобрысая, кудрявенькая как барашек, тоненькая и хрупкая все-таки сдалась: - Должен же кто-то тобой заниматься, Чагудай ты такой... Да, ко мне крепко приклеилось прозвище: «Колька-Чагудай». Под ним я и остался в памяти своих институтских товарищей. Когда через многие годы мы встречались, они так и вспоминали: - Как же - как же, Колька-Чагудай!
Летом, после окончания первого курса, я поехал домой. Соскучился. По маме, по сестренке, по брату. И по отцу. И по отцу. Он уже простил мой побег. После того, как соседи и родственники изумились, что его сын попал в институт, загордился младшим сыном. Как гордился и старшим. А еще у Семена на это лето была назначена свадьба. Брат женился на Ольге с «вербовки». Она раньше меня окончила школу. Ждала Семена из армии. Потом они долго встречались... - Хорошая девка, - говорил про нее отец, - только титьки маленькие... Свадьба брата... Как я мог пропустить такое событие. Приехал. В доме была двойная радость. И из-за предстоящего торжества. И из-за моего приезда. Мать с Варей хотя и сильно болели, но обе как будто светились. Сестренка, если бы могла, наверное, прыгала бы вокруг меня: - Братик, братик, братик, братик ... Отец после застолья по случаю приезда ходил по Чагудаю: - Сын вот приехал, отца поблагодарить. В институте он у меня. Отличник, весь в меня... По «болоту» прошелестело: - Колька Шольский приехал. Прибежал мой чагудайский друг Серега. Он уже закончил свою «шарагу»: - Вот на заводе вкалываю. И Юрка Сурепов там. А с Володькой Тумкиным мы в одном цеху. - И как? - Ниче... Скоро в армию. Тебя-то не возьмут институтского... Нет, не возьмут. За нашу фамилию старший брат отслужил. Мы не развивали тему. Налили: - На здоровье. - На здоровье... - Еще? - Еще... Пошли с Серегой на болото, на наши места. Вспоминали. Но несмотря на выпитое, разговор как-то не очень клеился. Серега все всматривался в меня: - Ты какой-то совсем чужой стал, Колька... - Брось. Какой еще такой чужой? - Не знаю... Наверное мы оба изменились. Он - в училище и на заводе. Я в Шольском и в институте. Разошлись. Завернул к учителю Пойгу, но его дома не оказалось. Уехал в Шольский то ли по делам, то ли в больницу. Разминулись. Жаль, что не встретились, не поговорили. Свадьбу Семена, как и положено в Чагудае, сыграли пьяно и весело. С неистовыми поцелуями и драками в доме культуры. С нечаянным поджогом тещиного дивана и искрящимся выбрасыванием его из окна. Смех сквозь слезы - Чагудай... Время в свадебной суматохе пролетело мигом. Когда собирался обратно, брат с немного ошалевшими от начала семейной жизни глазами спросил: - Ну, а у тебя как там, Колян? Есть невеста? - Есть. - Так привози. Я посмотрел на мать. Она кивнула: - Привози. - Привезу как-нибудь. Катю я привез через три года. Когда мы уже твердо были вместе. И повод показать ее своим был подходящий. Еще одна свадьба в Чагудае. Серегина. Пока я учился, он отслужил. Вернулся. Снова пошел на завод. Там и нашел себе невесту. Как и у Семена - тоже с «вербовки». Завод продолжал смешивать в себе всех поселковых. «Болото» и «вербовка» работали вместе, в одних цехах, в одних бригадах. Шли на работу и возвращались одной дорогой. Жили рядом. Ходили в гости. Вербованные женились на «болотных». «Болотные» - на вербованных. А их дети становились просто чагудайцами. Получив письмо-приглашение от Сереги, я уговаривал Катю: - Поедем. На болото сходим. В лес. Неужели тебе не интересно? Что-то останавливало ее. Но в конце концов Катя все же качнула своими светлыми кудряшками: - Ладно, ты мне уже все уши прожужжал про свой Чагудай. Брусника у вас самая вкусная в мире. Грибы - самые большие. Ребята - самые сильные... - Ага, ага, ага... Мы ехали весело. Шутили. Бесились. До Синей горки. Там на перроне Катя увидела несколько человек в серой одежде. Злыми глазами они царапали по окнам поезда. - Кто это? Я, не особенно беспокоясь, пожал плечами: - Наверное, освободившиеся. Домой возвращаются. - Какие освободившиеся? - Сидят здесь на Синей горке, преступники наказание отбывают. Одна тюрьма для взрослых. Другая – для малолеток. Две тюрьмы с охраной и подсобными хозяйствами - это и есть вся Синяя горка… Поезд тронулся. Какой-то фиксатый с синими от наколок руками подмигнул Кате. Она в ужасе отшатнулась от окна. И счастье этого урки, что поезд был на ходу. Иначе бы я выскочил, разлучил бы его с любимой фиксой. И дальше мы ехали уже не так беззаботно. Катя стала какой-то задумчивой. И прыгать на повороте, где тропинка на Чагудай, где поезд сбавляет ход, она отказалась: - Ненормальный. - Да у нас все прыгают. Здесь же ближе. - Значит все у вас ненормальные. Кольцовка встретила очередью на последний сегодня автобус. Народ ругался, толкался. Доходило чуть ли не до драки. Я оправдывался: - Вообще-то здесь не всегда так. Бывает. Но не всегда. Не повезло просто сегодня... Катя была в ужасе: - Что же это... Мы же люди... Надо же уважать друг друга... - Надо, - я как мог прикрывал ее спиной, плечами, - Как бы нам не остаться здесь до завтра... Выстояли. Хотя и не на сидячих местах, но все-таки вырвались из Кольцовки. В переполненном душном автобусе все опять толкались, ругались. Но уже вяло, устало. А Катя тихонько плакала мне в плечо: - Какая дикость. Дикость... Вот тебе и привез девушку отдохнуть-развлечься. Господи, а что она скажет о пьяной и веселой чагудайской свадьбе? С неистовыми поцелуями и драками... Но оказывается, мы ехали не на свадьбу. За день до нашего приезда Серега погиб на заводе. Шел на обед к заводской столовой, а с борта поворачивающего перегруженного самосвала сорвалась металлическая чушка. Просто размазало Серегу. Так что приехали мы на похороны. Гроб у подъезда. Женский вой. Вдова-невеста в черной фате. Помянули. Все в том же доме культуры. Пьяно и невесело... Катя маме понравилась: - Хорошая девушка. Только не для нашей жизни чагудайской. Тоненькая такая. Ты береги ее там... И отец одобрил что ли: - Культурная