|
|
Евгения Гусева-Рыбникова
ЖУРАВИЦА
Пусть не это мы зовем любовью,
Это нам зачтется за любовь.
( Гарридо Алекс)
Эхо тишины
« … Бессонница. Ночь истолкла день и черной повязкой завязала глаза, а я
- словно ловец в жмурках. Ничего не вижу в доме. Ресницы до бровей уже
дотянула, а будто смотрю сквозь сажу в печной трубе - сплошь черно. Прикрою
веки, и как в кино прокручивается прошедший день. Видится он мне еле
различимой светотенью. Откуда же свет? Открою глаза – темно, закрою - свет
пробивается. Неужто изнутри? Светляки во мне обитают и маячат. Ох, вижу - в
просвете мелюзга роится: то ли цыплята, то ли утята копошатся, а перед
глазами что-то мельтешит ровными кругляшками - вроде картошка, которую
перебирала для посадки. А теперь враз, точно дверь с петель слетела, полился
крапчатый поток - это целый день муж и сын сортировали зерно. А это что же?
Или кто же?
Как на снимке проявились глаза годовалой телочки, смотрят неотступно
перезрелыми черешнями над горбушкой черного носа.
… Рожать любимице еще через неделю, разбухла брюхом, что сноп, а роды-то у
коровушки первые. Как-то она оправится, как я справлюсь? Тревожно за нее,
плод для молодой телочки великоват. Но на то я и ученая, не впервой вместе с
коровами мучиться. Всякий раз сама с ними до изнеможения намаюсь, зато
вместе с ними и порадуюсь вдоволь. Что же просят ее глаза? То сбоку, а то
прямиком высвечиваются. Не случилось ли чего? Уж не надумала ли она
рассыпаться? А вдруг ее проняло до срока? Кто срок в таком деле обяжет?
Разве только всемогущий Бог. Придется мне подняться и пойти взглянуть, что
там с ней».
Еще не тревога, а только беспокойство за «тяжелую» свою коровушку Майку
подняло с разогретой постели Татьяну, дородную и небольшого роста миловидную
сорокапятилетнюю женщину. Она легонько сняла с груди жаркую ладонь мужа,
ощупью нашла и зажгла ночник, на сорочку натянула юбку и кофту, перебрала на
ней мелкие пуговки, закутала волосы в линялый платок, пятками захватила у
кровати тапки и по темному коридору, больше по памяти, двинулась к выходу.
Перед дверью с вешалки, на которой одна на другой висели от детского до
отцовского размера куртки большой семьи, Татьяна выбрала мужнину:
камуфляжную и теплую с капюшоном - и, не гремя скобой, ступила на крыльцо.
Ветер с моря дохнул прохладным запахом молодых огурчиков со смесью морских
водорослей; в поселке кой-где лениво перебрехивались собаки. Навстречу
загремела цепью своя - сторожевая, кавказкой породы - Панта. В тишине
закладывало уши от грома морского прибоя, будто за дюнами ночь, словно
вороной конь, била копытами по земле необоримой богатырской мощью. А над
домом Татьяны растекался - опрокинутой молочной крынкой с крупой ячменных
звезд - Млечный путь, и Большая Медведица приготовила широкий семизначный
черпак, норовя полакомиться несметным неземным изобилием.
« … Красота, какая! Аж дышать невмоготу! Хорошо-то как, Боже правый! Спят
люди, земля старится под сном. Как же так? Я маленькая мошка в этом великом
мире! Внимаю речи громады! Но никто больше не слышит, самый нужный разговор
и пропадет. Эх, как тишь звучит славно! А удержать не сумею! И никто не
гонит сверху, сама ухожу… Слышу свою на сносях корову, громко зовет меня,
как плачет…. Ноги сами несут к ней…»
Татьяна поднялась на пальчиках, потянулась кверху и, поцеловав ладонь,
сдунула легким движением губ дыхание, подбросив его к звездам. И в ответ, на
миг поблазнилось ей, как звезды ухнули до колодезной воды, а затем снова
засверкали ледяной капелью над головой. Обомлела женщина и скоренько решила:
- Что-то будет для меня хорошее, Что-то очень хорошее! - и спешно
устремилась по двору.
Татьяна распахнула добротную дверь хлева и в слабом свете электрической
лампочки увидела лежащую кареглазую корову, которая протяжно мычала, вытянув
к ней набрякшую шею. Пахло душистым сеном, пряным навозом и животным теплом.
Татьяна все поняла. Корова телилась преждевременно, и ночь предстояла
по-настоящему бессонная.
Все о корове
Татьяна ласково огладила лобные крутые вихры-завитки, а затем и
вздыбленный бок коровы, а та привычно потянулась к хозяйкиной руке мокрыми
вывернутыми губами:
- Не принесла тебе подарочка, не захватила с собой хлебушка. Как ты? А?
Надумала уже… Вижу, что надумала…
Татьяна открыла на потолке люк и стала доставать с чердачного настила сено,
которое посыпалось душистыми ошметками до низа, пересыпая ей плечи
прошлогодними стебельками, а корова все это время не сводила вопрошающих
глаз с Татьяны; и мнилось ей, что это цветы луговых трав сыплются на ее
благодетельницу, обдавая обеих летошним угаром. Ловко Татьяна стелила чистое
сено под коровку, меняя ей подстилку, и все приговаривала:
- Ты не трусь, Маечка, не трусь, а то и я забоюсь, а нам, женщинам, бояться
нельзя. Все будет ладненько. Потерпи, матушка, а то покричи, как мы, бабы,
порой вопим. Ну вот, теперь и порядок. Давай, трудись, моя красавица,
трудись! С болью, с кровью достается жизнь. А Бог нам поможет. Как не
помочь? Им самим так все устроено, и хитро, и неподдельно, чтобы прикипали
друг к дружке. Чтоб матки мальцов своих не бросали, а выкармливали да
выхаживали… Бог нами не гнушается, он как раз в таком месте и сам появился.
