|
|
Олег Блажко
Город рассыпанной соли
стерх
И день придёт – один из тех,
когда подсчитываешь годы,
что улетели, словно стерх
под бесконечным небосводом,
оставив прошлому –
леса,
шум городов, посёлки, сёла...
Там всё застыло на весах -
холодной строгости костёлов
в контраст –
малиновый трезвон
от православного собора,
в нём тяжким золотом икон
обрамлено звучанье хора –
невыразимая печаль,
тоска, присущая живому,
сгорает в медленных свечах
и попадает в синий омут
над куполами.
Льётся вверх,
туда, где в солнца ярком свете
кружится память –
белый стерх,
и пьёт из неба свежий ветер.
И день придёт.
И ты молчишь.
И тихо в комнате, как в яме.
И всё нормально, в общем. Лишь
на душу снова давит камень –
лежащий в ней который год
обломок горного гранита,
подарок брошенных высот,
куда тропинка позабыта.
Да и бывал ли там?..
Поди
пойми, что есть на самом деле...
Вчера в окно взглянул – дожди
идут прожитою неделей,
и бродит время по углам –
в кулак хихикая ехидно,
тебя разделит пополам,
и половинкам будет видно,
как их разносит далеко,
для возвращенья нет дороги...
Приходят дни,
когда легко
подбить прошедшему итоги.
город рассыпанной соли
…Стали выкатывать солнце к востоку –
руки сожгли,
а оно – ни в какую.
Бьётся, зараза, серебряным током,
о непонятном упрямо толкует.
С речью такою – на площадь.
Пожалуй.
Если не в дом. От греха и позора.
Хлеба и зрелищ по-прежнему мало,
вместо –
нестройное пение хором.
Время зимы перевёрнуто к лету,
новые сутки
пошиты из старых –
граждане внемлют весёлым декретам,
только сквозь смех проступают кошмары –
снятся под утро. Никак не уходят.
Да и уйдут ли?
Не очень похоже.
Толпы сиятельных «их благородий»
корчат с помостов забавные рожи.
Меряют небо аршином. Горбатым.
Меряй не меряй –
на всех не поделишь.
Пялятся многоэтажные хаты,
как из ночей составляют недели.
Как на плакатах малюются лики –
чем не иконы?
Помолимся, что ли?..
…В эту эпоху шутов. Полудиких.
…В городе вечно рассыпанной соли.
река
«…- Слушай беззвучие, - говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под ее
босыми ногами, - слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, -
тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я
уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше.
Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те,
кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут
тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда
горят свечи».
М.А.Булгаков, «Мастер и Маргарита»
1.
Государыня-река, скалы да овраги,
ночью леших голоса, скоморохи днём,
то ли душу рвать строкой над листом бумаги,
то ли бросить – да гори всё оно огнём...
Ладил мастер, золотил купола для храма,
выметали из избы перед Пасхой сор,
как на всенощную шли во боярах хамы -
встал на месте куполов постоялый двор.
2.
Где-то там, за лесом дальним, за хрустальною рекою, светит
холодно-печально город вечного покоя, как алмаз лежит на блюде золотистого
восхода. Всё, что было, всё, что будет, переменчивость погоды,
переменчивость традиций и устойчивость безумий, то, что явь и то, что
снится... всё сосчитано и в сумме – ничего. На каждый пряник по кнуту. Весы
застыли. А несчастный пыльный странник всё отсчитывает мили и надеется на
чудо, ищет светлую обитель, где его приветит Будда, Магомет или Спаситель,
и, дойдя до стен устало и любуясь куполами, вдруг поймёт – здесь лишь
начало, цель – за дальними горами, где-то там, за лесом чёрным - семь
смертей, жара и холод, быть то ангелом, то чёртом, а в конце найти свой
город и, впитав его глазами, осознать в немом бессилье – бесконечность под
ногами.
Пыль да камни...
Вёрсты...
Мили...
3.
Государыня-река, дальний путь в тумане,
отольётся ль в серебро горькая беда,
быть юродивым – бродить без гроша в кармане,
а податься в мудрецы – сдохнуть от стыда.
Тихо в Царствии Отца, званых слишком мало,
измельчал народ совсем – выбор небогат,
повелось в Великий Пост – склоки да скандалы,
одинаковы давно светлый рай и ад.
4.
Где-то там, за лесом поле, выжигает солнце силы, на рубахе грязной солью
жизнь у смерти проступила, отпечатан в роговице, изменившей цвет на серый,
след души, что взмыла птицей, за растаявшею верой, за чертой корявых истин,
в полусне бредовой яви ветер кармы гонит листья и скрипит чуть слышно гравий
по дорожке прямо к дому, что стоит плющом увитый, где до странности знакомо
слышен голос Маргариты, где – что было, то сгорело, и пойдут столетья сонно
– то заглянет Азазелло, то заедет Абадонна. К дому ближе – и яснее, и
тревожней радость встречи... Пустота... И небо рдеет от заката. Лезет вечер
между скалами и мажет, как плохой художник кистью, небо угольною сажей.