такая... С Варенькой Катя успела даже подружиться. Они о чем-то говорили вполголоса, шелестели какими-то листками, что-то рисовали. Я спросил у Кати: - Чего вы там? - Тебя это не касается. И Варя поддакнула: - Тебя не касается. Глядя на Катю, Семен похлопал по плечу: - Молодец, брат. Женись и мне тоже племяша привози на показ. Да, я уже был дядей. Когда ходил к Семену и Ольге, жившим теперь в доме на «вербовке», качал племяша на руках: - Привезу, как-нибудь привезу... Но только стоит ли? Что мой ребенок увидит здесь? Разбитые самосвалами дороги. Пьяницу, валяющегося в собственной луже у центрального магазина. Дома с трещинами и облупившейся краской. Заплеванные, усыпанные окурками подъезды... Я заметил, что никто, как раньше, не оставляет обувь за дверьми на лестничной площадке. Мама объяснила: - Воруют. Представь себе. Что плохо положишь - тут же сметут. К нам в подъезд несколько «вербовских» вселилось. Или они, или их дружочки тащат. А наши теперь все поголовно собираются обычные двери на железные менять. Дожили... И еще ее спросил: - А чего не ремонтируют ни дома, ни улицы? - Говорят, хозяева заводские что-то никак поделить не могут. Не до народа им пока... Да лишь бы сам завод не остановили. А так уж проживем как-нибудь... Как-нибудь... С Катей мы обошли всех моих родственников, друзей. И, конечно, зашли к Пойгу. Познакомил его с Катей. Учитель выглядел очень больным: - Эх, Коля, не долго, видимо, мне осталось. Как хотелось бы помереть по-человечески - не в тюрьме этой... Вроде, не под замком мы здесь, но все как за решеткой, как на Синей горке отбываем... А за тебя рад, очень рад. И девушка у тебя умница. Надеюсь, вы будете счастливы там в Шольском... Катя спросила: - А здесь? Неужели нельзя ничего сделать? Неужели нельзя быть счастливым здесь? На это Пойгу вздохнул: - Можно быть несчастным среди счастливых, но нельзя - счастливым среди несчастных... А сделать... я пытался... Потом мы с Катей ходили в лес за брусникой: - Правда, самая вкусная... И за грибами: - Правда, огромные... Сидели с ней на берегу Чагудая: - Как тебе учитель Пойгу, как мои? Тонкая и хрупкая качала головой: - Хорошие они у тебя ... - А живут вот... - ...не хорошо. А Варю можно вылечить? - Возили ее раз в Шольский. Один доктор, сказал, можно. Другой - нет. - Может еще показать другим врачам? - Такой дороги она больше не выдержит... Варя не выдержала такой жизни. И в следующий раз в Чагудай я тоже приехал на похороны. Приехал один. Катя была беременна. На отца с матерью больно было смотреть. Плакал Семен. Плакал и я - уже взрослый женатый мужчина, отличный инженер, которому не дано перестроить Чагудай... Рядом с Вариной могилкой несколько свежих. Одна - учителя Пойгу. - Печень, - сказали мне. Другой холмик - соседа дядя Паши. - Отравился. Вместо водки выпил какой-то гадости. Какой-то сплошной ужас. Ужас. Ужас... Я уговаривал родителей: - Давайте переедем в Шольский. Пока вы еще на ногах. У меня хорошая зарплата. Проживем... Но они меня не понимали: - Зачем? Тут у нас есть свое жилье. И родственники все, соседи, заводские свои. Могилки отцов-матерей, и Вареньки вот... А что мы в твоем Шольском будем делать? А что они в моем Шольском будут делать? Нормально жить. Так же, как пожилые родители Кати. Гулять в сквере и в парке. Лечиться в нормальной больнице. Ездить в загородный санаторий. Спокойно ждать внуков. Отец с матерью слушали меня. Но не понимали: - Хорошо это, но не для нас. Не привыкли мы к такой жизни. Хотелось накричать на них: - А к какой вы привыкли?! Болеть, хоронить привыкли?! Привыкли - и Семена скоро не стало. А я же и его звал-заманивал: - Перебирайся ко мне в Шольский. С твоими руками ты там на вес золота... Но и он, как родители, не понимал меня: - У меня здесь семья, работа, жилье, родители... Семен думал о втором ребенке. И, не думая, заступился за своего бывшего соседа по дому. Валерку били двое, когда брат бросился в схватку. И все, вроде, стало затихать. Но потом Валерка в запале решил ударить одного из обидчиков подвернувшейся под руку железякой. И ударил. Случайно ударил Семена. Только и успели внести в дом - помер. Похоронили Семена рядом с Варенькой... С кладбища мы шли с родителями по тропинке мимо болота. Из его глубины донесся рыкающий звук. Мама сказала: - Чагудай Сему забрал. Сожрал и отрыгивает... С болота пополз туман. Отец сел на берегу и молча уставился в приближающуюся белую волну. Как будто хотел, чтобы и его забрал Чагудай. Мать трясла отца за плечи: - Пойдем домой, пойдем. Но отец как не слышал. Дышал часто-часто: - Семка, Семка... Варя, Варя... Семка, Семка... Я силой поднял отца с земли. Под руки повел обоих мотающихся из стороны в сторону родителей. Чагудай все рычал и рычал нам в след. Мы шли по поселку. Поднимались домой по лестнице. Мимо квартиры, в которой жил Валерка. Его на следующий после драки день на милицейской машине увезли на станцию в Кольцовк. Оттуда – на поезде в тюрьму на Синюю горку. Валерка был наказан. Вроде бы все правильно, по закону. Но я обещал себе убить Валерку, когда он вернется. А со мной будь, что будет. И в Чагудае, и в Шольском я считал Валеркин срок. Месяц. Два. Год. Три. Четыре... Валерка не вернулся. Умер на Синей горке, не досидев и половины срока. Как Варя - от туберкулеза... А в тот раз, вернувшись в Шольский с похорон Семена, я тут же помчался в Чагудай - Катя, покачивая на руках плачущую дочку, встретила меня на пороге словами: - Позвонили с завода. Твой отец умер. Сердце... Так, не раздеваясь, снова и поехал. И уже не было сил ни переживать, ни плакать. Мать сказала: - Вот и отца Чагудай забрал. Значит, и за мной скоро придет... Я снова упрашивал, уговаривал ее: - Поедем, поедем со мной в Шольский. Подлечишься там и хоть в конце своей жизни поживешь по-человечески... Но она плакала: - Ну куда, куда теперь я от них. Варя, Сема, Ваня... Еще несколько лет промаялась она в Чагудае. Снова кладбище. На нем я мысленно