|
О проекте
Проза
Поэзия
Очерк
Эссе
Беседы
Критика
Литературоведение
Naif
Редакция
Авторы
Галерея
Архив 2007 г.
РуЖи
|
Дмитрий Ермаков
КЛЮЧ
Я запирал входную дверь спортзала, в котором служил "помощником начфиза
части", и в этот момент – зазвучало… Я медленно шёл по дорожке к плацу
(крючок "хэбэ" расстёгнут, ремень ослаблен, пилотка за ремень заткнута –
"дед") и, наверное, всё, что копилось в душе почти два года (а может, всю
предыдущую жизнь), выливалось в слова. Я остановился, как вкопанный встал на
той, по-армейски тщательно выметенной, дорожке, потом резко развернулся,
подбежал к двери, не сразу попав ключом в скважину, отомкнул замок, пробухал
кирзачами по крутой с металлическими ступенями лесенке на второй этаж, в
свою каморку и на внутренней стороне обложки затрёпанного "Устава караульной
службы" нацарапал (паста в стержне почти кончилась):
Я закрою свой дом на золотой ключик.
Я брошу тот ключик в старый тинистый пруд.
И когда черепаха Тортилла отдаст золотой ключик людям,
Дом, в котором я жил, может быть, отопрут.
Отопрут и увидят голубые картины на стенах,
И в подвал заглянут, и зайдут на чердак.
Но нигде не увидят ни пыли, ни тлена…
Крыши в доме том нет. Лучик солнца блестит в облаках.
…Самое трудное в армии (для меня так было) – стадность. Я даже в туалет
при всех сходить не мог.
И постоянное это унижение. Растерянность. Никогда не думал, что человека
могут заставлять так много работать без отдыха, не знал, что можно так подло
драться и просто бить человека. Спать ещё всё время хотелось.
После восьми месяцев обычной службы – караулов, дежурств на КПП и т.д.,
пристроил меня командир взвода старший прапорщик Кривцов в "помощники
начфиза", или ещё "начальник спортзала" меня называли. Ну, и спасибо
Кривцову, спасибо…
Ничего особенного в моей армейской службе не было. Армия и армия, как у
всех. Но всё же вот эта "обычная" армия и стала для меня, пожалуй, первым и
очень серьёзным испытанием…
Я всё сочинял какие-то смешные истории из нашей ротной жизни. В то время
проходил "первый съезд советов", бесконечно его по телевизору показывали,
прерывая, кажется, только на Кашпировского. Так я под выступления на съезде
диалоги оформлял. Какие-то перестроечно-фельетонные штуковины выходили.
Сделал из тетрадных листочков "газету" – вырезки из газет и журналов с моими
подписями к ним. Второй номер "газеты" оформил художник Олег Малинин,
землячок мой и приятель до сих пор. Помню, там были такие "статьи": "Слово о
коммунисте" (на полном серьёзе, вроде бы, писал о нашем командире роты
старшем лейтенанте Зеленцове, абсолютном пофигисте и негодяе), "Застой
предтеча Перестройки" (хвалебное слово о Л. И. Брежневе), и прочая подобная
ерунда. Смешно было.
Он же, Малинин, подсунул мне стихи Александра Башлачёва в каком-то журнале
(была годовщина его гибели, и все "толстые" и не толстые журналы разродились
подборками его стихов). Я был потрясён. Кажется, первым прочёл "Грибоедовский
вальс".
В отдалённом совхозе "Победа"
Был потрёпанный старенький "ЗиЛ",
А при нём был Степан Грибоедов
И на "ЗиЛ"е он воду возил и т.д.
История жизни и смерти маленького человека, рассказанная незамысловатыми
стихами. А есть у Башлачёва и "замысловатые" стихи. И во всех - такая боль,
тоска… Как сказал уже гораздо позже другой мой приятель, тоже художник и
будущий священник Владимир Колосов: "Он будто машет из тёмного подвала
горящей свечёй… Небу знак даёт… Спасти просит…"
Я написал стихотворение (после "Золотого ключика" писал постоянно, возомнив
себя поэтом):
Время колокольчиков – наступи!
Зазвени бубенчиком под дугой.
Господи, на подвиг благослови!
Господи, позволь мне так, ну позволь и т.д.
И вот это стишок и письмо с предложением поставить Башлачёву памятник я
отправил в редакцию журнала "Огонёк", самого популярного в то перестроечное
время. И ответ получил. В фирменном огоньковском конверте (надо было видеть
глаза почтальона, когда он отдавал мне письмо – совершенно обалдевшие), на
редакционном бланке, "благодарим за внимание к журналу" и т.д. Благо, я в то
время уже не ждал писем в казарме, а сам ходил в клуб к почтарю, и то письмо
никто кроме меня да Малинина не видел.
В те же дни я украл со стола замполита в канцелярии брошюрку из серии
"Знание", в которой писалось что-то о "Вселенском Разуме", "жизни после
смерти" и прочих интересных вещах. То был серьёзный толчок для меня… (Вот
так спокойно пишу – "украл" и не испытываю угрызений совести и тогда не
испытывал. Ну, так получилось. Мне – нужнее). Вот, например, что написал я
после той брошюрки:
Когда наступит мой черёд,
Я исповедуюсь Вселенной
За все грехи, что на Земле случились бренной,
За всех людей, что на земле когда-то жили,
За тех, кто жгли,
За тех, кто на костёр всходили,
За тех, что жили,
И за тех, что пресмыкались,
За тех, что были,
И за тех, что быть пытались…
Я не боюсь тебя, Большой Вселенский Разум,
Ведь мой обман ты разглядеть сумеешь сразу.
Я не боюсь, ведь ты меня судить не будешь.
А человечество всем скопом не осудишь…
Тебе придётся исповедоваться тоже
Когда-нибудь, кому-нибудь,
Но ты не сможешь!
Во как! Самому "Вселенскому Разуму" угрожал.
На листочке с этим стихотворением более поздняя приписка (почерк, кажется,
Александра Цыганова): "Хорошо бы посидеть с ним – трамплин есть".
Ещё в то ("позднеармейское") время написал:
ВЫСТАВКА
Странные картины на стенах висят:
Вот стоят машины – слёзы в их глазах,
Вот лежат деревья в розовой крови,
Вот бегут солдаты – мёртвые они…
Вот летит ракета,
Корчится Земля…
Странные картины,
Выставка моя.
