|
|
В МОЛЧАНИЕ ВРЕМЁН
Стихи западноевропейских и американских поэтов 19-20 вв.
в переводах
Виктории Андреевой
Виктория Алексеевна Андреева (1942-2002) выросла в Москве. Окончила
филологический факультет МГУ (1960-1965). В 1974 эмигрировала в США; училась
в Нью-Йоркском университете на кафедре сравнительной литературы. Была одним
из двух редакторов журнала «Гнозис» (совместно с Аркадием Ровнером) и одним
из четырёх редакторов «Антологии Гнозиса современной русской и американской
литературы и искусства» (Нью-Йорк, 1982). Стихи начала писать с 1960-х
годов. Примыкала к подпольным, неофициальным литературным кругам Москвы
1960-х и 1970-х годов. Стихи публиковались во многих эмигрантских сборниках
и журналах, а с 1989 и в российских журналах. Автор поэтического сборника
«Сон тверди» (1987, Нью-Йорк, «Гнозис пресс»; переиздана в 1989 там же с
параллельными переводами английского поэта Ричарда Маккейна и в 2002 в
дополненном виде – в Москве). В 1989 вместе с Аркадием Ровнером написала
театральную пьесу «Чаадаев» (1989, Нью-Йорк). Автор многих статей о
литературе и религиозной философии (Вл. Соловьев, Блок и Белый, Бердяев,
Киреевский и Чаадаев, Толстой и Фет), которые публиковались в эмигрантских
журналах, а с 1989 года и в российских. В 1985-1991 гг. написала «Телефонный
роман» – новаторский роман, состоящий из телефонных монологов одинокой
русской писательницы в Нью-Йорке (напечатан в 1997 в Литве). С 1994 жила в
Москве. Работала над проектом публикации Отцов церкви (Ориген, Климент
Александрийский, Иероним Стридонский) в серии «Учители неразделенной
церкви».
В предлагаемый вашему вниманию сборник вошли сделанные Викторией Андреевой
переводы стихотворений западноевропейских и американских поэтов 19-20 веков.
Здесь помещены как произведения широко известных авторов, таких как Эмили
Дикинсон, Уильям Батлер Йейтс, Райнер Мария Рильке, Эзра Паунд, так и стихи
поэтов, почти совершенно неизвестных российскому читателю. Надеемся, что эта
поэтическая подборка послужит опровержению распространенного мнения об
упадке и никчемности современной поэзии и даст ориентиры желающему окунуться
в еще лишенное жесткого и устоявшегося деления на «великих» и «малых» море
современной литературы.
Переводы собраны и обработаны Антоном Ровнером.
Кэтлин РЕЙН (1908-2003)
Английская поэтесса, автор нескольких стихотворных сборников, а также трудов
по истории литературы в ее связи с духовными и мистическими течениями своего
времени («Блейк и Традиция», «Йейтс – посвященный», «Внутреннее странствие
Поэта» и другие).
***
В какие знаки, в музыку какую нас ввергли хоры
Странствующего света,
Каким крутым водоворотом
Затягивал нас звездный зикр
И мощным взмахом крыл какого ветра
Кружило нас поверх холмов и впадин,
Каким потоком мощным нас сносило
И вверх вздымало перехлестом волн,
Расплавленные жилы камней древних
Сжимали цепко нас в своих пещерах,
Причудливые корни наши вгрызались жадно в тьму могил,
Каким покровом памяти
Слоями, слой за слоем
Земля нас пеленала нежно
В изменчивые фазы, лики
Луны ущербной, только что рожденной, входящей в силу,
В сплетенье солнечное дней
Нашего прибытья,
В предзаданные нам
Срок и место –
В святилище любовных встреч и расставаний,
Разрывов, рубцеваний, новых ран, рыданий и трансфигураций?
БРАК ПСИХЕИ
1. Дом
В доме моего возлюбленного
Холмы и пастбища затканные цветами
Крыша его – синее небо, лампа его – звезда вечерняя
Двери его дома – ветры, и дождь – его занавеска
В доме его – горные цепи – каждая гора сама по себе
И острова, заселенные морскими птицами.
В доме моего возлюбленного
Водопад струящийся всю ночь
Вниз с вершины горы, покрытой снегом
Белый в мерцающей синеве бесконечного лета
Вниз с высокой скалы, где летают орлы
У его порога вздымаются волны морского прилива
И дельфины преследуют косяки рыб в тихих заливах,
Где морская звезда мерцает на коричневой водоросли в неподвижной воде.
В моем сне я была рождена здесь
И проснувшись, увидела моих слуг: реки и волны
Солнце и облако, и ветры, и вестники-птицы
И все стада на его холмах, и косяки рыб в его морях
В разгар зноя я отдыхаю в тени листьев
И слышу голоса воздуха и воды, обращенные ко мне.
Всё это дал мне тот, чьего лица я никогда не видела,
Но в чьи объятья я ныряю во сне.
2. Кольцо
Он обвенчался со мной кольцом, кольцом сверкающей воды,
Чьи струи путешествуют от сердца моря
Он обвенчался со мной кольцом света, вспышкой, мелькнувшей в быстрой
Реке
Он обвенчался со мной солнечным кругом
Слишком ярким, чтобы видеть его, прочерченным в летнем небе.
Он короновал меня цепью белых облаков
Собранных на смежных вершинах гор.
Закутал меня в кружащиеся ветры
Закутал меня смерчем
Он обвенчался со мной орбитой луны
И бесконечными кольцами звезд
Орбитой отмеряющей годы, месяцы, и ибис дней
Заставил приливы подниматься
Приказал ветрам скитаться без отдыха.
И в центре кольца
Дух, или ангел, возмущающий тихие воды,
Причинность не в природе
Прикосновение пальца, взывающее к прорыву времени
Звездам и планетам, жизни и свету
Или собирающее облако к оси холода
Преобразующее прикосновение любви, возводящее мой мир к бытию.
Эмили ДИКИНСОН (1830-1886)
Первая поэтесса США. Традиционная – для человека, получившего пуританское
воспитание – религиозность содержания сочетается в ее стихах с новаторской
формой.
***
И потому, что я не остановилась для смерти,
Она любезно остановилась для меня;
В экипаже были только мы
И бессмертие.
Мы медленно катились,
Мы не знали спешки,
И я оставила в сторону
Мой труд и мой досуг.
Ради ее хороших манер.
Мы проехали школу, где играли дети,
Едва ли сделав уроки,
Мы проехали поля
С пристально глядящими колосками,
Мы проехали садящееся солнце.
Мы проехали перед домом,
Который казался возвышением земли;
Крыша едва была видна,
Но лишь карниз выступал холмом.
С тех пор прошли века,
Но каждый кажется короче, чем день,
Когда я впервые заподозрила, что головы лошадей
Были обращены в вечность.
***
Дорогой март, входи!
Как я рада!
Я искала тебя, ждала раньше.
Снимай свою шляпу.
Ты, наверное, много ходил.
Как ты запыхался.
Дорогой март, как ты поживаешь?
И как всё другое?
Ты оставил природу благополучно?
О март, пойдем прямо наверх ко мне,
Мне так много надо сказать тебе!
НА ПУТИ К НЕБУ!
Я не знаю когда,
Прошу, не спрашивай меня как, -
Воистину я слишком потрясена,
Чтобы думать об ответе тебе!
По пути к небу! –
Как туманно это звучит!
