|
|
Пётр Шарганов
Мещера
Дед раскурил люльку, посадил меня на колени, тряхнул седым чубом и начал
свой сказ:
"Давно это было. Прошла бесчисленная вереница лет.
Канули в вечность племена и роды, позабыты их обычаи и нравы. Укрыла матушка
земля травой-муровой, буреломами и гнилью, бугорки погостов и пожарища
весей.
Мало кто помнит теперь отчины и дедины. Тем паче вы, казацкие дети. А ты,
знай наперёд: Запорожская Сечь твоя отчина, а Мещера твоя дедина.
Мещерские леса, непроходимые чащобы, извилистые бурливые речки, зловещие
топи - в них сокрыта душа нашего рода, его давнее прошлое.
Мещерские леса страшное место. Пусть бы только дебри да буреломы, пусть
даже дикий зверь и кусачая мошка, не то терпел наш народ и жил в лесах на
хуторах и займищах и уживался в лесу, отвоевывая у него землю, пять за
пядью. Но тут, в Мещере, без счета топей. Топь самое гибельное место. С ней
не уживешься, она заманит пушистым лужком. А хорошо после скитаний по
темному лесу отдохнуть на солнечной полянке. Шаг-два сделаешь и прощай. Нет
в руках жердины, нет рядом друга попутчика - закроют глаза не медные пятаки
- терпкая торфяная каша. Бездонные топи-омшары скрываются под веселой
зеленью негнючего мха.
Где топи, там и речки и речушки малые, озерца глубокие бездонные.
Притягательны, особенно, в летнюю пору. Вошел у крутого, скалистого бережка
в живительную прохладу, а выйти на другой берег не можешь. Вот он -
кочкарник, резучая осока, ищешь ногами дно, а ноги опутывает холодная мзга и
гниль всасывает в себя быстро, без остатка.
Невесть сколько погибло тут скитальцев. Но счастлив тот, чей удел был жить.
Пусть каждый второй, либо пятый, находил себе потаенное урочище и жил здесь,
в Мещере, волю-волюшку вкусив сполна, как когда-то неволю и обиду.
Мещерские леса место страшное, но и спасительное, укромное. Укромное, вот
уже почти тысячу лет, с тех самых пор как зародилась Русь. Не все топи и
бродучий след, есть и твердая земля под ногами. Есть и скалистые береговые
гряды. Но, пойди, поищи их. Если в первую ночь не сгинешь где-нибудь в
бакалдине, укрытой коварной ряской, может и найдешь на горке у тихой реки
сосновый бор. Не все в Мещере сосна болотная трухлявая, коржавая в лишайнике
и мочажине, на холмах и скалистых грядах есть и кондовая, меднотелая. Так
дохнет в ноздри смолью на ранней зорьке - голова кругом пойдет. Там под
ветвистым кровом-шеломом райская благодать в теплый день. Лесная пчела мирно
гудит. Уж сколько она, труженица, за сотни лет меда припасла в мшистых
расщелинах и дупловинах! А птицы в высоте беспечно щебечут, перекликаются на
все голоса. Слушая их, задрав голову, простоишь, забыв о времени, о горькой
своей доле.
Но и медведь здесь не гость - хозяин.
Что говорить о городах и весях, если в любой дальний лесной хутор
приведут тропы и дороги. Нигде не укроешься от корысти властей,
несправедливости сильных. Сюда, в Мещерские леса, бежали и в мирное время,
отчаявшиеся, у кого не было никакой надежды выжить среди людей.
А если воинственный Запад "просветить" Русь своей правдой надумал или
узкоглазый, дикий Восток ордами чужое прибрать к рукам пришел? Вот когда
запылают избы и хоромы, когда и старых и малых учнут резать, как свиней,
вспомнишь о Мещерских лесах. Тогда все едино: и мошка, и медведи милые
друзья, и топи не топи, а спасительные укромы, урочища.
Нигде так надежно не укроешься, как за кочками, и трухлявыми корягами в
Мещерских лесах.
В одном из таких урочищ, среди непролазного соснового бора, топей и
лесных речек, в ордынские времена поселился монах, разоренного монастыря. С
него все началось. Вырыл он себе келейку и жил там легко, несколько лет, как
птица небесная, беседуя с Ангелами и прося у Бога милости, покинутому миру.
Однажды на келейку монаха набрели два брата. Несчастные, беглецы,
израненные, голодные, недавние бесправные рабы, попросились приюта. Тихо,
молитвенно прошел вечер. В землянке монаха царил покойный и безмятежный дух.
Такой благостный и целительный, что старики говорили, к утру все раны на
братьях исцелились, и душевные тож.
Умолили братья монаха остаться при нём.
Сперва, в три дни срубили часовню. Поставили себе рядом однодомок. За лето
выкорчевали деревья, окружили частоколом двор в две десятины. Приветливым
стало это место, укромным. На обжитое-то, многие скитальцы стали выходить!
Заповедал монах всех принимать.
Жили тихо, деловито, в заботе друг о друге. Славно жили.
Ни в овине, ни в барских палатах, в лесу дремучем увидел свет первый
Шарган. У каменной бабы, вырубленной в скале неведомым народом, два брата
нашли младенца, укутанного в богатое корзно. Как говориться: вырос камушек в
крутой горе, излежался промеж атласа, бархата.
Не было никого поблизости. На зов охотников никто не откликался. Только
пятна крови на каменистой тропки вели к обрыву, где внизу равнодушно
пошумлевала река Крутька, продираясь сквозь валуны и гнилой валежник.
Спустились. Там поискали. Тщетно.
Вернулись в деревню. Помимо братьев, там уже жили-поживали, с полдюжины
человек.
Дите принесли к монаху в келью и стали выхаживать.
