О проекте
Проза
Поэзия
Очерк
Эссе
Беседы
Критика
Литературоведение
Naif
Редакция
Авторы
Галерея
Архив 2006 г.
РуЖи
|
Воспоминания
ЛИТИНСТИТУТ
«Лучшие стихотворения Игоря Жданова скрывают легко расшифровываемую
символику, абсолютно чуждую нашему времени. Книга его преждевременна: печать
идейной незрелости довольно отчетливо лежит на ней.» - так писал в 1960г.
критик Валерий Деменьтев (внутренняя рецензия в С.П. ). Михаил Львов
спрашивал после: «А у вас не было личной неприязни?..» О книжке он сказал:
Это не я, не я виноват. Это все она.» - и показал на Майю Буравник –
младшего редактора: она вернула рукопись, не читая, (теперь живет в Париже).
«Настоящая мужественная поэзия. - изрек Игорь Исаев, - Надо издавать.» И тут
же дали 3 тысячи (в старых), еще до договора. Я нес их запазухой – большие
были деньги! Дед смотрел бумажки на свет, качал головой: - За стишки, надо
же…
« Дорогу к солнцу» издали вне плана 2500 экз.
* * *
В 1955 году мои стихи читали члены приемной комиссии Литинститута.
П.Антокольский читал еще раньше: ему отвезла тетрадку В.В.Яблонская еще в
мае. «Кому же еще учиться в институте, как ни этому мальчику? – сказал он,
Евг. Винокуров, тогда ему было немногим больше тридцати, писал: «Многим
образам Игоря Жданова я просто завидую и удивляюсь». Илья Сельвинский был
краток: « Из этого молодого человека при упорной работе может получиться
неплохой стихотворец ».
Сочинение я написал за полтора часа вместо четырех положенных. Писал о
традиции Маяковского в советской поэзии. Пятерок было только две: у
Б.Ахмадулиной и у меня.
На русском устном Г.Н.Поспелов шепнул кому-то из ассистентов: «Обратите
внимание на этого мальчика, у него лучшее сочинение». Экзамены сдавал лихо:
каждый день смотрел кино «Фан-фан – Тюльпан» для бодрости, а на полу, на
Петровке, у стариков, спали вповалку бывшие нахимовцы, проездом в отпуска и
к местам новой службы – в высшие училища.
А.А.Коваленков на первых занятиях семинаров сильно остудил мой пыл, бил по
самолюбию беспощадно: «Ему надо бы писать песенки про море, а не
драматические поэмы». Одно время упрекал за подражание Гумилеву. Но после
алтайской моей поездки в 1957 году состоялся такой разговор: Вал. Кузнецов
спросил у Коваленкова: « Александр Александрович, на прошлом семинаре вы
говорили одно, теперь – другое. Как же надо писать стихи»?
«Пишите, как Жданов. Он не спрашивает…»
А С.Вашенцев – руководитель кафедры творчества, утверждал что в моих стихах
не чувствуется время современности.
- Почему бы вам не сделать вашего геолога комсомольцем?
- Да он и так комсомолец – отвечал я, - Кто сейчас не комсомолец? Его бы и
из института выгнали…
Юна Мориц с угловатыми вороньими плечами и очень знаменитая (книжка вышла в
Киеве) ставила тройки с минусом под моими стихами в стенгазете и на стендах
«Комсомольской правды». Но одна из всех вступилась за меня на первом
семинаре осенью 1955года. Б.Ахмадулина была беспощадна: «Игорь напоминает
мне мальчика, который приклеил себе усики, влез на барабан и размахивает
картонной сабелькой». А Мориц прочувствованно гудела, подчеркивая звуковые
красоты в моих строчках… Вот такая странность.
Ю.Панкратов гениальничал. Выпустив стенгазету «Мы», а потом «Ым» с
плакатными рисунками под Маяковского. Потом сочинил «Страну Керосинию», за
что чуть было и не поплатился позднее. Стоит вспомнить этот его ранний
шедевр:
« Небо зеленое, земля синяя,
Желтая надпись –
«Страна Керосиния».
Ходят по городу
люди разини,
Держится жизнь
на одном керосине.
За красной стеной, от людей
в отдалении,
Воздвигнут центральный
пункт управления.
Сидит в кабинете, полезный
и гордый,
Правитель страны,
керосина и города.
Он волосом рыжий,
а телом поджарый,
Он больше всего
боится пожара.
По всей стране
навели инженеры
Строжайшие
анти-пожарные меры.
Пропитаны запахом
въедливой влаги,
Повисли над городом
вялые флаги.
Но вот однажды,
веселой весною.
Они обгорели
черной тесьмою.
Железные трубы
горло прорвите!
Вперед ногами
поехал правитель.