поклялся Чагудаю: «Не будет здесь больше других могил Парфеновых! Не получишь!» Ни я, ни мои дети здесь не останутся. Прошло девять дней. Думал попрощаться с родственниками и знакомыми, еще раз поклониться родным могилкам и если не на всегда, то уж очень надолго проститься с Чагудаем. Приехать сюда как-нибудь, когда он изменится. Не знаю, как и почему он может измениться. Но вдруг, вдруг люди здесь перестанут пить, болеть, ругаться, драться. Возьмут и обустроят в Чагудае новую больницу, дом культуры, новые дома. А в лесу - санаторий. Будут люди работать на заводе, а после культурно отдыхать. А их дети - нормально учиться. Здесь - в школе, в заводском училище. В Шольском - в институтах. И потом, не боясь за себя, за своих детей, будут возвращаться сюда, в родной Чагудай. И работать, и учить, и лечить, жить, жить, жить, долго, долго, долго, счастливо, счастливо, счастливо... А может, будет и по-другому. Плюнут чагудайцы на это болото с его рудой и заводом. Плюнут и разойдутся искать счастья в других концах света. И найдут его. Не сошелся же на Чагудае свет клином. И тогда я приеду в пустой, заброшенный поселок. Посижу на тихом безлюдном кладбище... Так я думал, собираясь домой в Шольский. Но не отпускал меня Чагудай от себя. Возникли проблемы с квартирой родителей. Как-то все сложно было с ней увязано между заводом, который строил дом, и поселком, который передавал под него землю. А тут вот еще один наследник, проживающий в Шольском, - я. И еще племянник - несовершеннолетний сын Семена, которого представляет Ольга. Квартира должна была отойти в собственность завода. Наследники и поселок - получить компенсацию. Но, главное, по словам Брагина - представителя поселковой «управы», вся эта бумажная операция не могла обойтись без моего личного участия. При этом: - Быстро никак не получится... Тут несколько месяцев, а то и лет разбираться надо. Да вы не волнуйтесь. Как будет все готово, мы вас письмом вызовем. Приедете, посмотрите, подпишете, и все... В Шольском я бы просто поручил разбираться во всем этом адвокату. А здесь: - Что вы? Только лично, лично... Категорично. Что ж делать. Сказал Ольге, чтобы она наведывалась в управу время от времени. Подталкивала Брагина, как могла. И уехал. Убежал.
Я не хотел возвращаться. Хотя бы еще несколько лет. Но надо было снова ехать. «...для окончательного решения...» Так было написано в официальном письме с обратным адресом: «Чагудай...» - Надо ехать. Тонкая и хрупкая вздохнула. Я повторил: - Надо ехать... - Что ж.., - кивнула, - Раз надо... И отвернулась. Потащила из кармана платочек. Старший глянул вопросительно: «Не возьмешь с собой?» «Не возьму». В ногу вцепилась младшая, затараторила: - Папка, папка, не уезжай... Папка, папка, возьми с собой... Папка, а что ты мне привезешь?.. Я поднял дочку на руки: - Привезу, привезу... - А что, что привезешь? Тонкая и хрупкая, промокнув платочком глаза, грустно улыбнулась: - Привези ей брусники. В Чагудае она такая большая и вкусная... - А тебе? Катя не ответила. Она не хотела меня отпускать. В Чагудай. Старший ушел в свою комнату. Младшая спрыгнула на пол, вьется вокруг: - Папка, привези брусники... Папка, привези брусники... - Привезу... Привезу... Привезу... Тропинка вывела меня на опушку леса. Вот завод. А вот поселок. Чагудай. Чтобы не терять время, сразу завернул в управу. Там было подозрительно пусто. Только один мужичок маялся в коридоре. Сторож, наверное. Я к нему: - Скажите, пожалуйста... А он смеется: - Не узнал, что ли, Николай? - Нет. - А я-то вот тебя сразу. Да Юрка я, Сурепов ... Господи, это же мой одноклассник. Тот самый, с которым мы когда-то так глупо подрались из-за карты Чагудая. Сколько раз я приезжал из Шольского, а вот ведь только сейчас встретились после школы. Гляжу на него - был ведь достаточно здоровым пацаном. А тут рядом со мной - мужиком в расцвете сил - сморщенный старичок. - Болею вот, - провел рукой по животу. - К вам в Шольский сподобился съездил на операцию, а толку... Почти весь желудок оттяпали и что-то там еще по мелочи. Врач сказал, возвращайся и прощайся, мол, с семьей. Может, еще полгодика только и протянешь. Вот здесь теперь в конторе и тяну на легкой работе. Ты к кому? - К Брагину. - Э, - закачал Юрка головой, - Не будет его ни сегодня, ни завтра. На Синюю горку по каким-то делам укатил вместе с начальником милиции. Да, знаешь, кто у нас начальник милиции? - Понятия не имею. Юрка снова разулыбался: - Лешка Зубенко. Тоже одноклассник. - Он же по военной части был. После училища где-то по дальним гарнизонам служил... - Был.., служил… - согласился Юрка, - Но вот в Чагудай вернулся. Теперь милицией заправляет. - Надо же... Превратности судьбы. Когда-то Лешку в этой самой милиции избили ни за что, ни про что так, что волосы пучками лезли. А теперь он же ею руководит. Чудеса... А может, Чагудай начинает перестраиваться, меняться? Приходят сюда новые, здоровые душой и телом люди? Юрка подмигнул и достал из тумбочки водочную бутылку - на дне ее еще плескалось: - С приездом... Хотел отказаться. Но обидел бы Юрку, делящегося сокровенным. Да и спешить мне теперь было некуда: - С приездом. Мы легко допили Юркину бутылку. - Надо же. Начальник милиции... Юрка улыбнулся: - Может и ты вернешься на совсем? - Нет уж, спасибо… - А Наташка Федотова? - И она вряд ли вернется из Шольского. Мы давно не виделись. Но знаю, что все у нее хорошо по работе. Муж есть, ребенок… Я сходил в магазин через дорогу. Купил еще бутылку и закусить. Заодно чая-сахара с собой - в чагудайской квартире меня никто не ждет. Выпивали. Пыхали табаком. Юрка - папиросой, я - сигаретой. Говорили. Вспоминали. И Юрка ту нашу с ним драку не забыл: - Помнишь? - Конечно. - Вот придурки. - Не то слово. - Дыра на днях объявился. Помнишь, с «вербовки» пацан, с нами учился. Потом его на Синюю горку, на малолетку отправили... - Из-за него как раз тогда Лешке Зубенко в милиции и попало... - Он самый. Вот