|
|
Константин Мамаев
Делез и русский перечень (1)
И похоже на то, что именно
ощущение вечности и есть причина
того особого рода удовольствия,
которое вызывают у нас перечисления.
Борхес
Нить нашего повествования будет придерживаться
☻ перечня имен собственных или же
► списка вещей,
► событий или
► способов действия,
где бы эти события не протекали,
каковы бы ни были лица,
способы действия или
иные обстоятельства
► действия,
► мысли или
► воображения,
● кем бы и
● когда и в
● каких целях ни был бы составлен такой перечень.
☻ Не зависимо от того
художественный он, или
это исторический документ или
амбарная книга,
самостоятельный документ или же
часть, включенная в целое.
Размах перечня
Пространство, в котором осуществляется присущая перечню динамическая
игра, пространство его статической изменчивости, то есть, изменчивости этого
вот, данного, оп-ределенного перечня; изменчивости, благодаря которой мумия
может ожить, многомерно. Феноменологический его анализ дает следующий общий,
пока подтвержденный эмпириче-ски конкретным исследованием лишь частично,
объем:
☻ Перечень размещается между хаосом и системой, причем он не занимает некую
опреде-ленную точку на оси хаос-космос, он как бы размазан по ней, включает
неопределенный по простиранию и часто довольно значительный интервал.
Перечень хаотичен в той ме-ре, в какой составляющие его элементы могут быть
перестановлены. Но, с другой сторо-ны, перечень однороден: составляющие его
единицы принадлежат некой в том или ином смысле единой целокупности.
Перечень в этом отношении – определенное место, он свидетельствует этой
своей топологичностью об топологичной организации космоса. Перечень
осуществляет статичное постижение бытия, как целокупности мест.
☻ Перечень представляет одновременно множественность и единство. Он в своей
аддитив-ной накопительности, и в своей штучности всегда живет в единице: он
показывает, и он подчеркивает свой элементарный состав, неслиянность своих
компонент, их позвенную значительность. Но в то же время он как целое
представляет того или иного рода целост-ное единство.
☻ Перечень – качественное событие. Но никогда невозможно указать,
минимальное число его элементов. Он может состоять из одного своего
слагаемого в том смысле, что весь перечень не больше своего одного
компонента. Аддитивная накопительность перечня – принципиально ускользающая
величина. Она не итог его последовательного наращива-ния, но, скорее
предпосылка перечня, лежащая вне его.
☻ Единство перечня носит порой характер данности. Пугачевский перечень
Пушкина – это приложение к нюренбергскому процессу XYIII века, может быть
даже, обвинитель-ному заключению этого процесса. Данность перечня в этом
случае – сама по себе слож-ная величина: она конституирует некую инстанцию,
принимающую перечень к сведению и, может быть, принимающую его к исполнению,
запоминанию, размышлению. Перечни Библии, приведенные выше, имели
первоначально и не утратили впоследствии значения как бы нотариального акта
о разделе имущества. Но в то же время и заодно целое с этим перечень
перечисляет уже-не-сущее, ускользающее и не поддающееся проверке. Мы
на-перед готовы принять перечень и в другом его составе. Перечень
предполагает доверие, но доверие на уровне наличия, совершенно безразличного
нам в своем здесь и теперь.
☻ В таком случае перечень коммуникативен и некоммуникативен сразу. Он
безучастен к нам, и он окликает нас. Предельно пустой перечень в этом его
измерении – список Лепо-релло: в нем опущены имена, он доведен до уровня
статистки любви. Перечень в таком случае утрачивает под собой мотивировку
неким фундаментальным событием (пресуще-ствления). Это уже запись в книге
рекордов Гиннеса.
☻ Предельно активны перечни-обращения "Слова о полку Игореве". Каждое имя
теперь встает в полный рост, само направление голоса Слова изменяется. В
своем изменении оно принуждает и нас изменить свою изготовку. Что, как ни
странно, приводит к тому же итогу: перечень как таковой распадается. Но он
не опадает в пустое количество, а рассыпается на отдельные персоны, которые
уже не могут быть слиты в массу: он не массовиден. Напрасно мы будем искать
за ним коллективный субъект, некое политбюро Древней Руси. Но самое
интересное и так сказать ожиданное во всем этом: ритуальность перечня в его
множественности исчезает постольку и ровно в той мере, в какой
актуали-зуется его прямая, первичная, первородная ритуальность:
Великий князь Всеволод! Не помыслишь ли ты прилететь издалека, отцов-ский
золотой престол поберечь? Ты ведь можешь Волгу веслами расплескать, а Дон
шлемами вычерпать. Если бы ты был здесь, то была бы невольница по ногате, а
раб по резане.
Торжественная ритуальность обращения, живая, естественная, и, как
представляется, поли-тически продуманная, делает с точки зрения
повествовательной техники достаточным всего одно обращение: в своей
событийной полноте обращение вообще не нуждается в ряде. Во всяком случае,
оно независимо от его наличия или присутствия.
☻ Перечень в одно и то же время конечен и тотален. Он конечен как текстовая
наличность, где-то он должен кончиться, и он на самом деле кончается. Но в
то же время он актуаль-но бесконечен и притом в нескольких аспектах.
Перечень типа телефонной книги на самом деле необозрим в силу своего
объема. Но он и не нужен как единое целое, он используется (как правило)
только локаль-но.
Перечень порой тотален по существу дела. Именно таков список кораблей: он
повествует об исключительном, однократном событии. Таков же и библейский
перечень. Перечень в таком случае указует на единственное место, место,
которое не входит в соперничество и соседство ни с каким иным, просто не
допускает возможность другого места.
☻ Единицы перечня имеют одновременно конкретную природу и носят
символический ха-рактер.
Первое – очевидно.
Символизм единиц перечня сопряжен с его космичностью, тотальностью и
един-ством. У Гомера речь идет о героях, у Пушкина – о жертвах, в Библии о
перво-предках. В любом случае персоны персонального перечня выводят нас за
пределы обыденности, здесь и теперь определенным образом в перечне
устранены. Пере-чень банален и экстраординарен в одно и то же время.
☻ Возлежание перечня в космо-хаотической перспективе сопряжено с тем, что
перечень порождает двойственную темпоральность.
в меру своей космичности он несет в себе эволютивное время: время
разворачива-ния системы, время расширения поля зрения, укрепления своего
топоса.
Но наряду с ним перечень становится источником инволютивного времени:
вре-мени сворачивания в спираль ДНК, времени движения в утробу, в исходную
точ-ку, в точку, где космос еще только рождается из хаоса. Таковы
родословные пе-речни Библии, эти все возобновляющиеся Авраам родил Исаака… В
таком переч-не мы отслеживаем родовую подвижность вспять. Но сам-то перечень
движется в поступательном времени космоса: времени порождения одним
поколением друго-го, во времени истории. Но порой перечень инволютивен по
самой своей фор-мальной организации:
Иисус, начиная Свое служение, был лет тридцати, и был, как думали,
сын Иосифов,
Илиев,
Матфатов,
Левиин
……….