Ветер кармы гонит листья... И мелькнула ночь. Пропала. Снова дом в конце
дороги...
Ближе... ближе и... сначала...
Мне бы яду...
Боги... Боги...
5.
Государыня-река, долгая дорога,
путь вдоль сонных берегов – предопределён,
от сумы рукой подать нищим до острога,
а из княжеских палат – к Богу на поклон.
Ладил мастер купола, не жалея злата,
колокольный перезвон славил божий свет,
а у двери серафим смотрит виновато,
только смотрит и молчит –
никого здесь нет.
клуб любителей водки
Клуб анонимных любителей водки
предпочитает зубровку. На травах.
Пресса печатает дикие сводки
и обсуждает падение нравов.
Пятый развод председателя клуба,
произведённый в похмельном угаре,
стал заседанием в парке.
У дуба.
Где за отечество и государя
громко звучали заздравные речи,
после –
громили окрестные хаты,
требуя сбора народного вече
и повышения средней зарплаты.
В честь возрождения славных традиций –
пили торжественно.
Стоя. И лёжа.
Долго искали кавказские лица,
а заодно и семитские тоже.
Не обнаружили.
Постановили:
враг научился маскироваться.
Стало быть, следует думать о тыле,
дабы суметь избежать провокаций.
Вон, секретарь и хранитель печати,
не уберёгся на прошлой неделе –
ходит беременный.
Очень некстати.
Где те подонки, что им овладели?
Их бы найти. И сейчас же – к осине.
Приговорить за растление к вышке.
Был секретарь заглядение.
Ныне –
каждого кличет «противным мальчишкой».
Годы суровые. Время такое.
Происки с запада.
Козни с востока.
День или ночь – ни минуты покоя.
Третьего дня в состоянии шока
общество было в течение часа –
сколько ни пей, а совсем не до шуток
если известно, что сбросило NASA
роту десантников. На парашютах.
В чёрных скафандрах.
Масоны.
Вот гады –
кто ещё так откровенно озлоблен?
Не появились… Ждала их засада –
с парой лопат и огромной оглоблей.
Пили опять.
Да и как же иначе
нервы унять после бурного стресса?
Надо отметить, что горько восплачет,
влезший сюда диверсант и агрессор.
Горько восплачет.
Себя пожалеет –
зря попытался за ересь бороться…
Будет красиво: висят вдоль аллеи,
там – иноверцы, а тут – инородцы.
Мощность струи всенародного гнева
столь же опасна, как волны цунами.
Близятся сроки. Ответите. Все вы –
те, кто не в клубе.
Не наши.
Не с нами.
пусти, хозяин, на постой…
...Пусти, хозяин, на постой, мне переждать бы только зиму, ведь всё равно
твой дом пустой, да и в других – меня не примут. Я не надолго среди вас,
осталась пара слов, всего-то. Два-три аккорда. Две-три ноты – и будет кончен
мой рассказ о том, что медленно река течёт в окно из тени сада, когда луна
за облака уйдёт, как вечер за ограду, чтобы держать свой путь в поля, где за
околицей деревни лежит, сверкающий и древний, из голубого хрусталя однажды
выплавленный мир, и он орнаментом искрится, как позолоченный потир, и люди,
звери или птицы – узор струится без конца, и, вязью в небо прорастая,
достанет лестница витая до трона вечного Отца...
...И кто-то слушает, как ты с собою шепчешься ночами, на нас глядят из
темноты оледенелыми глазами те, кто по следу моему идут и скоро будут рядом,
и я не знаю – что им надо, и я не знаю – почему.
...Пусти, хозяин, на постой, всего-то дел – прожить бы зиму, тянуть
серебряный настой волшебных трав Ершалаима, а тени ближе и плотней обступят
дом, и я увижу – ведут мои дороги ниже – от крепко запертых дверей, от
несбывающихся снов и от уюта теплых комнат, вслед за зимой – опять снегов
век, про который и не вспомнят ни те, кто был здесь до меня, ни те, кто
явятся за мною, они, укрывшись за стеною, себя, возможно, сохранят...
Но осень… Осень на пути...
Она с ума сошла однажды...
С холодным ветром улетит обрывок вольницы бумажной,
где я не многое и смог – арендовать себе квартиру
в углу
сверкающего мира
на необычно
малый срок...
истопник
На площадях говорят о тебе –
вроде ты запил, но я им не верю,
ангел сыграл на картонной трубе
и в кочегарку захлопнулись двери.
Время посева – в гудящую печь
бросить угля семь лопат или восемь,
лязгнуть заслонкой.
Курнуть да и лечь,
вновь померещится – прошлая осень
стала весной, отменив холода,
бродит в зелёных и ярких одеждах…
…Странная сказка в безмолвии льда
с ясным отсутствием всякой надежды.
Здесь у печи – не уют,
но тепло,
там, за стеною – не знают об этом,
иней в окне укрывает стекло,
врёт календарь –
заявляет про лето.