очередной срок отмотал, домой заявился. - Жив-здоров, значит... - Да. Одни люди на свободе умирают. А этот после нескольких ходок - живехонек... - Ну и черт с ним... А Поташ - второй «паханчик»? Так же все еще на заводе работает? - Нет, Поташ завербовался куда-то. Уехал один. Семья здесь осталась. Ждут от него вестей. Но что-то все ни слуху, ни духу... - А кого-нибудь с нашего двора кроме Лешки еще видишь? - Володька Тумкин иногда в управу заходит - видимся. Он из слесарей в мастера поднялся. И не пьет совсем. - Вот молодец. - Не знаю. Мужики его в бригаде, конечно, побаиваются, но не уважают... - Почему? - удивился я. - Нелюдимый он какой-то стал, некомпанейский. После работы - сразу домой. Ни выпить с ним, ни поговорить. Непонятно, что с Володькой такое... - Все мы с годами меняемся. - Точно... А говорили, что Зойка сразу после школы от тебя аборт в Шольский делать ездила. Правда? - Чушь. Она мне так ни разу и не дала. - Врали, выходит... А как там в Шольском с бабами? - Бабы есть. - Красивые? - Не красивей наших. Но поухоженней. Одеваются лучше. Прихорашиваются. - А работают где? - А кто где: на заводах, на фабриках, в учреждениях разных... - А у нас все на одном заводе... - Юрка провел рукой по животу, - все при деле, кто не больной. Только вот зарплату последнее время что-то с перебоями платят. - Договорились там эти собственники в конце концов или нет? - В том-то и дело, что нет. Все тянут… Им-то что с их денжищами, а у нас народ без зарплаты сразу бедствовать начинает. Откуда еще здесь, кроме как с завода, денег возьмешь? Только пенсионеры в такие дни остаются пусть и мало, но имущими. Вот и я по инвалидности получаю. Держимся, хотя и трудно, и недолго живем здесь... Да, это моя бабка Настя дожила до восьмидесяти. А теперь вот одни родители хоронят своих детей. Другие не успевают дождаться внуков. Недолго ныне живут чагудайцы. Так же, как и окружающие их березы. И у тех, и других век короток. И чагудайцы, и березы одинаково худые, корявые и выносливые. Терпят всю свою короткую жизнь, гнутся, гнутся, пока наконец не рухнут, сгнив или высохнув на корню. Юрка качал пьяной головой: - Болеет народ. Болеет и мрет. Я был здоров. Потому что сбежал отсюда. Сколько раз я спрашивал себя: что я сделал? Предал мать, отца, Сему, Вареньку, бабку Настю, Серегу? Или спас себя и своих детей? Останься я в Чагудае и всю свою жизнь вот так же вот бы пил, дрался и болел. И дети мои так же бы пили, дрались и болели. И, может быть, похоронил бы уже своих детей, как хоронили их здесь мои мать и отец? И, может, уже не было бы и меня?.. Пришел другой сторож - Юркин сменщик. Незнакомый мужик недовольно посмотрел на пустую бутылку: - Опоздал, что ли? - Опоздал... Мы с Юркой вышли из управы. Добрели до болота. Все вроде знакомо. Здесь я был счастлив маленьким. Счастлив воде, лесу, солнцу, матери... Как это было здорово - многое в жизни не замечать, о многом не думать. Радоваться единственному пойманному за целый день карасю и куску хлеба в кармане. И предвкушать новый день, в котором может быть будет два карася. Или лукошко белых грибов. Брусничная поляна. И мама напечет сладких пирожков. А отец купит наконец обещанный велосипед... Я смотрел на болото. Все вроде знакомо. Все так и не так. Какие-то все-таки это другие деревья, кусты, трава. Не то. Все чужое. Или я чужой, как сказал когда-то мой друг Серега? И не этого ли я сам хотел? Потянул Юрку в улицы: - Пойдем. Мне еще нужно к Ольге зайти, к жене Семена. Юрка мотнул головой: - Прости господи... Я не понял: - Что? Что ты сказал? Юрка лишь пьяно отмахнулся: - Так, это я, так... Довел покачивающегося одноклассника до дома. И сам пошел в свой пустой и мертвый. Поднялся по лестнице мимо соседских дверей, блестевших свежим решетчатым железом. Усталый, хмельной, тяжелый. К Ольге решил зайти с утра. Проспавшимся, отдохнувшим. Рухнул на пыльную кровать... Проснулся поздно. Испугался, что могу не застать Ольгу. Но она была дома. Одна. С распухшим темным лицом, с какими-то стеклянными глазами: - Здравствуй, проходи... Я всматривался в ее лицо: - Что с тобой? - Ничего - она засуетилась, захлопала дверцами шкафчика, - Мне тебе и поднести нечего... - Да не нужно ничего, Оля. Но она трясла головой: - Как же? Так нельзя. Нельзя... Вытащила откуда-то кошелек.. Судя по всему, пустой. Я встал: - Сейчас схожу. Вина или водки? - Водки. Чагудай. Мы выпили. Ольгино лицо порозовело, глаза стали мягкими. Она заплакала. - Что, Оля? - Ничего. Ничего... Поговорили о наших общих квартирных делах. Нового от нее не услышал. Надо было ждать возвращения Брагина. Спросил Ольгу: - А как племянник мой? Где он, кстати? Ольга махнула рукой: - На улице или по подвалам где-то бегает. Дома почти не бывает. Да и к лучшему. Пособие у меня украл на Семена. Говорит, на учебники. Знаю я его учебники... - Неужели уже выпивает? - Если бы. Это мы водку пьем, а они же нынче колятся. - Как это колятся? - Шприцами. Покупают какую-то дрянь на Второй заводской в третьем доме и в подвале колятся. Кайф ловят... - А милиция? - Забирали они моего. Потом пришли двое. Выкупай, говорят, пацана, а то посадим. А где у меня деньги? Так и сказала им - сажайте. Может, в тюрьме обрасудится. А так-то - только на кладбище. Каждый месяц у нас то парнишку, то девчонку хоронят - передозировка или отравление... Давай выпьем. Господи, как тут не выпить. Нормальный мальчик был... Помню в один из приездов он рассказывал мне, что хочет стать артистом. Я его спрашивал: - Почему артистом? А он мне так рассудительно: - Их все знают. Они со всеми начальниками и на заводе, и в милиции дружат, и их никто не трогает. Неужели своим детским умом дошел? - В кино будешь сниматься или в театре играть? - Не играть. Петь буду. И я тогда попросил его: - Спой. И он спел:
«Эх, нам бы, нам бы, нам бы Нам бы в ресторан. Нам бы по сто граммов и пивка бы жбан. Нам бы обожраться и потанцевать И официанток тискать-целовать...»
