Ефим Бершин
ЧЕЛОВЕК ПАРАЛЛЕЛЬНОЙ ЭПОХИ
* * *
Бездомный, словно уличный фонарь,
лишенный исторической породы,
обычный человеческий словарь
перевожу на языки природы.
Я слышу, как скрипит ветвями ель,
и вторю ей, и заполошно вою,
как воет обезумевший кобель,
завидевши луну над головою.
Я так живу. Иначе не могу.
Полночных звуков расширяю спектр.
Мой бюст уже исполнил на снегу
ваятель снов, сосулек архитектор
и затаил на стеклах акварель.
Как хорошо, что мы по снегу водим
перстом судьбы, и будущий апрель
все унесет могучим половодьем.
Давай молчать из глубины листа.
На улицы, на сгорбленные крыши
уже грядет большая пустота.
И этот мир ее еще услышит.
ЧЕЛОВЕК ПАРАЛЛЕЛЬНОЙ ЭПОХИ
1
Когда телефон замолчал и умер,
а часы показывали все, что хотели,
и только сверчок верещал, как зуммер,
наискосок от моей постели,
я понял, что наконец-то вышел
из времени, из его объятий сучьих,
как язык — из азбуки,
сок — из вишен,
оставив деревьям гнилые сучья.
А за окнами так же теснились ели,
пахло псиной,
и печка давилась поленьями,
и ворота долго еще скрипели
там, по другую сторону времени.
2
Человек параллельной эпохи,
убежавший от Судного дня, -
и не то чтоб дела мои плохи,
просто больше их нет у меня.
Разве это серьезное дело -
неожиданной прихоти для
выковыривать душу из тела,
словно косточки из миндаля?
3
Когда я так не вовремя уснул,
когда мне изменило чувство меры,
когда из дня, из месяца, из эры,
из времени неслышно ускользнул,
меня всю ночь искали на снегу
мои собаки, женщины и дети.
Я понимаю, что за все в ответе.
Но ничего ответить не могу.
* * *
Как глухо.
Как метет пурга.
И люди сквозь пургу, отчаясь,
бредут на ощупь, наугад,
домов и лиц не различая.
Они похожи.
К масти - масть.
Но то, что ночь им уготовит,
сегодня рано понимать,
а завтра понимать не стоит.
Они ослепли в эту ночь.
Метет пурга.
Но за ворота
я выйду.
Как сквозь масло нож,
пройду сквозь снег до поворота.
И встану на голову, чтоб
увидели,
прервав движенье,
что в переулке вырос столб
с лица необщим выраженьем.
* * *
Мне холодно в этом вертепе
среди недоверчивых лиц,
где женщины ваши и дети
с губами телят и ослиц
уже улыбаются жутко,
уже никого не спасут
и выведут без промежутка
на площадь, на чернь и на суд.
И медленно капают с елки
шары, словно с крыши — вода.
И звезды — всего лишь осколки
большого вселенского льда.
И где-то, отбившись от стада,
замерзли мои пастухи.
Тропой Гефсиманского сада,
слепой собиратель стихий,
бегу воскресенья и славы,
и небу, и людям чужой, —
такой одинокий и слабый,
с такой непосильной душой.
* * *
Когда вечер опустится вещий,
непонятный в своей ворожбе,
можно выбросить старые вещи
и очистить дорогу судьбе.
Можно кованые ворота
посадить на железный засов,
запереться на два оборота
и спустить обезумевших псов.
И остаться, как добрая лошадь,
на конюшне ненужных вещей
в новом ватнике, в крепких калошах,
наблюдая в заборную щель,
как проходит судьба, не мигая,
на последнем твоем вираже —
ослепительная, нагая
и навечно чужая уже.
КРЕЩЕНЬЕ
Нам далеко до Иордана,
где струи, вязкие, как сок,
сочатся столь же первозданно,
как солнце, воздух и песок,
где к северу от Бет-Шеана,
что солнцем выкрашен, как хной,
толпа смиренно не дышала
в немыслимый крещенский зной.
Слепцы, погонщики верблюдов,
менялы и поводыри
и множество другого люда
стояли молча до зари.
Они искали место Богу,
и суть, и формулу. И вот
спокойно обрели свободу
в купели иорданских вод.
Нам — далеко.
В снегу — осины.
Из сруба выперла скоба.
И весть о Человечьем Сыне
доносит хриплый лай собак.
Зато соседка на Крещенье
всех разом соберет к столу
и, наспех вымолив прощенье
у складня в вышитом углу,
достанет из печи просфоры —
вся распаленная, в золе.
И тем решит проблему формы
и места Бога на земле.
* * *
И крещенская сырость
сожрет недокрашенный крест.
И в белесом тумане
чужие заблудятся гости.
И сожмется ручей.
И куда ни посмотришь окрест —
все леса да погосты в округе.
Леса да погосты.
И томится меж ними
сырой остывающий наст,
как наколка на теле,
как злая острожная участь.
Что ж вы думали там —
недостанет острогов у нас,
чтобы жизнь пережить,
переменчивым счастьем не мучась?
Что ж вы думали там —
недостанет у нас дураков,
чтобы мордой — в трясину,
а всем животом — на кинжалы?
Что ж вы думали там —
у России не хватит врагов,
чтобы всех дураков
навсегда занести на скрижали?
Это — высшая русская мера во все времена,
это — высшая русская доблесть,
с которой нет сладу,
это — высшая русская доля —
тюрьма да война,
да крутые овраги,
да поздняя горькая слава.
Вам бы распри одни.
Вам бы белую скатерть залить
недопитым вином
да уйти под чужие знамена.
Что ж вы думали там —
у России не хватит земли?
Чтобы всех примирить.
Чтобы всех позабыть.
Поименно.