Поселенцы знали это место, где высилась каменная баба, нахально выставив
свои прелести напоказ вековым соснам. Место это обходили стороной. Два брата
звали ее Шаргой, (отчего имя такое ей дали - не ведаю), а монах называл - "идолицей
поганой" и путаться там, под ногами ее не советовал. Младенца монах
окрестил, а братья про себя прозвали его Шарганом, по темноте своей, считая
его дитем каменной бабы. Как мамки заботливые, вырастили они его, от него
род Шарганов.
Не прошло и века, как в округе, сложились три деревеньки. Прозывались они:
Приют, Двабрата и Утоп. Соединяли их охотничьи тропы и речка Крутька, что
вытекала из озера Тёмное и, говорят, впадала в девяти верстах в Тхну, тихая
Тхна в болотистую Мару, Мара в полноводную Золотуху, а та, как известно, в
Дон-батюшку.
Были, были еще потаенные лесные деревеньки. Сколько? Един Бог учет им ведал.
Наши-то, где зародился мой род, может ближе других к Рязанском тракту -
напрямки в пятидесяти верстах. А, попробуй, напрямки, дойди.
Когда ордынкая власть над Русью ослабела, а великокняжеская в силу
входила, у беглого народца тоже своя власть сложилась.
- Как же без князя? Как обычаи блюсти, как мир сберечь? - вопрошали стариков
люди.
- Нас теперь много народа прибывает, а уряда нет. Вот свежие новосельцы, в
Приюте, амбар общий обжили - где ж кожу теперь хранить, где в непогодь
выделывать? Маята одна от беглых. - сердились одни.
- Эх, ты, царь ордынский! Сами-то из каких будите? Тьфу!
- Маята это до драки доведет, а нам так нельзя, - увещевали другие, -
горемык,
скитальцев наши деды заповедали принимать, как ближних. На том наш лесной
мир стоит.
- А как бортные ухожья делить в этот год будем? Как межи, перемежевать? В
прошлом-то утопские скосили сена больше нашего, - обижались третьи и
четвертые.
- Надо нам Лесного князя, - наконец, порешили старики.
Одно семейство из поколения в поколение стало править в деревеньках.
Старший в семействе Лесной князь или Лесная княгиня. Правил не по законам, а
по совести, по правде и уряду, что старшие передавали младшим из уст в уста.
Обычая этого крепко держались и все века властью дорожили.
Лесной князь получал от жителей прокорм, жил в просторном тереме, в
довольстве и сытости. Да, что там говорить - и мещеряки никогда не
бедствовали.
Мещерские леса, богаты ягодой, грибами, разной птицей. Болота кишат
перепелами, уткой, лебедями, много всяко-разного зверя. Мешали жить только
мошка да стаи волков. Лесной князь без устали, с лучшими охотниками
истреблял в округе хищников, но от того меньше их не становилось. Иной
зимней ночью приходилось возжегать костры вокруг деревень, выставлять
сторожу. И все же опасались государевых людей больше, чем волков и медведей.
Боялись, что обнаружат лесное, мирное бытие, прорубят просеки, закабалят.
Вольные детишки станут крепаками.
Что волк - он лес чистит от падали. Ну, а мошка? Что мошка, ей то ж
кормиться надо.
Когда случилась эта история, Крутька была полноводна, как изобильна
рыбой, дичью и всякой живностью, озерцо Тёмное, из которого она брала свои
воды. Ближе к озеру, за деревней Утоп, у самого берега дворы да хоромы, а
выше, за цветочными плетенницами терем с повалушею, где жила хозяйка
деревень - Лесная княгиня.
Лесной княгиней, в ту пору была златокудрая красавица Елена Мстиславовна,
решительная и красивая девушка. Родители ее в одночасье померли, завещав,
дюжине слуг и лесному народу беречь сироту.
В самую пору входила Елена Мстиславовна, а тут и весна приспела. Захотелось
княгине, для зеркала раму обновить, надоело почерневшее дерево и узор все
тот же перед глазами. Послала она слугу в деревню "Двабрата" привести к себе
старого мастера Шаргана, что прежнюю резьбу-то и делал. Но пошел к княгине
на этот раз не он. Недужил весной старик. Послал правнука своего Никиту.
Всего ходу было по речке на лодке две версты.
Красиво разбросала деревня Двабрата свои десять хат по излучине Крутьки.
Добротные дубовые избы, покрытые дранью или гонтом, утопали в зелени
малинников, и укрыты были стеною дремучего леса. Если Утопские больше
охотничали, а Приютские бортничали, то
Двабратовские славились, как строители и умельцы ручного промысла. От-того
избы у двабратовских были в резном узорочье - боярские терема, да и только.
Но они резали все, что нужно и для соседей: лавки, прялки, бадьи, ложки.
Делали и для души - затейливые игрушки и разные забавы для детей, шкатулки,
сундуки и многое другое для Лесной княгини.
Особым уважением пользовалась работа семьи старого Шаргана, состоящая из
прадеда и внука. Даровиты на рукомесло они были, как никто. Все диковинное в
деревне было делом рук старика: мельница у затона, церковка о семи глав, на
месте сгнившей часовенки, узорочье княжеского терема и прочее, прочее. Дед
резал из дерева - как из глины лепил. Не отставал от него и внук. Птица,
зверь - все выходили, как живые.
- Это ж надо так справно вырезать ендову. Не дать, не взять, Змей Горыныч.
- А это братина какова! Разве может рука человечья такую уточку сладить.
Только раскрась - как живая головка будет. Ну, мастер! Ну, рукоделец!
Так нахваливали вслух односеляне старого мастера, а промеж себя, побаивались
его и волхователем называли.
- Прабабка его - Шарга, каменная баба - она его руками водит, и все диковины
надоумливает замышлять. Она ему и внучонка оставила, чтобы рукомесло не
пропало. То же, семя Шарги, хотя и прост.
Последний год старый Шарган перешагнул свой век. Когда-то крепкий, как
кряжистый дуб, сейчас он, согнулся орешиной и, хотя, был в разуме и кой в
какой силе, отошел от дел.