Гляжу сейчас на те опусы, будто и не на свои… Что можно сказать молодому
автору… Есть своеобразное видение мира, есть внутренняя энергия в стихах, не
хватает пока умения оформить это видение и энергию в чёткие мысли, не
хватает точности словесного выражения мысли и чувства. Стихотворение должно
быть понятно не только автору, но и читателю…
В тех стихах – моё внутреннее сопротивление усреднённому миру. Я всё твердил
башлачёвское: "… я с детских лет не умею стоять в строю, меня слепит солнце,
когда я гляжу на флаг, и мне надоело протягивать вам свою открытую руку,
чтоб снова пожать кулак".
"Не быть, как все"… Гораздо позже тех армейских дней понял, что не нужно
прикладывать к этому какие-то внешние усилия – я и так не такой, как все, с
рождения…
Но тут ещё вот что – быть "не таким как все", но и… быть "таким как все".
Хочется ведь и в компании парней своим считаться, и с девчонками дружить. А
девчонкам не мечтатель нужен, а чтоб сильный, уверенный, весёлый…
Нашёл случайно попытку дневника за 1992 год. Вот такая запись: "16. 08. 92.
Когда я учился в шестом классе, однажды классная руководительница назвала
меня "маленьким старичком". Я тогда, наверное, обиделся. Переживал, что я не
такой как все, тяжело переживал. И всё моё детство прошло под знаком игры в
"такого как все". Поэтому, меня часто не воспринимали всерьёз – чувствовали,
что играю…"
А вот что писал в 2004, независимо от той старой записи, и не помнил о ней:
"И в детстве, и в юности, да и сейчас ещё иногда, начинаю подделываться под
общую массу, и всё равно не получается, и противно самому же… "Маленький
старичок", - сказала как-то обо мне классная руководительница (класс
пятый-шестой), вообще-то умная женщина, но, видно, уж утомил я её своей "нетаковостью".
Обиделся я, конечно. И обиду ту в себе лелеял, жалел себя. Учительница,
конечно, была права, хотя и нельзя такое детям говорить…"
Как же глубоко такая вот мелочь во мне сидит, всё изжить не могу…
Ну, вернусь в армию: писал стихи и упорно "качался". (Перед армией я уже был
кандидатом в Мастера по самбо, перворазрядником по дзюдо, даже тренером
поработал). Жал штангу, на тренажёрах работал, гири дёргал. Жим лёжа довёл
до ста килограммов при собственном весе в то время около семидесяти.
И ведь никогда на самом деле спорт, как таковой, не любил. Особенно
командные игры – футбол, волейбол… А борьбой увлёкся. Более того – я жил
борьбой. А "качался" в армии, потому что не было возможности бороться, да и
сила для борьбы нужна. Но меня всегда, сначала, конечно, неосознанно,
интересовала возможность формировать спортом характер, дух. Ещё до армии я
прочитал в журнале "Аврора" "Формула воли – верить" Юрия Власова, ещё что-то
читал из его книг. Вот его отношение к спорту (а ведь он великий спортсмен),
пожалуй, наиболее совпадает с моим. "Сила в том, чтоб дух пылал!" – приводил
Власов слова Державина, и для меня это стало аксиомой.
Получается, что, по большому-то счёту, не спортом я и занимался, а всё тем
же самокопанием.
И не люблю ещё физкультуру – заботу о собственном здоровье, когда эта забота
становится целью жизни. Очень уж "низколетящая цель"…
Да, я жил спортом, тренировался, выступал на соревнованиях, читал и читаю
книги "по спорту". В спорте мне интересна личность, человек на грани, когда
уже трудно скрыть, почти невозможно, что же ты из себя представляешь, когда
спорт не игра, не развлечение для здоровья, когда в нём уже "дышат почва и
судьба"… Поэтому, наверное, трудно было у меня тренироваться. Ведь я много
лет отпахал тренером. Но о тренерстве позже…
…Вот так в спортзале заканчивались мои армейские дни. А ведь счастливые были
дни (спасибо и "начфизу" майору Баисову): тренировался, читал, писал,
кормили меня, одевали, не страдал ещё любовью… В те дни написал сказку "Муравейчик
и Звёздочка" (недавно нашел затёртые тетрадные листки, перечитал).
"Жил в одном муравейнике очень маленький Муравейчик. Муравейчик любил свою
маму и не любил ходить в школу. С утра до вечера он мог лежать под
развесистым черничным кустом и наблюдать, как солнце перекатывается с одной
стороны неба на другую. А потом появляются звёзды. Далёкие манящие к себе
звёзды. Они все разные…" и т.д.
"Засыпая, Муравейчик думал, что всегда после гроз, дождей и ветров будет
солнце, будут луна и звёзды, а значит – будут и муравейник, и мама, и
Звёздочка, и всё-всё, что он так любит".
Вот так в двадцать лет писал. Какой ещё был чистый мальчик! Вспоминаю себя
тогдашнего и мне стыдно за себя сегодняшнего.
Вернулся из армии домой. Специальности никакой не имел, да и не представлял
себя никем, кроме как тренером. Ну и пошёл с детишками работать. За копейки,
конечно. Писал стихи. Какую-то и прозу пробовал. Влюбиться себя заставил. И
любовь сразу началась нервная, с надрывом. Ну, какая и должна быть у поэта…
В ноябре вернулся из армии, а в декабре уж весь в той любви был. Купил
пластинку Башлачёва и всё слушал. У неё (подруги моей) был
проигрыватель-инвалид, на нём и крутил пластинку. И всё нервничал, до
башлачёвского надрыва себя доводил. Вот из того периода:
Чуть тронул – взрыв!
Я, как заряженная мина.
Я весь в натяге (?)
Лучше пройдите мимо.
Я, как пружина,
Готовая разжаться.
Я весь в желаньях,
Ох, трудно мне сдержаться.
Я весь в бореньи
Своих противоречий.
Не разобраться
В моей сумбурной речи.
Я понимаю,
Что так не продержаться.
Ну что ж, осталось
Сгореть!
Или разжаться.