…………
Еносов,
Сифов,
Адамов,
Божий. (от Луки, гл. 3)
☻ Перечень одновременно дробен и целостен. Эта его целостность носит
характер телес-ности, отдельная единица, одно конкретное имя теряется в
перечне, уходит в массу, в толпу, перечень столпотворяет.
☻ Наиболее общая характеристика перечня: перечень сподручен, он имманентен
быту, но в то же время он трансцендентен всякому здесь и теперь.
☻ Перечень – не структура! Этот момент определяется почти всеми приведенными
выше его характеристиками.
☻ Перечень в составе произведения противостоит его тексту. Наиболее общая
характеристика текста в том, что древовидный или табличный характер смысла
(его структурность) противостоит последовательности изложения. Но перечень,
будучи хаотичным, имеет в общем случае только формальный смысл: аддитивная
накопительность, счетное последование единиц. В перечне совпадают, а не
противостоят структуры смысла и изложения. Он представляет некий код в себе,
противостоящий кодам собственно текста. Перечень в таком случае, неся в
самом себе собственные механизмы воспроизводства, злокачественное
образование в тексте, он живет собственной жизнью и принципиально опасен:
раковая опухоль. Поэтому прекращение перечня (начинается перечень как цитата
и притом еще у Гомера) связано обычно с противодействием ему текста: текст
вспоминает о себе, выходит из состояния самозабвения.. Давление текста на
перечень, порождение перечня текстом и подавление текста перечнем открывают
путь в наиболее потаенные механизмы повествования.
Глубина перечня
Перечень – это текстовое событие, в котором власть или владение, ритуал и
топос, входя в подвижную игру, поддерживая друг друга и исчезая друг в
друге, скрадывают себя и дают знать о себе. Мы имеем дело с треугольником,
• одну сторону которого образует подвижность топос – власть,
• вторую: власть – ритуал,
• третью: ритуал – топос.
Сущность перечня – это нечто такое, что, образуя его фундаментальный слой,
пред-шествует ему, некое бытие, имеющее в той или иной мере не
перечислительное существова-ние. Поясню одну линию этого треугольника.
В упомянутой мною работе Фуко Слова и вещи автор описывает одну из базовых
форм познания XYII века: предметные перечни. Перечнем такого рода были
зоологические сады, дендрарии, коллекции античных или антикварных вещей или
вещиц. Составитель по-добного собрания располагал им двояким образом: он
обладал собранием как собственно-стью, как движимым имуществом, которое при
случае можно заложить или продать за день-ги. Кроме того, он знал свое
собрание. Но не в том смысле, что он мог дать достоверную ат-рибуцию
произведений искусства, научную классификацию собранных растений или
жи-вотных, и не в том смысле, что он знал их анатомию или поведение. Он
знал, где они водят-ся, чем их надо кормить, где их можно достать и за какую
сумму их можно продать. Он по-нимал степень их редкости, меру изумления,
восторга или испуга, которую они могут вы-звать у светских дам. Он мог их
подать. Решающее здесь нераздельность владения и зна-ния. Пожалуй, можно
даже говорить о примате владения, собственности, возможности рас-поряжаться.
Такой тип познания, возможно, для XYII века был одним из базовых. Но он
сущест-вовал и раньше, он не исчез и ныне. Приведу несколько примеров
подобного знания – вла-сти.
Таковы детские коллекции:
стеклышек
спичечных коробков,
марок,
игрушек,
подарков.
Таково собрание некогда бывшего музея подарков товарищу Сталину ко дню его
те-зоименитства.
Такова телефонная книжка. Не типографский справочник всех домашних
телефонов Москвы или Екатеринбурга, но ваша или моя телефонная книжка, где
внесены теле-фоны
моих,
твоих,
ваших знакомых,
сослуживцев,
друзей или
клиентов.
Таковы предметы, собранные добытчиком на помойке или на свалке. Это нечто
хао-тическое, вовсе не обязательно изученное и постигнутое, но, возможно,
имеющее хоть какую-то ценность.
Таковы нынешние собрания живописи:…собирал Талочкин эклектично, "с
громадным элементом случайности", как он сам признается. Даже, если
цитировать художника Владимира Немухина, "не столько собирал, сколько
подбирал все и вся и за всеми". В итоге получилась громадная
коллекция…(Итоги, 2000, №10)
Нынешний дендрарий или зоопарк не перестают быть собственностью, они по
преж-нему эксплуатируются. Не важно, приносят они доход или требуют дотаций.
Это – топос, посещаемая площадь, предмет прежде всего человеческого
любопытства, и только потом профессионального знания ботаников или зоологов.
В своем качестве центра общественного влечения, детской жадности, такой парк
сад или выставка да-руют знание, предшествующее субъект-объектной оппозиции.
Но здесь не возникает и коллективный субъект. Мифу здесь нет места.
Комиссионный магазин.
Склад вторчермета.
Оружейная палата.
Кунсткамера. В ней собрано
диковинное,
редкое,
дорогое и
патологическое.
Это совершенно диффузный вещный перечень.
Таково домашнее собрание фотографий:
фотки актрис,
знакомых девиц,
рок-звезд,
соучеников по школе и по институту,
отдыхающих на пароходе,
первомайской демонстрации,
участников той или иной свадьбы,
армейских сборов,
похорон.
Тексты Рубинштейна, читаемые с карточек каталога в известной мере возвращают
нас к вещному наличию, к телесности от чистой вербальности. Но не все знают,
что перво-открывателем этого жанра был Илья Кабаков . У Кабакова в серии
Альбомы на серой бума-ге чтение списочного текста сопровождалось
демонстрацией визуально-вещного ряда (брит-венные лезвия, трамвайные билеты,
рецепты в аптеку, талоны на сахар и проч.). И если Ру-бинштейн составляет
перечень, интонационно окрашенный и тем самым диктует, наговари-вает,
смысловую окраску перечня, то Кабаков использовал вполне хаотичные перечни.
При этом он не читал их сам, то есть, он не читал их сам в момент
демонстрации: текст был у не-го наговорен на магнитофоне. Это отчуждение,
наличие материального ряда и хаотичность перечня, на мой взгляд, гораздо
более радикальное использование перечня, более эффектив-ное в смысле
жанрообразования.
Два других измерения игры: топос – власть и власть – ритуал могут быть
предметом самостоятельного исследования. Однако, мы можем ограничиться тем,
что выше нами уже приведены образчики перечней, всецело принадлежащих этим
сторонам треугольника. Я имею в виду призывы Политбюро, как образец
властного ритуального перечня и перечни Библии, где объектом ритуала
оказывается топос. Но что касается того измерения, что опи-сано выше, то уже
и в его пределах мы неизбежно и во всех случаях имеем дело с тем или иным
топосом. Это площадь зоопарка или дендрария, магазина, Оружейной палаты.