Ликом мрачен был старик. Шутка ли: сыновей и внуков забрала Мещера. Кто под
медведем, испустил дух, кого застудили морозы, кого поглотила топь. Одна
отрада - Никитка, правнучек. На людях старик больше молчал, но редкое слово,
услышанное от него, долго помнили, от того, что сбывалось. А Никита был
другим: улыбчив и говорлив - душа на распашку.
С зимы он влюблен был в светлоокую соседку Настеньку. Знались они с
малолетства и ничего, кроме дружбы меж ними не было. А тут, минуло ей
пятнадцать. Расцвела она, как подснежник в одночасье, ладная и пригожая.
Стали они тайком промеж себя как муж и жена. Но вот-вот открыться хотели
родителям Настеньки и прадеду и свадебку замыслили, как водится.
Накануне, дня за три, Никита задумал подарить Настеньки к свадьбе что-нибудь
необычное. Работа по дереву приелась ему. Он хотел изготовить подарок из
прочного материала, что не сгорит в огне, не рассыплется в прах от времени,
"ну как моя любовь к Настеньке", думал он.
Надо было найти немного каменной руды или живого металла и отлить из него
фигурку загадочного зверя почудней. Но не страшного, пугающего, и не
беспутного веселого, а вот какого - и сам еще Никита не знал.
Подсказку для своей затеи он нашел в одночасье, в сенях терема Лесной
княгини, когда ожидал ее, стоя у печки и рассматривая затейливые изразцы.
"Должно, мурзамецкой работы" - думал Никита. Не много их было - всего два
вделанные в обычную, но большую русскую печь. Кто-то притащил их в лес,
невесть, когда и зачем. А как все лучшее оседало в палате Лесных князей, так
и эти гладкие изразцы нашли свое место в побеленной, шероховатой поверхности
печи.
Изразцы были у печки, словно глаза изумрудные. Отойдет Никита подальше
прищуриться: ну право как глазки, хитрые, озорные. Присмотрелся он к ним.
Ба! Да в них два зверя диковинных, ликами друг к другу обращенных, толи
поют, толи вещают что. С человеческими головами и в птичьем теле. Стал еще
внимательнее их разглядывать Никита.
- Вот то, что мне надо! - решил он.
Шурша сарафаном и, семеня лапотками, стремительно вошла Лесная княгиня.
Лицо румяное, а кожа белая-белая как снег. Губы алые, как маковый цвет, нет
алей, как малиновый сок. Глаза синие как небеса, после дождя. Коса тугая
толстая до пят, а волосы как рожь в знойный день. Сама стройная, пышная, но
прямая. Строгость в лице и значительность во взгляде. Часто видел Никита
Лесную княгиню, но не так близко, рядом, а на отдалении. И дивился сейчас ее
златокудрой красе и радовался на нее, как на все красивое в природе, что
удавалось видеть.
- Ты, будешь, внук Шаргана? - спросила княгиня.
- Правнук его, - отвечал Никита, восхищенно улыбаясь.
- Можешь повторить, как он, узорочье для моего зеркала?
- Можно повторить, а могу свой узор вырезать, - задорно и весело отвечал он.
- Что, лучше прежнего будет?
- Да, уж, не хуже.
Лесная княгиня, взглянула на Никиту пристально, с интересом, как дети
смотрят на новую забаву. Голос ее смягчился, ответная улыбка мелькнула в
уголках губ.
- Ну, режь свой узор, посмотрим, каков ты умелец.
Также зашуршал сарафан и засеменили лапотки, мгновение и Никита остался один
у широкой печки. Сумеречно стало в сенях и немного грустно на душе у Никиты.
- Какая она, лесная княгиня? - спрашивала у него Настя, вечером.
- Златокудрая, королевна, да и только, - восторженно отвечал он.
- Ой, неужто краса такая? - с тревогой в голосе спрашивала Настенька.
- Краса, краса, а ничем сравниться с тобой не сможет, - Никита ласково
привлек к себе Настеньку и поцеловал.
Вырезал Никита раму для зеркала, удивил мастерством. И пошли заказы от
Лесной княгини один за другим. То скамью переметную вырезать, то залавок, то
ларчик для мелочи, то вообще - все наличники в княжеском тереме перевырезать.
Замаялся Никита в работе, и все же выбрал время - пошел к скалистым холмам
ради той, сокровенной своей затеи. К вечеру третьего дня нашел живого
металла - жилку серебра. И знаешь где? Прямо в ногах каменной бабы, той
самой Шарги. Нет, она была не серебряная, а каменная. Но где-то расщеленой
тронулась, камень ссыпался и обнажилась самородная жилка. Должно быть,
привечала он свое потомство, не оставляло своим участьем - одаривала. Мнимое
потомство, нет ли - кто разберет?
Никита расплавил мягкий, податливый обработке металл. Из воска слепил две
фигурки, затем как полагается, формочку из глины залил горячим металлом.
Птички с венцами на человеческих головках были как близнецы, как отражения.
Они были обращены друг к другу или смотрели в разные стороны, смотря, как их
поставить. Было в фигурках удивительное свойство: они разом пугали и
радовали. Когда были вместе - парой - скорее радовали, чем пугали. По
отдельности больше пугали, чем радовали. Маленькие их рты были приоткрыты и
потому, как они клонили свои головки вбок, было ясно: диковинки вещают или
что-то поют.
Вся деревня ходила в избу Никиты и любовалась птичками.
- Для кого ты их сработал, Никита? - спрашивали люди.
- Для моей ненаглядной Настеньки, - не скрывал Никита. Накануне он
благословился у прадеда и просватал Настю, как положено.
Старый Шарган, долго рассматривал фигурки, хмурясь и покачивая головой,
произнес памятные для всех слова:
- Эти птицы из мурзамецкой земли родом. Там где они обитают поселяется
счастье. Нельзя разлучать их - уйдет счастье.