Выделывался, конечно, перед девочкой. Мучил её. И уж, конечно, "весь в
желаньях" был…
В общем, хорошее было время, по большому счёту, беззаботное. Заботы сам себе
выдумывал, страдал. Поэт как-никак…
Летом 90-го она поехала сдавать экзамены в ЛГУ, и я с ней. Жили у какой-то
её родственницы. Она сдавала экзамены на физфак, а мне тоже надо было что-то
делать, я и сунулся в институт физкультуры им. Лесгафта. Первый экзамен был
сочинение. По Лермонтову писал, о Максиме Максимыче что-то. Вспоминаю – чушь
написал ужасную, да ещё и безграмотную. На этом и закончились мои экзамены.
А она сдала на отлично. До осени вернулись домой. В августе поженились.
Я много разговаривал тогда с Анной, женой моего тренера. Она и сама
тренировалась и тренировала. Читал ей стихи, душу изливал. Бродил к ним
часто, надоел, наверное, ужасно. Но, во всяком случае, из дома меня не
гнали. Анна и дала мне "Луну и грош" Моэма. Я ошалел тогда от этого романа.
Жить только искусством, поэзией! Как Стринберг живописью. Да ещё Башлачёв,
да любовь, да пестование своих "страстей". В общем, весь набор начинающего
придурковатого поэта…
А всё это происходило на фоне гибели великой идеологии, великой страны. Над
всеми нами производился чудовищный эксперимент по манипуляции сознанием, нас
успешно делили на "демократов" и "патриотов", "совков" и "новых русских". На
экраны выплеснулась такая чернуха, такая "свобода" от всего вдалбливалась,
что у многих "крыши снесло". Это после целомудренного-то советского
кинематографа: "Плюмбум", "Маленькая Вера", "Воры в законе", "ЧП районного
масштаба" и т.д. В любом закутке можно было найти "видеосалон", а там "порнуха",
"порнуха", "порнуха"…
В те годы, с 1986-го по 93-й, произошла грандиозная промывка мозгов и
вливание "новой" идеологии. Лишь 93-й отрезвил кое-кого, но уже было поздно,
народ уже был ввергнут в нищету и его уже легко можно было держать в узде
при помощи материальных подачек и телепередач типа "Аншлаг"…
Всё это ведь и мою жизнь перепахало. И я какое-то время был ослеплён
"торжеством демократии". Но моя вечная "поперечность", желание до всего
самому докопаться, быстро приводили в чувство. И чувство это в стихах. Это
не поэзия, это документ. Они охватывают период с 1989 по 1993 годы. Это,
конечно, не всё, что я тогда накропал, но, самое характерное. Переписывая, я
старался не подчищать их…
* * *
Мы движемся в спирали истории.
Мы снова в верхней точке…
Чем выше, тем больнее падение.
Будь они прокляты – эти виточки!
Боль прошлого поколения
Осталась в газетной строчке.
Боль нынешнего поколения
Останется в чём – не знаю.
Чего-то важного в жизни
Я всё же не понимаю.
Догадываюсь по виточкам,
Которые уже были.
Истории читаю листочки,
Встряхнув от могильной пыли.
Когда-то мы все, живущие,
На этой земле уже были
И жизнь свою без остатка
В той жизни уже прожили.
* * *
Маленькая планета
Не вмещает меня в себя.
Не хватает немного воздуха,
Не хватает чуть-чуть дождя,
Не хватает немного счастья,
Не хватает немного слёз…
Разможил бы об стену голову,
Или сунул под рёбра нож!
Или прыгнул бы выше солнца,
Или выпил бы больше моря…
Я, наверно, пойду в "донкихоты"
С ветряною мельницей спорить.
Бесполезно с мельницей драться,
А с людьми ещё бесполезней.
Дуракам всё равно не докажешь,
Что мне просто в прихожей тесно,
Что мне тесно в этой скорлупке,
Что мне камень давит на грудь…
Не хватает немного воздуха,
Не хватает света чуть-чуть.
Улыбнусь и спрошу: кто ж мешает "разможить об стену голову" или "сунуть
под рёбра нож"? И что это за "дураки" держат "в прихожей"? Писалось это ещё
в армии, в постоянном состоянии "несвободы". Да ведь человека всегда держит,
не пускает за свой круг "среда". Ну кто ж из моих родных, знакомых мог
всерьёз думать обо мне, как о поэте? А я так о себе думал…
* * *
Человечество – капля в океане Вселенной.
А я в этой капле – крохотный атом.
Но даже своего соседа по капле
Я не чувствую своим атомным братом.
Я мечусь в этой клетке,
Как загнанный хищник.
Я хочу оторваться от этой лужи.
Чтоб лететь одному в океане Вселенной,
Улыбаться от счастья в космической стуже…
Может там, в глубине океана Вселенной
Я кому-то давно обязательно нужен.
* * *
Мой очень давний предок,
Наверно, был рождён,
Когда Джордано Бруно
Поднялся на костёр.
Я гари запах чувствую
Всей плотью, он во мне.
Наверно, угорею
Когда-нибудь во сне.
Я вижу: он при факелах
Средь бела дня идёт.
Плюёт в него, ругается
Юродивый народ.
К столбу уже привязан.
Вот поп к нему идёт
И крест на целование
Последний раз даёт…
Я чётко это вижу.
Как будто это я
Стою в толпе,
И крик во мне
Сидит.
Кричать нельзя.
В 91-м году я отправил несколько стихотворений (в том числе и это) в
молодёжный журнал "Парус" в Минск. Получил ответ. Впервые серьёзный и
благожелательный, хотя имя перепутали. Текст был напечатан на машинке через
сиреневую копирку. Вот он:
"Здравствуйте, Игорь!
Прочитала Ваши стихи…
Так вот, стихи производят неплохое впечатление – особенно первое, "Золотой
ключик". И "Последний автобус…", и "Мой очень давний предок", и ещё
некоторые. Правда, я не могу сказать, что стихи полностью свободны от
недостатков, встречаются разного рода мелкие ошибки – например, "угорею"
вместо "угорю", иногда нарушается размер, ритм… И всё-таки покажу Ваши стихи
в отделе культуры: мне нравится серьёзность затрагиваемых Вами тем, вообще
Ваша жизненная позиция. Да и в литературном отношении есть свои находки. Вам
бы для ускорения творческого роста поработать в каком-нибудь литобъединении…
Ищите возможностей печататься – хотя бы в местных газетах. "Любая публикация
– такой стимул! А если получится в "Парусе" – Вам напишут.