Иного рода топос представляет собой собрание фотографий или ребяческая
коллекция: это топос овеществленного сознания, будь то фантазии,
привязанность к знакам, или омертвленная память случайного. Телефонная
книжка удерживает и хранит топос связей. Неизбежно, что попытка
экземплифицировать этот слой сама принимает форму перечня. Форма перечня
преследует исследование перечня. Она даже предшествует ему (см. начало
работы).
Но нельзя не заметить, что активная связь власть – топос характерна для
нашей госу-дарственной, и, видимо, общественной традиции. Она выражается в
описанной Ключевским постоянной тенденции территориального расширения. Мы
обречены быть колонистами соб-ственной земли. Последние события (имеются в
виду как успешные, так и безуспешные или проблематичные, в частности,
утраты) этой колониальной экспансии:
• покорение целины,
• строительство БАМа,
• газ Ямала,
• утрата Крыма,
• война в Чечне.
Все перечни, приведенные в этом исследовании выше, можно проверить на
фактиче-ское присутствие указанной сущности. Во многих случаях это,
собственно, уже было сдела-но в ходе описания. Для Фуко сопряженность
власти, топоса и ритуала в пространстве изо-ляции была совершенно ясна.
Остановлюсь на немногом.
• Собакевич дает Чичикову перечень имен людей, которые составляли его
собст-венность, которые были прикреплены к его земле, жили на ней и
погребены в ней. По праву собственника он возвращает им существование в
слове. В слове, кото-рое оказывается отчасти литургией, отчасти эпосом,
отчасти фантасмагорией.
• Чичиков вспоминает места, семьи и лиц, которым он некогда с успехом
рассказы-вал нечто. Он очерчивает топос памяти в ее качестве обладания,
принадлежности. Он намеренно устремлен к тому, чтобы здесь и теперь, на этом
балу перед этой девицей (губернаторской дочкой), привычным и надежным
образом воспроизве-сти фигуру своей власти.
Перечень как поверхность
Наше размышление о сущности было ориентировано вглубь. Мы полагали (в
самом начале нашего поиска), что фундаментальное событие или некий комплекс
(в конце его), как бы предсуществующий и определяющий перечень, окажется для
всего горизонта перечня общим достоянием. Однако движение в этом направлении
оказалось не вознагражденным: исключения имеют свое собственное место. Это
расплывчатое, нетопологическое место де-лает перечень перечней, каковым
является наше сочинение – бессвязным.
Все дело в том, что наше рассмотрение перечня, структуры формальной и
пустой, было по преимуществу изучением его со стороны содержания: мы
выясняли сами факты (положение дел), их наполненность и их смысл. Смысл
понимался нами как то или иное внутримировое движение, или внутримировая
координата адресата, которому вручается пе-речень. Но мы столкнулись с
явлением саморазрушения мира в перечне. Не разрушается ли в таком случае и
сам его приходный адрес?
Для дальнейшей работы нам придется различить вещную сторону перечня и
перечень как перечень фраз, или имен, или обозначений вещей.
Наше рассмотрение предполагает как нечто само собой разумеющееся некую
общность перечней разной природы, разного содержания, перечней составленных
в разное время, разными людьми, перечней, принадлежащих разным культурным
традициям, входящих в состав разных сочинений. Общность эта,
предположительно, носит следующий характер. Перечни в силу своей
перечислительной природы образуют единую, но разрывную поверхность, то есть,
один перечень продолжается в другом по каким-то определенным линиям
преемства. Такое преемство не есть заимствование или влияние, это фактор
структурной близости. Есть точки контакта в перечнях разного происхождения и
разного содержания, поэтому целокупность перечней представляет собой сеть (ризому).
Наша задача теперь найти в структуре перечней те линии, которые исходя из
одного перечня, достигали бы другого, или же найти те точки непосредственной
спайки, которые обеспечивают возможность сквозного движения из перечня в
перечень. Для того, чтобы выполнить эту работу или хотя бы подготовиться к
ней, нужно будет рассмотреть приведенные выше перечни с совершенно иной
позиции: точки зрения, согласно которой всякий перечень представляет собой
поверхностное событие. Для выполнения этой работы существует готовый
аналитический аппарат, разработанный Жилем Делезом.(2) Мы воспользуемся им.
Мы уже пользовались им, когда речь шла об инволюции)и, о сокрытии и
скрадывании смысла. При этом мы возлагаем на этот аппарат определенную
надежду: проработать, пусть вчерне, горизонт связности перечня-вообще.
Шинель
Всякое имя принадлежит идеальному пространству "правильных имен". Каждое имя
своего рода сингулярность: возможность единственного в своем роде события. В
событии наречения этим именем оно переходит из идеального пространства в
область быта, соеди-няясь с телом младенца – телесной единственностью
недочеловека, не имеющего еще име-ни. Когда же выясняется, что имя –
нежилое, не бытовое, его отторжение выявляет абст-рактный характер самого
ряда имен и безымянность младенца. Вот в этом и состоит то, что Делез
именует смыслом, тогда как несовместимость имени и человечка представляет
собой нонсенс Делеза. Смысл и нонсенс появляются всегда в паре, они
неотъемлемы друг от дру-га:
…смысл – это нечто "нейтральное", ему всецело безразлично как специфиче-ское,
так и общее, как единичное, так и универсальное, как личное, так и
безличное. при этом смысл обладает совершенно иной природой… У него нет ни
физического ни мен-тального существования… Это бестелесная, сложная и
нередуцируемая ни к чему иному сущность на поверхности вещей; чистое
событие, присущее предложению и обитающее в нем.
Такое событие (неосуществления имени) по существу дела однократно. То, что в
Шинели оно повторяется несколько раз подряд, создает особого рода абсурд. Я
вынужден сказать "особого рода" поскольку этот абсурд не отвечает
определению и пониманию абсур-да, которым пользуется Делез. Это, пожалуй,
можно поименовать тяжелым абсурдом.
В нашем случае смысл принадлежит не предложению, но возобновляемому ряду
имен, ряду, вызываемому необходимостью наречения и отвергаемому тем, что
Делез имену-ет здравым смыслом: общепризнанными нормами понимания, быта и
обычая.
Как только событие наречения состоится, младенец становится самим собой,
стано-вится Акакием. Это определенный момент времени, момент среди других
подобных момен-тов, следующий за родами и предшествующий жизни персонажа,
моментов, предшествую-щих и последующих ему. В целом совокупность таких
времен представляет собой Хронос – мировое время, в котором следствия
следуют за причинами. Но до того момента, как наш будущий герой получил свое
имя, все выбираемые из календаря имена принадлежат вре-менной оси, которую
Делез именует Эоном. Имя (и здесь я опираюсь не на Делеза, но на
Флоренского) – это зародыш судьбы, это судьбийная нить будущего человека,
свернутая по-ка в клубок, в собственно имя как слово. Не трудно понять, что
само предсуществование та-кого зародыша не может быть размещено в пределах
судьбиного же времени – времени Хроноса.
