Олег Глушкин

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

XPOHOC

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

"МОЛОКО"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОЛДЕНЬ"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

РОМАН-ГАЗЕТА

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

ПАМПАСЫ

Олег ГЛУШКИН

Миниатюры

ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ

Я ощущаю, как во мне переливаются песочные часы. Бесконечность неба втягивается в глубины вод. Песок медленно льется в узкую воронку. Не сыпется, а именно льется. Каскады преображают ручьи. Вода с тихим шелестом ниспадает к корням деревьев. Лианы оплели вековые дубы. Кольца на срезах хранят застывшее время. В суровом ботаническом саду на берегу моря нежным розовым огнем вспыхнул миндаль. Японская магнолия засыпает траву хлопьями белых лепестков. В щели между стенками домов и булыжной мостовой вырываются красные тюльпаны. В каждом дворике на крохотном зеленом пространстве умещаются столик и кресла. Жизнь, сжатая камнем. Груды гальки вместо песка вдоль полосы прибоя. Камни, отшлифованные волнами, нежны и гладки. Время замерло в них. Разрушенные арки превратились в знаки вопросов. Радость сущего в его бесконечности… Песок в часах заканчивается. Но все остается. И переливы моря, и перезвоны колоколов, и цветущие сады. Можно конечно перевернуть песочные часы и снова начать отсчет. Но это не в твоей власти.

НЫРЯЛЬЩИК

Вода запоминает твое тело. Водоросли ласкают кожу. Стайки мальков щекочут пятки. Воздух в легких на исходе. Пора выныривать. Легкое движение рук и тебя выталкивает на поверхность. Море выстрелило тобой. А ты судорожно глотаешь воздух. Какой он сладкий и живительный. Желанный как арбуз в пустыне. Берег проступает в оранжевой дымке. Лечь на спину и увидеть ослепительную голубизну небес. И закрыть глаза. Тогда возникает бескрайняя степь и можно почувствовать запах полыни. Гниют водоросли на берегу. Глухо гудит вдали невидимый пароход. Волны гонят тебя к берегу. В песке, раскаленном солнцем, ты возвращаешь телу желанное тепло. На тебя смотрят с недоумением лежащие на пляже. Откуда ты взялся. Стоит ли объяснять, как на рассвете ты поплыл, что было сил, в сторону ускользающей линии горизонта, разделяющей мир воды и мир воздуха. И когда руки перестали слушаться, и ноги стало сводить судорогой, ты нырнул, пытаясь достигнуть дна. Сколько раз мысленно ты позволял воде заполнить легкие. Ласка воды отменяла решение. Безвольный – ты брел по мелководью туда, где стояли шезлонги. Горячий песок возвращал видение города. Небоскребы на берегу залива нанизывали облака на венчающие их готические шпили. Розовый миндаль рос на площади. Сверкание воды в струях фонтана подтверждало близость моря. Это было совсем другое море – изумрудное и теплое. Аквалангисты и рыбы прошивали ластами и плавниками его глубины. Там, из садов разноцветных кораллов, ты не стал бы выныривать. Открываешь глаза. Воткнутый в песок окурок перестает быть небоскребом. Облака темным занавесом надвигаются на солнце. Песок становится прохладным. И наступает ночь, в которой тебе нет места.