Дивился народ странным словам деда, но запомнил их.
Слух о фигурках дошел и до Елены Мстиславовны.
- Известно - надо лучшее княгинюшке отдать, - говорил старший тиун
Силантий Лесной княгине, докладывая ей о новостях.
- Да чуть было не забыл: жениться удумал мастер Никитка. В женки берет
соседку Настаську.
Услышав это, не весь на что, разгневалась Лесная княгиня. Чашечку
с молоком, скинула со стола. Забегала по палате из конца в конец кусая алые
губки. С трудом совладала с собой и велела тот час привести к себе в терем
Никиту и принести фигурки диковинных птиц.
Был канун Иванова дня. Где-то за околицей девушки затягивали заунывные
купальские напевы. От них тоскою веяло, безысходностью, словно оплакивали
кого-то. Никита сидел в хате с Настенькой и миловался, дед уж спал на печи.
По всему было видно: счастье, тихое счастье поселилось здесь.
Вдруг в хату вошли княгинины слуги.
- Собирайся, мастер, бери своих птичек и пошли с нами, - велел старший из
них, - хозяйка требует к себе.
- Что-то не спокойно мне, - говорила Настенька, обнимая Никиту.
- Не бойся Лебёдушка моя, к вечеру вернусь - и не заметно от слуг сунул
Настеньке в ручку одну из фигурок и шепотом добавил, - припрячь-ка, княгине
я одну покажу, хватит с нее.
- Я буду ждать тебя, любимый. Прощай, родной.
Они крепко обнялись еще раз, и вышли из хаты вслед за слугами княгини.
Заскрипели весла, заплескали водой, Никита уехал. Настенька долго стояла на
берегу. Лодка с любимым быстро скользила по реке вдаль.
Скорбно зашумели деревья Мещеры, и разнёс по Крутьке вихреватый ветерок,
жалобный шелест листвы, провожая Никиту. Вздохнула всей грудью Настенька
сырой речной воздух, тесно сердцу было в груди, а под сердцем что-то
зашевелилось, легонько толкнуло его. Дитя, должно быть.
Посадили Никиту, как татя в подвал княжеского терема.
- За что в немилость попал дядя Силантий? - вопрошал Никита княгининого
слугу.
- Древний уряд нарушил, - отвечал старший тиун, - по нашему закону все
злато-серебро Лесной княгинюшки принадлежит. Не могут ни утопские, ни
приютские, ни тем более двабратовские держать у себя злато-серебра.
Пря начнется в лесном миру, нестроение общества. Особо, кто добычливые,
рукомесные, как двабратовские над другими поднимутся, под себя подомнут, да
и власть княгинину на нет сведут.
- Вот, те, на! Кто ж знал! - возражал Никита, - не по злому умыслу я серебра
добыл, не для возвеличенья двбратовских диковинных птичек сработал. На
княгинюшкину власть не посягал, а своей невесте для забавы игрушку подарить
хотел.
- Может оно и так, а как княгинюшка рассудит не ведаю - сказал старший тиун,
закрывая дверь на засов и добавил себе в бороду чуть слышно, - а пострадать
б тебе, милай, для примера другим, надо бы.
Сидел Никита в подвале до полуночи. Уж прикорнуть хотел в дальнем углу на
соломе. Но вдруг дверь темницы растворилась и вошла златокудрая Елена
Мстиславна, со слугами.
Упал Никита перед Лесной княгиней на колени,
- Смилуйся, княгинюшка! - только и произнес.
- Верю, верю, не было злого умысла у тебя, и вскоре выйдешь ты на волю, -
произнесла певучим голосом, Елена Мстиславовна, словно ручеек прожурчал, -
поднимись на ноги молодой мастер, сыро здесь, не дай Бог застудишься.
- Слава, Богу! И тебе исполать, княгинюшка! Значит я могу домой идти?
- Что, не терпеться обнять свою Настеньку? - вставил слово старший тиун.
- Сокрушается она, беспокоиться, да и дед не спит, огорчается. Жалко старого
- он мне за батюшку и за матушку.
Так участливо смотрела Елена Мстиславовна на Никиту, что он уж к двери
двинулся. Но подняла княгинюшка руку и остановила его.
- Жалко старого, жалко молодушку, - личико златокудрой Елены строгостью
налилось. Голосом - ну право же, то самое серебро зазвенело из которого
отлита была птичья фигурка - произнесла повелительно:
- Прошу тебя, мастер, погости у меня. Дело важное - всем потерпеть надо.
Чтоб, соблазна никому не было, завтра поутру пойдешь и покажешь мне, где
нашел серебряную жилку.
- А, сейчас испей кваса - сама заваривала, закуси пирогом и на боковую. Но
нет, не здесь, в сенях постелите ему, - приказала расторопным слугам.
По утру маленький отряд, княгиня, двое слуг и Никита с Силантием, вступил
на тайные тропы и углубился в тящобу. Никита шел впереди.
Опоила его Елена в купальную ночь не квасом, приворотным зельем. Отдал он ей
серебряную фигурку и забылся в объятиях ее. И сейчас шел как в полусне.
Голова была словно чужая, только ноги помнили дорогу и к полудню они были у
ног каменной бабы.
Та стояла, ко всему, вроде, безучастная.
Собирался дождь и тучки сбивались в сиреневую мглу. Ветра не было. Вся
Мещера замерла, перед грозой. Слуги, быстро ладили шалаш, боязливо
поглядывая на каменную бабу, а Никита сидел в стороночке, отрешенно слушая
мерное журчание Крутьки.
Словно искорки ликовали зерна серебра в расщелине.
- Богатая жила, - восхищалась Елена Мстиславовна, - ишь, уходит куда, в
высоту. Прямо Шарге под грудь. Не даром говорят: серебро - чертово ребро.