Если Хронос состоит из моментов настоящего, упорных в себе, то в Эоне всякий
мо-мент раздваивается на прошлое и будущее, которые стремительно расходятся:
всякое из ря-да имен – пусть это будет Павсикахий – становится все более
использованным, более преж-ним и ветхим, но заодно с этим возможным к
возобновлению во все более удаленном гря-дущем.
Гоголь
Каждая списочная единица ревизской сказки с одной стороны фактическая
данность, документальная достоверность. Но с другой стороны в речах
Собакевича и Чичикова всякое имя оказывается зародышем уникальной судьбы.
Как таковое оно принадлежит Эону. Поэтому движение имен, представляющих
таким образом парадоксальные элементы, сопряжено с нонсенсом. Нонсенс
обеспечивает появление линии раздела. Точнее: поверхности раздела выражения
и ноэматического пространства. Но происходит это событие не собственно в
перечне, но между перечнями, при переступании порога от перечня к перечню,
там где списочная единица становится персонажем своей судьбы, становится
страдательной и действующей фигурой.
В каждой своей редакции перечни Мертвых Душ сохраняют ту или иную
принад-лежность. Это по большей части собственность. Сначала Собакевича,
Плюшкина, затем Чи-чикова. Но как только имя получает свою судьбу, еще в
редакции Собакевича, оно тут же выходит из топоса собственности, теперь оно
принадлежит судьбе или оказывается знаком судьбы.
Но, точнее говоря, как Собакевич так и Чичиков выводят имя на поверхность,
одну и ту же общую поверхность: они строят, строго говоря, квази-судьбы,
сотканные из квази-причин по подобию настоящих судеб, которые всегда являют
себя как связь телесных при-чин, тех или иных внутримировых факторов.
Квази-судьба наперед принадлежит области выражения, области высказывания,
она наперед литературна. Слова Чичикова о комедии показывают, что
повествование здесь у Гоголя, как и в его поэме в целом, отдает себе отчет в
своем статусе. Общая поверхность события выявления судеб и на самом деле
сцена. Соба-кевич и Чичиков контр-осуществляют эти судьбы, режиссируют их,
разыгрывают их, рас-полагая сценарным планом, к которому они сами не
принадлежат и над которым они стоят.
Эти оживающие из прошлого мертвые, но в то же время и живые души не
распола-гают фиксированным настоящим Хроноса. Они растекаются по Эону. Эон
же – время собы-тийных эффектов, но не действий и страданий тел. Событие –
это когда никто не умира-ет, а всегда либо только что умер, либо вот-вот
умрет. Этим объясняется поразительное обстоятельство: мужики, собственно уже
почившие, Чичикова недолго живут, их везде подстерегает смерть. И в то же
время их ожидает переселение, поселение на новом месте, новая оседлость,
новые труды и новые невзгоды, бунты и укрощения. Они ведут погранич-ное
существование под знаком случая. Хотя в качестве списочных единиц состояние
их од-нозначно гарантировано! Но в Эоне никакие гарантии не имеют места.
Делез понимает Эон как границу двух-трех игровых досок, и в то же время как
об-щую область циркуляции (воли и закрепления на земле, жизни и смерти)..
Не хотелось бы упустить перечень воспоминаний Чичикова. В нем есть своя
прелесть и своя тайна. Конечно, живым началом и этого перечня является
нонсенс, но, спрашивается, какой? Дело в том, что всякий перечень кроме
содержательных элементов, наполняющих его, содержит порожний формальный
элемент: позицию или порядковый номер той или иной вещи, того или иного
имени, события или дела. Несомненно, что этот формализм весьма важен для
библейских родословных. Он, может быть, не всегда внятен, но есть он всегда.
Еще один предваряющий момент, связанный с именными перечнями. Всякое имя
само по себе и в не меньшей мере имя, принадлежащее перечню, как бы нумерует
самое себя. В самом деле: полная форма русского имени включает еще и
отчество. Имя вместе с отчеством представляют собой усеченную родословную.
Явление это, как бы внутриношения родовой предыстории в имени, достаточно
распространено. Таковы арабские имена. В памяти всплывает некий Махендра Бир
Бихрам Деви Шах, правитель или монарх, если не ошибаюсь, Непала, полное имя
которого занимало целый абзац. Когда Павел Иванович Чичиков (кстати, как
звали по батюшке Евгения Онегина?) вспоминает всех тех своих знакомцев,
которым он с успехом рассказывал некую историю, размещая в памятный перечень
вместе с именами отчества, он удостоверяет перечень сам в себе, как
фиксированную очередность имен. Он придает ему этим черты кроссворда.
Отчество, которое следует за именем отца, своей тавтологичностью выявляет
скрытую формальную структуру перечня, номера его позиций. Выявление позиций
в отчестве – это событие, это смысл. За одно целое с этим смыслом и в
составе этого же события выявляется пронумерованность имени.
Но перечню отвечает по другую сторону события только желание успеха, только
дальнейшее простирание ментальной власти, потребность укрытости в прошлом
как сила, действующая сейчас, то есть, как социальность. Этот перечень –
мнимо-золотой запас. Мнимо-золотой запас в равной мере и мертвые души. И в
этом отношении мертвые души и перечень знакомцев принадлежат одной и той же
поверхности.
Как общий исходный адрес этих перечней Чичиков –неопознанный Улисс прошлого
века, продуцирующий смыслы Никто. Как общий источник перечня судеб и перечня
зна-комцев в саратовской губернии это породительный принцип (не персональный
уже!) разбе-гающихся, несовозможных миров: производная форма, порожденная
безличным транс-цендентальным полем. Вовсе не удивительно, но, скорее
необходимо, что порождаемые им фигуры – мужики, для которых фатум и свобода
одно и тоже, были тождественны своей судьбе, как адекватные ей по мощности
знаки, или же – пусть это будут персонажи бала, совпадали бы со своим
номинальным одеянием, не имея сверх него никакой свободы созна-ния,
действия, страдания или просто описания. Эти последние размещены как бы на
его соб-ственной коже, тогда как закупленные и выпущенные как джин из
бутылки на волю мертвые души – дыхание приводимого из Эона меха,
раздувающего эту самую кожу. Общность этих перечней, их принадлежность одной
поверхности превращает Чичикова в Никто и в Кого угодно еще до того, как он
расплывется в безбрежную поверхность в качестве мифа город-ской молвы:
Как будто события радуются ирреальности, сообщаемой через язык знанию и
личностям. Ибо личная неопределенность является не сомнением, внешним по
отношению к происходящему, а объективной структурой самого события,
поскольку последнее всегда движется в двух смыслах-направлениях сразу и
разрывает на части следующего за ними субъекта.