С уважением, литконсультант Моргулис Валерия Александровна".
Не получилось, видимо, в "Парусе". Но такой ответ – это уже был успех. И мне
бы за тот успех ухватиться – отправить ещё что-нибудь в "Парус", найти
литобъединение. Ничего не отправлял, ничего не искал. Может, и к лучшему.
Ещё стихи…
* * *
Бродят в мозгу дрожжи идей.
Лезут наружу – не удержать.
Имя Имён нужно найти.
Главное слово в себе держать.
Песню про клён
Ты мне не пой.
И бубенцы
Не мой талисман…
Первое слово вначале пути…
Первая правда,
Первый обман.
* * *
За пять минут до пробужденья
Приходят чудные виденья:
Обрывки фраз,
Обрывки песен…
Там нету слёз,
И мир там весел.
Обрывки лиц,
Обрывки строчек…
Мир наших снов,
Он так непрочен.
Хочу уснуть и не проснуться,
Чтоб в мир реальный не вернуться.
* * *
Я в детскую сказку хотел бы попасть
Хотя бы Иванушкой-дурачком,
Царевну свою у Кощея отнять,
Дружить с Буратино и Колобком.
Я Змея Горыныча бы побеждал,
Купаться любил бы в молочной реке,
И на ковре б самолёте летал
К старой знакомой – Бабе Яге…
Но в детскую сказку уж мне не попасть.
Волшебников днём не отыщешь с огнём.
Царевну свою я ещё не сыскал,
А в зубы не раз получал кулаком,
Не раз называли меня настоящим,
А вовсе не сказочным дураком…
А может быть, весь этот мир заколдован?
Волшебник спасёт нас?
Но где, где же он?
И сразу после такого наивного доброго стихотворения – циничная реплика:
Я удивляюсь самому себе.
Той наглости, с которой вру в глаза.
Той радости, с которой для себя
Во всём, во всём спускаю тормоза.
Конечно, рисовка, но, отчасти, и правда.
А дальше:
* * *
Бог – любовь.
Любовь – вечность.
Вечность – река умирающих жизней…
Солнце! – брызни, оживи
Умирающего Бога в моей груди.
* * *
Черта, а переступишь – смерть.
Канаты, а на ринге насмерть бьют.
До финиша мне первым не успеть,
Но мне нельзя присесть и отдохнуть.
Шагнул правей, а там по сетке ток,
Шагнул левей – на вышке пулемёт,
Назад пойдёшь – тебя толпа замнёт…
И вот, как все, я двигаюсь вперёд.
А может, сесть и не идти, как все вперёд?
Ведь мы в грязи ползём который год…
И песнями моё нутро блюёт,
Когда я вижу этот страшный ход.
* * *
Без Бога – ни до порога.
Дорога ведёт за Словом.
И Слово было у Бога,
И я живу этим Словом.
Оно мне снится ночами,
Одно священное Слово.
Пускай пугают речами,
Меня защитит моё Слово.
И Слово мне не для славы.
Зачем мне слава? Поверьте.
И Слово было при жизни,
И Слово будет при смерти.
Моё священное Слово,
Его я слышу ночами,
Когда я смотрю на небо,
И звёзды горят свечами.
* * *
Последний автобус уехал на юг,
Остановку заносит снегом.
Я понимаю, что мне – каюк,
Я никуда не доеду.
Напрасно старушка ждёт сына домой,
Жена все глаза проглядела.
Я замерзаю, почти уже труп,
Но кому до этого дело…
Но автобус, конечно, пришёл,
И замёрзнуть мне бы не дали,
И до дома я всё же дошёл,
Где меня давно уже ждали…
И уставившись в телевизор,
Попивая горячий чай,
Я спросил себя:
- Это счастье?
И в ответ толкнулась печаль.
* * *
Красный! Жёлтый! Зелёный!
Вспышки в мозгу воспалённом.
Бешенный город – к чёрту!
Раненый в грудь навылет,
Я истекаю кровью…
Красный! Жёлтый! Зелёный!
С воем несутся звери.
Дверь свою нараспашку…
Верю? Не верю? Верю!
И опьяневший ветер
Мусор в лицо бросает.
И ошалевший город стонет,
Стонет и затихает.
И поехали мы в Питер. Она в свой университет, а я, чтобы где-то жить,
сунулся в ПТУ, на облицовщика-плиточника учился.
Физфак находился в часе езды от города на электричке (в Петергофе). Там ей и
дали место в общежитии, в комнате на четверых. А я устроился в петеушной
общаге, сначала в комнате на троих, потом в отдельной. И наездились же мы в
электричках!
Когда у меня появилась отдельная комната (выпросил у коменданта, и ребята из
группы за меня просили), она стала жить у меня. Каждое утро в шесть, ехала
на вокзал, на электричку, возвращалась вечером, часов в девять. Я же целыми
днями занимался, чем хотел. Учиться я почти что и не учился, нашёл секцию
самбо в главном корпусе университета на Васильевском острове, ездил туда три
раза в неделю, тренировался, бродил по Невскому, читал (библиотека была на
первом этаже общежития). Осилил тогда огромный и занудный роман Моэма "Бремя
страстей человеческих". Писал. Выдумал себе любовь к Ленинграду, хотя за год
жизни там, даже центр города толком не узнал.
Вот что писал позже (но тоже давно, очень уже давно) о жизни в Питере,
вернее, только о прогулках по Невскому…
"Я жил в Ленинграде. Три раза в неделю я проделывал один и тот же путь. На
улице Демьяна Бедного садился в автобус № 69, доезжал до станции метро
"Политехническая", ехал в метро до площади Восстания. А там меня уже
встречал Невский. Звуками духового оркестра. Музыканты располагались у
выхода из метро. Перед ними лежал футляр из-под какого-то инструмента, и
каждый мог подойти и оставить в футляре столько денег, сколько считал
нужным. Можно было слушать и бесплатно. Что я и делал. Играли вальсы, танго,
фокстроты. Пожилые люди танцевали. Здесь, в основном, были пожилые… Послушав
оркестр, я переходил на другую сторону проспекта и вскоре спускался в уютное
полуподвальное помещение, брал чашку кофе, садился за столик или на
подоконник, наблюдал. Здесь уж другие люди. Парни с гитарами; курящие
женщины; бородатые, судя по разговорам, художники. Часто звучат стихи. В
общем, уличная "богема"… Я выходил из кафе, шёл в толпе в сторону Аничкова
моста, с мистически-загадочными для меня, не знаю и почему, фигурами коней и
сдерживающих их мужчин. У "Гостиного двора" я спускался в подземный переход.
