|
|
Редьярд Киплинг
Переводы на русский язык Леонида Черткова (1933-2000)
ТОМЛИНСОН
Когда-то в своем доме на Берклей-Сквер скончался Томлинсон,
Его за волосы Ангел Смерти из постели вытащил вон.
За волосы вытащил Ангел его и поволок туда,
Где прямо в бушующий Млечный Путь хлестала из туч вода.
Не скрылся бушующий Млечный Путь; подъем, потом поворот,
И брякнул ключами апостол Петр около Райских ворот.
«Ответь, ответь мне, Томлинсон, времени не тяни,
что сделал хорошего ты для людей за прожитые дни?
Что сделал хорошего ты, ответь, или погибнешь навек!»
И побелела душа как труп, вмерзший в полярный снег.
Но сказал Томлинсон: «У меня был друг, он часть меня самого,
Докажет вам он, что я был добр и умен, надо только показать его».
«То, что средь ближних имел ты дружка, зачтется наверняка,
но преддверие Рая не Берклей-Сквер, разница велика.
Здесь бы он вмиг прикусил язык, звать его смысла нет,
Даже те, кто по жизни вдвоем прошли, – в одиночку держат ответ».
И вверх поглядел Томлинсон, и вниз, но был непрогляден мрак,
Звезды посмеивались над ним, и он увидал, что наг.
А ветер, вертящий шары миров, его полоснул как нож,
И стал Томлинсон говорить о том, что при жизни он был хорош:
«Я это читал, а это считал, а это сказали мне,
А это князь из Москвы привез, хоть выяснил не вполне…»
Ворчали блаженные: «Вход закрыл, к Воротам словно прирос…»
И грохнул с досады ключами Петр, но решил продолжать опрос:
«Ты слышал, ты видел, ты рассуждал и даже лелеял мечты, –
Но все это здесь ни к чему – ответь, что хорошего сделал ты?»
Поглядел Томлинсон и назад и вперед, но кто ему мог помочь –
Перед носом сияние Райских Ворот, а за спиною ночь.
«Это я часто предпочитал, а в этом видал изъян,
А это когда-то кто-то писал о судьбе каких-то крестьян…»
«Ты читал, ты считал, ты предпочитал… Катись от Райских Ворот,
И даже в пустотах средь праздных звезд рукой прикрывай свой рот.
Лети, лети к Властелину Зла, вечной гибели ты обречен,
И вера, что делит с тобой Берклей-Сквер, да поможет тебе, Томлинсон».
Ангел усопшего тут же сгреб и швырнул его что есть сил
Туда, где чадило у входа в Ад пламя порочных светил.
Были одни от крови красны, другие от боли бледны,
А третьи так черны от греха, что в темноте не видны.
Привыкли они сбиваться с пути и вновь находить его,
Сгорают они, замерзают они, но зато не чтут никого.
А Томлинсоном тешился ветер, вертящий шары миров,
И летел Томлинсон, словно мошка в огонь, на зарево Адских костров.
Дьявол, присев у решетки, глядел на страждущих взаперти,
И, как ни лез Томлинсон в огонь, бедняге не дал пройти.
«Знаешь, почем теперь уголек? – лениво он произнес. –
Ты не спеши, чем жил доложи, тут надо решать всерьез.
С потомством Адама я дружен давно, вам следует чтить меня –
Я из-за вашего предка с Богом в ссоре с седьмого дня.
Присядь, присядь близ меня на шлак, времени не тяни,
Что сделал плохого ты для людей за прожитые дни?»
Вверх поглядел Томлинсон, но там, дергаясь, стыло во льду,
Окровавленное чрево звезды, терзаемой кем-то в Аду.
И вниз поглядел Томлинсон, и вновь увидел ту же звезду,
Чело её тлело в углях костра, зажженного кем-то в Аду.
«При жизни женщину я любил и вовлек её в смертный грех,
Её позовите, она должна знать грехи мои лучше всех!»
«То, что любил ты клубничку, – зачтется наверняка,
Но преддверие Ада не Берклей-Сквер, разница велика.
Я мог бы свистнуть твоей любви и за нею сгонять чуть свет,
Но все, даже те, что грешат вдвоем, в одиночку держат ответ».