Вот где его земля обогрела, среди коровушек, да лошадок… Другого места у
людей не отыскалось, души наши, видно, без детства быстро вынашиваются,
жалости лишаются…
Корова слушала Татьяну, ей было спокойно от доброго голоса, от непрерывных
хлопот хозяйки, оттого, что исчезло само собой ощущение брошенности и
непонятной тревоги. Вот хозяюшка несет воды попить, вот готовит другую воду
с подогревом, а то складывает белые лоскуты, а вот присела на скамеечку
рядом, и от этого делаются посторонними тени, что снуют по закоулкам.
- Помнишь, как я тебя купила, Майка? Помнишь? И я не забываю, как ты меня
языком умыла, как лизнула от локтя до виска, думала я, что шабером каким по
мне провезла, если бы не твои слюни. И после этого я с тобой уже расстаться
не могла. Ты ж меня выбрала, да при хозяйке, я это почувствовала сразу: «Моя
коровушка! Моя!» Я даже и не торговалась, и ничуть не пожалела о том.
Передохни пока, моя милушка, передохни!
Татьяна подошла к умывальнику, долго мылила и отмывала руки - мало ли,
придется залезть в брюхо, чтобы помочь достать теленка, и такое в ее жизни
случалось, но невольно рассмеялась, потому что вспомнился другой случай.
О другой корове – Дуньке
Все приключилось из-за этого умывальника. А может и из-за коровы, по
прозвищу Дунька? А может и из-за самой Татьяны?
Жила была у них корова, и назвали ее Дунькой - по заполошному ее характеру,
резвому и неугомонному, что для коров редкость. Ну вот, попалась такая
корова. Все коровы идут в стаде, а эта скачет, подоить ее было сущим
наказанием: то ведро с молоком сшибет, то подпрыгивать начнет - за сосок не
зацепишься - а то вечером, после пастбища, во весь дух пустится улепетывать,
пастух за ней набегается и уж так рад, когда она в дом зайдет. Однажды утром
пришла Татьяна ее доить, а корова не дается, подскакивает, брыкается и все
норовит выскочить в дверь, а накануне муж Михаил умывальник установил в
хлеву, и Татьяна возьми и привяжи Дуньку за хвост к трубе умывальника. После
дойки стала отвязывать корову, а у той нетерпение выросло до гибельных
размеров - как брыкнет и наметом в дверь, а там уже стадо мимо дома
проходило, и корова рванула через ворота в стадо. Татьяна только руку
подняла и опустила. Оглянулась, а умывальник вместе с трубой снесло, все
покорежило. Решила тогда Татьяна, что это Миша плохо умывальник закрепил,
раз корова его разворотила. Пришла домой и мужу за нерадивость выговорила.
Скоро муж из хлева вернулся и говорит:
- Что это? – а в руках держит не что иное, как коровий хвост.
Татьяна, потрясенная увиденным, слегка струсив перед мужем, притворилась
удивленной:
- Что это?
- А ты не узнала?
- Ни на что не похоже… Разве только на коровий хвост?… Где это ты его добыл?
- Нет, мне это нравиться. Еще и дурочку из себя строит. А кто его к
умывальнику привязал? Умывальник негоже сделал, - передразнил он Татьяну, -
А чтобы хвост коровы к трубе присобачить, это ведь догадаться надо! Может,
это сделал Ванька - встанька? - так они всегда спрашивали набедокуривших
детей.
- Я привязала. Иначе не могла ее подоить. Это не корова, а побегушка, только
на соревнования ее выпускать, всех обскачет. Выходит, Дунька без хвоста
убежала?
- Выходит, так.
- Ой, так из нее кровище хлещет. Миша, а где у нас йод?
И Татьяна побежала с йодом в стадо - спасать раненную корову, а та,
облепленная роем мух, спокойно, щипала траву. С тех пор корова жила без
хвоста. Годы шли, а она так продувной скотинкой и оставалась, и за дикий
норов пришлось ее продать.
Далее…
Корова Майя не давала Татьяне отлучиться от себя, стоило женщине
пошевелиться, как она поворачивала большую голову к ней, а если хозяйка
отходила в сторону, то Майка начинала трубить во весь голос. Держит корова
Майя хозяйку в поле зрения и кумекает: «Что это с полка взяла дорогуша моя?
То подарочек, сейчас угостит меня пучком веточек с мохнатыми рожками, несет
вместо хлебушка. Не до еды мне, не до гостинца, шкура трещит на боках», -
отвернулась корова Майя от подарка. Татьяна и впрямь взяла с полки веточки
вербы, которые освятила в церкви в прошлое воскресенье. Долго стояли на
службе с пятилетней внучкой Викой, та совсем истомилась, потому как батюшка
добросовестно и без устали сменял одно действо другим под пение высоких
женских голосов, пока не наступил момент освящения вербы. Весь храм, вторил
дню двух в зеленеющих зарослях серебряные колокольчики под басовитый напев
священника:
- Осанна! Благословен грядущий во имя Господне!
И что-то невидимое и неслышимое поднялось в Татьяне, будто вербы вспорхнули
воробьишками, так радостно поверилось в Бога. Это она, Татьяна, в воскресный
день в храме со всеми хранит грядущее, дабы не кончилась жизнь, напевы на
земле, детки и любовь, и чтобы Бог, которому от души, как в былинные века,
поют « Осанна», удержал мир в руках. Ее Бог, полон жизни, вроде амбара с
отборным зерном. Известно - без мертвой и живой воды оживлял умершего,
любовью из раздробленного щебня создаст гору. Он для нее - защита от
напастей, а более всего желательно - чтобы для деточек.
Взмах руки священника в золотистой парче над головами и под куполом полился
проливной дождь святой воды: на вербу, на смеющиеся лица, на седые
обнаженные головы. Люди пришли к Богу с любовью, а он одаряет их чудом.