А там накурено, звенят гитары. Тусуется молодёжь. Мне там нравились трое
ребят, я всегда останавливался послушать их песни. Одного все звали Муха –
невысокий, длинноволосый, симпатичный – постукивал в бубен. У второго была
кличка Ури, он играл на гитаре. Третий – Лёха – играл на гитаре и пел.
Песни, наверное, были собственного сочинения. Вот из одной слова: "Я никогда
не любил тех, кто рядом со мной. Но, может быть, я полюблю вас всех, когда
попаду туда, где набережная Лимпопо…"
Под землёй я переходил на другую сторону Невского, шёл мимо Казанского
собора, через Мойку, сворачивал к Дворцовому мосту, мимо Эрмитажа…"
Вот так писал о тех днях…
А жили мы, конечно, очень бедно (две наши стипендии да ещё немножко,
кажется, присылала её мать) и скучно.
Помню некоторых ребят из своей группы (иногда всё же ходил на уроки, и даже
на стройке бывал, клал плитку), они все жили на третьем этаже общежития, а
я, когда мне дали отдельную комнату, на девятом. Костя был, то ли баптист,
то ли ещё какой-то сектант; Манекен (прозвище такое) – утончённая натура,
художник – мечтал стать модельером. И Крюков был Сашка. Мы с ним
единственные были после армии. Он тоже жил в отдельной комнате. Крутой был –
одевался хорошо, при деньгах. Рассказывал о том, какой он замечательный
каратист. Он стал одним из прототипов Крюка сначала из рассказа "Крюк", а
потом из повести "Татами президента".
Я много писал в те дни. Жил стихами и тренировками.
Как-то был в её общаге, в Петергофе. Девчонки, её соседки, о стихах
заговорили. Одна стала читать свои – обычные девчоночьи. Оказалось, что и
другая пишет, тоже читала. И я тогда свои прочитал… И третья девочка
сказала:
- Вот Дима, действительно, стихи пишет, а вы так…
А вот что Анна (жена моего тренера) писала в письме примерно в то же время,
о тех же стихах (я, видимо, посылал ей из Питера):
"Ты знаешь, твои стихи не идут из головы, оставляют какую-то неясную
тревогу… - Дальше речь шла о моём травмированном плече - … Главное сейчас –
это привести руку в норму. Только твоей мятежной душе не скоро ещё отыщется
пристанище. Тебе всё равно чего-то будет не хватать. Ты живёшь не в этом
измерении, поэтому сталкиваешься с непониманием, что для тебя важно,
обывателям кажется чудачеством. А ты Поэт, не только потому, что пишешь
стихи (ты их и не пишешь, а выплёскиваешь из души или радость, или тревогу,
или боль – иначе эти чувства сведут с ума тебя), а по состоянию души, у тебя
гипертрофированы чувства, ощущения: любить – всем сердцем и душой,
преданность – навеки! К цели идёшь в лоб – не опускаясь до компромиссов и
увиливаний. Поэтому так тернист твой путь, но это твой только путь, иди по
нему. Стихи твои может и не совершенны. Я не особо разбираюсь в тонкостях
поэзии. Но они не оставляют равнодушным. И долго на душе остаётся или
необъяснимая тревога, или грусть, или радость, но чаще почему-то тревога,
тревожные стихи, мятущиеся, снова и снова хочется их перечитать. И у меня
получается так, что они воспринимаются по-разному, как бы открываясь всё с
новой и новой стороны, но тревожность не уходит. Видно, это состояние души
твоей.
"А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой!"
Мне кажется, это о тебе слова, или я не права?"
Конечно, такие отзывы о моей писанине укрепляли меня на литературном пути.
Мне везло, у меня всегда были благосклонные слушатели и читатели: Олег
Малинин, Анна, потом уж Александр Цыганов… Хотя, наверное, даже если бы
никто не поддерживал, я бы всё равно писал. (Многие и поддерживали-то будто
бы с усмешкой, мол, чем бы дитя не тешилось…)
…На одну из тренировок я опоздал, наверное, загулялся на Невском. Толком не
размявшись пошёл бороться, в результате – с разрывом связок левого плеча
оказался в больнице. Больница где-то на Петроградской стороне, обычная
городская, бедная и переполненная. Там мне сделали операцию. Ключицу
прикрутили шурупом к кости, сам видел рентгеновский снимок. В гипс укутали –
рука прижата к туловищу. В таком виде три месяца ходил. Саня Крюков, увидев,
пошутил: "В метро случайно шапку урони, пока поднимаешь, денег набросают".
Потом ещё операция, опять наркоз – шуруп выкручивали.
Однажды мужики из палаты отправили меня за пивом (все, кроме меня, были
лежачие или еле ходили – переломы ног и даже позвоночника), тарочку
трёхлитровую дали, денег, объяснили, где пивной ларёк. Нашёл я ларёк.
Очередь. Я, всё так же с привязанной к туловищу рукой, но в спортивном
костюме. А неподалёку стадион "Зенит".
- Вот почему "Зенит" проигрывает, - возмутился какой-то болельщик из
очереди. – За пивком часто бегаем.
Я смутился. Но кто-то вступился за меня:
- Да ладно, тоже люди. Он вон травмирован… - и без очереди пропустили.
Я, превозмогая боль, упорно разрабатывал руку, она почти не поднималась, и я
сначала упирался пальцами в стену и, будто делая пальцами шаги, поднимал
руку по стене, а через несколько дней уже отжимался от пола, вскоре и на
тренировку пошёл.
…Нашёл записную книжку за 91-й год. Всё стишки, стишки… Каждый день, если не
целое стихотворение, то строка. Много написано. Но и плохо, в основном,
очень плохо… Особенно много весной-летом. Это окончание жизни в Питере,
возвращение в Вологду. Некоторые стихотворения этого периода я уже приводил.
А вот записи (цитаты) между стихотворений:
"Это, может быть, суть трагедии по-русски. Предвидеть ошибки и всё же
совершать их". Д. Галковский.