ПИЛИГРИМ

Только в чужой стране можно остро почувствовать, как ты одинок в этом мире. Незнание языка делает тебя глухонемым. Толпа обтекает тебя, ничего не требуя и не спрашивая ни о чем. Ночной Берлин невозможно отличить от ночного Амстердама. Ты становишься невидимым в слишком ярких огнях реклам и уличных фонарей. Наступает тот высший предел света, когда, попав в луч прожектора, ты исчезаешь, как мотылек, залетевший на огонек свечи. Испытай еще раз одиночество пилигрима. Ты нужен только проституткам, но и они понимают, что тебе нечем заплатить за любовь. Ты долго не можешь выбраться из метро, подземный мир грязен и неуютен, он лишен ампирной роскоши московских станций. В его закутках прячутся отверженные, греются бездомные, снуют сутенеры. Они видят в тебе чужака. И пытаются выпроводить наверх. Туда, где поезда подземки повисают над городом. Сверху площади города кажутся пылающими озерами. Осторожно – двери открываются. Возможно, завсегдатаям подземки выданы парашюты. Ты один вывалишься в пространство, заполненное липучей темнотой, и притягивающий огонь площадей станет той светящейся точкой в конце туннеля, которую дано увидеть каждому, завершающему свой путь. Душа, как бабочка из кокона, сумеет вовремя отделиться, и полетит в небе над Берлином, как известный актер в самом известном фильме. Разве ты не видел фильм «Небо над Берлином»? Не удивляйтесь, не видел – я сейчас сам внутри этого фильма. В предрождественские дни, когда все готовятся к гостевым визитам, мне некуда идти. В многочисленных витринах, в огне электрических свечей выставлены новогодние дары. Волхвы склоняются над золотистыми колыбелями. Они ведь тоже были пилигримами. И если бы не Вифлеемская звезда, чтобы они делали со своими дарами? В чужой стране, на караванных путях, где кости незадачливых путников становятся белее бумаги. Верблюды, лишенные ездоков, хрипло трубят о свободе. Они тоже пилигримы. Торговцы, изгнанные из храма напрасно пытаются их приручить. На Александрплатц за длинными столами, словно в президиуме, уселись торговцы орденами. В рождественские вечера хорошо получать не только подарки, но и ордена. Все обойденные в прошлой жизни, все незаслуженно забытые смогут прикрутить к лацканам своих пиджаков кресты и звезды за особые отличия. Их героизм заключен в том, что они выжили. Пилигримы, вытащившие счастливый жребий, сидят в уютных кафе за столиками среди искусственных елок, сверкающих серебряной мишурой. Отблески елочных игрушек отражаются в чужих орденах. Пилигриму не нужны награды. Все награды он готов променять на право взойти на борт парусной шхуны и отправиться в неизведанные края. Попутный ветер и не слишком волнистое море – это ли не лучшая из наград. Парусник, лишенный рокота двигателей, убаюканный пространством, не есть ли модель земного рая. Вместо парусника тебе предлагают такси. Не отказывайся. Осталось всего два часа - и стрелки сойдутся на двенадцати. Шофер удивлен. Но ты не можешь объяснить ему, что у тебя нет ни одного адреса. Даже блудный сын знает, где расположен отцовский дом. Пилигрим не носит в кармане записной книжки. Он хочет вырваться из ночного города. Наконец-то поезд метро привозит его на конечную станцию. Он покидает пустой вагон. Станция тоже пуста. Он кричит – от испуга или от радости – никому не дано понять от чего. Да и никого нет вокруг. Лишь летучая мышь бьется под каменными сводами, испуская недоступные человеческому уху ультразвуковые вопли. У входа в туннель паук свил свою паутину. Концентрические круги вырывает из темноты прожектор, вылетающего из тьмы поезда. Счастливый паук ничего не слышит. Глухота паучья – лучшее спасение от страха. Ты тоже ничего не слышишь. Там, наверху, оркестры играют венские вальсы, гвардейцы почетного караула стучат прикладами ружей, звон бокалов перекрывают тирольские песни, в твоей далекой стране бьют куранты. Ты ничего этого не слышишь. Так начинается еще один год и хронофаг, поедающий время, уже готов заглотить его, как удав кролика, чтобы потом долго переваривать в зловонном нутре безымянных дней. И только пилигрим не подвластен времени. Он ступает на палубу океанского лайнера и с состраданием смотрит на тех, кто прикован к земле.