Промежду водкой Ольга рассказывала мне о своих родственниках. О каких-то знакомых и незнакомых. Она быстро, очень быстро запьянела. Вдруг посмотрела на меня: - Садись ко мне на диван. Я пересел. Думал, хочет мне что-то показать. А она обняла меня, прижалась лицом, дыхнув водкой: - Иди ко мне. - Да ты что? С ума сошла? Она не отпускала. Распахнула кофточку, выпростав маленькие, сплющенные ребенком и чагудайской жизнью грудки: - Ну, что тебе мужику стоит. Ну, давай по-родственному. А то я одна да одна... «Прости господи...» Так вчера сказал пьяный Юрка? Я не нашел ничего лучшего, кроме как предложить ей: - Давай еще по одной. - Давай... Выпив еще и еще, Ольга совсем размякла. Задремала. Уложив ее на диван, я вышел на улицу. Схожу сегодня на кладбище, проведаю маму, отца, Сему, Варю, Серегу, учителя Пойгу... По дороге встретил Зою - ту самую свою бывшую почти невесту. Ту самую, о нас с которой поведал мне нелепую сплетню Юрка. Остановились-поговорили. После свадьбы пять лет к рюмке не притрагивался ее бухгалтер. А потом Чагудай все равно свое взял: - Стал по праздникам выпивать. Я не сильно внимание обращала. Работа да двое детей ведь у нас. И третьего носила. Только он мертвым родился. Из-за завода, наверное. Я во вредном цеху работала, там хорошо платили. И вот проревелась и смотрю, мой-то уже каждый день после работы выпивает. А потом что-то напутал в бумагах. Грозят его с работы уволить. Вот иду на завод уговаривать. Как же нам без его зарплаты. Дети болеют. И я сама... Зоя рассказывала мне все это спокойно, без слез. Как будто в десятый или двадцатый раз. Она была в черном бесформенном платье. Из под него - когда-то могучее, а теперь распухшее тело. Толстая, больная, несчастная женщина. На выданье ее называли хозяйственной. Но разве же в Чагудае можно быть хозяйственным? - Пойду я. - Будь здоров. Еще встретил троюродного братца по материнской линии. Глаза блестят хитро. Он уже много лет варил на болоте самогон, продавал в поселке. Народ покупал - дешевле же водки, а по голове бьет так же, если не сильнее. Этот чагудайский братец жил лучше многих. Но тоже жаловался: - Народ самогона меньше стал брать. Старые много не могут, а молодежь та клей нюхает, колется какой-то дрянью. А ее из Кольцовки с поездов привозят. Мимо меня. Даже и не знаю, что теперь делать… Родственничек... Вот ведь гад, днями и ночами пропадает на болоте, а не берет его Чагудай. Наоборот, камышами с топью прикрывает делишки самогонные. - Пора мне. Я шел по поселку. Меня узнавали, останавливали, расспрашивали про город, где я жил, про места, куда меня работа забрасывала, и вздыхали: - Живут же люди... - Живут. Хотелось ускорить шаг. Только здороваться и не останавливаться... На могилках просидел до темна. Возвращался под звездами. Когда на улицах было пусто. По дороге подвалила пьяная компания: - Эй, фуфел, гони закурить. Окружили. Ладно: - Берите всю пачку. - Фуфел, ты чего такой щедрый? Боишься, морду набьем? - Боюсь. Заржали: - Правильно боишься. Сзади, наверное, уже кто-то присел под моими ногами. Сейчас ударят и я упаду. Начнут пинать. Нет, уж лучше хотя бы одного успеть зацепить. Дам самому длинному в нос. И, может, успею под дых. А потом они все навалятся... За углом кто-то свистнул. Потом крикнул: - Братва, сюда! Длинный мою пачку - в карман: - Живи, фуфел... Вот ведь, дурак, расслабился в своем Шольском. Это там вечером после работы семьи выходят погулять, подышать воздухом. В мягкий свет уличных фонарей. В ласкающую слух музычку. А здесь ночные прогулки - удел молодых и сильных, сбившихся в стаи. У подъезда чуть не наступил на человека.. Подумал - пьяный, наверное. Хотел просто перешагнуть. Нога попала в темную лужу. Кровь. Лежащий в ней парень захрипел. Я растерялся, а потом вбежал в подъезд, заколотил во все двери на первом этаже: - Вызовите врача. Вернулся к парню. Приподнял его. Нащупал и заткнул носовым платком кровавую дыру в боку. Прошло пять минут, десять, полчаса... У подъезда собралась небольшая толпа соседей. Наконец подъехала машина с мигалкой. Но из нее вылезли не врачи - два молодых милиционера. Один вытащил из кармана лежащего парня документы. Другой потянул мой платок: - Похоже на ножевое. Первый походил рядом, нагнулся и вытащил из под лавочки: - А вот и нож. Тут я не выдержал: - Его же в больницу надо срочно. Оба уставились на меня: - А ты кто такой? - Живу здесь. Соседи подтвердили: - Живет здесь. - Ну и живи. Оба отошли в сторону. Закурили. О чем-то заговорили. Я - к ним: - Ну, отвезите же его в больницу... Первый уставился на меня: - А у тебя документы есть? - Есть. - Давай. - сказал второй, - Поедешь с нами. - Зачем? - Без разговоров. Что ж теперь делать? Им, наверное, нужен свидетель. Хрипевшего парня довезли до больницы. Искали врача. Когда он заспанный наконец появился откуда-то, парень уже не издавал никаких звуков. Врач потрогал пульс, зевнул и махнул рукой: - Готов. Меня повезли дальше. В милицию. Там посадили в большую железную клетку. В ней уже пребывал какой-то старичок с огромной слипшейся бородой. От него крепко