Надо бы выйти сегодня во двор –
хлеб на исходе, на небо хоть глянуть…
Только за дверью – пустой коридор
щерит клыки плотоядно и пьяно,
и никогда никуда не спешит –
смотрит, глаза по-змеиному сузив,
на неизбежность поимки души –
жертвы своих бесконечных иллюзий.
…Как говорил гражданин Ланселот,
череп дракону ломая прикладом:
- Каждому хочется жить, только вот –
есть тут такие, которым не надо.
Пыльная лампа и ворох газет,
рваный бушлат на казённой постели,
кашель с утра от плохих сигарет,
хуже всего, что достали метели –
воют и воют. И ниже нуля
градусов тридцать.
И сорок.
И двести.
Слышно, как в камень замёрзла земля,
слышно, как ветер взлетает и крестит
город косым и корявым крестом –
тем, на котором распяли Андрея…
Спит позабытый, заброшенный, дом –
нет никого.
Но теплы батареи.
дождливое небо разлито по лужам...
Дождливое небо разлито по лужам.
И в каждой – бездонно. И очень похоже,
что будет сегодня – хотя бы не хуже,
чем было вчера.
Силуэты прохожих
изломаны в тёмных колодцах. Витринных.
Идут обречённо в хрустальные двери,
чтоб сгинуть бесследно в глуши магазинов,
пространства которых ничем не измерить.
Зови триста лет – лишь незваные выйдут.
Не те. Не такие. Узнаешь едва ли.
Смотри –
вот они, исчезая из виду,
неслышно в провалы дворов пошагали –
поклонники смутного времени суток…
Их боги слепые – из глины и воска –
хранят беззаветно часы и минуты.
И лишнее взять –
недоступная роскошь.
А ты бы всё бросил. Я тоже. Куда нам.
Избыточен срок. Мы блуждаем без цели
по нами напрасно придуманным странам,
и сами себе до того надоели,
что больше не грузят –
ни вечная жажда,
ни люто холодный, изменчивый ветер,
ни тот неожиданный факт, что однажды –
не дома проснулись, а здесь.
В этом свете.
Где ярче восходов сияют закаты,
где мы породнились с паршивой погодой
и в моду ввели для чего-то, когда-то
всё то, что с тех пор не выходит из моды.
Но нет никому
ни малейшего дела
до суммы причин для открытия бала –
выносят наружу остывшее тело,
вкусившее всю однозначность финала.
чем дальше вверх…
Чем дальше вверх, тем ветер холодней.
Отчётливее пропасть расстояний.
И спит земля.
И небо спит над ней.
Привычный город прячется в тумане,
в котором он не тот.
И не такой.
О нём – ни сожаления, ни грусти.
А только неподвижности покой.
И память, что сейчас тебя отпустит
исчезнуть без надежды.
Без следа.
И стать одним из множества молчаний.
И там, где ты вчера ответил: «да»,
сегодня выйдешь вон, пожав плечами.
Погасишь свет.
Пусть смолкнет телефон.
Слова пусты, в них слишком много фальши.
Снаружи мир – не более чем сон,
и ты не хочешь знать, что будет дальше.
И в двух мирах живя, и там, и тут,
мы, кажется, знакомы и похожи –
тебя давным-давно нигде не ждут,
и обо мне никто не вспомнит тоже.
На это сорок раз по сто причин,
об этом шелестят дожди у дома.
Ты слышишь их.
Поэтому один.
И вряд ли что-то будет по-другому.
И просто ночь. Сияют этажи,
и вдоль домов листвою ветер вертит.
Чем дальше вверх –
тем призрачнее жизнь.
И видно, что она короче смерти.
каменный хлеб
К золотому вину будет каменный хлеб,
подобру ли, князь-солнце, добрался сюда?
Сделай так, чтобы я в это утро ослеп
и не видел того, как стекает вода
по коробкам домов.
По серебряным дням,
что не тянут порою на тусклую медь.
Я разжёг бы огонь, только здесь для огня
ничего не осталось, что может гореть, –
всё отдал до последнего жадной печи,
в ней всего-то зола – еле тёплый итог…
Княже, что ж это ворон у окон кричит?
Сделай так, чтобы я больше слышать не мог,
как зима погружается в мёртвый туман –
от осенней чумы до бубонной – лишь шаг.
Город смыт. И плывёт.
Господин капитан
говорит, что погаснет последний маяк
через ночь или две. И у тёмных затем
обнаружится очень богатый улов…
Светлый князь, я давно в этом городе нем –
слишком много речей при отсутствии слов.
Слишком много всего, с чем проститься бы рад,
да у радости этой рябое лицо…
Улетай, светлый князь.
Возвращайся назад.
Ни к чему освещать у подъезда крыльцо.
Год ли, десять пройдёт. Плотный шум городской
станет тихо шептать, что вокруг – ни души.
Позовёт к декабрю смутных комнат покой –
запереться покрепче от волчьей глуши
и пропасть навсегда.
И рассыплется соль.
Переломится хлеб. Разольётся вино.
Здравствуй, солнце. Смотри –
мир помножен на ноль.
Сделай так, чтобы с миром я был заодно.
|