ОХОТА НА ЛЬВОВ

Мягко перебирая землю упругими лапами, львица идет на водопой. Рык льва предупреждает о сопернице. В зыбучей тишине песков надо быть осторожной. В Москве на конкурсе «Супермодель России» претендентки подрались в гримерке, изрядно попортив друг другу макияж и изодрав наряды. Та, что помоложе сломала ноготь. Львица затаилась в кустах, слилась с буграми прибрежного песка. Небо, пожелтевшее от зноя, и пустыня, манящая безлюдностью, скрадывают звуки. Лев, терпеливо ждущий на вершине песчаного холма, присел, приготовясь к прыжку… Желтая пустыня - места далекие от Пруссии, в которой на улице имени великого пролетарского писателя сижу я за компьютером. На экране волнистые барханы. Вот лев осторожно спускается с холма. Две львицы миролюбиво трутся боками. В Москве помирились претендентки. Им обещана поездка в Египет. Горящие билеты, немедленный вылет. Импресарио пугает их львами. Одна из них, с густой копной рыжих волос и сломанным ногтем, похожая на львицу, смеется. Она думает, что всех львов давно переловили и посадили в клетки. Я сообщаю об этом льву. Он беззвучно смеется, как умеют смеяться только львы и коты. Лев в хорошем настроении – у него теперь две львицы. Импресарио в одиночестве допивает коньяк в гримерке, запах духов и пота будоражит воображение. Супермодели в самолете пьют мартини из длинной бутылки. В иллюминаторе курчавятся белые, как яблоневый цвет, облака. Первый пилот, зевая за штурвалом, слышит женский хохот. Вспоминает журчание ручейка и любовное урчание львиц. Думает о предстоящей охоте. Египетский набоб обещал большую охоту на львов. Это совсем безопасно. Стрелять можно прямо с джипов. Я сообщаю об этом льву. Он не хочет верить, недовольно взбивает хвостом песок. Жить сегодня - умереть завтра. Был такой японский фильм. Я смотрел его три раза. Плоский экран не для льва. Ему нужно объемное изображение. И нужны запахи. От охотников, даже если они на джипах, пахнет перегаром и страхом, перемешанным с потом. Импресарио заснул в гримерке. Ему тоже снится пустыня. Как и хемингуэевскому старику. И львы в этой пустыне. Львы с гордыми мордами и развевающимися гривами. Они не похожи вовсе на настоящих львов, но импресарио об этом не догадывается. Настоящий лев, утомленный ночью любви, спит и вздрагивает во сне. Он слышит, как вдалеке сигналят друг другу джипы. Я ведь предупреждал его. Во сне он вспоминает об этом. Просыпается и будит львиц. Ночь в пустыне темна, как квадрат Малевича. Никто и никогда не найдет, растворившихся в ней львов. Тот, кто пытается найти льва в ночной пустыне, явный безумец. Сидящие в джипах так не думают. Они весело хохочут. С ними не только пилот, с ними – супермодели. Они дразнят охотников, прогибая спины словно львицы. Джипы остановились в остывающих песках. Надо ждать рассвета. Чтобы не заснуть охотники поют песни. Лев слышит эти песни, они такие печальные. Слеза набегает на глаза. Не у льва, конечно. Львы не плачут. Слеза на глазах у меня. Мне жалко льва, которого могут убить на рассвете. Я сочувствую импресарио, который не сумел добраться домой и проснулся в пустынном театре. Входная дверь закрыта и никто не придет сюда днем. Мне жаль супермоделей – после охоты набоб может обмануть их, наобещает златые горы, а потом продаст более богатому набобу. Мне жаль пилота, но не того, который поет сейчас в джипе. Мне жаль Гийоме, который разбился в пустыне. Потерпи Гийоме, шепчу я, Экзюпери уже влезает в кабину своего самолета, чтобы лететь на выручку. Они не слышат меня, они так далеко - в том времени, когда налаживали первые почтовые рейсы. Светает. Там в пустыне, где задремали певцы перед охотой, солнце выкатывается внезапно и повисает на вершине песчаной дюны. Наступает рассвет и у меня в комнате на улице имени великого пролетарского писателя. И на экране компьютера возникает лев, гордая грива, зеленоватые глаза, он широко разевает пасть и рычит. Он все понял, он принял мою электронную почту.