воняло нездоровой жизнью. Первый милиционер сел за стол. Взял бумагу. Посмотрел на меня: - Фуфел, ты что с убитым не поделил? За что человека зарезал? Меня аж передернуло: - Я никого не резал. - А чем докажешь? Ты был рядом. На ноже твои отпечатки пальцев. - Этого не может быть. - Очень даже может. Фуфел, признавайся. Оформим явку с повинной и срок тебе будет намного меньше. Посидишь несколько лет на Синей горке, а потом, глядишь, по амнистии какой-нибудь выйдешь. - Да вы просто сумасшедшие. - Точно. Мы сумасшедшие. Ты нормальный. Тебе, наверное, и адвокат нужен? Как же я не сообразил сам-то: - Нужен. Конечно, нужен. - Познакомь фуфела с адвокатом. Второй милиционер снял с вешалки резиновую дубинку. Потом посмотрел на торчащую из стены, похожую на лом железяку: - А, может, его сразу к прокурору? Первый тоже посмотрел на лом: - Давай к прокурору. Быстрее расколется. Начальник премию выпишет. «Начальник». Ну, конечно, меня может спасти начальник. Как говорил мой маленький племянник, нужно дружить с начальством, и никто тебя не тронет. Я воспрял духом. Постарался забыть про Шольский, про адвокатов и уличные фонари. Разразился по-чагудайски: - Ага, пиздюлей он вам выпишет. Ну-ка, пацан, свяжись с Зубенко. Скажи ему, что вы его одноклассника Парфенова Николая взяли. Будет, бля, вам премия по самые помидоры... Лица обоих милиционеров переменились: - Пургу гонишь? - Дело ваше... Оба переглянулись: - Давай свяжемся на всякий случай... Первый вышел. Вернувшись, открыл клетку: - Выходи, садись на стул. Начальник сказал его дождаться. Он уже подъезжает... Через полчаса в комнату вошел Лешка Зубенко. Звездопогонный. Кивнул своим: - Свободны. Мы обнялись. Он снял фуражку: - Ты уж извини орлов, поторопились. Мы как раз на настоящего преступника по дороге наткнулись. Идет пьяный, в крови... Я кивнул и спросил: - Со мной ясно... Ты-то как сюда попал? Лешка скривился: - Ой, была история... Все у меня по службе нормально шло. А потом набил морду вышестоящему офицеру. Одному козлу, он к моей жене, падла, клеился, пока я по сборам да ученьям мыкался. И мне гад при этом вроде как повышение обещал. Вот я ему и повысил давление. А он меня грамотно так - свидетелей нашел нужных и чуть не под трибунал. В общем, единственный у меня был выход - уволиться из армии. Вернулся сюда. Домой, куда ж еще. А тут что делать? Подсказали - место начальника милиции пустует. Из Шольского сюда никто ехать не хочет. Местные кадры – сам видишь какие. Они детективы-то по слогам читают, какой там уголовный кодекс... В общем съездил на ускоренные курсы и вот – борюсь с преступностью. Как могу… Я слушал Лешку и при этом все никак не мог отвести взгляд от торчащего из стены лома: - А это что за железяка? Лешка глянул мельком: - Да лом обыкновенный. С нашими чагудайскими знаешь как. По хорошему не хотят разговаривать. Крутые такие из себя. Выпендриваются. Так возьмешь его, родимого, руки за спину и за них на лом подвесишь. Пятнадцать минут и любой признается... - А ты помнишь как тебя в милиции отделали вместо Дыры? Но ты не признался. - Да, тогда этого лома здесь не было. - А то бы признался? - Признался бы, наверное... И я бы, повисев, в чем угодно признался. Но как ведь здорово иметь знакомого начальника милиции... Лешка вышел и снова зашел: - Сейчас они тебе все компенсируют. Организуют нам на Чагудае что-нибудь. Мы выехали на милицейской машине на берег болота. Лешкины кадры накрыли раскладной столик. Закуска. Водка. - Вы уж нас извините. Лешка махнул рукой: - Свободны. Часа через два подъедешь, развезешь нас по домам. Мы пили. Я смотрел на звезды. Над большим городом таких не увидишь. И еще поглядывал в сторону березняка с чагой, и в сторону дальнего бора, где самая вкусная в мире брусника, где самые большие грибы: - Какая же тут у нас природа. Все есть. Здесь бы жить да не тужить... - Это точно, - согласился Лешка, - а то пьянство, такая преступность... - Наркотики. Услышав это слово, Лешка серьезно, почти трезво посмотрел на меня: - И наркотики. Такая зараза… Я вздохнул: - У меня племянник, сын Ольги Парфеновой, наркоман. Лешка кивнул: - Знаю, Ольга просила меня, чтоб посадил его. Я своих орлов посылал к ней для профилактической беседы. Вроде передумала. На Синей горке он может и отвыкнет от наркоты, но кто из тюрьмы нормальным человеком возвращается? - Слушай, - спрашиваю, - а наркотики ведь в Чагудае не делают. Мне даже адрес сказали, где их продают. И их ведь сюда можно только по тропинке с железки или по дороге из Кольцовки привезти. Лешка опрокинул очередную рюмку: - Да, ловлю я время от времени продавцов. Сажаю. А вместо них все новые и новые. У завода проблемы, зарплату платят нерегулярно. Вот то один, то другой и пытаются подзаработать. Можешь представить, в нашей школе наркотой торговали. Я пресек. Но на весь Чагудай меня не хватает. Или я делаю что-то не так.… - Выпьем? - Выпьем. И мы пили. И еще пели. Лешка затянул. Я как мог подвывал:
«Синяя горка - окна в решетку, Где ты свобода? Злая тюрьма. Пайка да шконка, третяя ходка И не последняя, может, она...»