И всё же это случится,
Как стада возвращаются домой ночью
Под кров пастуха.
Может быть, ты тоже возвращаешься!
Кто знает?
Если ты первый придёшь туда,
Прибереги для меня местечко
Поближе к тем двум, кого я потеряла!
Даже самая скромная "мантия" подойдет мне,
Или лишь кусочек "короны";
Ибо ты знаешь, что мы не заботимся о нашей одежде,
Когда мы идем домой
Я счастлива, что я в это не верю,
Ибо это остановило бы мое дыхание,
Я бы хотела посмотреть еще немного
На такую любопытную землю!
Я счастлива, что они верили этому,
Те, кого я не могла ни разу найти,
С того мощного осеннего дня,
Когда я оставила их в земле.
Розанна ВАССЕРМАН (р. 1952), США
ГОЛУБИКА
У подножья горы вблизи беспорядочных гор
Стебли ягод глядят на меня и светло, и темно.
Листья их старые женщины сушат на чай.
Я опустилась на корточки в бархатный мох,
На коленях моих балансирует белый дуршлаг.
Я плыву над травой, еще влажной от первого ливня.
То, чего я касаюсь, тихо падает мне на ладонь.
Ричард МАККЕЙН (р. 1947)
Современный английский поэт, переводчик произведений русской поэзии
(наиболее известны его переводы Ахматовой, Гумилева, Мандельштама, Леонида
Аронзона). Кроме того, переводит поэтов Турции, в которой прожил шесть лет.
Был сопредседателем Пушкинского клуба в Лондоне.
ЗА ПОЛНОЧЬ
Над миром безмолвие
Только поскрипывание карандаша
Царапающего эти строки
Под аккомпанемент и шипение газового огня
И ночного радио
Глубоко в нас запрятано наше кредо
Глубоко в этой ночи
Мой дух стремится назад
Чтобы побыть с тобой наедине
Я СТРАННИК В ДРУГОМ МИРЕ
Я странник в другом мире
Бредущий ночи и дни
Мой верный друг черная земля
В которую я вернусь, когда умру
Могу ли я увидеть слова произнесенные мной
Не больше, чем души мертвых
Я ухожу, но мой сад остается
Струны его будут петь без меня
Небо и ад – это вопросы,
Которые стоят передо мной
Но из этого закрытого мира
Не приходят ответы
Путники не возвращаются
За своими узлами
И в моем мире тьмы
Я жду смерти дома
Птицы, которых я никогда не видел
Моя обнаженная жена
Окруженная голосами и отрывистыми звуками
Шум крыльев
Мягким пошаркиванием сторожа
Совершающего свой круг
От рождения в Ибриолане
До смерти в Сибриолане
Ослепленный в девять
Последние годы страданий
По замыслу Аллаха
И по моему хотению
И моему голосу
Я одолел все страхи
У порога смерти
Друзья, вспоминайте обо мне
***
Я гулок, как амфора
С двумя маленькими ушками
И пустой головой.
Новые стихи должны быть как молодое вино,
Свежими, терпкими
И пахнуть сосной.
В глубоких сырых затхлых погребах
Долгие годы они аккумулируют мудрость.
АСФОДЕЛИИ
“Пойди усни средь асфоделий
Там на холмах
Это облегчит тебе душу”.
Я взобрался на холм и заснул.
А подо мной равнина обдувалась ветром.
Я бросил камень вниз.
Деревья шуршали как волны моря.
Солнце светило вертикально вниз,
Не щадя никого и ничто.
Река внизу перекатывала гравель.
И мальчик пробовал распутать
Запутанные узлы бумажного змея.
Змей порхал по ветру,
Вытягивая длинноты плюща,
И мальчик со змеем оба были в плену.
СОНЕТ ОТСУТСТВИЯ
стакан вина закат сосна
чьи корни корчатся в песке
ты просишь написать сонет
ответ пульсирует в виске
но кто ты и откуда ты
огонь горит хоть день погас
усталость схватывает нас
вечерняя в вечерний час
что значит дня погасший свет
тебе ответа не дано
ты вьешься словно мертвый снег
вокруг флагштока своего
ты не свободна вязнешь ты
в тягучей паутине лжи
боль прячется в корнях глухих.
Бумага ты закатный свет
и тот кого здесь с нами нет
не оставляет нас одних.
Эзра ПАУНД (1885-1972)
Родился в США. В 1908 г. переехал в Лондон, где познакомился с У. Йейтсом и
какое-то время был его секретарем. Вскоре начал публиковать свои первые
книги стихов и переводов из итальянских (Гвидо Кавальканти), китайских и
японских поэтов. Паунд — один из главных представителей поэтического
направления, называемого имажизмом. Начиная с 1920-х гг. много переводил
поэзию с разных языков, одновременно до предела насыщая собственные стихи
(соединяемые в грандиозный модернистский эпос «Кантос» («Песни»). С 1920 г.
жил в Париже, c 1925 – в итальянском городе Рапалло. Увлекшись личностью
диктатора Б. Муссолини, сотрудничал с итальянским фашистским режимом, за что
после окончания Второй мировой войны подвергался преследованиям. В 1949 г.
был удостоен престижной Боллингеновской премии библиотеки Конгресса, что
вызвало настоящий раскол в американской литературной элите.
***
Когда, когда опустит наши веки смерть,
Мы обнаженные все на одном плоту по Ахерону,
Вместе завоеватель и плененные все вместе,
Мариус и Иогурта – один клубок теней.
Цезарь плетет заговоры против Индии,
Тигр и Евфрат отныне да слушают его приказа,
Пусть Тибет наполнится римскими полицейскими,
Пусть парфяне привыкнут к нашим статуям
Усвоят религию римлян.
Один плот через туманный попик Ахерона, –
Мариус и Иогурта вместе.
И на моих похоронах не будет длинных процессий,
Несущих лары и изображения предков;
Ни труб, наполненных моей пустотой,
Не будет этого на ложе Аталика;
И без надуманных одежд.
Маленькая плебейская процессия
Больше чем достаточно и даже слишком много…
ОЗЕРНЫЙ ОСТРОВ
О Бог, о Венера, о Меркурий, покровитель воров,
Дай мне в текущее время, я молю тебя, маленькую табачную лавку,
С маленькими яркими коробками,
Аккуратно громоздящимися на полках,
И рыхлый ароматный подслащенный полночный табак
И махорку,
И яркий вирджинский табак,
Рассыпной, в ярких стеклянных ящичках,
И пару весов, не очень засаленных,
И проституток, заходящих на пару слов мимоходом
И для того, чтобы поправить волосы немного.
О Бог, о Венера, о Меркурий – покровитель воров,
Одолжи мне маленькую табачную лавку,
Или пристрой меня к любому делу,
Кроме этой проклятой профессии писания,
Где все время приходится работать мозгами.
ВЕРДЖИНАЛ
Нет, нет! Уйди от меня. Я покинул её недавно.
Я не испорчу мой футляр меньшей яркостью,
Ибо окружающий меня воздух имеет новое свечение;
Слабы её руки, но они связали меня крепко
И оставили меня окутанным вуалью эфира:
Как сладкими листьями, как тихой, нежной ясностью.
О, я взял магизм из её близости,
Чтобы укрыться тем, чем укрыта она.
Нет, нет! Уходи от меня. У меня еще есть аромат,
Мягкий как весна ветер, который пришел из березовой тени.
