Анатолий Байбородин

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ 

О проекте
Проза
Поэзия
Очерк
Эссе
Беседы
Критика
Литературоведение
Naif
Редакция
Авторы
Галерея
Архив 2008 г.

XPOHOC

Русское поле

МОЛОКО

РуЖи

БЕЛЬСК

ПОДЪЕМ

ЖУРНАЛ СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

"ПОДВИГ"

СИБИРСКИЕ ОГНИ

РОМАН-ГАЗЕТА

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

ГЕОСИНХРОНИЯ

Анатолий Байбородин

Блаженны кроткие

Размышления по прочтении книги Александра Щербакова «Деревянный всадник». Москва, издательство «Лепта», 2007

Размышления о крестьянской России были зачином моего давнишнего очерка «Русский обычай», и они жданно и гаданно явились, когда читал книгу писателя Александра Щербакова «Деревянный всадник», где мой земляк, енисейский сибиряк, с завидным знанием, сыновей любовью живописал крестьянский ремесленный мир. По прочтении книги былые размышления обрели даже некую трагическую завершенность, хотя автор и не пропел заупокойную русскому селу.

ИСТОРИЯ РОССИИ есть ИСТОРИЯ КРЕСТЬЯНСТВА, ибо даже на рассвете минувшего века крестьян в нашем патри­архальном Отечестве проживало более девяносто процентов в сопоставлении с иными сословиями. Разумеется, к закату века, когда осатаневшая цивилиза­ция перепахала раскаленными плугами природный мир – Творение Божие, крес­тьянство на Руси изрядно поредело; но даже бывшие сельские жите­ли, что переметнулись в иные сословия, а порой и те, пуповины коих отроду не вязались с матерью-сырой землей, в сокровенной родовой глуби души и по сей день не утратили крестьянского духа и сладостно томительной тяги к земле. Но, увы, письменные труды по истории Государства Российского, прежде царского, грешили тем, что запечатлели лишь историю великокняжеских и царских дворов, историю верховодящих сословий да ратьбу и тяжбу за власть и земные сокровища, историю государственного и хозяйственного строительства, историю войн, смут и кровавых бунтов, историю религиозных преобразований и явлений мудрости мира сего. А двухтысячелетняя повседневная народная – суть, крестьянская – жизнь, история развития народного духа – опять же, крестьянского – прозябали в забвении. Не случайно, писатель-этнограф Михаил Забылин, создатель славного сочинения «Русский народ. Его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия», печалился: «Читая лекции отечественной истории в наших учебных заведениях, преподаватели этого предмета мало говорят об обычаях и образе жизни наших предков, почему бытовая сторона нашего народа в своем прошлом почти потеряна для нас». Михаил Забылин скорбел о незапечатленной судьбе сельской Руси полтора века назад, когда в крестьянстве еще цвела и красовалась испоконная обрядовая культура, несметные, самородные ремесленники дивили мир художеством, а что уж говорить о нынешней поре, когда национальное русское уничижается, истребляется сатанаиловым варварством – и доморощенным, и сквозь воровски отпахнутые российские ворота хлынувшим дьявольски-ярким, бурливым потоком из земель заходящего солнца.

В советский век, в отличии от царского, власти, вроде и обернулись лицом к деревенской жизни, но, облаяв ее многовековое духовное и творческое наследие, как дикость и рабство, так перепахали сельский мир, что к закату двадцатого века от исконного села осталась жалкая труха. Впрочем, виной тому и железная поступь цивилизации, не будь она помянута к ночи, словно тракторными гусеницами раздавшая соломенную и деревянную крестьянскую Русь, и сколь не скакал наивный жеребенок за стальным конем, а все одно, запалился и пал бездыханно на пыльной обочине. Сколь не радела советская власть брежневской поры о сельском хозяйстве, по России-матушке пошло необратимое вырождение крестьянского мира и духа, а посему вороватая и прозападническая власть, что дьявольски воцарилась в России на порубежье веков, легко столкнула деревню в беспросветную нужду и пьяную печаль. Хотя, как убеждает читателя Александр Щербаков в книге «Деревянные всадник», сельский мир дюжил и во второй половине ушедшего века, и непременно возродиться, ибо неисповедимы пути Господни.