А ветер, вертящий шары миров, душу вновь полоснул как нож,
И стал Томлинсон говорить о том, что при жизни он был нехорош:
«Над силой смерти смеялся я и над нежной связью сердец,
И даже над Богом несколько раз, чтобы знали, что я храбрец…»
Но Дьявол велел остудить клеймо и сказал, золу шевеля:
«Пойми, на умствующих глупцов не напасешься угля.
Веселье твое, что гвоздь в башмаке. Мне тошно от шуток твоих,
Джентльмены-привратники в пламени спят, и будить я не склонен их».
И назад поглядел Томлинсон, и вперед: «Зачем меня в Ад несет?»
И тут в его душу ужас пустот проник близ Адских Ворот.
И он продолжал: «Я это считал, а это весь мир кричал,
А это какой-то бельгийский француз объявил началом начал…»
«Ты читал, ты считал… Я слушать устал, не городи чепухи!
Неужто ни похоть, ни подлость не толкали тебя на грехи?»
И взвыл Томлинсон: «Я устал, продрог, пусти же хоть на порог!
Соседа жену я застал одну и грешил с ней, свидетель Бог!»
Выслушал дьявол и пламя раздул, чтоб шипела сковорода…
«Скажи, ты по книжкам учился грешить?» И сказал Томлинсон: «Да, да!»
Тут дьявол зевнул, на ногти подул – и отряд дьяволят возник.
«Тревожит меня этот ноющий вор, что спер человеческий лик.
Сквозь звездное сито просейте его, а после тащите сюда,
Если не врет он, что прибыл с земли, с потомством Адама – беда.
Есть дети в Аду, на сковороду иных просто стыдно класть,
А глянь, как ревут, что, дескать, и тут им грешить не дают всласть!»
Дьяволята облили пришельца смолой и погнали в огонь нагим,
В нем рылись, как дети в вороньем гнезде или в бауле чужом.
Они искали, но не нашли и, красные от стыда,
Сказали: «Все, что от Бога взял, девал он Бог весть куда, –
Здесь книги и слухи, и блеск реклам, и болтовня газет,
И кучи кусочков из душ чужих, но Души и в помине нет.
Мы пытали его и добром и злом, разгрызали каждую кость.
Ласка и пытка не могут лгать – бездушен сей странный гость!»
Дьявол их выслушал, а потом загромыхал как гром:
«С потомством Адама я близко знаком, открыт для людей мой дом,
Мы в бездне сидим, из бездны следим, но это ведь – западня,
Пущу – и сразу за доброту начнут презирать меня,
Скажут, что я хозяин плохой, что дворец мой – публичный дом…
Мои джентльмены весьма горды, пойди, разберись потом».
И Дьявол глядел, как незваный гость карабкался через порог,
О святом Милосердии думал он, но адский престиж берег.
Он молвил: «Мне угли не слишком жаль, и вертел найдется всегда,
Но понял ли ты, как себя обокрал?» И сказал Томлинсон: «Да, да!»
Тут от сердца у Дьявола отлегло и молвил он: «Бог – чепуха,
Душа твоя меньше, чем души вшей, но она на пути греха, –
Свершенным считал бы я этот грех, если б Адом владел один,
Но Мудрость там есть, и Гордость, и Честь – я над ними не господин.
Этих троих и прислужников их (где святость – там и разврат)
И сам я боюсь, я к ним не суюсь, там смерти не будешь рад.
Ты не дух бестелесный, не дикий зверь и не типографская дрянь –
Вернись же, вернись в свою прежнюю плоть и человеком стань.
С потомством Адама я дружен давно, я не смеюсь над тобой,
К будущей встрече грехи готовь – приму тебя за любой…
Стоит катафалк у твоих дверей, попоны коней черны,
Мешкать опасно, тело твое сегодня зарыть должны.
Вернись и живи, не смыкая губ, не опуская век,
И там повтори, что слышал тут, или погибнешь навек:
Все, кто грешат иль творят добро, – в одиночку держат ответ.
И Бог да поможет тебе, Томлинсон, ты ведь знаешь о нем из газет».
БАЛЛАДА О КОРОЛЕВСКОЙ ДОБРОТЕ
Глава дуранов Абдур Рахман, о ком поведем рассказ,
Слабейшему друг, – и север и юг покорны ему сейчас.
Ползет по ущельям Хайберских гор его доброты угар,
Ночью и днем судачат о нем Банх и Кандагар.