Зелеными выходят почки, вечный апрель в ветвях тени,
Как зима завитая с легкой рукой она стойкая.
Шапки деревьев – подобье привкуса:
Как бела их кора, так белы часы этой дамы.
Кристина РОССЕТТИ (1830-1894)
Английская поэтесса, член знаменитого общества «прерафаэлитов», автор стихов
и поэм, проникнутых христианскими чувствами.
***
Где воды сумрака
Свергаются в пучину,
Спит, зачарованная сном –
Ты не буди её.
Ведомая звездой,
Пришла туда, где тени
Теперь её блаженною судьбой.
Она оставила нам розовое утро
И шелестящие поля вдали,
Для холода звенящего безлюдья.
Сквозь сон как сквозь вуаль
Впивает негу неба
И грустные призывы соловьев.
Вокруг неё покой
Безмолвным ореолом
И совершенство вечного покоя,
Она глядит, в безмолвии плывя.
Она не видит зорь пшеничный шелк,
Желтеющих полей,
Шуршание дождя
Не слышит по руке.
Покой, покой навек,
Покой глубокий в сердце
На мшистом берегу
До полноты времен
Глубокой болью не прервется,
И ночи темнота, что
Не разгонит день,
Все будет длиться так,
Пока ликующая
Радость не ворвется
И не спалит
В невозмутимость сна,
В молчание времен.
Елизавета РИЧИ (США)
***
Эта заря голубая,
Как шепот волны.
Эта волна настигает,
Словно дары.
В этом малиновом всплеске
Огненнокрылый тюльпан.
Красное чадное нечто,
Нежный обман
Ласково ластятся лики,
Будто ковыль.
Солнечно-светлые нити
И золотая пыль.
РАСПЕВ
Камень звучащий.
Продираюсь сквозь пыль
Кругами жизни.
Кругами распевов.
Голос снега.
Тону в белизне.
Мой черновик
В орнаменте хлопьев.
Лепет дождя.
В непогоду слова выбираю среди
Звонко-упругих отметин
Ливня.
Солнца потоки
Падают в песни мои.
Ты появился –
Возникло преданье.
Читаю стихи я потопу.
Слушатель снов.
Прошлое ты обойди –
Сторонись моих одиноких
Распевов.
Собиратель.
Сшей на живую их нить.
Спряди из них пряжу
Для савана, что нас обоих
Покроет.
Райнер Мария РИЛЬКЕ (1875-1926)
Родившийся в Чехии, живший в Германии и находившийся под сильным влиянием
русской культуры поэт, безусловно хорошо известный всем любителям
современной литературы.
***
Господин! настало время
лето длилось очень долго
пусть гуляет в поле ветер
пусть падет на солнце тень
чтоб в садах дозрели фрукты
подари два дня им южных
да свершится воплощенье
горькой сладости последней
в терпко-пряное вино
но
у кого теперь нет дома
дом тому уж не построить
кто один
тому не скоро обрести покой и сон
будет он ходить к знакомым
по ночам читать запоем
письма длинные писать
и по парку беспокойно
вслед за листьями
мелькать
СУЩНОСТЬ РОЗ
О чем все это? Для кого?
Чьи раны чтоб прикрыть?
Иль это рубище дано
чтоб чью-то боль смягчить?
Какое небо смотрит в глубь
их внутренних озер?
И чью замалчивает грусть
их кроткий взор?
Смотри – беспечны и стройны,
как разметались здесь они
причудливо и вольно,
как будто им не больно.
Как будто никогда рука,
дрожа, их не срывала.
И голову едва держа,
и зноем солнечным дыша,
цветы затаивают тень,
тягуче проливаясь в день,
пространства изнутри сместив,
все лето в комнату вместив,
дрожащую истомой,
окутанную дремой.
О МУЗЫКЕ
музыка: ты – дыхание статуи
и молчание картины
ты – язык
когда безмолвствуют слова
время ты, стремящееся к сердцу
чувство – но к кому?
ты – то неуловимое, во что
преобразилось чувство
ты – ландшафт звучаний
ты – иное
перерастающее как
пространство сердца
ты – наша глубина
в глубинах сокровенных
прощания святого расстоянья, перемены
другого воздуха
безбрежные пленэры
иного берега
святая чистота
Стивен САРТАРЕЛЛИ (р. 1953)
Современный американский поэт и переводчик с французского и итальянского,
ныне живущий в Париже. Один из редакторов «Антологии гнозиса современной
русской и американской литературы и искусства» и постоянный автор журнала «Гнозис».
ЖАЛОБА
(Слишком много вопросов)
I
Я не так стар,
чтобы все еще не видеть
за немедленными ответами
высокопарные утешения,
которые укрепляют мои ноги и поддерживают голову
поверх земли и неверно бредущих ступеней.
Я долго сопротивлялся ветру,
настигающему из старого истока,
расщепляя зерна на цифры,
не спрашивая больше об основаниях
такого желания или надежды.
Невелика нужда
озираться на
комфорт, означающий мой конец,
размещая свои слезы и раны
в стольких планах, сколько нужно человеку,
порывающему с истиной
былых выводов.
Если случаю дано изменить
те несколько причитающихся мне планов,
я не уступлю его напору
и не пожалею о своем незнании предлагаемых доводов,
возможных ответов на невозможные вопросы,
которых от нас уже не ждут.
Достаточно моих собственных оснований,
чтобы подтолкнуть день к достойному завершению
безразличных снов, где
приход и уход, гордо вскинутая голова
(хотя и несколько набок), я иду среди лиц,
чьи черты и голоса – моя единственная забота,
мое единственное беспокойство – страх в их глазах
и слепота кожи, безмолвные крики,
которые населяют темень – обычным злом, беззубую дыру,
повторяющую их мольбы –
их мысли – мои мысли
они отвечают на нужду задавать вопросы,
разрешая
отсутствие смысла моих первых дневных шагов
в хрупкости утра.
II
Но прежде всех вопросов –
до всех безмолвных ответов
на вопросы, которые умолчали,
единственные ответы, которые можно услышать за тишиной –
до всего этого и всего остального
было ли иначе?
Я вскарабкался на алтарь,
испытывая лезвие ножа
отсутствием у меня требований;
я был лошадью в упряжке,
уносящейся в ночь;
я был формой,
чей свет растворился с наступлением дня.
Как бронза, ставшая зеленой из коричневой,
последние мечи сокрушили последние надежды
для старых иллюзий,
чтобы они могли сопротивляться огню батарей
вопросов, поставленных, чтобы извлечь сны из молчания,
оплотить их формулами,
уловляющих новых солнцестояний и древних уравнений
в адском танце вопросов и ответов,
питаемых надеждой, что в какой-то точке,
по ту сторону всех шансов,
мы не будем больше связаны
нуждой нераспаханной земли.
III
Но теперь, если опустить заинтересованный взгляд
на хрюкающую над усталым старым грунтом жизнь,
я только различаю в тишине сухой ветер:
простой призыв прозвучал бы провокацией,
его мотив затерян в былых ошибках,
алчность и благородство порождают соперничество
среди сохнущих зерен того же самого растения.
Я не буду просить ни силы
изменить мои планы за пределами дня,
когда ответы не будут больше касаться
моих снов или что-то менять,
ни шанса оглянуться
на старые вопросы как форму надежды или желания.