- Ничего ты не боишься княгинюшка, - старший тиун, старался не смотреть на
каменную бабу, - знаем теперь, где сереброносный пласт, и хватит с нас.
Переждем непогоду и обратно.
- Лезь наверх, Силушка, пока дождя нет, поскреби жилу, пособирай самородочки,
- приказала Елена Мстиславовна.
Перекрестился старший тиун, что поделаешь - княжеская воля. Качая седоватой
головой, тяжко вздыхал и предчувствовал страшное.
Осторожно ступая на выступы и цепляясь за щербинки и трещинки, лез верный
раб по Шарге.
А княгинюшка алчбой пуще раззадоривается:
- Выше лезь, Силушка, там особый блеск.
Лез выше. Верно, крупен самородочек, будет с дикое яблочко. Одной рукой
держится за впадинку Силантий, другой достал ножичек. Только тронул он
ножичком, только поскреб в ращеленке самородочек, налетел бешенный вихрь и
скинул его с каменной бабы. Навзничь упал тиун, с высоты и испустил дух.
В тот же миг ливнем разверзлись небесные хляби. Ураганным ветром заметало
кроны вековых сосен, заскрипели они заохали. Замотали кронами, словно
многорукие великаны тучи черные с неба соскрести хотели. Грохотнуло
недовольно небо, засверкали стрелы молний. В сполохе молний будто ожила
каменная баба. Луноликая ее голова заискрилась серебром, засветилась. А
тяжелое ее тело каменное меж скал, словно закачалася, вот-вот сдвинется или
завалится. Слуги в ужасе бросились вон с гряды.
Елена так прижалась к Никите, словно срослась с ним. В страшном оцепенении,
зажмурившись, почти не дыша, сидели они на высоком берегу Крутьки, среди
потоков воды, грозовых раскатов, белоогненных молний, до конца урагана. Со
стороны на них посмотреть: толи сретение, толи прощание.
Не вдруг успокоилось небо, отшумело разгневано. Неуемной мощью своей
отгрозило, вдосталь, натешилось. Ни на вершок не сдвинулась Шарга, стоит
прежняя, равнодушная, дождевой водой начисто вымытая. Минуло
светопреставление, очнулся Никита от забытья. Смыл ливень с него наваждение
зелья. Вспомнил он все, оттолкнул Елену, застонал. "Что скажу своей
Лебёдушке?! Как взгляну в глаза Настеньке? Чем оправдаюсь за неверность, за
бесчестие? Голова моя бесталанная, судьба моя окаянная".
Упрекал себя сокрушался, не мог уразуметь, как все сладилось у него с Еленой
Мстиславовной.
Бежать обратно хотел к деревням, но не мог бросить не погребенным Силантия.
Не отважился оставить одну в лесу и княгинюшку.
А слугам досталась лихая доля. В страхе, они, бедные, забежали в трясину и
утопли.
Что же делать? Все время кручиниться? Время к вечеру. Забрались Елена и
Никита в шалаш, Сидят, отвернувшись друг от друга, как чужие, молчат. Никита
думой о Настеньке мучается. Елене обидно за счастье свое мимолетное, за
любовь свою безответную и горько-совестно. Ночь безлунная опутала мраком
Мещеру. Стало в сон клонить, молча легли рядышком, спина к спине и соснули.
Под утро разбудили Никиту сны тяжелые и бормотание Елены. Смотрит -
княгинюшка вся в огне, в бреду мечется. Стал ее будить, не добудится.
Перетащил шалаш с подветренной стороны, к ногам каменной бабы, перенес
Елену, развел костер.
Семь дней ходил за княгинюшкой, Никита. Молодость и забота взяли своё -
отступила горячка. Пришла в себя Елена Мстиславовна.
Между тем, поутру, не дождавшись, отправилась Настенька к терему лесной
княгине. Дождина и тут прошла, разбухли топи, залила вода тропки потаенные,
нанесла на них мох и валежник и отхлынула. Заплутала в лесу Настенька.
Легкая, как белочка, привычная к тящобе и болотам не унывала, молилась
Богородице. Осторожно, пробиралась она, где по кочками, где по сваленным
деревцам. Не давалась обмануть себя топям поганым. Ночью в дупла забиралась,
днем искала приметные места. Все тщетно. Раз пошла в обход и кружила вокруг
одной и той же ошмары. Только к пятому дню по молитвам Богородицы вышла к
старой охотничьей заимке. А тут ручеек, а дальше, родная Крутька - верный
путь и к княжескому терему и к своим деревенькам. Вот уж знакомый поворот
впереди.
Что это? Дым столбом валит над лесом. Добежала куницей без оглядки до
опушки. Там сверху все стало видать. Полыхает кострищем терем княжеский,
полыхает пожарищем все хозяйство, все постройки добротные, все амбары и избы
огню преданы. Посреди двора люди чужие, в шишаках с кисточками, в
кольчужинах, набивают торбы княжеским добором. И там, на лугу у речки,
чужие. Рубят они топорами, как дрова, челядь княжескую и детей и баб и
стариков. Кто бежит к реке, в того копья метать начинают и громко хохочут и
радуются, хлопая себя по ляжкам, когда попадают в несчастных.
Страх какой! "Но там же любимый! Скорее бежать, может ранен, убит? - в ужасе
думает Настенька, - Укрыть своим телом и смерть принять с ним лютую!"
- Стойте тетенька, не бегите к ним! Замучат, убьют! - послышался детский
голосок из кустов, - идите к нам мы здесь спрятались.
Одумалась, поостереглась Настенька. Бросилась не к терему, а в ольховник.
Там трое детишек сидели на траве, дрожа от страха. Успокоила их, как могла,
расспросила. Слава Богу! Любимый задолго ушел в леса с княжьими слугами и
княгиней. А, тем временем, напали на княжеский терем лихие люди.