Простодушно верит Татьяна, что в пучке вербы хранится тайна, как в неначатом
дне - благо. Она легонько стегала веточками вербы по спине, по бокам, по
детородным путям коровы, чтобы сила, заключенная в прутиках завершила
событие ночи без беды. Жизнь научила ее не надеяться на всегдашнюю удачу,
лихо оно будто за углом стережет. «Легких тебе родин, легких тебе родин», -
пришептывала Татьяна, пошлепывая в полумраке вербой корову. А ночь все
длилась… Все труды были впереди…
Утро
Первым встретил Татьяну муж Михаил, он всегда вставал рано, так повелось
еще в бытность его председателем совхоза, и он этой привычке не изменил.
Михаил Антоныч удивился отсутствию жены и уже намеревался ее искать, как
вдруг она сама объявилась сияющая от радости:
- Поздравь нас с Майкой. Ночью родилась телочка, Сударушка. Прелесть
девочка!
- А не бычок?
- Нет. Нащупала у нее дудонечки, маленькие и шелковистые. Мордочка и вся
девочка без единого пятнышка, рыжая.
- Что же ты, Таша, ночь не спала? А я тебя искать собрался. Хорошо, однако.
В доме у нас прибавка! В кого же телочка рыжая?
- В бычка, наверное, в кого же ей быть?
- Устала?
- Есть немного.
- Иди, Таша, поспи маленько. Отдохни, а то день нелегкий впереди. Михаил
Антоныч в молодости звал жену Ташей, а теперь называл только, когда сильно
жалел.
Татьяну оставили в доме отдохнуть после тяжелой ночи, а дочка Светлана и
невестка Дарина взялись кормить скотину, отец с сыном Федором занялись
подготовкой тракторов к посевной, а Татьяну все не брал сон, будто включился
какой-то завод и никак не кончался. Не было привычки спать днем. От дочери
она узнала, что пятидесятилетие мужа, которое состоится через неделю после
Пасхи, семья уже решила отмечать на всю катушку, и не иначе как надумали
устроить банкет в ресторане. Конечно, у Антоныча и родни, и друзей много, и
соратников по прежней советской работе, когда муж был районным
руководителем, а потом и директором совхоза, да и теперь свел новые
знакомства среди таких же фермеров, как сам, - которые до кадыка обмотаны
пуповиной земли. Они срослись с ее чревом, горбатятся на ее полях себе в
убыток, наживая болезни и надрываясь до крайности, чтобы однажды
возрадоваться зеленым просторам озимых ростков пшеницы да заливистой песни
жаворонка, воспевающего жито и солнце над ним. Ее муж из редкостных
неугомонных трудоголиков, загнал на работе и себя, и семью, но независим.
Свободен от скуки, свободен от жалоб на плохую жизнь, ему не хватает только
трудолюбивых рук, потому что на земле дел невпроворот.
Оставшись одна, Татьяна ужасалась, на какой такой банкет собралась ее
молодежь и муж, который и в пятьдесят не только не отставал от них, но и
догнать себя не позволял. Стало быть, и ей придется туда с ними явиться. Она
уже и запамятовала, когда была в последний раз на торжествах, ей, казалось,
что время ее безвозвратно ушло, и балы, званые банкеты, которые нынче это
модно называть тусовками, вовсе не для нее. Она многое сумела в этой жизни
по-настоящему: есть большой и чистый дом, дружная семья, радуют внучата,
закрома полны зерном, ходят по двору сытые куры и утки, коровка принесла
телочку, и ждут зерна пахотные поля. Что ни говори, а фермерша!
Из какой бедности детства она вышла, вспоминать страшно, да и не хочется
старое ворошить. После войны из лебеды суп варили, - по пальцам перечтешь,
кто в шелках ходил. Хотя вот жила в их небольшом городке Клара-воровка,
такое у нее было прозвище, по-другому и не называли, по крутым бедрам стекал
панбархат, ридикюль лакированный, из танкеток выпирали толстые пальцы с
крашеными ногтями, на руках с ямочками тоже пламенели ногти под цвет губ, а
люди ее сторонились. По тем временам промышляла Клара перепродажей вещей,
одним словом - спекулянтка, а по нынешним временам была бы уважаемая
бизнесменша. Не наше слово, чужое, свое-то выдает сразу с головой -
торговка, она и есть торговка. Время сделало вираж и не в лучшую сторону, но
что поделаешь, всеобщая жажда перемен не обещает лучшей доли, а лишь иной.
Правда, помнится, у Клары - воровки муж был инвалидом войны, по локоть
вместо рук протезы носил, и зимой, и летом прикрывая керамику ладоней
черными из кожи перчатками. Когда Клара шла рядом с ним, шикарная и
праздничная, придерживаясь за отсутствующий у него сгиб руки, то отступали
пересуды о ней, потому что этот высокий и красивый военный, гордо несущий
ордена и медали на выгнутой груди, весь ею выутюженный и вычищенный,
обряженный в черные перчатки, прикрывал все ее грехи… Сейчас она за него и
не стала бы прятаться. Да бог с ней!
По-всякому люди живут, а чтоб все до конца ладно было - то счастливый
случай. Не сами, так дети набедуются. Тут перво-наперво, суметь удержать
главенствующую нить, а остальная награда будет ли, не будет, не от нас, от
Божьей милости зависит. Большая или малая для меня награда мой нескончаемый
на земле труд?
Она подошла к большому зеркалу в дверной нише шкафа и всмотрелась в себя.
- Надо же, устраивают банкет… Мише все внимание, он именинник, юбиляр… и я
рядом! А эту женщину, меня, его жену разве можно показывать на люди, в плечо
с ним? Кто это из зеркала смотрит? Неужели это я?
Огорчение проступило на недавно спокойном лице женщины: «Посмотрите, что
стало со мною. Где девалась моя красота? Где румянец, что спорил с зарею,
где волнистых волос густота?» - пропела тихо-тихо Татьяна.
«Лицо раньше времени от солнца и ветра постарело, волосы кой-как острижены,
чтоб особо не мешали, Светка остригла недавно, телом вширь раздалась, иначе
на худой ноге хозяйскую ношу не донесу. А руки!!!... Разве это мои руки?!
Выработанные, расплющенные ладони, от колодезной воды покрасневшие, с
черноземом в трещинах. Как им досталось моим рученькам, как досталось!