От меня не ждут больше вопросов
о таких вещах. Я должен стремиться
к тишине растений –
но их стоны заглушили
моё утопание. Ответы
заставили нас забыть. Борьба
заглушает ответы. Я попрошу
о помощи – но отдаленная рука
редко выглядит как рука.
Мы не можем позволить себе
спрашивать о мотивах утешения,
похлопывания по плечу или подмигивания в последнюю минуту,
когда день вздымается к последнему эллипсу…
Я видел решения, торчащие,
как головы побежденных
на пиках неразрешимых ответов.
Их гул истерзал мои уши.
***
Мне внятно молчанье откинутых голов
и плеч, содрогающихся в темноте,
в паузе между словами утешения,
подаренными нашими снами,
тишина,
что не говорит никому
о началах и концах,
но стоит с распростертыми руками,
воздетыми словно для выстрела,
пока мы не услышим её присутствия,
не потребуем возмездия.
***
Крик сирены погружает усталый ум
в сон или безразличие драгоценного дома,
подвешенного на тонком волоске на окраине города.
Мягкие ладони слушаются рук, умудренных опытом,
превращающих глину в крепости
доверия к месту и бережливости.
Восставшие состояния отдаленного ума не участвуют
в необходимых битвах, ведущихся в
диапазоне подаренного взгляда и ожидания,
Но тайные глаза в клетках, взращенные с учетом
преемственности, могут возникнуть в один прекрасный день
с силой слепоты, которая смотрит еще куда-то.
Уильям Батлер ЙЕЙТС (1865-1939)
Национальный поэт, прозаик и драматург Ирландии, глубокий исследователь
традиционной культуры и духовности. Автор новаторских по содержанию и стилю
поэтических сборников.
ДВА ДЕРЕВА
Любимая! взгляни в сердечные глубины
святое дерево – священные картины
святое дерево – ветвями радость прет
и радуги плодов сверкающий полет
и листьев дрожь – мелькающее чудо –
намек на подлинность, идущую оттуда,
где корни прячутся от безразличных глаз
и тьма скрывает дерева каркас
дрожанье лиственных голов
музыкой скрытой одарило
волной нахлынувшей скрепило
мелодию и губы вновь
негромкое явленье песни –
любовью проведенный круг
и дней мелькание вокруг
в слепых блужданиях и тесных
листьев свершающих свой путь
великий и немой
а в памяти поток волос
и те крылатые сандали
от нежной тяжести забот
глаза устали
любимая, взгляни всмотрись
вглядись старательнее в горький смысл
стакана демонов с их тонким вероломством
ты подними его когда они проходят просто
или смотри недолго но смотри
ибо растет фатальный смысл
нам явленного в лике бури
корни запрятаны уснули
под снегом листья утонули
бесплодною приходит мысль
в стакане мутном демона в руках
в стакане зла сосуде внешней скуки
сотворенном в оны времена
сна Бога и когда сквозь руки
ветра сломанных оград
вороны беспокойных мыслей
терзают душу теребят
мелькают взад-вперед
летя, крича галдят
а птичьи когти все когтят
а глотки птичьи все кричат
глаз хищно-нежный чуть скося
лохмотьев крыльев сотрясая
не пей из горечи стакана
и не смотри туда
в тепле камина утопая
***
Беседовал с иными у камина…
прерывистый данайский ритм
случайных образов удача
и сердце снами чуть не плача
задышит вопреки сезонам времени
и грезил-видел наяву
тебя склонившись над камином
над угля тлеющей картиной
я говорил и говорю
о демонах темно-немых
о темных ликах
о больных в душах у людей живущих
подвластных языку страстей
о дремлющих летучих тварях
гнездящихся в дуплистой мгле
деревьев с метрвенностью ржавой
о сумрачно-капризных парах
вдыхающих “печали сладость”
глаза ко сну цветов склонивших
раскрывшихся в избытке дня
не знавших дара различенья
сомнения добра и зла
не ведающих сонмищ тьмы
пылающей над бездной
крылатое крыло победы
огнь над огнем
нетленность имени как эхо выкликая
звенит ликуя музыка ночная
ликует воинство ночное в ней
до вторгшейся нелепой белизны дневного света
безмолвного и гулкого рассвета
в котором взмахи крыльев все еще живут
и бело-длинных ног мельканье здесь и тут
Джеффри ГОДБЕРТ
Английский поэт, проживающий в Лондоне, редактор литературного издательства
«Даймонд Пресс».
***
это утро
скользнувшее лошадью сна
утро лошади
промелькнувшей во сне
утром я написал
сон и лошадь
я записал:
лошадь и сон
их прежде не зная
в это утро
скользнувшая лошадь
из сна
обретает реальность
и руке возвращает тяжесть
***
я забыл кем сегодня я был
налетела беспамятства птица
я не помню с друзьями о чем говорил
я не видел их лица
будто кто-то другой а не я
искал их сочувствия
и сердце стучало в груди
с хрустом сломанных сучьев.
Сломанных сучьев – только намек
а на деле
придавленный балками
бился я
словно рыба об лед
дышать разучившись
***
когда мне холодно
то это холод смерти:
такая оголенность пустота
«нет» вместо «да»
когда являет лик свой
древний ужас
прошу о помощи
растерян и запуган
и – на пределе сил –
я холод отвожу
водя пером по пустоте листа
макая в черную дыру небытия
мы все решили жить
когда тепло нам было
теперь нам холодно
и мы полны любви
***
у меня нет пальцев
нет рук нет ног нет тела
осталась голова
в ней теплятся слова –
но голова слетела
я не могу увидеть
кто в глубине норы
высматривает жадно
души моей нарыв
ТРУБАДУР 1990
1
Я плакал неряшливо в полночь
вместо полудня,
не там где нужно
и не о том, о чем нужно,
из-за людей, которых не знал никогда,
по поводу жизней,
что благодарно минуют меня;
я плачу теперь в ответ на
картины, альбомы, истории, письма;
я жив,
я оставлен,
как бомба на берегу
в ожиданье прилива,
чтобы, взлетев, разорваться.
2
Сегодня я разлетелся внезапно
на сотни частей,
я падал сначала, как град и как снег,
потом заструился мягко дождем,
превращаясь в туман,
слепо носимый ветром,
проникая повсюду –
так, я слышал, любовь возникает.
Я струился, не оставляя следов,
по щекам, по губам
тех, кого нельзя было
распознать и найти – так
работает случай,
беспощадно и
безо всякого смысла.
3
Так Венера покинула небо.
Но если я – Адонис,
беспредельно захваченный вечно длящимся чудом,
навеки блаженный и избранный,
хотя мне об этом не говорили,
не диктовали мне этого,
и не знает об этом никто –
даже поэты, и хотя
мое сердце стучит, готовое разорваться,
как трубадур, я бренчу, я теряю сознанье, я слаб
и еженощно бьюсь о броню
в поисках романтической благосклонности
будущих стихотворений;
родителям все представляется так:
вечность обернулась секундой,
будущее мелькнуло
облаками или летящими лошадьми,
мимо-мимо неуловимое;
единственное, что осталось – прошлое.
4
Я забыл спросить, как
это покинуло тебя; как всегда?