По глаголам Божиим, «блаженны кроткие, ибо они наследуют землю»; в Земле Русской, хотя и наделенные вселенской мудростью, по-детски кротко жили крестьяне, отчего испокон веку страдали от сильных обезбоженного мира сего, пока не добрели до края. Разрушение крестьянского (суть, христианского) мира стало самой великой трагедией России, ибо сокрушился тысячелетний русский земной лад, гармонично прилаженный к небесному, и несчастный, душевно и духовно ослепший народ закрутился в суетной жизни – в черном омуте греха и порока. Рушилась в сознании спасительная державность – «раньше думай о родине, а потом о себе», общинная братчинность – «за други своя не жалей живота», домостроевская семья – «за мужика завалюсь, никого не боюсь», целомудренные браки, что вершились на небесах, – «но я другому отдана и буду век ему верна»; и русский человек, подобно западному, вдруг мучительно ощутил свое полное и страшное одиночество в мире, свою незащищенность, но если западный утробный человек, обузданный законами, смирился, уткнувшись в корыто с хлебовом, то русский, не приваженный жить без божественной народной идеи, от безыдейности и одиночества кинулся во все тяжкие, но без радостного азарта, а с мучительной тоской – «душа болит».

Да, как скорбел Михаил Забылин, «бытовая сторона нашего народа в своем прошлом почти потеряна для нас…» Почти, но не потеряна напрочь, и перво-наперво благодаря писателям-народоведам царской России, таким как Забылин, Максимов, Сахаров, Калинский; благодаря и советским певцам деревенского мира Шергину, Акулову, Можаеву, Абрамову, Шукшину, Носову, Астафьеву, Белову, Распутину, Личутину; в этом ряду, созвучная книге Василия Белова «Лад», полноправно может встать и книга Александра Щербакова «Деревянный всадник». «Александр Щербаков, – писал Виктор Астафьев, – из числе тех последних, наверное, «деревенщиков», что унесли в своем сердце частицу тепла из русской избы, свет чистых небес, яркие краски полей и лесов.»

Рождалась книга, как я смекаю, от случая к случаю, долгие годы, если ее первые произведения Астафьев читал еще в лета вологодского житья и написания «Царь-рыбы». Позже Виктор Астафьев осчастливил в ту пору еще молодого писателя и журналиста Александра Щербакова похвальным напутным словом к одной из его книг о крестьянском житье-бытье: «Очень любопытную прочел я однажды книгу о деревенских ремеслах, и не просто ремеслах, а о ремеслах как бы «вымерших», но, в общем-то, все же необходимых – о стекольщиках, пимокатах, печниках, «отыскивателях водяной жилы» – копателях колодцев, а выделыввателях шкурок, о плотниках, столярах, о каменотесах и многих-многих других. Написано это было с таким глубоким знанием предмета и так занимательно, что очерковую книжку я прочел залпом, а случается это в наше время не так уж часто…»

 Хворь нынешней российской прозы – и родной русской, и неродной, одинаково зараженной западной беллетристикой, – журнализм, а посему, что греха таить, переживал я за брата по ремеслу: не одолела ли эдакая напасть и Александра Щербакова, коль молодые да и зрелые лета мой земляк спалил в журналистике. Но, редкий случай, когда пристальное, по сути, журналистское изучение, потом степенное изложение материала живо слилось, художественно сплелось с поэтическим повествованием, не сотворенным, но рожденным из пронзительных впечатлений деревенского детства и отрочества.