РЕКВИЕМ
(Памяти Жени)
Когда я верить в чудо перестал,
Когда освободился пьедестал,
Когда фигур божественных не стало,
Я, наконец-то, разгадал секрет, -
Что красота не там, где Поликлет,
А в пустоте пустого пьедестала.
Евгений БЛАЖЕЕВСКИЙ
1
Давай поговорим о пустоте,
проделавшей дыру в беспечном быте.
Недолго пребывая в пестроте
застолий и мелькающих событий,
поймешь, что арендован пустотой
на должность записного златоуста,
как арендован клен звенеть листвой,
покуда он листвой усеян густо,
как арендован ливень петь струной,
шептать и разливаться безвозмездно,
пока не взялся коркой ледяной
заросший пруд у твоего подъезда.
Приходит осень.
И пустая плоть,
ненужная, как валенки в июле,
напоминает почерневший плод,
золу в камине и жакан от пули.
И понимаешь, что любовь чиста,
как первый луч на мартовской мимозе,
что Родина - сквозная пустота,
свистящая, как выстрел на морозе,
что догорает тополь, как свеча,
что лист его изъеден и скукожен,
что жизнь уйдет, как воздух из мяча
уходит сквозь разодранную кожу,
что под кленовый аккомпанемент
ваятель, вдохновенный и искусный,
очищенный тобою постамент
займет твоим недоуменным бюстом,
и все расставит по своим местам:
граненый воздух - предоставит зелью,
дыханье - ветру,
голос - небесам,
все остальное - в землю,
в землю,
в землю.
2
Из огня - да в полымя,
из загона - в стойло
волокли да бросили
за квадратный шиш.
В этом сучьем времени
умирать не стоило
да и петь не стоило
за его гроши.
Вышибали заживо
спесь и дурь о камни.
Там, где цели дороги,
цены - дороги.
Если б знали прикупы,
жили б дураками
и гуляли трезвые,
словно дураки.
Раной на запястии,
слово в слово словно
повторил березовый
утренний надрез.
Выпить бы рассветную!
Да невольник слова
ныне
и воистину,
и вовеки трезв.
3
...но рукой дрожащей доставая курево,
как юнец обиженный,
опоздав к обедне,
над провалом,
свищущим подле Троекурова,
задыхаюсь ревностью к своенравной бездне,
напряженно дышащей рябью спелых трав,
на которых плитами голуби уснули.
Это ж надо - выказать непокорный нрав
и споткнуться замертво
за версту до пули.
4
А что мы знаем, в сущности, с тобой
о жизни облупившегося бюста,
торчащего фабричною трубой
в осеннем парке, где темно и пусто?
Он светится на вечной мерзлоте
бутылкой, принесенной на продажу.
И как сапог, прилаженный к ноге,
прилажен к облетевшему пейзажу.
Он предназначен пробкой на ветру,
как кляп для бочки,
как затвор для дула,
закрыть собой бессонную дыру,
чтоб по ночам из вечности не дуло.
5
Две звезды из небосвода вытекли,
как глаза с потухшего лица.
Как тебе в подземном вытрезвителе?
Что ж не отрезвили до конца?
Вороны чернеют эпитафией.
Белый крест, как милиционер,
охраняет певчих обитателей
неподъемных, неподсудных недр.
* * *
Пока во мгле, подобно чуду,
звезда над Сретенкой горит, -
допить вино,
разбить посуду,
все распродать иль подарить,
и, пальцы в голову вонзая,
прощаться,
плакать без стыда,
купить билеты у вокзала
и... не уехать никуда,
допить вино,
глядеть покорно,
просить прощенья в темноте,
захлопнуть дверь
и спать спокойно
с вязальной спицей в животе.
* * *
Скупая геометрия зимы.
Квадрат окна.
Гипотенуза шторы.
Две улицы, бредущие из тьмы,
забытые, как заповеди Торы.
Два дерева на ледяном ветру
углом склонились на манер холопьев.
Красавица, рожденная из хлопьев,
в моих руках растаяла к утру.
Мне холодно.
В руке сжимая уголь,
рисую стены.
Дело - к февралю.
И медленно делю шагами угол,
как будто зиму надвое делю.
* * *
Почудится рывок весны
над перемерзшими погостами,
как крик беременной луны.
Прости нас, Господи.
Живем от Ноевых щедрот,
от исторического ила,
от наших северных широт
вода еще не уходила.
Она замерзла, как бокал
с вином.
И ветер правит миром.
И только смех - по кабакам.
И только стоны - по квартирам.
Нам пращур - Ной.
Нам мир - вода.
Нам плот - Отечество и вера,
и ледяные города,
во сне звенящие от ветра.
Я улетаю.
Этот снег -
как ангел перевоплощенный,
как мир, заведомо прощенный,
поскольку нам иного нет.
Как весело, уйдя в полет,
(по Пушкину, мой друг любезный )
коньками звучно резать лед
над бездной.
* * *
Снег идет неслышно, по-кошачьи,
хлопьями, как лапами, шурша,
там, где зачарованный, дрожащий
синий ельник стынет, не дыша,
там, где между небом и землею
нет границ и обнажилось дно,
снегом, словно белою золою,
прошлое уже занесено.
Я ушел и больше не нарушу
ваш покой бесценный, ваш ночлег.
Словно небо вывернув наружу,
снег идет, обыкновенный снег,
тайный, словно тайные любови
или тени на исходе дня —
где-то рядом, за пределом боли,
где-то там, где больше нет меня,
снег идет, крадется и занозит
душу, словно нищенка с сумой.
Бог ты мой, ну как же он заносит!
Как же он уносит, Бог ты мой!
И уже не различить причала,
и уже не различить лица.
Если можешь, начинай с начала
эту жизнь.
А я начну — с конца.
Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