В глаза как читателя так и аналитика, прежде всего бросается характерное, у
Гоголя яркое, недвусмысленное, воинственное и ослепительное. Между тем
мольеровская харак-терность Чичикова – только этикетка на пустой бутыли без
послания, брошенной в Тихий Океан. Мы здесь пытаемся отследить этот жест,
этот могучий Бросок, эту немалую пустоту.
Онегин
Строфа Уж поздно, в санки он садится была разобрана ранее Но используемый
здесь аппарат позволяет найти новую точку зрения на уже сказанное. Интересно
событие слиянности перечня пиршественного меню. В начале строфы Онегин –
объект созерцания. Он деталь картины. С того момента, как пробка улетела в
потолок, он сам – созерцатель. В начале строфы он внутримирской персонаж. С
того момента, как он вошел, он играет уже иную роль, но самое важное то, что
он и в самом деле играет во вполне определенном смысле слова. Он становится
Героем и героизм его в актерстве и прежде всего в актерстве. Имеется в виду
следующее.
Онегин своей персоной пресуществляет событие зрения. Зрение, видение, бывшие
до этого момента абсолютными и внешними, становятся овнутренными. Онегин
теперь с обеих сторон зеркала: он отбрасывает свой облик в него, и он же
видит все то, что может быть ви-димо. Он – поверхность раздела этих двух
видений. Он принимает при этом событие виде-ния как облачение, как мантию,
которая ему по плечу. Он принимает тяжесть или легкость этого мира на свои
плечи. Он герой не потому, что он обладает теми или иными нравствен-ными
достоинствами или пороками, тем или иным социальным статусом, положением на
сословной лестнице: он Герой в пределах текстового события, в пределах этой
совершен-ной и завершенной строфы. Он ее Герой именно потому, что он не
имеет в ней никакой внутренней жизни, он ничего не делает, не совершает, не
вспоминает и ни от чего не стра-дает. Героична чистота его размещения на
грани мира и Эона. Он осуществил по-своему фаустовское Verweile doch! –
обратил мгновение в вечность.
Онегину предстал мир в форме еды. Делез основательно прорабатывает идущую от
стоиков альтернативу выражения в слове и поглощения пищи. Поглощение
упраздняет вы-ражение и понимание, заменяя их. В качестве примера можно
сослаться на использование при некоторых болезнях плацебо (пустой пилюли),
помогающее пациенту. В таких случаях пациент орально потребляет присутствие
врача и веру в медицину. Поглощение – глубинно-телесное действие,
восстановление простой непрерывности мира как тела, акт, обратный рождению.
Но строфа молчит о том, что вкушал Евгений, и от чего он воздержался, и
вку-шал ли он вообще. Зато она дает недвусмысленно понять, что само событие
предстояния од-но из чреды многих подобных: пиры были в прошлом, и они будут
впредь. Если бы он при-нялся за еду, мир был бы усвоен, он стал бы его
собственной, внутренней поверхностью, а не актом. Застыв перед зрелищем
пира, Онегин обратил глагол кушать, изъяв его из про-шлого и будущего, в
инфинитив.
Щелчок пробки разграничивает созерцаемость персонажа и действие актера:
Актер не равен Богу, скорее он – "анти-бог". Бог и актер противоположны в
своем восприятии времени. То, что для человека – прошлое и будущее, Бог
проживает в своем вечном настоящем. …Напротив, настоящее актера – самое
узкое, самое тесное, самое мгновенное и самое точечное. Эта точка находится
на прямой линии, без конца разделяя ее на прошлое-будущее и неся это деление
в самой себе. Актер принадлежит Эону. …Актер представляет. Но то, что он
представляет, всегда либо еще в будущем, либо уже в прошлом, …где оно
бесстрастно и делимо, где оно развернуто без разрывов, не действует само и
не подвергается никакому воздействию.
Ситуацию пиршественного присутствия Онегина Делез именует
контр-осуществлением.
Мы перешагиваем всякие жанровые границы. Мы и раньше неоднократно делали
это. Мы используем допредметное пространство, новое семантическое поле, как
мы полагаем, более просторное, но достаточно обязательное. Силовые магнитные
линии этого поля пере-крывают исторические и культурные рамки, непреодолимые
для литературного жанра. Эти силовые линии определяются или ритуальной
глубиной, или же формальными характери-стиками перечня, его регулярной
неструктурой. Ниже выясниться:
природа этого поля - поверхность, открытая Большому Броску.
В пугачевском перечне Пушкина совмещены глубина смерти и поверхность гибели.
Если смерть стирает социальные, имущественные и семейные связи, то
насильственность одновременной гибели (кто же убивал? кто такой вот этот
убиенный? чей он? откуда он? сколько их?) наоборот, дифференцирует их. Она
принуждает переписчика к отслеживанию этих связей как исчезновенной, но не
стираемой топологии мира. Таким образом, эта на-сильственность действует как
перечнепорождающая сила. Как таковая, она выпрастывает из себя социальный
верх и социальный низ, различия нации и различия сословного состояния. Они
при этом проявляются, вменяются в память, входят в перечень.
Иначе говоря, полярность смерти-вообще как универсальной безымянности и
ано-нимной неизбежности – с одной стороны – и разовая принудительная смерть
многих кон-кретных лиц – с другой, создают то, что Делез именует spatium.
Это чистая интенсивность, потенциальная энергия перечня, его первоначальная
глубина:
первоначальная глубина – действительно пространство в целом, но как
интен-сивное количество: чистый spatium. (3)
В самом деле. Тотальность истребления – это покушение не только на множество
жизней отдельных человеков, но и на то человеческое, что увязывает,
разделяет, различает и сближает их. На те структуры семьи, социума и
государства, для которых человек – матери-альный их наполнитель.
Производительность перечня, фиксируя гибель лиц, утверждает са-ми эти
иерархии и структуры как вечно-возвращающиеся. Первоначальная глубина – это
не глубина смерти, она – породительный источник вечного возвращения. Сама по
себе она без-участна к человеку и присутствует только в своем следе:
перечне.
Возможно, что сословно-семейная топология этого перечня Пушкина находится в
от-ношении своего рода асимметрии (инверсии) с тем топосом вещных перечней,
который мы находим в Онегине. В перечнях последнего отсутствующий субъект
перечня парит над вещ-ной поверхностью, самоопределяясь через нее и исходя
из нее. В пугачевском перечне субъ-ект гибели оказывается источником
(незримым, не выявленным) простирания чистого топо-са имен, сословий, наций.
Все это – кладбищенская трава, растущая из его праха. Тогда как
прогулки,
чтение,
сон глубокий
списки блюд, книг, уличных шумов, баулов и корзин – пища человека:
пресуществ-ляемое им в себя тело культуры.