Никакой работы не чурались, никакой заботе не уступали, все делали сами. От
самых плеч натруженные, тяжесть съела их изящество, хрупкость. Я не могу
идти на праздник, мне до крайности стыдно своих рук, глаза бы на них не
глядели! А других теперь уже не приставишь, с длинными пальцами, как у
городских, ногти больше природных в два, три раза, лак блестит, говорят,
картины на них пишут, а у меня… Спрятать, прикрыть, никому не показывать…
Миша меня тоже застыдится. Никуда не пойду!»
Татьяна объявила домашним, что на банкет не пойдет. Идти не в чем, да из-за
телочки вовсе некогда. Первой возмутилась дочь Светлана:
- Мама, ну что ты выдумала? Разве мы пойдем без тебя? А отец? Разве юбилей
только его праздник, нет, это и твой, наш! Друзья, родные – это прекрасно,
но жена – ты, дети - мы! Он – это все мы; ты, я, она. Семья! И потом в
ресторане не придется тебе возиться с кухней, будешь как барыня.
- Тоже скажешь – барыня. Я ею сроду не была, откуда теперь возьмется? Это
теперь все в господа лезут, а с чего? За семьдесят лет Советской власти от
господ и духа не осталось. Нынче все бездельники - господа. А господин - тот
свое дело знал, ответственность и у него перед миром была.
- Ма, чего ты завелась? Ну все сейчас так юбилеи отмечают. Отец разве не
заслужил?
- Ничего не говорю, он, может, больше других заслужил. Я не об этом.
Непривычно мне все это. Не хочу, да и не могу я! Как я такой замарашкой
пойду? Наряд я еще найду, а вот свою красоту уже не верну, растратила, не
пожалела, не сберегла, не думала, что на люди показаться придется…
- Глупости! Мы с Дарьей тебе поможем. Ну-ка повернись. Так и так, и так, –
вертела и рассматривала свою непоправимо расстроенную мать дочка. – Ты у нас
ведь молодая, ни морщинки, ни рябинки, правда, Даша?
- Ну да! Только разве возможно из такого куля возродить что-либо? Это же не
в шкурке лягушка-царевна. Махнула рукавом, и вот они – няньки мамки чудеса
вытворяют. Мать на своем горбу жизнь вытянула, сама, да сама в доме
управлялась. Где уж ей теперь журавушкой выставиться! – махнула рукой Дарина.
Татьяна совсем упала духом. Верно, подметила Дарина, журавушкой была, песни
распевала, а теперь доморощенная кулема. Каких красоток в телевизоре
показывают, и все телешом, телешом, живые куклы, да и только. Татьяне не
хотелось никогда быть похожей на куклу, но когда стала силачкой, тоже не
заметила. Силачка… Ей силы прибавлялись и прибавлялись от жизни, чем больше
везла, тем крепче становилась. Но мечется огорченная душа Татьяны
неожиданным каким-то открытием о себе, то забытая в ней женщина
закручинилась, на неповинные свои руки ополчилась.
Соседка
Ничем не была похожа на Татьяну ее соседка. Поселилась она в поселке
недавно, приехала из Литвы, после того как русским там указали на последнее
место, при этом уважаемыми объявив только литовцев. Поляки стали бороться за
свои права, евреи до наступления горячих событий отбыли в Израиль, а русские
обиделись и потянулись из Литвы, обиделась и Лариса Павловна, хотя никто
рабочую косточку по национальности не делил. Не больно завидная должность
быть бригадиром на стройке, литовцы на такие места не зарились, а Лариса
Павловна и в свои пятьдесят пять по неустанности в работе мужиков
обставляла. Худая, одни кожа да кости, поработает, покурит; покурит,
поработает, а потом пивка выпьет, кофейком запьет, а то чего и покрепче
дернет, и опять первая в работе. Соленые словечки пересыпали ее речь как-то
невзначай, вылетали сами по себе, и она никак не могла справиться с этой
помехой. Раз в году на пасху она ходила к батюшке в церковь каяться, и кроме
этого греха ничего в себе не находила. В Литве из бригады отпускать ее не
хотели, но она обиделась - зачем русских с грязью смешали? Мы к ним со всей
душой, а они камень за пазухой вон те, сколько времени держали. В ту пору
перессорились все, кто мог и не мог: партийные между собой, семьи из русских
и литовцев, братья и сестры, соседи и друзья. Уехала к своим. Подруг лучших
оставила, по которым жутко скучала, забывая напрочь их национальности. Сама
же по матери была башкирка, по отцу - украинка, а в паспорте записана –
русская.
Лариса - а по отчеству ее никто и не знал, потому что она так привыкла в
Литве, где отчества не приняты, и здесь по-другому не представилась - свои
шесть соток обрабатывала на совесть, и даже больше. Сорняки ее просто
боялись, она дочиста выдирала их из земли, и оттого росли у нее только
полезные растения. На деревенских усадьбах всякие травы уживались: и ромашки
полевые, и пастушья сумка, и подорожники, а Лариса этого у себя не
допускала. В поселке ее за трудолюбие уважали сильно. Землю Лариса начинала
копать, лишь только снег сойдет, когда еще и лопату из угла никто не
доставал, и как агрегат работала до самых заморозков, а земля, равнодушная к
ее слабостям, любила Ларису, как хозяин любит своего маленького выносливого
ослика. В благодарность она одарила Ларису богатством, которое за миллионы
не купишь - крепким здоровьем. Все чихи и ахи баржой мимо Ларисы проплывали.