"Томас Манн, сказал, что немецкому народу свойственно решать свои проблемы
за счёт всего мира. Можно добавить, что для русского народа свойственно
решать мировые проблемы за свой собственный счёт". Галковский.
А вот пронзительная (в личном плане) цитата:
"И каждый раз себя превозмогая, мы говорим: "Всё будет хорошо". Рубцов.
Да, вместе мы жили уже, явно, превозмогая себя… И ведь ещё надеялись на
что-то…
"… полёт, есть форма падения". А. Зиновьев.
"Если ты совершил какой-то значительный поступок, по крайней мере один
человек сочтёт его злом, и по крайней мере один – добром". А. Зиновьев.
…У неё учёба в университете не заладилась: долги накопились, да и тяжело
было каждый день такую дорогу осиливать. И моя учёба к концу подошла. Я даже
получил диплом облицовщика-плиточника… Вернулись в Вологду, стали жить в
квартире её матери.
Вот из того периода:
САД ДЛЯ СЫНА
В своём саду я посажу
Кусты смородины для сына,
А осенью пусть за окном
Алеет спелая рябина.
Весною яблоневый цвет
Мой сад, как кружевом украсит.
И каждый, кто сюда придёт,
Поймёт, что этот мир прекрасен.
Лелеять буду я свой сад,
Любить его неутомимо,
Ведь стоит жить, пока в саду
Алеет спелая рябина.
25. 05. 91
* * *
Как утомительно тревожна
Бывает ночью тишина.
И темень смотрит осторожно
В стакан мой, выпитый до дна.
Пью чай, сижу один на кухне
И в книгу умную гляжу,
Мурлычет под ногами кошка,
Я с ней давно уже дружу…
На самом интересном месте
Я книгу закрываю вдруг,
Иду, ложусь под одеяло,
В коленях дрожь, в глазах испуг…
А кошка мечется по кухне,
Мой страх заметила она…
Как утомительно тревожна
Бывает ночью тишина.
Та кошка – обычная, серая в тёмную полоску, правда, была моим другом в то
время в том доме. Только она меня и радовала, даже своей кличкой (хотя, это,
конечно, не её заслуга, спасибо хозяйкам) – Буся, а не Муся какая-нибудь.
Жена успешно в местный "политех" перевелась, а я пошёл работать на кирпичный
завод.
Ругались мы постоянно и жестоко. Она была беременна. В июле родила сына.
Сначала работал я "съёмщиком-укладчиком", это так: по конвейеру движутся на
тебя сырые только что нарубленные кирпичи, подхватываешь их и переставляешь
на полки. Одно и то же движение: поворот влево, подхватил три кирпича,
поворот вправо, поставил – сотни, тысячи раз. Вот где своё травмированное
плечо-то в норму привёл! Потом работал загрузчиком сушильной печи: полки с
сырыми кирпичами подхватывал рогами электрокара, отвозил в сушильные камеры
– длинные и тёмные, как пещеры (лампочка только у входа горела),
устанавливал там полки. Ну а последнее место моей героической службы на
кирпичном – выставщик обжигальной печи. Кирпичи после сушильной камеры
перевозили в печи, там их устанавливали специальным способом, обжигали. Вот
после обжига раскалённые ещё кирпичи и выставляли мы с напарником на улицу.
Сначала в печи укладывали их на поддон, потом по очереди вывозили на
электрокаре… Работа на кирпичном заводе была тяжелейшая, но и заработок по
тем временам неплохой… Вот там впервые и познакомился с "работягами". До
того-то, что я знал? Спорт, армия, да пэтэушная общага, ну, и книги, книги…
Писал в это время мало, но кое-что писал. По событиям августа 91-го вот
какой рассказик вдруг получился:
БЕЗ НАЗВАНИЯ
1
Я шёл на работу и случайно подвернул ногу. Мне стало очень больно и очень
печально. Я с ужасом подумал: "Ведь я подвёл бригаду, я подвёл завод, я
подвёл весь народ!.. Страна недополучит из-за меня девять тысяч штук
кирпичей!"
Хромая, я кое-как добрался до поликлиники, и мне оказали первую медицинскую
помощь.
Это произошло 19 августа 1991 года.
2
И теперь мне мучительно больно от осознания своей беспомощности и,
вообще, своей ненужности. Где-то ещё идут горячие политические бои, люди
теряют своё здоровье и даже жизни. А я сижу дома и слушаю радио. И чувствую
себя едва ли не соучастником вершителей переворота. "Что ты сделал для
победы демократии?" – задаю я себе вопрос. "Почему не поддержал Ельцина в
его борьбе?" – мучаю я себя.
Но, подумав, честно отвечаю: "У меня вывихнута нога".
Этот "рассказ" был напечатан в газете "Вологодский комсомолец" (гораздо
позже событий 91-го, кажется в 93-м или 94-м). Цыганов рекомендовал.
Кажется, это и была первая публикация моей прозы. А ведь писал я эту чушь
едва ли не на полном серьёзе…
И летом же 91-го я отнёс свои стихи в областную газету "Русский север".
Встретил меня известный в нашем городе журналист-поэт-прозаик, взял мои
листочки. А через неделю говорил мне примерно так: "Вы такой молодой, а у
вас всё – Бог, смерть…" Впрочем, два или три стихотворения вскоре были
напечатаны. Это и была самая первая моя публикация. Одно стихотворение точно
помню:
* * *
Да, в мире много разных тем…
Я даже не кляну Иуду.
Распяты миллионы тел!
И это всё подобно чуду.
Ужасный сон…
Кошмарный бред…
Кресты, кресты…
На них все боги!
Эпоха несвершённых дел,
Эпоха нераскрытых тем,
Эпоха шествий без дороги.
Но радости от публикации не было. Наоборот, после того разговора с
"журналистом-поэтом-прозаиком", надолго пропало желание показывать кому-либо
свои опыты в стихах и прозе. До случайной встречи и знакомства с Александром
Цыгановым.