Тут надо оговориться, что и журналистка журналистике рознь. Лет десять мне довелось в Иркутском государственном университете читать студентам-журналистам практическую стилистику русского языка, и я скоро понял, что для большинства из них журналистика – информация, представительская, рекламная и полурекламная, а то и сплетенная, с горелым душком. И все рвутся на телевиденье, где, вроде, уже и не востребованы ум, воображение и благолепный слог, где хватит за глаза поставленного голоса, смазливой личины, а у девушек еще и цапельных ног, растущих «от ушей». Я, грешен, случалось, невесело подшучивал, сочинив байку про нынешнюю тележурналистику… Приходит к дрессировщику ослов эдакая теледива, садится на осла (другой раз воссядет на капот машины, на генератор, сепаратор, свежий труп, коль эдак ныне стильно) и, махнув телеоператору: мол, снимай, Федя, сует дрессировщику микрофон в лицо и с умным видом вопрошает: «Скажите, пожалуйста, почему ослы, которые, по наблюдениям специалистов, не отличаются большим умом, так четко выполняют ваши команды?..» «Ну, что я Вам, девушка, скажу… – задумывается дрессировщик ослов. – И Вы где-то учились, чему-то научились, так и ослы…»

Но это я смехом помянул, а если серьезно: то нынешняя журналистика – за малым исключением, скудоумная, бездушная информативная журналистика без Бога и царя в голове, и очерк, увы, пылится на чердаке, словно искусная крестьянская утварь, которая и в деле ловка, и тешит, греет душу красой, умудряя природными вселенскими знаками и чертами. В советской журналистике, что дивом перепало ей от былой царской, вершинным жанром почитался очерк, который нет-нет да и граничил, а порой и жанрово сливался с рассказом, отчего величался другой раз и писательским. Вот такие писательские очерки, порой неотличимые от лирических сказов, и вошли в книгу Александра Щербакова «Деревянный всадник». Впрочем, книга открывается не очерками, а прекрасной повестью «Свет всю ночь», и повествование – сердечный земной поклон родимому очагу, роду-племени, деревенскому детству и отрочеству – созвучно очеркам, и там пристальное и подлинное описание крестьянского житья-бытья.

Многое в книге для меня родное, потому что и сам четверть века прожил в сибирской деревне, а вторую четверть века то оплакивал, то воспевал крестьянский мир, но многое я со светлой завистью и открыл для себя, ибо, в отличии от Александра Щербакова, выходца из южно-сибирского хлеборобного села Таскино, рос и мужал я среди степных скотоводов и скотогонов в северо-восточном Забайкалье, под самым боком у студеной ветровой Монголии, где хлеба, увы, путем не вызревали, и хлеборобство для меня так и осталось за семью печатью. К тому же, когда я еще пешком ходил под стол, крестьянский мир, наводненный техникой, уже утрачивал вместе с деревенскими ремеслами и свой исконный дух и образ. Это особо скорбно выразилось в безбожно расхристанных районных селах, что, смешно и грешно задрав штаны по самые лядвии, кинулись догонять город, но, не обретя интеллигентности, а усвоив лишь принаряженные городские пороки, так и раскорячились копытами на двух берегах – не город, не село, пока еще не Содом и Гоморра, но уже и не крестьянский мир. И еще, покаюсь: в нынешние годы деревенское мое бытование, на кое тяжелым и темным пластом легли почти три десятка городских лет, почти угасло в душе, и лишь изредка вспоминаться, как сон, как нечто увиденное со стороны, бывшее не со мной и мало волнующее. Отмолился родному селу и окрестной природе, пора грешному и у Бога прощения молить. А посему читал очерковые рассказы Александра Щербакова и дивился тому, что писатель не спалил в суетной журналисткой жизни светлую и печальную любовь к родному очагу, что душа его на крылах вещих поминаний снова и снова спасительно витает над родимым селом, над русским творческим миром.

Русский... Стоит нам произнести это величавое слово, как в сознании сразу же рождается: христианин, крестьянин... Примеча­тельно сказал об этом писатель Александр Куприн:

«Когда говорят "русский народ", я всегда думаю - "русский крестьянин ". Да и как же иначе думать, если мужик всегда составлял восемьдесят процентов российского народонаселения. Я, право, не знаю, кто он, богоносец ли, по Достоевскому, или свинья, по Горькому. Я знаю только, что я ему бесконечно много должен: ел его хлеб, писал и думал на его чудесном языке, и за все это не дал ему ни соринки. Сказал бы, что люблю его, но какая же это любовь без всякой надежды на взаимность».