Это утро у Ларисы началось беспокойно. Любимый и единственный ее котенок,
белый от ушей до хвоста, залез на высокую березу, которая по-весеннему
стояла с голыми раскидистыми ветками, и сквозь чеканный их рисунок синело
чистое небо. Котенок был еще несмышленыш, и вскарабкался по березе почти до
самого верха, а слезть обратно не хватало умишка. Ему, видно, было страшно,
и он кричал, как малый ребенок, призывая хоть кого-нибудь на помощь. Этот
крик и услышала Лариса. В белом махровом халате на влажном после душа теле
она пила утренний кофе в полное свое удовольствие и покачивала белую мягкую
тапку на кончиках пальцев, как вдруг где-то издалека послышался знакомый
кошачий зов. Выглянув в окно, Лариса увидела своего котенка Снежка -
маленький и белый комочек изо всей мочи верещал и качался на ветке. Жалость
захлестнула Ларису, потом ее обуял страх, тот самый, которым был наполнен ее
котенок, и, в чем была, она опрометью вылетела к нему на помощь. Лариса
сбросила тапки и, захватывая ступнями выпуклости на березе, выгибая худые
колени, открытые всем ветрам из-под белых фалд халата, который развивался
подобно парусу в далеком море, лезла по березе. Она добралась до своего
котенка и, когда протянула руку, чтобы взять его, котенок ощерился,
защищаясь, зашипел и лапкой больно царапнул хозяйку, но Лариса на него не
рассердилась. Она уговаривала его: «Снежок, мой голубчик, ты же убьешься!
Иди ко мне, ну иди, кисонька, иди, тебе говорю!» Котенок будто понял, что
его спасают, и тихонечко к ней подполз, а когда Лариса прижала его к себе,
вцепился коготками в халат и до соприкосновения с землей не отпускал от
себя. Лариса начала спускаться вниз, и спуск оказался гораздо серьезнее
подъема, то ноги скользили и разъезжались, не находя опоры, то весенний
морозец забирался под халат, отчего деревенели руки и ноги, но не оставаться
же ей здесь с криком о помощи. Эх, не дай Бог, кто увидит, сраму не
оберешься! И Лариса теперь уже старательно лезла вниз.
Вот эту картину и увидела из окна Татьяна. Она не могла сначала взять в
толк, что за белая простыня развивается на березе, а когда пригляделась, то
увидела, что Лариса тащит с верхушки березы котенка.
- Что это она делает? Холодно же, а она почти голая. И все из-за котенка?
Так он бы сам спустился, это же кот. Догадался бы обязательно. А вдруг бы не
догадался и спрыгнул? Вот чего она испугалась… Как бы не убился! Ну, Лариса!
Ну, геройская дама! Вот с кем мне надо посоветоваться. Она женщина бывалая,
самостоятельная, поможет мне решить задачку, что жизнь в который раз задала.
А ларчик просто открывался…
Две женщины сидели друг против друга за столом и пили чай. Чай был
зеленый, китайский с восточными ароматами, розы и жасмина, чашечки Лариса
тоже поставила китайские, и только варенье из вишен без косточек в
хрустальной вазочке не поддавалось моде, вишню в своем саду выращивала сама
Лариса. Она рассказывала, как испугалась за Снежка, как, ни о чем не думая,
кинулась его спасать, как ей в тот миг было наплевать, что она почти
раздетая и что могла и сама кувыркнуться с дерева. Татьяна слушала ее,
улыбалась и все не могла решиться обратиться за советом к Ларисе... Наконец,
она выговорила:
- Лариса, посоветуй, как мне быть. У Антоныча юбилей – пятьдесят лет.
- Неужели?
- Да, пятьдесят, но для мужчины - это не возраст, ерунда на постном масле.
- Это так.
- Наши решили отмечать в ресторане, снимут зал, гостей будет много.
- Вот здорово, Значит, повеселитесь!
- Не в этом дело.
- А в чем?
- Дело во мне. Посмотри, как я выгляжу! Я ему не пара. Толстая, некрасивая.
А руки… Что это за руки? Форменное безобразие, мне впервые стыдно своих рук…
Что вверху, что ладони, что ногти…
- Покажись-ка, покажись… Сними платок с головы… Кто тебя так подстриг?
Светка не могла макушку подровнять? Это и нарочно не сделать, что она над
тобой вытворила…. И руки показывай! Показывай, показывай! И вверху, и
ладошки… Какая ты красивая баба! Ну, не современная! Зато красивая,
загляденье!
- Ты смеешься надо мной?
- Ничуть. Кожа без всяких кремов молодая, а если чуть-чуть поухаживать? В
нас обязательно сидит женщина, природа, а это же чудо что такое. Ты ее
только пожалей, чуть – чуть за ней присмотри, и она сама тебе поможет, как
чахлое деревце, подкорми - и оно зацветет краше других. А твоя женщина даже
через жуткую заброшенность как выглядывает… В глазах блеск, кожа матовая без
морщин, а твои руки, волосы – все это мигом исправить можно.
- Как же исправить?
- Не просто, но возможно. Послушаешь меня, будешь краше всех.
- Говори, не томи, а то ведь я и вправду тебе поверю.
Сперва Лариса заговорила про салоны красоты, которых теперь, хоть пруд
пруди, а потом поняла, что ни в какие салоны Татьяна не пойдет, ее там и не
примут всерьез. И Лариса заговорила про народные средства, она все говорила
и говорила, а Татьяна понятливо кивала головой. Как это ей самой в голову не
пришло, рецепты-то известные.
- Главное перед банкетом три дня не ешь, сок пей, воду, но не лопай.
Похудеет живот, талия обозначится, в глазах голодный блеск за секс-диву
сойдешь. На банкете не отъедайся за голодовку, дома поешь потом. И
обязательно иди в парикмахерскую в день банкета. Не стесняйся, крась волосы
броско, проси стильную прическу и, чтобы волосы подняли вверх торчком, а не
по голове прилизали, а то изгадить запросто могут. Глазки подведи чуть -
чуть, а губки покрась покрепче, и еще увидишь, какая дама рядом с Антонычем
будет восседать. Надевай блузу с длинным рукавом, и чтобы блестела и
переливалась бисером, под нее брюки, и не пожалей денег на туфли. Обувь
должна быть шикарная, а то весь прикид насмарку пойдет. И маникюр не забудь,
да не крась ярко, чтобы руки не замечали. Поняла?
- Да.
- Не вздумай только прическу и маникюр дома делать, а остальное - как
знаешь. Захочешь, все получится. Природа в тебе просто Кустодиевская,
художник был такой, любил рисовать аппетитных красавиц. А ты как есть
красавица.