В этом случае субъект возникает как совокупный горизонт многих перечней. В
пуга-чевском перечне субъект – это бездна и в то же время кратер вулкана,
омут и смерч. Он со-вершенно недоступен, неуловим. Бог или Сатана? Не
определимо! Он только лишь оставля-ет след в памяти: в вечной памяти след
злой воли. Spatium, первоначальная глубина – это нейтрально-корректные имена
подкладки события перечня. И такая нейтральная редакция субъекта перечня,
при которой, замечу, слово субъект используется сообразно своему
фи-лософскому смыслу, видимо, наилучшее приближение к нейтральной
универсальности пе-речня.
Пугачевский перечень
Смысл пугачевского перечня возникает за одно целое с нонсенсом
чередования по-именованных жертв и жертв безымянных. Немец один, Француз
один – это не имена. Имя закреплено в своей родовой принадлежности,
принадлежности к топосу или господину. Не-мец один и француз один не связаны
ни с чем, ни в чем не укоренены. Чередование столь радикально далеких
списочных единиц выявляет как их безымянность, так и именную при-надлежность
местных жертв. Смысл в нашем случае – это поверхность раздела безымянного и
поименованного.
Немец один – это своего рода кенотаф: свидетельство о смерти в отсутствии
мертво-го тела. Такого же рода свидетельство дьячков числом пять: на сей раз
это пустующая братская могила, лишенная даже и надмогильного креста.
Одного немца смерть может настигнуть везде. Мы можем сказать: всякий немец
смертен, и это непреложная истина. Но перечень как раз неместо истины! Дело
вовсе не в том, в какой мере внесенные в перечень лица соответствуют
действительным жертвам тер-рора.
Немец – это указание на целый класс. Но класс не равен имени одного
человека. То-гда к обозначению класса добавляется числительное один. Теперь
количественное равенство достигнуто, но качественная неоднородность только
возросла. В этом разрастании утрачи-вается общезначимый смысл, возможность
вмещения в одно понятие. Но ведь утрачена и возможность предвидения, то есть
здравый смысл. Поэтому перечень парадоксален.
Области родового, топического и социального сращиваются между собой
совершен-но исключительным образом: они сращиваются неперсональной волей зла
в синхронности гибели. Этот момент безусловно отсутствует в перечнях Мертвых
душ Гоголя: а ведь и там усопшие!
Естественный порядок вещей, то есть, не синхронность смерти в Мертвых душах
подразумевается как нечто само собой разумеющееся. Этот момент входит в
корпус ревизской сказки. И в пугачевском перечне он не указан
непосредственно, он не содержится в периодически возобновляемой метке убиты
до смерти. Дело в том, что этот перечень разворачивается одновременно как
вопрос и как ответ. Вопрос: кто именно погиб, кто здесь жертвы поименно?
Ответ же: вот какова траектория беды, вот каким путем проехался по России
смерч зла. Вопрос и ответ не совпадают в принципе, они не гасят взаимно друг
друга, но, скорее, обостряют друг друга. Вот эта взаимная проблематизация
как ответов, так и вопроса, другой аспект смысла пугачевского перечня. Если
перечень Мертвых душ становится событием только в том преображении, которое
он приобретает в речах Собакевича и Чичикова, то пугачевский перечень –
событие в себе.
Наращивание перечня и синхронность гибели, вообще говоря, несовместимы. Это
требует пояснения.
Имя собственное само по себе не смертно. Это – сингулярность. Присущее имени
со-бытие – именовать человека, вот этого человека. Поэтому поминальный
перечень (вечная память), в котором приводятся только имена, без фамилий и
отчеств, без сословной при-надлежности представляет собой совершенно
своеобразное событие. В одном и том же при-ходе на протяжении сотен лет его
существования было немало Иванов и Петров. В одном имени сливаются
совершенно разные лица. Перечень намеренно стирает лица, он памятует не
лицо, а имя само по себе. Он очерчивает пространство имен, ту их
совокупность, которая обыкновенно применялась здесь. В таком перечне
происходит обмен топоса (вот этого при-хода) на имена.
Пустоте этого чисто формального события соответствует неопределенность
голоса. Этот священник после своей смерти сам попадет в этот же поминальный
перечень. Да он уже в нем. Он говорит, собственно, из Эона, оттуда доносится
голос, лишенный всякой при-надлежности. Вот это событие звучания голоса,
принадлежность которого не может быть определена и не нуждается в
определении, характеризует единственность поминального пе-речня. Ясно, что
такой перечень по существу дела не последователен, в нем нет никакой
ад-дитивной накопительности, следования событий одного за другим.
Именно в этом же смысле пугачевский перечень Пушкина не дает
последовательно-сти событий, размещенных в Хроносе. То есть, он определенным
образом принадлежит Эо-ну.
В самом деле. Пугачевский перечень представляет собой плутание по топосу
(как ме-стности), топосу рода, сословной принадлежности, топосу целокупности
имен. Это движе-ние непредсказуемо. Очередность позиций перечня не совпадает
с очередностью смертей. Позициональное движение совершенно нейтрально –
бестрагично, не подлежит верифика-ции, лишено смысла: это внутрисписочный
двигатель. Перечень не отвечает на вопрос: кого следующим настигнет смерть?
Но он не отвечает равным образом на вопрос: куда из этого места направится
гибель? какое сословие будет настигнуто вслед за этим?
Игра
Если мы чистую игру случая, оставив в стороне впечатляющую силу гибели,
рас-смотрим саму по себе, если мы предположим, что число степеней свободы (у
нас это:
• имя,
• сословие,
• принадлежность,
• место,
• родовая принадлежность)
весьма велико, а число шагов тоже весьма большое, то мы выявим в пугачевском
перечне то, что Делез именует чистой игрой. Всякий частный момент перечня,
всякий отдельно взятый ход включается при этом в большой Бросок. Этот
большой Бросок исходит из Эона. Смерть соединяет "однажды" и "каждый раз"
ради "навсегда". Соединение это – соединение мысли, оно возможно только в ее
горизонте, Ибо только для мысли возможно утвердить весь случай и превратить
случай в объект утверждения. (выделение Делеза) Мы не мо-жем сказать, как
страдал и радовался или радовались и страдали те, кто собирали и записы-вали
сведения о жертвах бунта непосредственно после его усмирения. Но перечень
возник в результате замысла, как итог мысли. Мысль предшествует
возникновению перечня в его ис-ходном административно-архивном состоянии,
мысль же предшествует появлению списка (скажем, пушкинского) перечня.