Но долго еще
караси и Россини,
И апельсины,
и оппель синий,
И все остальное
в стране той красивой
Пахло крысами
и керосином».
Они с Харабаровым выступали в каком-то колхозе. Откуда потом пришел донос
(телега) в Союз писателей, «Панкратов читал « Керосинию».
- Все верно, бабоньки, все как в жисти, - скала бабка, прослезившись. – У
меня крысы тоже картошку в подполе съели».
Прославился отрицательно Юрка стихами «Месяц». Так же он назвал свою первую
книгу лет пять спустя. Сейчас стихи кажутся наивными, ученическими, как же
плохо мы все тогда писали, если это - лучшее:
« Я из березы месяц вырезал,
Я обтесал его и выстругал,
Я целый месяц этим выразил,
Я целый месяц это выстрадал.
Я научил его движению,
Плыви, березовый, скорей,
По молодому отражению
Неугасимых фонарей.
Но утонул мой месяц розовый,
Блеснул увертливою рыбкой,
Осталась на коре березовой
Косая, грустная улыбка.»
В то же время, на выступлении в финансовом техникуме, Юра и Ваня объявили
себя «униформистами», почему-то забыв, кто такие - униформисты. Получался,
конечно, конфуз, все смеялись. Особенно глядя на нелепого верблюдообразного
Панкратова и слушая его полубормотанье-полузавыванье. Можно себе
представить, с каким глумлением смотрели на него колхозники.
Ваню поддержал некий Черноуцан из «Литгазеты»: напечатал его подборку с
предисловием об охотнике-медвежатнике и бравом бетонщике с Братской ГЭС.
Очень это подходило семнадцатилетнему Ване «Хэ» (Так его звал Юра),
щупленькому, низенькому и какому-то неприкаянному. Помнится, купили мы ему
галоши и , кажется, приличное пальто. Ходили в шашлычную на углу Тверского,
размахнувшись, как представители богемы, на бутылку коньяка «Эниселли»,
выпили по микроскопической рюмке и «забалдели», головы закружились. Бутылка
эта стояла потом в шкафу у моей тети до нового года.
В. Фирсов уже тогда был лысоват и категоричен: «Мы еще Некрасова читали, мы
еще «Дубинушку» певали…»
КОНКУРС
В январе 1956 года был открытый конкурс поэтов-литинститутцев в ЦДЛ, в
дубовом зале. Первенство решалось общим голосованием зала,
председательствовал Е. Долматовский. Я заявил недели за две ст. «Курганы» с
благословения А. Коваленкова, но написался «Полонез Огинского», и выступал я
с ним. Вылез на трибуну в сапогах, во всем флотском, кроме синего воротника
– носил белый шарф вроде жабо (шарф офицерский, шелковый…)
ПОЛОНЕЗ ОГИНСКОГО
Двенадцать раз в ночи гремели пушки,
Двенадцать залпов – вражеский салют.
Разгромленные армии Костюшко
На площадях оружие сдают.
Отчаянье врывается, слепя,
Пожар погас - ему не вспыхнуть больше.
Притихла, усмиренная, в цепях,
Запроданная шляхтичами Польша.
Чужие часовые у стены.
В пустых домах – холодные камины…
Шли в эмигранты польские сыны,
Ненужные бросая карабины.
У всех застав разъезды и посты,
Далеко где-то выстрелы стучали.
Прощай, Отчизна! Родина, прости!
Все врозь теперь – удачи и печали.
Тоскою задохнувшийся мотив,
Ночной погони бешеная скачка!
Плыл полонез, тревогу пробудив
Печальной песней плачущей полячки.
Звучал напрасным мужеством сражений,
И свистом пуль, и клацаньем подков,
Слепой надеждой, болью поражений,
Смятеньем отступающих полков.
Солдатской клятвой в верности отчизне,
Суровой неизвестностью пути…
Такое пишут лишь однажды в жизни,
Чтоб никогда из жизни не уйти.
Зал грохотал. Вставали в рядах и смотрели в след, пока поднимался на
антресоли. Потом подходили и все благодарили за стихи. Наши ребята уже
делили первую премию: - Что - пропить, а что - и в дело пустить: ведь-
единогласно! Но не дали даже поощрительной. «Стихотворение не было
заявлено.»-сказал залу Евгений Авранович. «Зря это он…» - сетовал А.
Коваленков, « - Ему и за «Курганы» премия была бы…Уже наметили.»
Курганы
Струится Вожа, травы шевеля,
Теряясь узкой лентою в пространстве,
И с двух сторон рязанская земля
Раскинулась в ромашковом убранстве.
И плещет в берег тихая вода,
И по лугам туман плывет ночами.
Здесь в первый раз татарская орда
Попятилась под русскими мечами.
И русские, когда прошла гроза,
Присыпали землей родною раны
И здесь воздвигли – много лет назад –
Над воинами павшими курганы.