- Спасибо тебе, обнадежила.
- Я тебе программу действий рассказала, не то что у нас правители без
программы - государство строят. А ты ее выполняй. Глядишь, и мужа лишний раз
соблазнишь, сексуально привлечешь, так ныне выражаются.
- Да ладно тебе!
- Что ладно, что ладно? На руки жалуешься… Сколько баб тебе завидуют, как
сыр в масле при муже катаешься, самый лучший вариант тебе достался. В труде
и в любви живешь, чем худо? Стоит ли попусту душу свою травить? Вот я одна и
одна, кругом одна. Вот еще Снежок, спасибо, есть у меня.
- Не было что ли у тебя никого, раз замуж не вышла?
- Это у тебя никого, только муж. А я пожила, повидала ихнего брата,
достойного не оказалось, все больше любители покуролесить, а так, чтоб за
ним в огонь и воду… Таких не встретила.
- А я за Антоныча и в огонь и в воду, и на край света. Мне не рук своих
жалко, не красоты, мне жалко, если ему другие краше покажутся, а меня
застыдится.
- Не тот мужик. Толк в жизни понимает. Он же у тебя – земля, за труд
щедрости не занимать.
- Спасибо тебе! Я все сделаю, только чтобы ему понравилось!
- Неужели любишь его до сих пор?
- Не знаю. Просто сбывается давнишний мой сон.
Сон Татьяны
- Еще до замужества, как вступила я в девичью пору, охватило меня жгучее
желание, узнать свою судьбу. А матушка меня надоумила. В полночь под
Рождество сходить надо было к колодцу за водой, да обратным ходом не
оглядываться ни за что, как бы жутко ни было, да и заговаривать ни с кем
нельзя. Я так и сделала. Пробило двенадцать часов, я закуталась в платок,
хорошего-то особо не было, так себе платок - серенький, вытертый пух,
самовязанный, но теплый - ведерко прихватила, ноги в валенки и помчалась к
колодцу сквозь аллею голой ветлы. Снег скрипит, темнота непроходимая,
деревья тоже потрескивают, вроде поругиваются. А я иду. Как прилетела к
колодцу, еще помню, как воду набирала, все спехом, а как обратно шла, то
особый страх напал, я до сих пор его слышу в себе. Деревья гнутся, шум стоит
небывалый, и кажется, кто-то за тобой по снегу шаги отмеряет, снег скрипит
под моими валенками и еще под чьими – то, вот-вот за концы платка меня
утащит. Поземка впереди меня вьюжит, змейкой вьется. А оглянуться нельзя,
матушка не велела. Несу воду, плёскаю ее в сугроб, а сама думаю сквозь
головокруженье: «Хоть бы стакан один до дома донести. Гадать-то стакана
хватит». Только дверь за спиной закрыла и тут же села у порога рядом с
ведром. Глянула вовнутрь, а воды – то на дне осталось, только - только
погадать. Села одна в темноте со свечой, новенькой расческой и маленьким
зеркальцем. Вода в стакане от огонька поблескивает, но уже не так страшно,
как на улице. За занавеской мама с отцом спят, в углу сестрички и братишка,
а я… Щеки с мороза точно после бани жаром пышут. Быстро расческу новую в
стакан опустила, туда же зеркальце и шепотом, шепотом приговариваю:
- Приснись суженый, назовись, отзовись, через реки, горы пронесись, мне
женихом обернись. Увижу, не трухну, и тебя не понукну.
И так три раза.
Сунула все предметы под подушку и спать легла. Сердце сначала так стучало,
сильнее ходиков на стене, а потом и оно улеглось. И приснилось мне вот что.
Течет широкая и спокойная река, берега зеленые, один крутой с обрывами, а
другой до горизонта ровнехонький. Вот на низком берегу находится запруда, а
там мельничье колесо, старое, все в слизи речной, и под напором воды
вращается. Мельницы нет, мельника нет, а колесо оборачивается, и вода по
лопаткам бьет и бьет. Брызги от воды в одну сторону летят, и уже в этих
брызгах, вижу я, вроде колесница скачет, а управляет ею и рысаками молодой
мужик. Помню, явно не спортсмен, не господин, а мужик, сильный, красивый, и
зубы скалит, как и его кони. Коней стегает кнутовищем, а на конце не кнут, а
ужи с желтыми бровками над глазищами. Вдруг Он соскочил с колесницы и на
землю пал, да давай причитать: «Ох, журавли, журавушки улетели!» Вот тут-то
я и себя увидела, лечу птицей, но со своим лицом. Лечу не одна, с подругой.
Подруга курлычет: «Лети! Не гляди! Поймает, крылышки подрежет!» А мне так
его жаль, отвечаю: «Как он любит, как стенает!» Подруга мне: «Не жалей! А то
наплачешься с ним!» А я: « Заплачу я, как человек?» А тут земля как вздохнет
распаханным полем, прервала наш разговор своим словом, как поженила: «
Настанет их совместный век!» Я проснулась, не знала, что и думать. А мама
сказала: «Скоро замуж пойдешь». Так и случилось. Любовь ли это или так уж
нам на роду написано быть с Мишей – ладить совместный век?
Лариса, слушая Татьяну, потягивала сигаретку, дымила и дивилась своей
соседке.
- Чокнутая ты, Татьяна, я бы так сказала, если бы не знала тебя давно.
Разумнее тебя и в деревне не найти, а чепухе веришь. А я живу реально. Что
на роду прописано, мне не предугадать, да и не к чему. Так жить спокойнее. А
ты потому и маешься, что любовь с долгом перепутала, всю себя на мужа
растратила. А надо ли?
- Я все равно по-другому бы не смогла. Хоть убей меня.
На том соседки и разошлись.