Можно выиграть день, а потом
станет просто,
легко и больно,
словно день был проигран: влеченье
тоска, еда;
буйство звонящих колоколов
прекращается, чтобы снова начаться;
звездное небо
меркнет,
чтобы вновь засветиться;
шуму нужна тишина,
глубокие раны въедаются в кожу,
поступки влекут размышленья;
конечно, нельзя уберечь
волосы от поседенья
с памятью обо всем этом,
восстают надежды из праха.
5
Это было давным-давно.
Я боялся утратить поэзию больше жизни,
превращенной в слова,
не всегда мне доступные,
как нельзя от меня ожидать выгодных
качеств, общепринятых
мнений, предсказуемых
действий, так я не могу
жить обделенным,
вторичным, без слов; и потому
должен действовать и
писать, что любовь возвращается;
что я отказался
от того, чтоб любить – быть любимым;
невротически предпочитая
громко петь, воспевая любовь, взять
жизнь в свои лгущие руки
и сделать стихи,
себя
и тебя
реальностью.
Роберт ПЕЙН (1911-1983)
Известный американский писатель и общественный деятель, автор более 100 книг
стихов, прозы, эссе. «Пекинские элегии» в переводах Виктории Андреевой
впервые были напечатаны в журнале «Гнозис» ( №VII-VIII, 1979, Нью-Йорк).
ПЕКИНСКИЕ ЭЛЕГИИ
синеПЕрый бог
Мне снился бог с бородою из перьев
чаек, торчащей, льдисто блестя.
Шел он по палубе чернолиловоПАрусной.
Птицы теснились на реях в свисающих лозах.
И восторг в корабле был летящий –
запах вина и канатов,
босые следы моряков, быстрые взгляды
женщин, согнувшихся у планширов
в белых влажных от брызг одеждах –
я предвидел: рейс ждет удача. Свистящий ветер
бил в паруса. Чайки пробивались сквозь небо
усесться на мечту.
Я угадывал место – за Делосом где-то.
Море скользкое в тенях летающих рыб.
Мы-де плыли в Египет на праздник.
Египет был близок. Путь прост.
Рука человека лежала легко на руле.
Но что бородатый мой бог?
Из какой глубины на поверхность он выплыл,
чтоб своей красотой
не давать мне покоя и после?
Шел он, как богу пристало – легко и спокойно,
И командовал, хоть и казался задумчив,
Глядя вперед на обещанный берег
Родины. То могло быть
аПОллон в дионисовом лике, –
– светился умом его взгляд изнутри,
но гибкость
была Диониса.
Вот он забрался на снасти.
Я – следом. Выше и выше.
Вдруг он исчез. Я увидел внизу
бегущую женщину в белом –
летящие по ветру черные волосы.
Радовалась ли она, причитала ли? –
мне до сих пор неизвестно. Сон оборвался.
Голубь стыл на оконном карнизе.
Сон пришел и ушел, озарив не-
Милосердным светом видения. Ощупью
в поисках смысла и имени для
безымянных знака и блеска.
В первый же миг пробуждения мысль
Возвращает блужданья сновидца
ото сна и ко сну – по ту сторону знания –
– осколки цветного стекла,
разбитого тяжестью сна.
Или изредка явится ясно лицо,
как житое:
он только вернулся из странствий
из далеких окраин ума,
и плечи его еще потны.
И бог синеПЕрый казался знакомым,
Между нами я слышал
намек пониманья и настороженность –
без слов. Что он думал и делал?
Он двигался в собственном небе, дышал
знойным воздухом Делоса и Египта.
Но это осталось за гранями мысли:
Женщины, согнувшиеся
у планширов, запах вина, моряки и море –
все безымянно прошло. Сон потускнел. Благое
осталось лишь чудо,
перешагнувшее борт безымянных видений.
Кто это был? аПОллон? Дионис? – боги –
нет спасенья от них. Они все:
и поддержка, и пища от них, и мужанье.
Мы в их милости, и Их Милость
является к нам по капризу.
Когда темень густеет и ПАдает вечер
в сны, и уходит карниз,
в темноте исчезая бесследно – в сумерках
нет надежды на солнце – тогда
боги спускаются в сны, в ПАузу между ударами
сердца. Железо пылает белея.
Боги приходят в пламени сна –
во множестве и поодиночке и –
если поодиночке – во множестве.
Ангел – это небесное воинство.
В пламени сна приходят с сиянием в ликах:
Ангелы Авраама садятся под дубом Мамврийским,
Вирсавия и Давид играют
в фонтанах Иерусалима,
Будда шагает по лесу со свитою тигров,
Афродита у Делоса выбегает из волн.
Они приходят откуда не ждут их,
Из-под земли и из воздуха – не
ПОстижимые – пока на них не прольется
свет сна…
четВЕртая элегия
…в Бод Гайе я место увидел
где Будда под буддой сидел
и листья протяжно блестяще
трепещущий танец вели
возглас случайный мог лишь усилить их пыл
а в тихие дни воздух спал неподвижно
и шторами листья приспущены тяжестью жара
движенье в них возникало без очевидной
причины словно стая шальная стрижей
вдруг согласно взлетали
приоткрывая: движения смысл –
в будке – дереве созерцанья
но Он видел не видя Он был погружен
в тишину своих мыслей и в темень Себя
не глядя шел к чуду тонкими тропами сВЕта
удаляясь от плотных сплетений ветвей
на край
где виден предел бытия
и открыто неВЕдомое
Он сидел прислонившись к стволу –
в маске молчанья явлен древесный узор
Он был дерева корнем
мужчиной что в женщине тонет
теряя себя
погрузился в древесное Он
время шло ми-
нуя область его созерцанья
Он оставался на месте
лишь лабиринты запутанней стали
указатель утратил свой смысл
иногда раздавался треск дерева
ярый блеск топора да
мелькали пустые глазницы ушедших
капли капали с дерева Он все сидел
в свеем ветхом халате в пыли
– ветхом настолько что лохмотья
висели как листья –
угрюмо и чуждо сидел Он при свете зари
она пришла рано утром с кувшином
клочья тумана висели еще на ветвях
она шла по траве оставляя следы –
словно мысли – незримые
Он сидел обернувшись к Востоку
ночь заплуталась в его бороде
арками поднимались ребра
с глазами ввалившимися Он сидел
со скрюченными ногтями
зверем – скорее – не человеком
но она улыбаясь шла на него
и тень ее двигалась первой
наклонившись кувшин опустила к ногам
кувшин поднимался цВЕтком
из сплетения трав и корней
солнце заглядывало в кувшин
тут Он очнулся
так повествует преданье:
из созерцанья Он вышел
при сВЕте зари взял кувшин с молоком
отпил и собрал воедино
таинственный холод скитаний души
бесконечность которых
замкнулась в тот миг
и взглянувши окрест Он увидел Суйату
осВЕщенную солнцем
ветер мягко трепал ее белое платье
утро мира возникло в тот миг
это было начало и с этого дня
Он вошел в мир сВЕта текущего с
листьев танцующих танец
почек
воздуха гулкого пением птиц –
все вернулось к нему
Он не мог надивиться полноте чувства жизни
погружение в воду смыло опыт
жизнь спокойно ждала впереди
оглянулся родившись внове
Его руки не знали гвоздей боли
не Его бок пробит был копьем
не Его на кресте распинали
ни к огню ни к мечу непричастный
поклонился Он дереву будхи
об одном лишь просил
почитать все живое согласно:
девушку с кувшином молока
танцующие листья будхи –
это было начало
и вот я в Цинане Буд-
да передо мною
в сладко пахнущих тихих нагорьях и скалах
я слежу за Суйатой со звенящими щиколотками
я брожу по заброшенному монастырю
мимо каменных – в память умершим жрецам –
пагод в храме с четырех воротах Буд-
да умиротворенный
четыре мраморных Буд-
ды благословляют четыре стороны сВЕта
Его ВЕличие коснулось мнея
Его улыбкой я окружен
и маленький храм пупом стал ВсЕленной
Роберт ГРЕЙВЗ (1895-1985), Англия
ЭПОХИ КЛЯТВЫ
Найти садовый тюльпан, растущий
Среди диких пустынных полей,
Или кукушкино гнездо в гнезде черного дрозда,
Или огромный гриб - на всю корзинку -
Памятный подвиг детства!