Вблизи ворот на Пешевур, где курд, кефар, афган,
Кабульский губернатор суд вершил в толпе крестьян.
Тот суд верней аркана был, надежнее клинка,
И отмерялась жизни нить по весу кошелька.
А вышло так, – кефар-бедняк ударил богача, –
И плюнул псу в лицо судья и кликнул палача.
Но лишь за жертву взялся тот, приблизился Король, –
Преступник ниц упал, моля: «Хоть день пожить позволь!»
Король в ответ: «Что жизнь? – Пустяк. Отнимет честь закон,
Но я добрей». И подозвал к себе Яр Хана он.
Рожден рабыней был Яр Хан, но славный Дауд Шах,
Его отец, спустившись с гор, весь край поверг во прах.
Водил не раз и сам Яр Хан отряды под огнем,
Шептались люди, дескать, кровь отца бушует в нем.
Афганской гордости его дивились Рай и Ад,
И вот ему Король шепнул: «Почету каждый рад,
А ты, мой брат, будь щедр, открой врата его души!»
А после громче для толпы: «Он связан, не дрожи!»
Кривым ножом взмахнул Яр Хан, и вмиг затих кефар, –
«Король мой, ты зарезал пса, хоть я нанес удар».
Глава дуранов Абдур Рахман обманут и обречен, –
Север и Юг восстанут не вдруг, там ждут гильджийских знамен,
Скоро оскалит клики Герат, и картечь завизжит вблизи…
«Пора, о пора!» – вы слышите клич, волны Абази!
Еще не жгла ночных огней охрана у ворот,
А губернатор прошептал: «Король, все понял тот…
Боишься ты?» Но на слугу лишь глянул господин…
«В стране афганов, – он сказал, – всесилен я один.
Найди свой путь, а мой забудь, и думай в эту ночь
О том, что кто-то и тебе снять голову не прочь!»
Ночная тишь обволокла дворцы и города,
Король один в беседке лег, но черный пес, когда
Луна, уставшая светить, окончила свой путь,
Но Хан проник в дворцовый сад, чтоб честь свою вернуть.
Весь день проклятья слышал он и брань, и детский плач,
Кричали шлюхи из окон в лицо ему: «Палач!»…
Он крался ощупью, но вдруг – тиски железных рук
И королевский голос: «Труп, я враг подобных штук, –
Ты днем шутил над королем, чтоб ночью взять улов,
То, с чем явился ты теперь, острей вчерашних слов.
Но, да поможет нам Аллах, пройдут всего три дня,
И будешь ты, смиряя боль, благословлять меня.
Тогда я не попомню зла. Я буду добр с тобой. –
Ты нож поднял на короля – ты умер, скотобой!»
Глава дуранов Абдур Рахман и Север смирил и Юг,
Но гильджи знают, – чуть стает лед и весною пахнет вокруг,
Солдатский штык и пастуший нож разом отыщут цель…
«Пора, о пора!» – вы слышите клич, Волки Вукка-Хель!
На свалке камнями побит поутру был Яр Хан.
Приказ гласил: «Не наносить ему смертельных ран», –
Свистели камни, – казни нет длиннее и страшней,
Над полутрупом рос курган из брошенных камней.
Тому, кто смерть не подпускал, дабы продлилась боль,
«Теперь ты вестник Короля!» – шутя сказал Король.
И ночь прошла, и наступил веселый Рамазан,
И слушал страж, припав к земле, и жил еще Яр Хан, –
Из высохших разбитых губ беззвучно рвался крик:
«О, раб Аллаха, помоги, – приблизь последний миг!»
И страж в гареме отыскал владыку своего,
Рискуя жизнью. Он молил: «Позволь убить его!»
Но государь ответил: «Нет, вину свою кляня,
Молиться ночью будет он и прославлять меня».
Три раза повторил Яр Хан в ночи и поутру:
«О, раб Аллаха, добр Король, простит он и умру».
А в полдень стражу сам Король позволил: «Пристрели!»
И Короля благодарил распластанный в пыли.
Песню об этом певцы поют, дабы нигде никогда
Никем не была позабыта Королевская доброта.
Глава дуранов, Абдур Рахман, о ком был этот рассказ,
Север и Юг и земли вокруг усмирил, разорял не раз, –
Знают везде о его доброте, помнят про каждый дар…
«Пора, о пора!» – вы слышите клич, Балх и Кандагар!
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