Я уже толковал в прежних очерках, что наши русскоязычные «просветители-западники» ныне не так откровенно толкуют о рабской сущности, лености, темноте и забитости русского крестьянина. А то наперебой талдычили. Это отношение, родившись в прошлом веке среди демократических «просветителей», полвека внушалось нашему народу разрушителями русской государственности, православия и народности. А ведь дореволюционный русский мужик – благодаря воцерковленности, духовной трезвости, благодаря исключительному земледельческому и ремесленному таланту, любовному знанию природы, трудолюбию и удивительной выносливости – кормил хлебом не только Российскую Империю, а и пол-Европы, хотя и сам нередко перебивался с хлеба на квас. Вот вам и лень... А если говорить о рабской сущности русского крестьянина – да, он, христианин, жил рабом Божьим, и свободу понимал духовно, как свободу от пороков, кою жаждал, хотя и не обретая, ибо лишь Господь без греха. А случалось, и, утративший воловье терпение, бунтовал заради земной воли, и рекой лилась кровушка по русской земле. Грешно было говорить и о темноте и дикости русского крестья­нина, который создал сверхгениальную и необозримую обрядовую культуру, далеко превосходящую народные культуры европейских народов. Подтверждение тому русская песня, как вершина народ­ной культуры, о которой сказал даже и не русский человек – Ру­дольф Вестфаль, крупный немецкий ученый, исследователь антич­ной филологии и поэзии, знаток немецкой и русской культуры:

«Поразительно громадное большинство русских народных песен, как свадебных и похоронных, так и всяких других, представляют нам такую богатую, неисчерпаемую сокровищницу истинной нежной по­эзии, чисто поэтического мировоззрения, облеченного в высокопоэти­ческую форму, что литературная эстетика, приняв раз русскую пес­ню в круг сравнительных исследований, непременно назначит ей бе­зусловно первое место между песнями всех народов земного шара. И немецкая народная песня представляет нам много прекрасного, задушевного и глубоко прочувствованного, но так узко течение этой песни в сравнении с широким потоком русской народной лирики, которая не менее немецкой поражает ваше впечат­ление, но зато далеко превосходит ее своею несравненной законченно­стью формы... Философия истории имеет полное право вывести из этого дарования самые светлые заключения для будущности русской истории» .

Мы сказали о русской народной культуре, которая в песне нашла свое наиболее полное и совершенное выражение и которая, по мне­нию немецкого ученого, далеко превосходит культуры народов мира с точки зрения высокой поэзии. А уж о духовно-нравственном здо­ровье русского крестьянина, обретшего Свет христианской Истины, и говорить лишне, поскольку оно, это духовное здравие, было по­чти идеальным, если сравнить с нынешним состоянием националь­ного духа, траченого чужебесием.

Свою душу крестьянин оберегал верою, молитвою и постом; обе­регал традиционным домостроем, жизнью среди природной красы и чистоты; оберегал и каждодневным и натуральным, созидатель­ным трудом – вольный, азартный, вдохновенный труд укрощал плоть, отвращал ее от грехов и пороков, в праздности затягиваю­щих душу зеленой болотной ряской.

В очерках Александра Щербакова и слышатся эхом отзвуки великого крестьянского мира и лада. Но автор любовью не приукрашивает деревню – и стародеревенские жители маялись грехом и горе мыкали; оценка деревне дана лишь в сравнении с нынешними временами, для села так похожими на последние. Но я не впадаю в грешное унынье, ведая, сколь у нас по Руси талантливых певцов крестьянского мира, подобных писателю Александру Щербакову, благодаря которым не умрет село, но, вспомнив себя в красе и мудрости, оживет и заживет по-божески, по-русски.

И писатель не унывает, глядючи на безрадостное нынешнее сельское житье-бытье, – верит, заиграет праздник и на деревенской улице. «Не спорю, попритухли ныне по селам ремесла. Но это временно. Придут мастера. Не мною первым замечено, что отменно смекалист русский трудовой человек. Две самые сильные «тяги» живут в его открытой и бесшабашной душе: первая – к справедливости, за которую он готов голову положить, вторая – к мастерству, к искусности и сноровке, которые давали бы ему право гордиться своим умением, уважать себя и знать себе цену. Недаром искони богата Россия мастерами-умельцами. И не зря говорил мой отец: «Что ни село – то ремесло».

Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