Однажды, во время земельных работ,
Моя палка откопала
Янтарную римскую бусинку -
Потерянное, причудливое, неописуемое
Влекло меня: для простых видов у меня не было глаз.
И тогда я дал присягу дикости,
А не истине (как я думал) - стал виртуозом,
Но это также позже простых видений, когда уставал
От единорогов и анчаров.
Забыл ли я, как просто приветствовать
Особое видение, как глубоко можно знать
Радость, разделенную честными сердцами?
И если начать с начала, с клятвы
На истинной книге, во истинное имя,
Произнесения с трудом моей хвалы тебе,
Как мальчик в своей первой любви?
ТЕРРАСНАЯ ДОЛИНА
Мысль о тебе – объемно и свободно
Вошла в меня на грани безысходной:
Ненужно солнце – нет его лучей.
Земля вразброс лежала там ничьей,
И свет иной – горячего эфира
Грел панцирь вогнутого мира.
Спокойно море позади террасовых основ
Без горизонтно-вертикальных линий,
То надо мной оно,
То нежит спины
И подножия хребтов:
И небо исчерпало свой резон,
И высота ушла в глубины.
И нету птиц.
И аккуратно вне,
Что было иль должно быть в середине
Иль около, иль рядом, или над.
Гермафродитова любовь едина.
И все детали точны без прикрас:
Перчатку с левой вижу я у вас
На правой. Низ – верх.
Треск скорлупы. И юный змей
Прокладывает путь среди петлянья дней.
И пенье чайников, как всхлип ручьев,
Преобразило улицу в альков.
Но ты, о милая, где твой приют, твой дом?
На этой не-земле мы странствуем вдвоем.
Ты где-то рядом – расстоянья нет:
Терраса, зной оливы, яркий свет.
И я искал тебя – мелькнула
Среди террас в звенящий зной,
Перчатка с левой правую стянула,
Яйцо змеи валялось под ногой.
Но не нашел тебя на дикой не-земле,
И безответно долго я кричал,
Пока от голоса из-за плеча,
От слов твоих я не очнулся:
Уловки времени преодолев,
Мир, напряженно выгнувшись, вогнулся.
ТРЕХЛИКАЯ
Не два, а три у вас лица.
Одно – повернутое миру
Другое с светом изнутри
А третье лицо любви
Которое ты мне раскрыла
Однажды бесконечно было.
РАЙСКАЯ ПТИЦА
На закате только к истинной любви
Птица рая широко открыла крылья.
Показывая изумрудные ожерелья, охваченные золотом,
Негаданным им самим.
Истинно этот широкий гребень
Украшал королевские владения.
Роберт БЛАЙ
Играл важную роль в американской поэзии в течение четырех десятилетий – как
поэт и как переводчик. Был удостоен награды ("National Book Award") за
сборник стихов "The Man in the Black Coat Turns". Является переводчиком Р.
Рильке, Винсента Александра и др. Стихи публиковались в «Антологии Гнозиса
совеменной русской и американской литературы и искусства» (Гнозис Пресс,
Нью-Йорк, 1982)
ВОСХОД СЛОВ
Я открываю дневник и пишу в нем несколько
звуков зеленых – и вдруг – во мне
раздражение – и звезды
кружить начинают – я собираю со дна
океана прах карибу.
На буквы смотрю – и вижу кустистый
хвост Большой Медведицы
метет соленый туман океана.
Все жизни, что жили мы в залитых
солнцем ракушках Дордоны,
молитвы, что пели скелетам
из Папуи, и многократность,
когда умирали мы, ранены кем-то
в обличьи сопящего зверя –
все нам возвращается и травянистою
ночью часами бежим мы в сияньи луны.
Журчанье согласных сливается в реки.
Пенится гневом веселым, пьяно
взлетая, светлая голова Джона Ячменное Зерно,
священник, подъемля ее, рычит
под своими мехами – ни звук не упущен.
И запахи древней земли, что хранятся
для нас в слове «и». Мы ощущаем
«такость» в его одиноком страданьи.
И мы уже пчелы; и мед – наш язык.
Мед хранится в пещерах
под нами, и слова
берегут в себе, что нами забыто. Плача,
мужчина иль женщина дают пищу словам
своим горем, стыд,
известный нам ранее изобретения колеса.
Но вот слова начинают расти. Мы ускользаем
в деревенские дворики, где кроличьи тушки
на земле покупателей ждут.
Плетеные корзины и повешенные
возникают в рокотаньи согласных и пении гласных.
Мы видим миллионы грязных
ладоней, вцепившихся в сердцевину глаголов:
«ешь» и «тяни». Предвечные крики
звучат для меня в «Жерико».
Да снизойдет благодать на того, кто
в убогой каморке строки строчит в пергаментный свиток;
благословенна та женщина, что собирает коричневые
семена одиночества в послеполуденном свете
из черных зерен покинутости.
И благословенье словаря составителю, спрятавшемуся среди
бородатых слов; и слагателю песен,
кто ночи проводит в скрипичном футляре.
ЧЕТЫРЕ ПУТИ ЗНАНИЯ
Сколько всего происходит
незаметно для нас самих.
Вчера мы с другом поехали
на остров к Лахули Лахини
побыть у океана – но
не нашли ее.
Ночью мой друг устало
вылетел в окно.
В воздух взмыл летчиком,
увидел храм впереди,
но – вдруг – заколебался,
метнулся назад и приник
к решетке
балкона комнаты,
где словно ждала его
женщина с когтями
и со знакомым лицом.
Как быть: бежать? остаться?
Бороться с ней? удержать?
Он хотел и бежать, и остаться –
не уступать.
Ноги в теннисных туфлях
двигались взад и вперед
в отеле, где я проснулся
от явного шарканья ног
по мягкому ковру.
Увидел друга, спящего на боку.
Позвал его. Звук замер.
За завтраком он сказал:
«Ночью мне снилось
странное»… и замолчал.
Теперь у океана
я смотрю на маленьких ры
бешек, шныряющих между
камнями, глаза
под водой раскрыв.
Сила, что движет ры
бешкой не
постижима мне.
Пылающий на солнце
океан дышит, шеве
лится, катится,
наползает, сползает
черной лавой.
Многое не
понятное случается,
когда мы не смотрим,
может быть потому
что не смотрим.
Летучий танцор танцует
свой невидимый танец.
Корабль Флинта швартует
только в сумерках.
Фильм становится ясен,
когда актеры мертвы.
Земля в зарослях
чертополоха ждет дикаря.
Все в движении и даже
то, что не движется,
движется.