Игра происходит на грани мысли, она же неизбежно порождает произведение
искусства. Игра получает свое развитие в попытке не написать, но хотя бы
представить себе действительную гибель хотя бы одной списочной единицы. Ведь
игра со стороны человека, скажем, переписчика перечня, – это повышение числа
степеней свободы с наших пяти до пятнадцати-двадцати. Если мысль
ответственна за целостность случайности и ее как бы систематичность, то
воображение не в состоянии мириться с тем, что все это было когда-то, где-то
и с кем-то. Оно требует устранить одноразовый коллектив, не имеющий ни
образа, ни структуры. Это устранение достигается тем, что несколько имен,
или даже несколько позиций перечня изымаются из Эона, встраиваются в
причинную связь, то есть связь, размещенную в области Хроноса. Лишние и
измышленные степени свободы связываются. Тогда коллективный субъект
приобретает образ, приобретает он и структуру (Капитанская дочка).
Но в собственно перечне игра прокладывает свою траекторию по общей границе
этих регионов, не внедряясь, может быть, ни в один из них. Искусство и мысль
разграничены иг-рой, как бесконечной линией Броска, вмещающего в себя все
бросания. Вот это промежу-точное положение, присущее перечню как проявлению
игры, и было тем фактором, который привлек составителя перечня к работе
переписчика.
Сингулярность злой воли не направлена на ту или иную личность. Она не
направлена на то или иное сословие, род, нацию, но она сращивает их все в
своем движении, оставляя за собой след. Перечень и есть этот след. След
значит теперь: понимание события в поле квази-причины. Это мы теперь
присовокупляем одного погибшего к другому, погибшему от той же причины (той
же злой воли), которая сама по себе вовсе не ориентирована от этого
че-ловека к вот этому человеку. Присовокупительность принадлежит только
плану слова, только плану выражения, смысл размещен на поверхности. Бросок
же, россыпь смерти, вся ее немыслимая целокупность, исходя из Эона, падает
отвесно к ней.
Дыхание Большого Броска всегда может возобновить перечень: игра сама по себе
не знает конца. Игра сама по себе не привязана к тому или иному топосу, той
или иной эпохе, сословию и роду. Поэтому перечень всевременен и повсеместен.
И в этом смысле пугачев-ский перечень может быть расширен на перечень жертв
Афганистана или Чечни. Это – из-вечное прошлое простирающееся в извечное
будущее. Перечень – машина регистрации дей-ствия машины самоуничтожения
народа. Артефакт, который не оставляет места ни для во-ображения, ни для
факта.
Сращивая в едином событии топос, имена, сословия, перечень сближается с
перепи-сью населения в том, что он указывает на мир. Но мир, это мир живых,
а не мир мертвых. Перечень указывает на мир только в той мере, то есть в том
полном отсутствии всякой ме-ры, которое выдает Большой Бросок, волю зла,
Дьявола. Это не мир Бога. Но как только мы утрачиваем и теряем из поля
зрения собственно мир, в силу корреляции мира, Бога, и лич-ности, мы
утрачиваем исходный адрес перечня: личность или автора перечня. Такой
пере-чень в принципе не может иметь никакого автора, никакой авторской
инициативы в качестве своего исходного адреса. Нет пугачевского перечня
Пушкина, есть только пугачевский пе-речень, просто русский перечень жертв.
Следует несколько понизить намечающийся пафос, подрезать котурны нашего
пе-речня перечней. Как Бог, так и Дьявол понимаются всецело в ключе Делеза
как своего рода формальные операторы. Речь о Боге имеет в виду
систематичность мира и принадлежность к Хроносу (и потому можно говорить об
анти-боге – это актер). Речь о Дьяволе подразумевает пространство Эона и
случайность Броска. С такой точки зрения перечень выигравших по лотерее
Волгу (или Мерседес), бутылку Балтики или пустышку, тоже написан под
диктовку Дьявола. Дьявол мы пишем с прописной буквы потому, что Большой
Бросок - только один. Дьявол – это непредсказуемость.
Пугачевский перечень – это упущенный Иовом ответ Богу. Думаю, он привел
бы библейского Бога в замешательство. Хоть на мгновение. Равное для нас
вечности.
Вечное возвращение перечня
До сих пор мы отслеживали перечень в его экземплификации и в тех
опустошенных моделях, которые объединяют их, конкретные перечни. Но
дзадзуань, понятые как сплош-ной текст, перечни Мертвых душ Гоголя,
тотальные перечни дают понять, что перечень – это свершение, и свершение
даже родословный перечень. Перечень не наличие, он прежде всего
возвращается, и он возвращается вечно.
Вечное возвращение перечня – событие основополагающее: событие
возобновляю-щегося единения мира и хаоса, восстановление текучести и
подвижности, исторжение ин-тенсивности, ее след. Но не так, что в перечне
перечисляется то же самое, и не так, что пе-речисление тождественно самому
себе, тождественно в своей основе.
Когда мы говорим, что вечное возвращение – не возвращение Одинакового,
Подоб-ного и Равного, мы имеем в виду, что оно не предполагает какой-либо
тождественно-сти. Напротив, оно относится к миру без тождества, подобия и
равенства. Оно отно-сится к миру, чье основание – в различии, где все
зиждется на несходствах, различиях различий, бесконечно отражающих друг
друга (мир интенсивности). Само вечное воз-вращение – Тождественное,
подобное и равное. Но оно как раз не предполагает –ничего из того, к чему
относится. Оно относится к тому, что лишено тождества, подобия и равенства.
Это тождественное, считающее себя различным, сходство, полагающее себя
полностью несходным; равное, видящее в себе лишь неравное – близость всех
дис-танций. Чтобы стать добычей вечного возвращения, тождественности вечного
воз-вращения, вещи должны быть расчленены различием, а их тождественность –
исчез-нуть. (3)
Перечень не имеет основы вне себя. Тождественны только толчки к
возобновлению перечня. Будь это хотя бы родословная, продленная на одну
позицию: именно эта позиция (скажем, Иосиф) оказывается под знаком ударения:
она теперь порождает этот перечень. Иосиф – сын Иакова, но перечень как
событие вечного возвращения основывается на его имени. И как раз его имя не
тождественно ничему.
Перечнепорождающие интенсивности, видимо, таковы:
• Интервал (spatium Делеза) между простым и сложным перечнем. Хаотическое
неме-сто между предельной, пальцевой (digital) счетностью данного и
ускользающей множест-венностью сингулярностей. Таково натяжение между
ревизской сказкой и поэмами судеб в Мертвых душах Гоголя.
• Интервал между позиционной оформленностью перечня и его зачином (Акакий
Ака-киевич…), между навыком привычного опознавание схемы перечня и иронией
над этим на-выком.
• Интервал между полнотой обращения к этому князю (Всеволоду) и оглашением
по-литического пространства всей Руси. Этого политического пространства как
такового, соб-ственно нет, его нет и ныне, это пещера в ландшафте Руси:
Пейзаж вечного возвращения и состоит из глубины, дистанции, дна, извилин,
пещер, неравного в себе. (4)
• Интервал между субъектной формой мира, навязываемой ему тотальным перечнем
и субъектной оболочкой личности, распадающейся в перечне и обретающей в этом
распаде себя как дубликат Бога.