Потом мы еще пили и стреляли из Лешкиного табельного. Он в луну. Я в болото. То ли в камышового братца-самогонщика, то ли в самого болотного черта Чагудая: - Бах-бах-бах... С утра болела голова и что-то справа в боку. Я давно не пил столько водки. Столько дней подряд. Залез в холодный душ. Влил в себя кружку горячего чая. Пошел в управу. Брагин наконец-то был на месте, но принимать сегодня начинал только после обеда. Вернулся в дом. Видеть мне больше никого не хотелось. Посижу один. После обеда еще раз схожу в управу. Дай бог, сегодня же все полностью уладим. А потом забегу еще раз на кладбище, попрощаюсь со своими и на вечернем автобусе уеду из Чагудая. Навсегда бы...
Квартира, в которой я вырос, казалась мне теперь совершенно чужой. После похорон мамы часть вещей раздал родственникам. Часть стояла в непривычном порядке. В похоронной суете здесь распоряжались другие люди - родственники, соседи. Они расставляли мебель, посуду так, как им казалось удобно. Все чужое, чужое... Единственное, что оставалось в доме родным - это старая кожаная сумка с истершимся тиснением. Когда-то ее, как трофей, с войны принес дед. Не знаю, что в ней хранилось в Чагудае при его жизни. При моей она была семейным архивом. Я достал сумку из шкафа. В маленьком отделении - свидетельства о рождении. Сложены по порядку и перетянуты резинкой: «Родился Петр Парфенов...» - дед, «Родилась Анастасия Комарова...» - бабка, «Родился Иван Парфенов...» - отец, «Родилась - Любовь Ромашова...» - мать, «Родился Семен Парфенов...» - брат, «Родился Николай Парфенов...» - я, «Родилась Варвара Парфенова...» - сестра. Тут же другой резинкой перетянуты свидетельства о смерти. Тоже по порядку: «Свидетельство о смерти Петра Парфенова...» «Свидетельства о смерти Анастасии Парфеновой...» «Свидетельство о смерти Варвары Парфеновой...» «Свидетельство о смерти Семена Парфенова...» «Свидетельство о смерти Ивана Парфенова...» «Свидетельство о смерти Любови Парфеновой...» Я следующий - Николай Парфенов... Похоронив столько близких, я уже давно не боялся смерти. Но умру только не здесь. Я не порадую Чагудай, не дамся ему. Нет. В большом отделении сумки - другие документы: аттестаты, удостоверения, справки: «... об окончании средней школы выдан Семену Ивановичу Парфенову...» «Парфенову Ивану Петровичу присвоен 6 (шестой) разряд отливщика...» «Настоящая справка выдана Л.А. Парфеновой в том, что она является матерью троих детей...» И тут же в конвертике с надписью «Сема» пучок белесых волос. Это с его первой стрижки. В другом конверте три бирки из роддома: «С. Парфенов», «Н. Парфенов», «В. Парфенова». Я поискал еще конвертики, но ни моих, ни Вариных первых волосков почему-то не сохранилось. Только квитанции: «Уплачено за швейную машинку...» «Получено за холодильник...» «Уплачено за телевизор...» За велосипед - мне. За магнитофон - Семену. За часики - Варе... А еще рецепты, записанные матерью в разные годы: «Отбитый кусок говядины свернуть рулетиком...», «Завернуть рыбу в фольгу...», «Засыпать бруснику сахаром...» Какими же вкусными были ее пирожки... Потертые, разваливающиеся бумажные листы. Очень неразборчиво: «Да не будет у тебя других...», «Не возомни себе...», «Не произноси...всуе», «Помни...», «Чти...», «Не убий», «Не прелюбо...», «Не укради», «Не лже...», «Не жела...» И еще то ли заговоры, то ли молитвы. Это все бабки Насти. Вовремя она родилась и вовремя померла... Первые рисунки Семена. Грузовые машины. Танки... Тут же рисунки Вари. Зеленые березы. Желтые ромашки. Желтое солнце. Невеста в фате. Так и не стала Варя невестой... Мои первые чертежи. Столько лет их мама хранила... И еще пачка писем, перевязанных суровой ниткой. Мать иногда перечитывала их, когда оставалась одна: «Расположили нас по квартирам. Хозяева вежливые, культурные. Каждое утро нам кофе подают. Мужики тут носят шляпы и снимают их при встрече друг с другом, раскланиваются перед бабами. Пьют ликеры такими маленьким рюмочками. И не пьянеют. И непонятно, зачем тогда пьют. А чаще совсем только сидят с кофе или булочкой или пирожным. Ложечками ковыряют...» Это письмо от деда. В войну он побывал в Шольском. И может, когда рядом со мной маленьким мама читала это письмо вслух, впервые захотел я из Чагудая в этот город? «Был на своем первом дежурстве. Так спать охота. А нельзя. И еще есть все время хочется, аж живот сводит. Кормят не очень. Уже два дня в туалет сходить нечем. Ждет ли меня Ольга?...» Это от Семы из армии, в которую я не попал, поступив в институт. «Простите, христа ради. Не знаю, как это вышло. Виноват, я виноват. Не знаю, как людям, как вам в глаза глядеть, когда выйду... Как вы, как мои? Простите, простите христа ради...» Это письмо от Валерки. От соседа, нечаянно убившего Сему. Не на много пережившего его в тюрьме. «Поздравляю с Новым Годом! Отец все еще злится, что ты уехал в институт. Твой Серега заходил про тебя спрашивал. Твоя Зойка вышла замуж и все знают, что уже беременная. Им подарили на свадьбу гараж для машины. Братик, будь здоров. Хорошо учись и тебе много-много счастия! Пиши. Целую. Твоя сестренка.» Почему-то не отправленная открытка от Вари. Не из-за Зойки ли? Чтоб меня не расстраивать?.. Какие-то фантики, фотографии артистов. Наверное, тоже Варино... «Не обижайся, что редко пишу. Кроме учебы, еще подрабатываю на стройке. Так что денег не присылай мне больше, хватает. Народ здесь хороший. Только какой-то странный... Никак привыкнуть не могу... Как получится - приеду, обо всем расскажу... Целую тебя, мама. И Варю, Сему, отца...» Это мое. Еще письма, открытки, телеграммы от каких-то знакомых и незнакомых. От очень дальних родственников. Многие имена, содержимое писем