Планета поворачивается во
круг, и коровы ждут
косарей с кормом. И кто-то
учит нас с раннего детства,
даря нам в наследство
память из памятей многих,
наставляя помнить одну-
две вещи из каждого дня.
Раз в воскресенье – я помню –
выпал я из машины,
я видел –
они уезжают,
а я остаюсь на дороге.
Мать и отец утверждают,
что этого не было вовсе.
Не нами, а кем-то иным
выбрана наша память.
На беспечных он
сон насылает,
сдвигает границы, одалживает
тела у наших друзей, превращает
человека в черепаху,
пробуя дать подсказку.
Будит нас в страхе или в радости.
Мне снилось однажды, сидя
на стуле, с каждой минутой
я исчезал.
То была бесконечность.
Ну, а когда мы сон забываем,
легкомысленны с ним, иль теряем?
Тогда он вторгается в
«законы природы», и падают книги
С закладкой на той же странице,
И два незнакомца
Твердят в тот же день ту же фразу.
И в день похорон человек
с тем же именем, что и у мертвого,
набирает неправильный номер.
«Невидимый мир» настигает,
превратив бестелесность молекул
в топтание теннисных туфель
по мягкому ворсу ковра, и это
слышат другие,
не спящие.
И если мы продолжаем
отказываться от знания,
оно обернется несчастьем,
болезнью или страданием,
письмом, что мы обронили,
или беспамятным сном,
горем или летаргией.
Ступаем. Прозрачные
пропасти разверзнуты под нами. Падаем,
падаем. К знанию
четвертый путь выбираю.
Четвертым путем мы живем,
– проснемся потом.
Через годы.
Даниэл ГАБРИЭЛ (р. 1946 г.)
Американский поэт (живет в Нью-Йорке). Его стихи широко публиковались в
различных американских изданиях, в том числе в «The American Poetry Review».
Автор двух пьес, поставленных в нью-йоркских театрах, и двух поэм –
«Columbus» (опубликовано в «Гнозис пресс», Нью-Йорк, 1992) и «Lucifer»
(фрагменты опубликованы в журнале «Гнозис» № 12, 2006). Член американского
ПЕН клуба.
***
слово округло уйдя от мужчины
перешло к мальчику но было подхвачено
птицей морской
осужденной качаться в волнах
залива всю ночь
после уюта гнезда
хотя свет еле теплится
птица замерла вдруг. смысл и удача.
и соскользнув с губ мужчины
слово вспышкой сверкнуло над водами
осветило гребень волны
нырнуло на дно
птица цепко схватила
обжигающий холод зерен
словесных стиснутым клювом
до хруста
***
подобно жизни вешающей
перечнем вещей
ее светлые волосы
говорят метафорами
истории:
коллекция прекрасного
в этих прямых длинных рельефных
прядях волос –
непостижимо рассыпанных –
и в ее теле
с мужской сильной статью
и в неукротимой
походке.
нужно ли называть ее?
так ли необходимо знать ее имя?
если красота ее –
лишь красота тела?
и все же
назвав ее
рискуешь вовсе
лишиться красоты:
этих волос этих коричневых
стрел глаз
занятых собой
этого упругого тела.
дай ей уйти безымянной
на этот раз
подобно знакам истории
не трогающим
ствол дерева –
позволь ей
так жить.
УНЫНИЕ В ГОЛУБОЙ ТЕНИ
задуманный луной
иль солнцем
оранжевым
в оранжевом закате
над беседкой
реестр всех чувств
рассчитан в сетях мозга.
красота может стать
истиной. эта синяя
красота в глубоких
синих сумерках
беседки
означает нечто
увиденное
другими возможностями.
но здесь
в кровеносной реке
пенящейся от лихорадки
беседка превращается
в голубое уныние.
голубая тень
падающая от страдания –
даже та чьи
светлые веснушки
однажды изменили
цвет времени
не может направить мысли
к зеленым пастбищам;
ночь покрывает все,
но нет укрытия
для разобщенных клеток.
красота отталкивает.
беседка, чей плод
поблескивает
в бледном
мерцающем свете
сестры луны, но
не приводит к порядку –
все это так словно
истинное чудо ночи
и строй красоты –
подтверждают
голубое уныние тени.
ночь проходит
в телескопах
неба,
но синяя тень
раннего утреннего
света
оставляет налет
голубого отчаяния.
Аллен ГИНЗБЕРГ (1926-1997)
Известный американский поэт поколения 50-60х, основатель движения
"битников". В 1965 году получил Гуггенхаймовскую премию, а в 1974 –
Национальный книжный приз за поэзию. Среди его книг стихов – "Дыхание ума"
(1977), "Ода Плутония" (1981) и др.
ЛЕТУЧАЯ ЭЛЕГИЯ
Денверские башни в серой дымке
равнины в морщинах дорог загазованных до голубых горизонтов
«нет места для мести»
Алан Уотс эпикур много пил
пел басом Кристо дОлгим – дОлгим – дОлгим дЫханием АУма
зАмолкло
во сне истощенное сердце философа
58-летний бродяга в китайской робе искал любви
или слепо следовал Будде
будто синие крылья неба прошли сквозь радугу в разрыв
белизны облаков
Сканды – те же завесы для места нет места
Блаженны мертвые иже не могут парировать стихом ножом или мыслью
Блаженны мертвые в неведеньи мертвые без боли без желания курить
Блаженны мертвы кого не насилуют и кто не ест чудесных блюд
заправленных пряностями под корочкой из сыра
не участвует в чайных церемониях
не переводит бензина любуясь облаками в Раю
не тратит слов попусту когда не с кем говорить
Да снизойдет благодать на свободных мертвых
читающих лекции своими неподвижными языками
совершенные мисты без мыслей начитанные в Саньяте
Блаженные мертвые последние Философы мысль мыслей
Философов
Совершенные учителя мудрости отказавшиеся от
благодати удержанной молитвы
от пагубы медитаций на подушках просиженных задов
Мертвые с оборвавшимся дыханием без плоти застигнутые ударом
и ушедшие
одинокий пьяница философ соломенный вдовец старый потаскун
умирающий в кровати когда ночь молчалива но не спит
Эдвард КЛЕЙНШМИДТ
Живет в г. Пало Алто, штат Калифорния, преподает в Колледже Ле Анзо. Среди
его книг стихов – «Migrations» и др. Стихи публиковались в «Антологии
Гнозиса современной русской и американской литературы и искусства».
МИГРАЦИЯ КРО-МАНЬОНА
Сегодня нас только сотня,
и мы в восторге оттого, что
так быстро стали знаменитостями.
Ну конечно же, нам вручили
пятисторонние договоры, очки из утильсырья
и фальшивые зубы, книжные лавки, куда
годами не заглядывала ни одна душа, оставленные дома.
Когда мы галопируем по жизни, мы – большие белые
туловища, забывшие благопристойность,
без сожаления по поводу мелькающих
пейзажей. В солнечном свете мы рады раздутым
теням наших вывернутых
карманов. И, словно земля, уплывающая
из-под ног, мы чувствуем тревогу,
но мы свыклись с ней. Она никого не смущает.
Наш круг обладает законченностью
щеколды, на которую защелкивается окно.
Конечно в вас есть
бодрость, типа той,
которая задыхается в отсыревшем тряпье. Но
с засухой на наших свободных дорогах
и знаками, назойливо лезущими в глаза,
мы спрятали смазанные негативы
и ушли, чтобы снова жить.