Смутное время, вот уже пять лет, покрывало Русь дымом пожарищ и до Мещерских
лесов добежала беда. Либо нечистый надоумил, либо предатель, тая обиду,
навел, а пробрались сквозь топи и дебри разбитая ополчением шайка, оголтелых
казаков, что с атаманом Зарудным знались.
Настенька увела детей глубже в лес, к охотничьей заимке и схоронились они
там до времени. Собирали грибы ягоды, силки ставили, рыбу старою корзиною
ловили. Жили тихо, потаенно, хоронилися.
Никита с княгинюшкой вернулись на пожарища, когда враги, налютовав, ушли.
Не нашел Никита Настеньку ни своего прадеда и горько плакал. Только
косыночку нашел, вроде Настенькину, у озера. Лесная княгигиня теперь всегда
была при нем. Она утешала его как могла. Вместе с ним оплакивала Настеньку,
свой народ, своих верных слуг, свою прежнюю безмятежную жизнь. В тайне
корила себя за залье, но не могла признаться в содеянном Никите, а покаяться
было некому - батюшка старый, что крестил еще ее родителей, и тот погиб.
Златокудрая Елена Мстиславовна любила Никиту все сильнее и сильнее, да и он
к ней привязался, как к родной.
Уцелевшие и, вовремя, укрывшиеся в лесах жители возвращались на родные
пепелища. Потери были велики - едва ли четверть уцелело.
Сомнения мучили лесных крестьян, не вернуться ли вороги лютые, раз узнали
пути-тропинки потайные к деревенькам. Собрали сход, зазвали Лесную княгиню и
Никиту. Стали решать, как жить дальше.
- Ну, теперь жди "гостей", жди, вурдалаков, - говорили лесовики, - эти на
нас вышли и другие выйдут.
- Прошли тихие времена - теперь живи с оглядкой, - сокрушались, обсуждая,
недавнее, - теперь, мы, что горох при дороге: кто ни пройдет, тот и скубнет.
- А может лихо миновало? Может не польстятся они на наши пепелища?
- Те не польстятся, другим порасскажут, другие явятся. Нет, не будет нам
спокою и роздыху.
- Может глубже в леса уйти? Схорониться где ни есть, хоть на лешачьем
острове или за дурье болота. Лучше в пучину, чем в такую кручину.
- Эка хватанул невлад! На лешачьем острове и лешак дня не проживет, от
торфяной вони, окочуриться. А за дурье болото не знаю, не хаживал, а старики
что бывали там перемерли давно, а последнего нехристи перерубили надвое.
- Что ребята нам думать-гадать - надо поступить по обычаю: что княгинюшка
скажет, то и сделаем. Скажи слово свое Елена Мстиславовна, ведь ты у нас
разумница, тебе с нами мыкаться, мы по древнему уряду твои дети.
- Чему быть - тому не миновать, - сказала Елена Мстиславовна, - прежде
похороним убитых и замученных - это первое. Сторожу на подходе к
деревеньками выставим - это второе. Ну, и третье - опахивать надо деревеньки
от смерти. Острог будем строить на излучине Крутьки, на гряде у каменной
бабы. Частоколом огородим. Там, отныне, будем хорониться если ворог
подойдет.
Только Елена слово свое княжеское сказала, как у леса показался старый
Шарган.
Во след лиходеям, скрытно, шел он. Отягощенные добычей, они побрели
Мещерой на древний Рязанский тракт. Думали к третьему дню на большак выйти.
Ан, нет: покарал Бог оголтелых убийц. Кружили они кружили по лесу и набрели
к ночи на дурье болото. То болото, звалось дурьем из-за своих поганых
испарений. Кто приближался к ним надышавшись одуревал, метаться начинал. А
тут и там топь. И со здоровой головой пропадешь! Видел издали, затаившись,
старый мастер, как все вороги, до единого, утопли. Об этом и поведал он
сходу.
Радовались лесовики, что не жить им с оглядкой, Бога благодарили и старого
Шаргана. Но все же согласились с княгинюшкой: надо строить Острог. Очень эта
затея всем по нраву пришлась. Но и власть Лесной княгини укрепить решили,
как в древнем уряде было: "чтобы княжеской власти не убыло". Елену
Мстиславовну, видя любовь ее и привязанность к ней Никиты, просили Никиту
взять в жены Елену Мстиславовну и величаться Лесным князем.
Ну, куда тут денешься, раз народ просил. Стал Никита князем и мужем
златокудрой красавицы.
В туже ночь в свою деревеньку возвратилась Настенька и привел малых
ребят. Стала искать Никиту, по шалашикам.
- А княгиня у нас прежняя Елена Мстиславовна, а князь новый муж ее Никита,
внук Шаргана, - сообщил ей, первый встречный, - вон в том шалашике у старой
ракиты, ночь коротают, спят, должно быть.
Подошла Настенька к шалашику заглянула в него, Так и есть спит Никитушка,
а на ручке его Лесная княгиня покоится. Разметала злато кудри на его груди.
Все внутри у Настеньки оборвалось. Схватилась руками за голову бросилась
прочь. Добежала до Крутьки, видит утлая лодочка - прыг в нее.
Оттолкнулась веслом от берега и уже не сдерживаясь громко плача, поплыла
куда глаза глядят. Долго по ночной реке плачь несчастной девушки раздавался.
Но никто не проснулся в том шалашике, так счастливые горемыки за день
намаялись.
Вот такое было былье-житье в стародавние времена. Вот такая быль-былина о
роде нашем".
Мой дед, достал кисет и стал заново набивать люльку.
- Как, это все? А что случилось с Никитой и с Настенькой дальше? Ну,
расскажи, расскажи! - теребил я его за рукав.
- Погоди, погоди - дай люльку раскурить, погасла.
Дед не спеша раскурил люльку и продолжил.
- В дальние края, уплыла Настенька на Дон-батюшку, а там за днепровские
пороги ушла. Нанялась на богатом хуторе в батрачки, родила сына. Вырос он,
бросил мать ушел в казаки на Сечь, толи в Хортицкую записался, толи в
Бозавлуцкую, не помню.