Зимой 91-92 г. я ушёл с кирпичного завода, ушёл и от жены, и от сына… Я жил
в доме матери, работал дворником и тренером (тренировал группу ребятишек в
спортзале одной из школ), читал, что-то писал. Весной мать позвала меня в
церковь. Я пошёл. Это был молельный дом баптистов. Год или даже чуть больше
ходил туда. И, как всегда это бывало у меня, отдался той "церкви" со всей
страстью. Это и была страсть. Страсть души, искавшей Бога. И мне казалось,
что там – нашёл…
С Цыгановым я познакомился в 92-м году. В то время я раз в неделю ходил в
парилку. В тот день встретился в бане с Мартыновым, ещё до армии вместе
тренировались и выступали на соревнованиях, потом он в каратэ перешёл. Рядом
с ним на скамейке отдыхал после парилки невысокий худощавый человек с
аккуратной бородой. Они оживлённо беседовали. Что-то заинтересовало меня в
том человеке, и когда он снова ушёл в парилку, я спросил у Мартынова: "Это
кто?" "Писатель. Александр Цыганов". "Познакомь меня с ним". Мартынов
отказался. Он уже одевался и вскоре ушёл. А я набрался смелости (когда ещё
будет такая возможность!), и когда Цыганов снова вышел в предбанник,
обратился к нему: "Здравствуйте. Вы писатель?" "Да"…
В тот же день я зашёл в магазин "Мир книги" и купил сборник рассказов
Цыганова "Ясны очи", изданный в "Молодой гвардии". И с первой же страницы,
даже не с рассказа, а с авторского предисловия "Душа моя", полюбил писателя
Александра Цыганова и человека Александра Александровича Цыганова. А на
следующий день с его книжкой и со своим рассказиком "такой день" и
стихотворением "Золотой ключик", написанными от руки на листочках в клетку,
стучался в дверь Вологодского отделения Союза писателей России… И ещё узнал
я, что Цыганов десять лет отработал начальником отряда осужденных в колонии
строгого режима. Не там ли и выстрадалась им простая, но ёмкая формула:
"душа всему мера". Как выстрадалось, так и пишется, так, видимо, и живётся…
Конечно, и без помощи Цыганова, я, продолжал бы писать, стал бы и
публиковаться снова… Впрочем, встреча с ним была неизбежна. Как, конечно же,
неизбежно всё случающееся в жизни.
Из записной книжки за 92-й год:
* * *
Я переписчик снов,
Я очарованный странник,
Я переплётчик строк,
Я отовсюду изгнанник,
Я растерял на лету
Всё, что не стало сутью,
Я вечно у черты,
Вечно на перепутье,
Я неизвестный солдат,
Я всадник на поле битвы,
Я песенный акробат,
Идущий по лезвию бритвы.
* * *
Стихи в полусне.
Стихии во сне.
Все мысли на дне.
Так сладостно мне.
Грусти обо мне.
Мечтай обо мне.
Всё тает во мгле…
* * *
В этом бешенном,
Призрачном мире,
Как живу?
Не любим, не любя…
Да! Я в вечном,
Безумном побеге
От себя
В самого себя!
И вот ещё краткая запись: "Разговаривал с В. Беловым. (На улице)".
Вот что это был за разговор. Я шёл с тренировки. И увидел Белова. Он шёл мне
навстречу и уже прошёл мимо. Я впервые увидел его "живьём". А незадолго до
этого я слышал по радио интервью с ним, в котором Белов сказал: "В
протестантизме чувствуется какая-то ограниченность". Я тогда ещё был
баптистом, то есть – протестантом. Я остановился, развернулся, догнал его,
поздоровался. Сначала промямлил что-то, мол, спасибо за ваше творчество и
т.д. А потом уж ляпнул: "Вы сказали, что в протестантизме чувствуется
ограниченность. Но ведь это недоказуемо. Так же можно сказать, что в
православии чувствуется ограниченность…" Он посмотрел на меня строго и
спросил: "Вы русский?" "Да". "Значит, вы ещё мало думали". Вот и весь
"разговор".
И весь Белов в этом ответе.
К счастью, довольно скоро, я утвердился в его правоте, абсолютно
безболезненно, естественно отошёл от баптизма. Не вдаваясь в теологические
дебри – в нём (в баптизме и, в целом, в протестантизме) именно чувствуется
ограниченность. Очень точно это Василий Иванович сказал.
Потом много ещё было встреч с ним, разговоров. А тот первый разговор он,
видимо, забыл.
Далее из записной книжки: "Мир это музыка, к которой надо найти слова".
Пастернак. То был период увлечения Пастернаком. Именно – увлечения. А ещё со
школы я любил Рубцова и знал наизусть многие его стихи, Есенина, конечно же.
Уже благодаря Цыганову открыл для себя поэзию Сергея Чухина и Александра
Швецова…
"Три вещи может сделать женщина для русского писателя. Она может кормить
его. Она может искренне поверить в его гениальность. И, наконец, женщина
может оставить его в покое. Кстати, третье не исключает второго и первого".
Довлатов.
Я прочитал тогда его: "Зона. Компромисс. Заповедник". "Стёб", конечно. Но
самоирония и язык удерживают в литературном поле. В "Зоне", по-моему, даже
мат оправдан (хотя, в принципе – я против). "Зона" и есть его сильнейшая
вещь.
"Как бы поэт или писатель ни преклонялся перед Пушкиным, Байроном,
Шекспиром, Толстым, как бы композитор ни боготворил Баха, он должен
следовать своему назначению: нести крест своего призвания. И даже будучи
равнодушным к славе, успеху, желает, чтобы его произведения были
опубликованы". А Шнитке.
* * *
Я так бываю одинок!
Насытившись водой и хлебом,
Я б как святой отшельник мог
Молиться под открытым небом.
Но потерялся на земле, -
Я потерял Святую землю.
Блуждаю горестно во мгле.
Вокруг – неверье.
А я ищу тот светлый край,
В котором я ни разу не был.
И только ниточки дождя
Соединяют землю с небом.
20.04.93
Сохранился листок с этим стихотворением, отпечатанным на машинке. На нём
пометки красным карандашом А. Цыганова: последние две строчки подчёркнуты и
помечены знаком +, а над стихотворением его рукой написано и заглавие: "Под
открытым небом".
Много думалось и о спорте (я и тренировал и сам ещё тренировался). Вот
цитаты из Ю. Власова, "подпорки" к моим размышлениям:
"Жизнь подставляет людям лживые и ложные идеалы. За лозунгами спортивной
красоты, здоровья, силы происходит дробление ценностей, подменяется высокая
устремлённость к добру, чистоте, расширению границ разума бешенством и
неразборчивостью побед".