На закате
Накануне банкета под вечер тихонечко Татьяна улизнула из дома и пошла
знакомой тропкой к морю, кругом еще чавкала земля, но запах начавшейся весны
будоражил новью, щемящим душу волнением. Она торопилась, чтобы успеть
посмотреть, как уходит за море солнце, и сама не понимала, для чего ей так
важно увидеть закат. Море разлилось почти до дюн, темными волнами оно
катилось к берегу, и не заметен был его отлив, а будто от черты между морем
и небом к берегу вплавь устремились стада быков, и видны на поверхности
только их огромные головы с белой пеной рогов. И туда, за грань их урочища,
оседало белое солнце, серебром обливая кучерявые их лбы. Все заметнее
уменьшался солнечный круг, тонуло времечко, в котором стояла Татьяна на
берегу. Она думала о том, как малы ее минуточка, часик, когда вместо чайки
хочется раскачивать крыльями, стремглав чиркнув пером по волне, и снова
подставлять его белизну солнцу на прощанье. Солнце приласкало женщину
теплыми ладонями многомиллионных рук, дотронулось до щеки, провело по губам,
заглянуло в глаза, и Татьяна зажмурилась от пронзительных его лучей, но
отвернуться не захотела. Ей было отрадно от беличьей нежности весеннего
солнца. Ах, сколько дум проносилось у нее в голове: и о прожитом, трудном,
но всегда чем-то счастливом времени, и о печалях, которые не обошли стороной
ее дом, и о дочке с сыном, и о коровке с телочкой, и о заботах, которым нет
конца и края, и о муже. Как не поверни, но ее судьба оказалась в его руках,
и не всегда тишь, гладь да Божья благодать, но предано сердце ему одному.
И не поймешь порой, а нужна ли ему, ее верность, ее неизмеримый труд, ее
любовь, он весь в делах, с утра и допоздна. Суров бывает, день пройдет, а он
не улыбнется, все недочеты в хозяйстве видит, не смолчит, выговорит, чтобы
неповадно было с плохим уживаться. Ворчлив стал с годами. И если бы не его
сумасшедшее трудолюбие, разве бы она так терпеливо и много взваливала бы на
себя? Как знать. Но перед ним стыдно жить по-другому.
А разве сама от себя убежишь? Всю себя до капли выжала бы для него и не
пожалела. Да и не жалела себя. И еле слышно запела Таша:
Соловеюшка, пташка малая,
Ты любимому передай,
Что любовь моя, небывалая,
Переполнилась через край!
Ах, как легко здесь поется и выговаривается, когда слушают ее только
оставшийся кусочек солнышка, не запрятанный в земной карман, да еще ветерок
под гитарный перебор морских волн. А если подарок Мише сделать, песню
преподнести в застолье? - и обомлела Татьяна от страха - Как же - при людях?
Не засмеют? «А душа просила: Спой, Мише, песню. Спой!»
-«А, как и он не поймет?» - «Значит, по разному любим» - сама себе ответила
Татьяна.
Все сделала Татьяна, как учила Лариса: и в бане с травами парилась, и руки в
лимонной воде отбеливала, и овсянку с медом на лицо накладывала,
простоквашей омолаживала, и прическу сделала, и светло-розовый маникюр
навела, а теперь, переливаясь черным бисером, под стать блестящим черным
глазам, стояла перед зеркалом и обращалась к своему отутюженному отражению:
- Я просить не смею, но сегодня… Моя природа! Помоги журавице в последний
раз! Я кругом виновата, и перед вами, мои рученьки, и перед вами, мои
ноженьки, не холила вас, не нежила, а трудилась без устали и только тратила
и тратила красоту, такая получилась моя жизнь. Неужель жито в закромах
опустело? Колесом, колесом дорога! Обернись весною бабье лето, и не скупись
на злато – ярко и на добрый огонь.
Когда она спустилась по лестнице к мужу и детям, те не узнали Татьяну. А
дочь Светлана спросила:
- Мама, когда ты подтяжку лица успела сделать?
А Дарина почти потеряла дар речи и только выдохнула:
- Вот и лягушкина шкурка спала.
Татьяна от такого признания только развеселилась, а Михаил Антоныч искоса
поглядывая на свою жену, узнавал и не узнавал в ней Татьяну - зачуханную
огромным хозяйством, ни минуты не знающую безделья, бессменную
руководительницу всем порядком в доме. Перед ним стояла прежняя Таша, с
искоркой в задорных глазах, с завлекательными ямочками с румянцем, в блеске
наряда и чешской бижутерии.
-Добре, - сказал Михаил Антонович, и подставил локоть для жениной руки.
Бобрянские рукава.
Михаил Антонович встречал у входа в ресторан гостей. Их набралось немало
- приехали друзья и из Риги, и из Питера, и само собой из родных мест
Белоруссии, из Витебска приехали братья, да и тутошних знакомых и родных
набралось столько, что можно только по бумажке всех и перечислить. Полста
лет и гостей тоже полсотни. Мужчины в костюмах и при галстуках, женщины
разодетые по – праздничному, с прическами, и молодежь, одетая в разноцветные
кофточки, которые по моде так коротки, что у девушек видны голые пуговки
пупков, над приспущенными брюками. Ничего не поделать, мода дважды бывает
смешной, когда приходит и когда уходит, а тут особая примета времени. Во все
века открывали женщины для соблазна завлекательные места, но чтобы как в
турецком гареме, животы в северном климате выставляли - это сюрприз. Запреты
не помогут, если по телевидению высшим шиком становится распущенность
нравов. Однако на настроение гостей и хозяев эти мелочи не влияли. Михаил
Антоныч беспрестанно волновался, все ли соберутся, все ли будет ладно,
придется ли вечер по душе гостям? Именинник принимал поздравления, ему жали
руки, а он отвечал всем тем же. Мужчины стояли сторонкой, собравшись в
кружок, и дожидаясь остальных гостей, обсуждали насущные проблемы. И
все-таки главной темой этой беседы было фермерство.
- Брошу к черту я это занятие, слышь, Антоныч. Брошу! Как каторжный от зари
до зари пашешь землю-матушку, трясешься над зерном, пока оно вырастет, как
над дитятей; все небо глазами продырявишь, погоды выпрашивая, а что в итоге?