Ничего не знал, не ведал о своем сыне-первенце Никита. Не стал больше искать
и Настеньку. Куда там! Златокудрая красавица Елена Мстиславовна и без зелья
привязала его к себе накрепко.
Настенька смотрела вечерами на фигурку птички с человеческой головкой и
кручинилась, вспоминая Никиту.
Дослужился в своем курене сын Настеньки до войскового писаря. С самим
кошевым Серком дружился. В кровавой битве с шляхтой покалеченный, ушел с
Запорожской сечи на покой с добычей. Мать к себе забрал и зажил своим
хутором. Оженился, народил пару детей. Но вскоре умер от старых ран.
Удалось старому Шаргану посмотреть в глаза праправнуку - и у Елены спустя
пару месяцев родился сын. С тем и умер доблестный старик. Счастлива была в
женах лесная княгиня, всю власть передала любимому Никите. Но не долго
длилось ее счастье, украденное у Настеньки. Новый лесной князь решил жить
по-новому - объявить себя и лесовиков верноподданными молодому русскому
царю. Послал верных людей с грамотой и дарами к Рязанскому воеводе. Те дары
отнесли и, возвращаясь, привели за собой недругов. Видно много по Мещере
страшных людей бродить стало в смутные времена. На этот раз всего трое
грабителей-душегубцев, не известного рода-племени. По следам послов, как
волки, чуя добычу шли по тайным тропам.
В деревнях появиться они опасались из-за многолюдства. А вот ночью в княжий
терем ворвались. Отчаянно защищал свой дом Никита, но не одолел лиходеев.
Искололи они его саблями и разрубили на куски. Не весть чего награбили,
много ли с прежних грабителей сохранилось, а над Еленой надругались и
бросили ее в топь. Малыша двух лет, тоже в топь бросили А под утро ушли
прочь, напоганившись.
Не утоп сын Елены и Никиты. Зацепился рубашечкой за ветку болотной
сосенки. Видно и за ним Шарга присматривала, не бросала свое семя без
участия. То не я, то лесные темные люди говаривали.
Народ жалел его, пестовал как Лесного князя. Все богатое, что приходило в
Мещерскую глушь оседало в тереме. Добрые учителя у него были и наставники:
молодой батюшка, что с Киевщины, пробирался донести Благую весть до орд
поганых за Уралом, остался в Мещере. Окрестил, перевенчал всех и был при
молодом князе наставником. И беглый немец, что от расправы рязанского
воеводы ушел. Очень в науках горных сведущий. Были и другие скитальцы и
беглецы ученые книжной грамоте. Возрос Лесной князь, сам стал детей учить
всякой премудрости.
Как все тайное рано или поздно становиться явным, так сама по себе
воплотилась мечта Никиты воссоединить лесной народ с Русью.
Пришел 18 век, а с ним пришли в Мещерские леса землемеры с картами и
фискальными ведомостями. Добрались они в мещерское захолустье, не утопли.
Землепроходцы были опытные, люди бывалые. Они обмерили землю, пересчитали
людей и три дня жили в тереме у Лесного князя. Купались как сыр в масле.
Угощались разносолами и наливками. Ушли довольные, в богатых соболиных
шубах. Каждый с корзиночкой самородков серебра.
В государственном реестре и на картах местности запечатлелось пять потаенных
в глухомани деревень. Но не солдаты с ружьями, не воеводы с плетками не
появлялись в деревнях, потому как бумаги помещика - владельца этих деревень,
будто "утраченные при пожаре", были восстановлены и права его на лесные
владения стали очевидны. Этим владельцем был и остался Лесной князь. Но уж
не князем, а столбовым дворянином-помещиком, а потом и служивым офицером. А
государь получил приплод верноподданных - добрых пять сотен с лишком
человек. И соединилась с тех пор жизнь лесного рода с миром, сначала
просекой, а, затем, судьбою разделив его горести и скорби.
Быль о Шарге и первых Шаргановых передавалась из поколения в поколение в
двух семьях: в служивой дворянской и вольной казацкой. Но не было полного
счастья в этих семьях. Каждый мужчина, как только входил в возраст расцвета
сил, погибал в сечи или от тяжких ран, оставляя безутешную жену вдовой, а
малых ребят сиротами.
Серебряные фигурки почернели от времени, но каждый из них хранился в двух
ветвях рода каждый, передаваясь по наследству старшему. Старший младшему
завещал беречь вещую птичку. Дорожить, как прадедовым благословением, как
семейным оберегом. Много вокруг фигурок в двух семьях приговаривали и
привирали историй.
Так за былью и сказка гоняется.
Случилась очередная война с турками. После ожесточенного боя на поле
брани умирал молодой офицер. Противники отступили на свои позиции. Ещё
раненых не успели подобрать, начался сильный дождь. Только молодой казак
Иван Шарган, равнодушный к дождю, бродил по полю и искал свою пику,
оброненную в бою. Среди мертвых тел он нашел ее переломленную. Подбирать не
стал, махнул рукой, развернулся к лагерю и услышал у ног своих протяжный
стон. Нагнулся он, оттащил в сторону одного убитого турка, другого. Под ними
лежал, тяжело дыша, еще живой русский офицер. Хотел, было, отнести его к
своим позициям. Но каждое движение доставляло страдание умирающему. Тогда
Иван положил его голову себе на колени. Дал глотнуть водицы из фляги и
пригладил его волосы, не зная чем облегчить страдания. Всмотрелся в лицо его
и подивился. Ну, словно в лохань с водой глядел, и своё отражение видел, так
похож был на него раненый.