Я думаю, что характер интенсивности присущ порой и перечням рекламы. Здесь
ин-тенсивность вечно возвращается в экстраполяции жадности и любопытства,
всегда баналь-но-новых, порой остроумных, порой – манящих и пошлых.
Ошеломительна крикливость приглашения на вечно возвращающийся пир, на еще
небывалую по интенсивности гекатом-бу.
Пейзаж вечного возвращения, со всеми извивами его дна и глубинами его пещер,
то, чего мы пытались достичь как вещной основы перечня (см. раздел Глубина
перечня), вспыхивает в событии различия. И различие здесь не разность,
полученная вычитанием из продленного на одну позицию родословного перечня
его (n – 1) версии. Различие это – рождение Иосифа, Иисуса, его свершение,
его жизненный путь как толчок к возврату родословной.
Ландшафт вечного возвращения, таким образом, приобретает свой рельеф как
воля к власти, отсюда исходит толчок:
Вечное возвращение не качественно и не экстенсивно, оно интенсивно, чисто
интенсивно. То есть: оно относится к различию. Такова связь вечного
возвращения и воли к власти. Они с необходимостью соотносятся. Воля к власти
–мерцающий мир метаморфоз, сообщающихся интенсивностей, различий различий,
дуновений, инсинуа-ций и выдохов: мир интенсивных интенциональностей, мир
симулякров и "тайн". (5)
Эпизод Книги Бытия с рождением двойни показывает, что источником перечня
слу-жит ожидание родов, конъюнктив, а не перфект, ожидание сына и внука как
такового, вне связи с отцом и дедом. Продолжение родословной в этом ключевом
моменте становится проблемой, но это не проблема гинекологии. Напряжение
ожидания родов, наречения име-нем, благословения, отказа от первородства –
вот что такое spatium Делеза, действующее различие: родовспомогательный
интервал родового перечня, переход от регистрации имени № к имени №+1.
Перечень здесь и всегда – абстрактная линия, непосредственно дейст-вующая на
душу(Делез).
Событие вечного возвращения перечня позволяет понять, что Пугачевский
перечень Пушкина возобновим не со стороны истории, мира и факта. Он
восстанавливает себя в ин-тенсификации, в различии, которое, если хотите, мы
можем назвать расширенным воспро-изводством пугачевского перечня. Он
претерпевает свое вечное возвращение в институциа-лизации фигуры
переписчика, интенсификации, в которой традиционный переписчик-компилятор
(каковым и был сам Пушкин) исчезает. Комитеты Министерства Обороны,
об-щество Мемориал, комитеты солдатских матерей по-разному понимают свой
долг. У них разные источники. Но перед ними вечно возвращается могила
неизвестного солдата, не идентифицированного тела, цинкового ящика, который
нельзя вскрыть, массовых захороне-ний, участников и свидетелей которых, быть
может, и не сохранилось. Вечно возвращается то, что не имело прецедента:
странный, но необоримый импульс опознания неопознанных тел, совмещения тел и
имен, исчисления захоронений. Эта коллективная, будь то коллекти-визм
государства или общества, деятельность имеет свой нравственный, свой
познаватель-ный, свой ритуальный, свой демагогический аспект. Но вечно
возвращается во все том же рывке интенция запечатления и удержания не
запечатляемого, удостоверения не удостове-ряемого, сохранения и обуздания
необузданного и безудержного. Именно здесь самораз-местилось различие,
событийное зерно настоящего. Нам дано и это, думается, предел мыс-лимого,
ощутить радость Хаоса, полагающего в перечне самому себе – не себе мнимую
гра-ницу, явный предел ярости, явленный как беспредел.
Могила Неизвестного солдата (6) как общественный культ– это предельная форма
самообуздания вечного возвращения перечня. Это очевидное свидетельство того,
что обще-ство имеет некий орган (сознание или бессознательное социальное),
который реагирует на вечное возвращение перечня. Это попытка найти некую
особую точку, где все перечни схо-дятся, где их различие утрачивает себя.
Попытка удостоверить неудостоверяемое. В этой попытке – репрезентирующей
кенотаф –
☻ Упраздняется топос: он лежит здесь,
☻ Упраздняется прежде всего игра: та множественность степеней свободы,
которая так жи-ва в пугачевском перечне.
☻ Вместе и заодно с нею упраздняется Большой Бросок. Дыхание Эона.
☻ В таком случае упраздняется и сам мир, многообразное топическое,
социальное, родовое жизненное пространство.
Вечное Возвращение преобразуется в хроническое наличие.
Но все же интересно, что Неизвестный пишется с прописной, как в пушкинском
перечне Немец один. Неизвестный – это все же класс. Несколько нелепо
впрочем, то, что жертвы одной войны получают в разных странах разные могилы
Неизвестного солдата. Замысел не доведен до конца.
Глубинный импульс (интервал – spatium) пугачевского перечня Пушкина в его
веч-ном возвращении ныне и ранее: различие между нормой (регулярностью
нормальных смер-тей, регистрируемых ЗАГС-ом, звездочками на проволочных
обелисках наших нищенских кладбищ) и смертей в итоге коллективного ЧП
(Курск). Тела недоступны, они в пучине, они жутким образом избегли тления.
Тогда перечень жертв (их число ни при какой погоде уста-новить нельзя) – та
молния, отличающаяся от бурого фона неба, которое, однако, не отлича-ется от
нее (Делез). Базовое различие, различие события перечня носит односторонний
ха-рактер. И потому, может быть, внесубъектность перечня, естественная у
Пушкина, стано-вится все более загадочной.
Его (субъекта) пожирает не анонимность той или иной институции только, но,
ско-рее, spatium, молния, темный предшественник Делеза (в эпизоде Книги
Бытия – рожде-ние двойни, беременность этих, еще предстоящих родов, еще
только подступ к событию). Он все более неуловим, настоятельность его
отсутствия становится все более жуткой. Кто он? Событие перечня сваливается
ныне как снег на голову. Кто же обрушивает его на нас: Бог или Сатана? Он –
никто, более того, ничто. И страшен не перечень сам по себе, не его вечное
возвращение. Страшно безглазое ничто, атопичность перечня.
Новейшие редакции пугачевского перечня не имеют того слоя семейных, родовых
и местных связей, слоя той укрытости, что так мила в перечне Пушкина. Каждая
историческая эпоха возвращает перечень сообразный ее достоинству. У семи
нянек дитя без глазу.
Примечания и сноски
1 Фрагмент из работы Пугачевский перечень Пушкина (не опубликовано)
2 К. Мамаев Письмо и речь Изд УрО РАН. 2000
3 Жиль Делез. Логика Смысла. Академия. М. 1995
4 К. Мамаев Петербургский классицизм. В рукописи.
5 Жиль Делез Различие и повторение Петрополис СПБ 1998
6 Жиль Делез Различие и повторение Петрополис. СПБ 1998
1998 – 2001, 2004, Екатеринбург
Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