Что? Я вас спрашиваю. Кому сдался мой труд? Зерно свиньям что ли
скармливать?
- Да, беда. У меня тоже осенью зерно не взяли. Полтора рубля за килограмм
дают, но за этот навар теперь и спички не купишь. Просил, хоть бы три с
полтиной, так нет. У поляков и литовцев берут, а у нас не покупают. В чем
дело? А?
- Полякам и литовцам государство покрывает убытки, а у нас свои же как
цыплятам вороны, все норовят маковку продырявить. Уж не просим дотаций,
дайте цену нормальную, чтобы интерес к посеву не пропал. Страх глядеть, как
повсюду земля брошена. Вот этими граблями мы ее причесываем, как Яков с
ангелом боремся, жизнь насаждаем. Возделаешь землю под зернышко, а из него
колос, и рад ему, это ли не чудо? А державе сон дороже. Нет у нее к нам
интереса.
- Это что! Тут на днях телевидение заявляется в мой дом, мол, передачу про
вас будем готовить. Я перед ними давай распинаться, что зерно даром ращу,
что никому его не надо, коли свое - вот оно, что задушили зряшными ценами,
хоть все бросай. А потом смотрю передачу, а там… Мама моя, толстый боров
выступает, что вот такие-то, сякие развелись магнаты, и меня показывают,-
зерно для народа не продают, а он, вишь ты, четыре рубля давал, а я не взял.
Да дал бы он четыре рубля, я был бы и тому рад, что зерно в дело идет, а я
могу дальше в поле горбатиться!
- Да и четыре рубля, это ломаный грош, цены кругом кусаются, за литр бензина
плачу семнадцать рублей, а его не напасешься. И без него в поле не выйдешь.
А эти благодетели, так их растак, хлеб изо дня в день на столе пользуют, а
коровьего дерьма понюхать не желают? Мы ничем иным, как этими лепехами хлеб
приправляем!
- Нужен союз, мужики. Сообща только выживем, а врозь пропадем, а без нас и
земля порастет пыреем. Бурьяна мы-то нагляделись в девяностых годах.
- Срамотища тогда заела! Я как первый раз поле тронул, еле целину поднял, а
теперь она уже легкая - пашешь и вместе с жаворонком посвистываешь. Как тут
все бросить, ума не приложу. Чуть весна начинается, и такое внутри свиристит
и произрастает, вроде чесотки, бежишь по делам в охотку, то механику
готовишь, то воздух ноздрями щупаешь, то землю в руках мнешь, как молодую
девку в парнях. Я без земли не жилец! А в следующем году у меня срок аренды
кончается, и по программе эту землю продадут, а цены на нее взлетели вдоль
побережья бешеные…
Так изливали наболевшее друг другу хозяйственные мужи, а Татьяна собрала
около себя женскую половину и, слушая их говорок, между делом смотрела, все
ли в порядке на столах, не скучает ли кто из гостей по углам, и тогда она
спешила объединить незнакомых людей между собой. Ей все удавалось. Она
улыбалась, двигалась, что-то говорила, давала распоряжения официантам и
примечала, кого из гостей не хватает и кого следует подождать. Она
волновалась не меньше мужа, но чувствовала, что все идет своим чередом, а
вот наконец-то появились и музыканты. Заиграла негромкая музыка.
Когда гости уселись за столы, ведущая, бойкая и языкастая молодая женщина,
предоставленная им вместе с банкетным залом, дала первое поздравительное
слово сказать жене - Татьяне.
В первый момент Татьяна онемела, и ни одна мысль не только не возникала у
нее в голове, а как-то стирались, распадались и исчезали вон последние
обрывки заученных фраз. Она готовилась к поздравлению, но теперь куда
подевалась разумная речь? «Пятьдесят лет, пятьдесят свечей, полвека… Грань,
черта, землемер… Мой путь, мой друг, мой любимый… Татьяна молчала. И вдруг
она услышала себя, голос тихо повел песню, откуда-то из сердца потянулась
ниточка, цепляя звуки, как крючок вязальный петельки, звуки, собирая в
слова, ниточку в кружева: Аааааааааа….
Голос не искал Татьяниных дум, не ждал ее завершенных открыточных
высказываний, не занимал взаймы чужих речей, он вел свой мотив - так поют
ласточки береговушки, пролетая над морщинками быстрины, так кричит в небе
журавица, окликая то ли облака, то ли землю ли, то ли пару себе в стае…
Ничего, что выглядишь устало,
Много весен улыбалось нам,
Я тебя, родной мой, повстречала
И с тех пор все делим пополам.
Пусть дни проходят, идет за годом год,
Когда минута трудная придет,
Я обниму тебя, в глаза твои взгляну,
Спрошу, ты помнишь первую весну?
Татьяна пела поначалу робко, предоставленная собственному голосу, но
когда глянула в глаза Михаилу Антоновичу, то уже ничего не боялась, она пела
ему, только ему, и видела только его взгляд. Так умел смотреть лишь он,
держа в повиновении радужную оболочку ее глаз, проникая во все укромные
уголки ее потайных кладовочек, откуда ему навстречу подалась сила ее
отросших заново, некогда подрезанных крыльев, одетых в бобрян - рукава
верности. Татьяна понизила голос, повторяя припев с горловым перепадом, как
певали у них на Орловщине, и закончила высоко, первым голосом в полной
тишине. Замирающий голосок томил слушателей неподдельной простотой любви.
- Это тебе мой подарок, Миша, - сказала Татьяна, как ей показалось - слишком
громко.
И тут, Михаил Антонович, Миша, Мишенька, Антоныч, как любила его называть
Татьяна, взял ее руки в свои и нежданно прижался к ним губами. Он целовал на
виду у всех ее заскорузлые, испорченные трудом руки, раскрыл ее ладони и
губами соединил линеечки и крестики, треугольнички линий его и ее судьбы.
- Что ты делаешь, Мишенька? Ну, что ты?
А Михаил Антонович, захлебываясь распирающей душу жалостью, прошептал:
- Добре, Таша. Добре.
Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