- Не вернуться мне домой. Не видать молодой жены, отца с матерью. Кончена
моя жизнь - сквозь предсмертную муку, произнёс молодой офицер. - Возьми у
меня из-за пазухи мешочек. В нем дорогая для меня вещица. В моём роде
передаётся она от отца к сыну. Сохрани ее, и Господь сохранит тебя.
С этими словами офицер умер.
Когда Ваня пришел в обоз он развязал мешочек и увидел серебряную птичку с
человеческой головкой, похожую на ту, что хранилась в его родной хате за
Божницей. Вспомнил лицо погибшего. Вспомнил и дедовское предание. Подивился
такой небывальщине: знать, тот русский офицер был ему, запорожскому казаку,
родичем! Злою волею людской или святым Божием Промыслом, разлучённым братом!
Как соединились птички, узнали в них люди, сладкозвучно поющих Сирина и
Алконста.
С тех пор, возвратилось в дом рода Шаргана счастье. Не то чтобы счастье, во
всей полноте его и силе, не возможно это в земной жизни. Но счастье простое
человеческое отныне в разумной доле отмерено было, в каждом колене этого
рода.
По крайности не сиротели в ней до времени дети, не рыдали, как в былые годы,
молодые вдовы. Долго жили мужчины рода Шаргана, доживали до глубокой
старости, и ни сабля, ни пуля, ни лихая болезнь не брала их до ста лет.
Казаки были лихие: от сабли не бегали и пулям не кланялись.
Хотя - пуля дура, а виноватого найдёт.
А Мещерские леса были все те же.
Гудят, поскрипывая, шумят могучими кронами, в дремоте настигнутые ураганом
вековые сосны и ели. Они как бы распевают тягучую, разноголосую песнь о
минувших столетиях. Время не меняет их. И никакой ураган им не страшен. Сам,
не зная о чем, звенит молодой подлесок из ольхи и осинок, прижимаясь к
вековым собратьям по краю топи. Его подголосье тревожно и фальшиво, как
звенящие серебром листья.
К низу сбивается белый, как саван, туман, потревоженный стремительными
порывами ветра. Стелется он по зеленому мху болот, покрывая бездонные омуты
и зыбкие трясины, цепляется за траву кочек, как за свалявшиеся космы леших,
и за кривые осиновые коряги, как за корявые лапы кикимор. Где-то здесь, на
глубине, покоятся несчастные скитальцы беглецы. Неслышно касаются они друг
друга. Как жаждали их истерзанные души дружеских объятий, ласковых
прикосновений, любовной истомы+
Век от века, косточка к косточке, собирает в себя зловонная торфяная топь.
Веет от нее дурманом и безысходной тоской, обреченной, загнанной души.
Но здесь же, неподалеку, звериная, спасительная тропка. Бежит она, ныряя под
сухие сломленные ураганом саженные кряжи, вдоль овражка, верх, вниз, к
неведомым, девственным полянкам на опушках, к скалистой гряде у берега
лесной реки.
Там, на каменистой земной плеши, среди валунов и скал, каменная баба, что
встретишь разве, что в сухотных половецких степях. Огромные груди ее
попирают круглый, словно шар живот, ноги от колен вросли в каменистую почву.
Лицо луноликое - плоское, в щербинах и трещинах. Только здесь, над каменной
бабой открывается, во всей красе, непостижимая небесная высь, в метущихся
сизых и лохматых облаках. Небо грозное, как Божий гнев, в оглушительных
раскатах и ослепительных молниях. Ливнем, мгновенно, накрывает оно каменную
бабу, скалистую гряду, тесную чреду дерев, сквозь упругие кроны, звонкими
струями, достигая земли, словно взрыдавая над бедной ее судьбой.
Велика русская земля, а правде нигде места нет.
Ничего не знают беспечные внуки о своих пращурах. Чья память переполнена
выдумкой прозываемой историей, а у кого и вовсе память отшибло.
Красивые сказки-небылицы в увлекательных книжках - верхи-отголоски кровавых
событий, муки смертной, что творило без устали ненасытное зло-лихо на нашей
земле. Озвучь эту муку в тысячеголосый вопль, и она взорвет вселенную.
Десятки имен баловней судьбы на языке и в бронзовых памятниках. А были озера
слез безвестных, безымянных. Реки скорбей, кручины и боли. Пусти их ливнем и
новый всемирный потоп укроет землю.
Столько было тупой ненависти и злобы друг к другу
и сколько от того не получили любви дети и не до любили матери и вдовы.
Сложи всю ненависть в одну гору и земля от тяжести ее сверзится в океан.
Перемножь убывшую любовь и образуется дыра в небе. В ту дыру падет солнце и
погаснет, не растопив своим жаром отчаяние и ужас всех обездоленных и
замученных.
Все было не так, как пишут лукавые книжные мудрецы, и все было иначе. Но кто
помнит о том на земле?
Разве что, Мещерские леса".
Дед, до сих пор, задумчиво смотревший куда-то вдаль, словно очнулся, Он
взглянул на меня.
- Да, ты зелен и мал, мои речи, слушать.
Усы его приподнялись, вместе с морщинистыми бугорками щёк и улыбка смыла с
лица всю суровую строгость.
- Ладно, казак, иди, играй. Но запомни одно и намотай себе на ус, когда
вырастишь:
там, в Мещере, укромно и по сей день"
Как-то роясь в клети среди старой семейной рухляди, я рассматривал шашки,
ружья и пистоли, веками собираемые моими предками. В маленьком сундучке, я
обнаружил две затейливые птичьи фигурки с женскими головками, Они были
замотаны в красную бархатную тряпицу. Я побежал показать их своему прадеду.
Он долго их рассматривал слезящимися глазами, тер рукавом рубахи, думал о
чем-то своем, а затем рассказал мне эту историю.
Сколько же ему тогда было лет? Вспомнил - сто пять!
Тогда, дед раскурил люльку, посадил меня на колени, тряхнул седым чубом и
начал свой сказ:
"Давно это было. Прошла бесчисленная вереница лет."
|