мне уже ничего не говорили. Эти письма были мертвы вместе с теми, кому предназначались. И я рвал их вместе с еще «живыми», с теми, над которыми улыбался и плакал. Рвал и бросал на противень, запалив маленький костерок из прошлого. В третьем, в самом большом отделении сумки - фотографии. Просмотрел их. «Мертвые» также предал огню, «живые» оставил. Возьму с собой в Шольский. Может быть мои дети, а может и дети моих детей захотят увидеть, как они выглядели - эти чагудайцы: Петр Парфенов, Анастасия Комарова, Иван Парфенов, Любовь Ромашова, Семен Парфенов, Варвара Парфенова и я - Николай Парфенов - сначала чубатый пацан, теперь уже совсем лысый дядька. Я зачитался, засмотрелся - прозевал, что надо сходить после обеда в управу. Спохватился, когда стемнело и стало трудно читать. Значит, останусь еще на один день в Чагудае. Только б не на больше... С утра зашел к Брагину. Тот развел руками: - Даже не знаю, что делать. Документы то ли на почте застряли где-то, то ли на заводе еще... - Так зачем же меня вызвали? - Должны были прислать. - И что, что теперь? - Будем выяснять, искать... Вышел от Брагина в полном смятении. Снова дежуривший в этот день Юрка спросил: - Что, не закончили? - Нет. Юрка удивился: - Может, ты ему мало дал? - Чего? - Ну как чего? Денег... - Ничего я ему не давал. Юрка засмеялся: - Так ты никогда не закончишь. На лапу ему надо хотя бы немножко положить. По-другому не получится... Я снова зашел в кабинет, достал из кармана портмоне, вытянул купюру: - Сколько? - вытянул другую. - Еще? Брагин быстренько сунул деньги в стол: - Достаточно. Приходи через два часа. Как же хотелось его убить на месте. Взять Лешкин табельный и: - Бах-бах-бах... Юрке я дал на водку: - Спасибо. Он оглянулся: - Давай попозже вместе и сообразим. - Я не могу сегодня. Ты уж один - не обижайся... - Ладно... На крыльце управы до меня дошло, что Брагин мог сделать все и раньше. Гораздо раньше. Даже, наверное, в мой прошлый приезд. И тогда мне можно было бы в этот раз совсем не возвращаться. Нужно было тогда просто дать Брагину денег. Наверное, это было настолько очевидно для всех, что никто мне и не подсказал. А я, занятый мыслями об умершей матери, как-то и не задумался даже. Сказали «... быстро не получится... Тут несколько месяцев, а то и лет разбираться надо.» И я поверил. Так же, как верил в Шольском. Но так нельзя в Чагудае. Но все кончено, кончено, кончено... Через два часа уладим с документами. Уеду на вечернем автобусе. Из Чагудая. Туда, где ждет меня тоненькая и хрупкая, дети, работа, нормальные люди. Мы всей семьей пойдем в парк. Будем просто гулять, дышать и радоваться жизни. Забежал, сказал помятой, как и в прошлый раз, Ольге: - Через два часа будь в управе. - Буду. Но мне бы... поправиться бы... - Там у Юрки Сурепова спроси... И на кладбище. По тропинке мимо болота, по самой его кроме вверх на огромную поляну. Вот они могилки. Здесь лежит дед. Отец. Мама. Сема. Варя. Вот тетка. Дядя. Могилка учителя Пойгу. Свежие цветы. А я не догадался... Серега. Сосед дядя Паша... Я вздохнул. Как ни странно, но именно здесь вдруг успокоился. Глянул на часы: - Еще есть время. И почему-то добавил мысленно: «Целая вечность». Присел возле маминой могилки. Смотрел, как покачиваются внизу камыши Чагудая. В такие мы забирались пацанами несмотря на угрозы родителей и собственные страхи. Потом, испугавшись какого-нибудь болотного звука, с воплями вылетали обратно. Сидели на берегу, слушали, как бухчит Чагудай. Смотрели, как в его глубине зарождается туман. Я даже прикрыл глаза, представив на берегу себя, Серегу, Юрку, других пацанов. Вот мы сидим и смотрим. Туман поднимается, ползет. Все ближе и ближе. И уже надо уходить, убегать. Я поднимаюсь и совсем не чувствую своих ног, своего тела. Начинаю все сильнее бояться и очень тороплюсь. Чуть не бегу обратно по тропинке. Быстрее, быстрее. Впереди давно уже должен быть мостик. Но его все никак нет. А тропинка все больше не похожа на саму себя. Точно - это другая, какая-то чужая, заброшенная. По такой ходят редко и неохотно. Почему-то камыш... Меня бросает в жар. Потом в холод. Я понимаю, что заблудился в тумане. Но все же надеюсь, что тропинка выведет меня. А она становится все призрачнее. Под ногами зачавкало. Остановился. Хотел пойти назад, но камыш как будто сомкнулся за мной. Никакой тропинки назад нет и вовсе. Куда идти? А может и не идти, не двигаться? Как-нибудь перестоять здесь туман? И выбраться потом, когда развеется. Но неизвестно сколько придется стоять: час или два, а туман иногда и на несколько суток падает. И не устоять ведь на одном месте. Ноги постепенно уходят в грязь все глубже и глубже. Никаких кочек или деревьев рядом нет. И если так топтаться на одном и том же пяточке, то рано или поздно точно засосет. И я рванулся с места вперед. Туда, где привидился вдруг просвет. И услышал голос. Совсем рядом. Знакомый. Это же дядя Паша: - Сюда, сосед... Я замер. Потом шагнул в сторону, откуда меня звали. Но никого не увидел. И тут же вспомнил, что дяди Паши давно нет. Он же умер. И тут же услышал другой голос - Сереги: - Сюда, Колька... И тонкий голосок сестры: - Сюда, братик... И Сема: - Давай сюда... И отец: - Иди к нам, Николай... Все голоса слышались с разных сторон. Никого я не видел в тумане, только неясные тени. Куда же идти? Куда? И я заплакал как в детстве, и закричал: - Отпусти меня, Чагудай! Отпусти... И тут же стих хор голосов. И среди тишины я явственно услышал голос матери: - Сюда иди, сынок, сюда...
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в |
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
 |
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