СВОБОДА

Чувство немыслимой свободы охватило меня. Оно росло по мере приближения к заветному острову. Оно накапливалось в Гданьске, где в солнечное апрельское воскресенье я бродил среди замков и костелов и слушал мессу, прорывающуюся сквозь толстые кирпичные стены. И потом на пароме, с большим опозданием покидавшим польский берег, в пасмурное утро я смотрел на волны, отходящие от бортов, на их взвихренные вершины, и все мое прошлое уходило с этими волнами, растворялось во всеочищающем пространстве, наполненном озоном и запахом водорослей. Я был среди своей родной стихии. Я столько лет отдал морю. И мою любовь не смогли погасить тяжкие рыбацкие рейсы. Ее не смогли погасить шторма и гибель товарищей. Море всегда было для меня очищающей купелью. И только теперь я сравнялся с ним. Я мог двигаться в любую его сторону. Я имел даже право соединиться с ним навечно. В семьдесят лет я неожиданно получил волю. Наверное, такое же счастье испытывал крепостной, отпущенный барином. Пусть без земли, пусть без содержания. Какое это имеет значение. Обретенная свобода – это уже несравненное богатство. Наконец-то на закате моей жизни я никому и ничем не обязан. Газетная поденщина позади. Давно надо было избавиться от нее. Свободен, свободен...- слышалось в криках чаек и повторялось в гудках встречных паромов. Шведский берег обозначился фиордами и грудами камней, которые, казалось, двигались навстречу нам. И постепенно туман рассеивался – и все вокруг залило платиновым утренним светом.
И весеннее солнце радовалось вместе со мной. Ганзейский город, освеженный дождями, словно только что купленная игрушка, блестящая и таинственная, был самым желанным и теперь уже доступным. Впервые я увидел здесь совершенно голубое чистое море. Куда исчез привычный стальной перелив? Вода была нежна и прозрачна. И под стать ей был воздух, хрусткий как свежее яблоко. Я шел по каменной дорожке, вдоль берега, и утки выпархивали из-под моих ног. Словно соревнуясь в синхронном плавании, они разом ныряли в воду и не погружаясь глиссировали по поверхности, стараясь не намочить золотистые головки. За серым камнем крепостной стены, у самого моря, раскинулся ботанический сад. Там среди деревьев на тысячи голосов распевали птицы. Одна из них самая голосистая выпорхнула из-за ограды и, словно приветствуя меня, пронеслась рядом с моей щекой.
Все вокруг цвело и пробуждалось в предчувствии новой жизни.
Мне дана была лучшая комната в доме, стоящем на вершине горы. Самая просторная, она двумя широкими окнами открывала передо мной охранную башню с низкими воротами, море и паромы, застывшие на нем, и город. Казалось, что город начинается из моего окна, из дома на вершине раскручивалась дорога, сжатая домами, красная черепица крыш застыла передо мной в ожидании майской демонстрации. Я мог принимать парад когтистых черепичных знамен. Зеркало на противоположной стене превращалось в еще одно окно. В нем виден тот же каскад черепичных крыш, но вид этот ограничен рамкой. И если долго смотреть на него, стоя сбоку от зеркала, то можно считать отражение города талантливо исполненной картиной.
Когда вечер опустился на город, я не стал включать лампу, нависшую над столом, и еще долго всматривался в желтые фонари, означавшие кривые пути улиц. Теперь на оконном стекле я видел не только ночной засыпающий город, но и свое отражение. Портрет на фоне светящихся окон. Изображение накладывалось на закатное небо и отделенное от меня плыло навстречу вечернему колокольному звону.
Колокола оповещали, вероятно, и о моем приезде. Но никто не внимал перезвонам. Город был пустынен. Он не наполнился людьми и утром. Казалось, жители покинули его. Об их недавнем присутствии напоминал строй машин перед моим домом. Никто не разу не подошел к ним. На узких улицах старинного города возможно ли ездить на машинах? Кузов изотрешь о стены домов. И вдруг объявится прохожий, с ним уже никак не разъедешься. Паромы у пирса так и остались стоять неподвижно. Возможно, рейсы отменены в связи с отсутствием пассажиров. Я согласен – пусть отменят вообще всякое сообщение. Кому же хочется бежать из рая. Нужно ли вспоминать прошлогодние яблоки, когда розовым и белым кипением охвачены сады.
За ними у морских причалов возникает новый город, крепостные стены не принимают его. Им не нужны кубические библиотеки и новое здание конгресса. Не затертая каблуками, красная ковровая дорожка вьется по каменным ступеням в ожидании конгрессменов, еще не выбранных жителями. Здание конгресса вполне современное, оно чуждо городу и потому стыдливо прячется за библиотечным кубом.
В старом городе, огражденным со всех сторон крепостными стенами, выложенными из серого песчаника, среди руин соборов я не хочу и не желаю никаких встреч. Я повторяю хлебниковское: «свобода приходит нагая и рвет под ногами цветы».
Я вновь и вновь бреду вдоль моря, вдыхая аромат водорослей. Я закрываю глаза, вслушиваясь в шум прибоя. Потом долго сижу на скамейке у самой полосы прибоя. Я думаю о бессилии слова и блеклости красок, я думаю о нелепости наших попыток повторить все сущее.

Написать отзыв

Не забудьте указывать автора и название обсуждаемого материала!

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

WEB-редактор Вячеслав Румянцев