"… в спорте высших результатов, на мой взгляд, происходит подлог тех целей,
во имя которых святы и оправданы риск и саморазрушение".
Страшно то, что подлог этот часто происходит ещё задолго до "спорта высших
результатов", даже в детском спорте.
"Демонстрация превосходства – вот это для довольно существенной части
молодых людей оказывается определяющим, самым притягательным в спорте".
В те дни я написал статью "Спорт – дух силы или сила духа", и она почти
сразу же была опубликована в областной молодёжной газете "Ступени".
О спорте, о работе тренера мне, по-настоящему, ещё предстоит написать, не
зря же столько лет и сил отдано этому.
Выше я писал, что не люблю спорт, а сейчас скажу – я бесконечно влюблён в
спорт, в возможность самовыражения через спорт. Конечно, смотря что
самовыражать…
К тому времени (93-й год), уже написал около двадцати рассказов (всё это
были лишь зарисовки на самом деле). Некоторые из них представил на областной
семинар молодых авторов осенью 93-го. Два из тех рассказов вошли в мою
первую книжку 97-го года. Остальные растворились в более поздних рассказах.
В июне 93-го – первые наброски к "Тревожной поэме". Дописывал её в 94-м. Вот
она:
ТРЕВОЖНАЯ ПОЭМА
1
Раскрытое окно,
Раскрытый том Моэма,
Раскрытая зелёная тетрадь.
Так начинается тревожная поэма.
Когда весь мир уже ложится спать,
Вдруг начинается тревожная поэма.
Расплавилась луна в ночи
Туманной лужей.
Сегодня я один
И мне никто не нужен.
Но кто-то, чувствую,
Моей тоской разбужен.
Кому я нужен?
Зелёные глаза.
Таких вы не видали.
И я, признаться,
Раньше не встречал.
Хорошие слова –
Предвестники печали
И грустных расставаний.
Начало всех начал.
Лазурь воды чиста.
И с неба голубого
Читал я, как с листа,
Слова Живого Бога.
С лазурного,
Печального листа.
Я листик оторвал
С волшебной цифрой " восемь".
Знак бесконечности
Указывает в осень.
И ночи всё длинней,
И дни короче,
И цифра "девять"
Закрывает цифру "восемь".
За летом – осень.
Потом придёт зима.
Она уже была. Не раз.
И я уже навек простужен
Её метелями и стужей.
Кому я нужен?
Настенные часы
Всё тикают устало.
Прошёл вечерний час,
И ночь уже настала.
Зелёные глаза
Я вспомнил вдруг сейчас.
Прошёл вечерний час.
Тревога –
Непременный спутник ночи.
Тревога –
Отпускать меня не хочет.
Тревога –
Подошла ко мне опять.
Но нужно дописать.
Зелёный абажур.
Рука летит по строкам.
В её глазах лазурь…
Любовь не знает срока.
В её глазах лазурь…
Как ночью одиноко!
Но снова будет день.
И может, будет радость.
И может, в чём-то
Обрету покой.
А может быть,
Нечаянную сладость.
А может быть, и боль.
Всего вернее – боль.
А за окном
Тревожные места.
Всё кажется –
Грозит из-за куста
Мне тень.
Во дни Великого Поста
Здесь пьянки,
Драки и убийства.
Грозит рукой
Мне тень из-за куста.
Тревожные места.
Я сам из этих мест,
Где позабыли крест,
Где Божий дом – на слом,
Под склад, какой-то трест…
И я из этих мест.
2
В моих руках
Две белые ладони,
Как два чистейших
Ангельских крыла.
Безумные слова.
И вновь за мной в погоне
Тревога и печаль.
Зелёные глаза…
Два ангельских крыла…
Всю жизнь хотел летать.
Меня ходить учили.
И тело стало
Тяжелей огня.
Два белые крыла
На землю опустились.
Зелёные глаза –
Они мне не приснились.
Но тело – тяжелей огня!
Тревога и печаль
Преследуют меня.
В клубок мотаю нить
Тревожных впечатлений.
Зелёные глаза…
Откуда это?
Ах, да…
Лазурь воды чиста…
Зелёные глаза
И нить тревожных впечатлений.
3
Светает за окном,
И страх уходит прочь.
Туман, как молоко,
Разлит по миру.
Плывёт моё окно,
Плывёт моя квартира.
И я.
На корабле
По имени "Земля".
Светает за окном.
Печальны образа.
Печален лик Христа.
Но поднятой рукой
Он нас благославляет
На путь длинной в строку,
Вдоль чистого листа.
Печален лик Христа.
Зелёные глаза…
Печальны образа…
Тревожные места…
Лазурь воды чиста…
И понял я,
Что с неба голубого
Взглянули вниз
Зелёные глаза,
Упали вниз
Зелёные глаза
Живого Бога!
Захлопнуто окно.
Нечитан том Моэма.
Кончается зелёная тетрадь.
Но не кончается
Тревожная поэма.
Ведь кто-то всё равно
Не должен спать.
И не кончается
Тревожная поэма…
С тех пор толком и не спал… Этой поэмой и закончился "поэтический период"
в моей жизни. И как бы ни смеялся мой друг Лёша Шорохов, мол – "поэма про
Моэма" (с ударением на первый слог, как и положено в фамилии английского
писателя), а мне дорога и поэма и все мои, даже самые слабые, стихи. Да
разве ж он кончился – "поэтический период"? Нет, никогда он для меня не
кончится. И разве ж можно единое Слово разделить на поэзию и прозу? Только
по слабости нашей человеческой…
Зачем я, вообще, всё это писал? Я пытался найти ключ к самому себе, к
творчеству, которое и есть вся моя жизнь. Я его не нашёл, он глубоко
спрятан. Может быть, в детстве; может быть в том неведомом, что было ещё до
рождения; в неисчислимой череде моих предков… В душе моей.
Я вспоминаю себя – молодого солдатика: в пилотке, сдвинутой к уху, в "хэбэшке"
застиранной, с расстегнутым воротом, в сапогах кирзовых. Солнечный день,
асфальтовая дорожка, ветерок. Я иду в казарму и вдруг останавливаюсь, бегу
обратно, судорожно отпираю дверь, взбегаю, бухая сапогами по железным
ступеням на второй этаж, пишу:
Я закрою свой дом на золотой ключик.
Я брошу тот ключик в старый тинистый пруд…
|