ИСКУССТВО ПОЭЗИИ: ТАНЦУЮЩИЕ ШИПЫ
Щель, откуда
просачивается свет,
и приходит то,
чему надлежит стать,
чистые капли, стекающие
по семядолям миндаля.
Можно добавить еще ритуалы прогулок,
лодку в круговороте залива.
Шипы, царапающие
шелковую подкладку перчатки.
Руку, забрасывающую голову
вепря в ночное небо.
Песок с океанского дна
для холено-ленивых аллей –
все, что нужно для связи
этого времени со временем
другого времени.
Роберта МЕТЦ
Первая книга стихов «The Women, The Children and the Men» опубликована в
1979 г., получила премию Американского поэтического общества. Ее стихи
публиковались во многих американских поэтических журналах, таких как
«Southern Poetry», «Review», «Chelsea», «Confrontation» и др.
***
Он следует за ней в храм,
завороженный орнаментом складок
ее юбки, когда она кланяется святому Эксейвиеру,
почтительно кивая головой, он слышит тепло
истощенной щеки святого.
Она часами сидит в молитве,
он ждет как собака с запиской
в зубах, принимая свое ожидание, как моряк шторм.
Он проходит вдоль Крестного пути – от сценки к сценке,
следуя за ней во внутренний дворик, мимо
колибри, спрятанной в сугуаро. Она там
каждое воскресение, однако упорно не замечает его, ставящего свечи.
В это воскресение он зажег три свечи
Для Богоматери Печали, пока она молилась на коленях.
Он изобразил легкий поклон,
Приложился к ручке и быстро пошел
В другую сторону с сердцем,
Переполненным, как нищенская сума,
Никогда не знавшая щедрого подаяния.
Брайан СВАН
Профессор английского языка (США). Некоторые книги стихов опубликованы
издательством Алабамского университета. Проза, стихи, литературные эссе и
переводы публиковались во многих журналах, а также выходили отдельными
книгами.
ПАМЯТЬ ПАМЯТИ
Этот гобелен, провисевший всю ночь над моей головой,
не был мелким зверьем. Не был он
и безделицей
для украшения дома. Он был
тем, что превращало ночь
в утро. Снег, тяжелый как глина,
таял в дымоходе, оставляя
татуировку на жести возле кровати. Зерна,
еще не доверенные земле, вырванные
моей рукой и утрамбованные,
должно быть, навсегда утрачены
для маркировщика. Я просыпаюсь с памятью сна,
проснувшись с памятью о сне. Подмалеванные деревья
очерченные углем. Синие скалы, лезущие из воды,
как дельфины. Постоянное и
чувственное ничто, говорящее моим неуверенным
глазам: посмотри, нет отражающих водоемов,
нет указательных палочек деревьев, нет длинных зеркал
газона в небе. Только память сна о
последнем мире. И я умываюсь, одеваюсь, ступаю
в пустоту, а вода под ногами замирает, как
задержанное дыхание. Верхушки деревьев и небо
проросли друг в друга. Пять сумасшедших листьев
бузины свернулись вокруг
замерзшего кочана красной цветной капусты,
высовываются, как рука тонущего человека,
снегири насвистывают песню конца.
Земля и небо дышат сквозь
легкие тонкие ветви. Я вдыхаю
помолодевший старый воздух, направляясь к кормушке
без тени за плечами, и превращаю бестенную темноту в снегирей и синиц,
а застывших чаек в кроваво-красных кардиналов.
И горы медленно возникают,
ясные от неба, застенчивые и медлительные, подходя
друг к другу. Птицы
чуют приближающуюся перемену и
взлетают в одновременном страхе. Я поворачиваюсь
и возвращаюсь тем же путем, оставляя следы
чудовища, идущего задом наперед к своей берлоге.
Эдуард ХОППНЕР
Родился в штате Минессотта, где закончил колледж Святой Марии. Завершил
диссертацию об американской поэзии, преподает в Университете штата Алабама.
МОЛЕНИЕ О ПЕРЕМЕНЕ
Для земли изначально
неловкой в покровах
для луны неуклюжей
по мнению слепых
трупа в море заброшенных
Для земли под костром
ветра в вазе застывшего
завитком на собачьей ступне
Для жемчужин и звезд
проскользнувших монетами
по столам из эбена
Для монашеских четок
опрокинутых сосен
в зарослях тьмы и зеленого мха
птичьих яиц голубых исторгнутых грубо
из мягких насиженных звезд метеоров
грохочущих в банках пустых
для придворных балов
устриц
проросших со скрипом сквозь камни
Для готических арок паденья листьев
для сцепления дисков античных отцовских часов
голубики волчков
света взбитого в лампочке тусклой
Для круга любого
дорожных колес
гальки в чистой воде и Бога
для прошлого
из которого все это выпало
как колеса двуколки
в наше время – с тобой
иль уж без тебя –
со всем этим сумбуром
ДЛЯ ПРОЗРАЧНЫХ ЖИЗНЕЙ МОНАРХОВ
Был полдень, когда рухнули стены,
Мы сели отдохнуть, сидели, уставясь
на доски и брусья, сброшенные с крыши;
древесный рисунок тяжелой дубовой двери поблескивал
словно роса на лисьем хвосте или сверкающие кружева
королевы Анны
Они мягко упали на твердое дерево пола, прижимаясь друг к другу
будто два листа с одного дерева,
унесенные порывом ветра:
воздух был хрупок, как, впрочем, и сам дом,
и самец ждал, хлопоча над самкой.
Крылья с темными прожилками –
тонкая сеть, наполненная оранжевым светом, –
вздрагивали, распластанные на деревянном полу,
пока, наконец, собравшись, не замерли.
Он встал и увел ее,
она прихрамывала, спрятав радугу крыльев.
Позже, когда мы охотились за зубами акул
и собирали кораллы в песчанике над озером,
мы увидели кристаллы, облепившие стебли молочая.
За малахитовыми листьями, спаянными золотом,
дышала тьма, как чистая темень потока.
***
Когда мы были детьми, и была осень,
тигровые лилии раскрывали в воздухе свои лепестки.
У некоторых вырастали крылья – оранжевые с черной паутинкой –
и цветы взмывали на юг. Многие опадали.
Те, что умирали над водой, падали
и, сверкая, замирали на ее поверхности,
словно бисер из блестящей латуни.
Шли дожди и падали листья.
СУДЬБА ПУГАЛА: ГАМЛЕТУ И ВСЕМ АКТЕРАМ, КОТОРЫХ ОН ИГРАЛ
Пальто, подбитое ветрами – годы
проносил. Иногда она вспоминает
сестру,
цветочный венок на шее,
но чаще она, прелестная,
приходит в шелковым платье.
Навечно тебя покинув,
стоит в открытых полях.
При звуках твоего робкого голоса
Деревья кружатся, как колеса телеги,
Вороны насмешничают, как могильщики,
Когда ты просишь их
Убраться: они взлетают
одобрительно, как только ты начинаешь молиться.
Скоро солнце и дожди заглянут на
ферму под небом,
деревья натянут его одежду,
вороны начнут вить гнезда
из его волос. Вот твое пристанище:
дом коров, пишу твою пьесу.
Может быть, он останется на кукурузном поле,
Может, назовет сестру Офелией,
Что ж, пусть он здесь дождется
Нежного ветра, припорошенного соломой.
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