Струится Вожа, травы шевеля,
Теряясь узкой лентою в пространстве.
И с двух сторон рязанская земля
Раскинулась в ромашковом убранстве.
Шумит берез вечерняя листва,
Росой покрыты буйные отавы,
Стоят курганы, словно острова
В великом океане русской славы.
Обидно было, но и приятно: роль непризнанного гения меня вполне
устраивала. На закрытом конкурсе в институте даже выбрал девиз (фамилии не
оглашались) «Звезда первой величины». «Звезду» поощрили в числе победителей,
но и посмеялись, конечно.
За первое напечатанное стихотворение «Нахимовцы» («Комсомольская правда»,
осень 1955 года) получил гонорар, 300 рублей. Бешеные деньги! Дед добавил
тридцатку, и я купил часы «Победа» с красной секундной стрелкой. Да этого у
меня была «Звездочка» - детские, тетя подарила на 16-летие. Я их продал за
50 рублей в Ленинграде, перед приездом в Москву из Нахимовского училища.
Сочинил тогда стихи - «Обращение к часам»:
«Часы, ну как мне вас продать,
Ну как с таким расстаться другом…» и тому подобное.
СВЕТЛОВ
В 1958, в конце июля, относил письмо Михаилу Светлову – дом напротив
телеграфа – от Максимовича ( тот жил в Рязани, сидел в « Приокской правде»-
после реабилитации, пил и острил ). Светлов долго не открывал, что-то
грохотало в квартире, звякало. Потом открыл, полотенцем промокал фингал под
глазом. Дверь – прямо напротив входной – была закрыта на щетку.
- Мое правительство приветствует ваше правительство,- сказал он,- В антракте
между военными действиями.
Дверь затряслась, Светлов покосился на нее, пожал плечами…
* * *
В первосрочном бушлате приличном
Ветеран восемнадцати лет,
Я шагаю – несбывшийся мичман
И ещё никакой не поэт.
Еле-еле нащупавший слово,
Не томим, не терзаем виной,
Ошарашен соседством Светлова
На газетной странице одной.
Что случится – загадывать рано,
Что запутал – распутывать лень, -
У меня ещё есть Марианна
И с тяжёлою бляхой ремень.
Как пылали склонённые лица,
Как в стекле пламенела “Гамза!”
Уличённо метались ресницы,
Виновато сияли глаза.
А в стихах – первозданная сила,
Так под током искрят провода.
“Мой единственный” – правдою было
И присягой – “твоя навсегда…”.
Вот бреду я, седой и помятый,
И твержу, спотыкаясь, одно:
Если время уходит куда-то,
Значит где-то всё то же оно.
В обе стороны дали и дали,
Всяких встреч не запомнить, не счесть;
Если люди прошли и пропали,
Значит, всё-таки были и есть.
Я читал, я порой понимаю,
Постигаю сопя и скорбя:
Бесконечность – совсем не прямая,
А замкнулась сама на себя.
Что случится – загадывать рано,
В мире много нетраченных слов, -
Я живу, и жива Марианна,
И живёт стихотворец Светлов.
1982 год.
Расстроенный смертью Луговского, еще кого-то, встретил Светлова в вестибюле
ЦДЛ. Согнутый, с палочкой.
- Михаил Аркадьевич, хоть вы –то поживите…Не делайте ничего, ходите просто
вот так.
Светлов засмеялся.
- Лично вам, молодой человек, я это одолжение сделаю.
- Почему я должен писать языком, каким говорят в деревне Малые Мочалки? –
возмущался Светлов на встрече с молодыми поэтами в Литинституте в мае 1964
года, смертельно больной. Это он возражал какому-то псевдо-парадному
стихоплету.
Из Литинститута его «ушли» в 1957 году – не ко двору пришелся. Я его снимал
портретно в тот день. Пленка цела – кажется, последние его снимки. Один
портрет, увеличенный Женей Синицыным, долго висел у Л. И. Левина.
На бюро секции поэзии, где меня принимали в союз, вошел с опозданием Ярослав
Смеляков.
- Не знаю такого поэта… Не желаю слушать… Принимают тут всяких!
В. Туркин его успокоил. Я еще читал, кажется, «Мужчины» и «Траур в ЦДЛ».
Смеляков молча поднял руку: я-за.
МУЖЧИНЫ
В такую рань летят одни мужчины
Им так привычны рокоты турбин.
Их поднимают разные причины
С диванов, раскладушек и перин.
Хрустя ледком, поскрипывая хромом,
Прищурятся – погодка хороша!..
Ревущие поля аэродромов
Окидывают взглядом не спеша.
Здесь все другие краски пересилил,
Заполнил и промоины, и рвы
Защитный цвет –
осенний цвет России,
Поблекшей, помороженной травы…
У женщины смятение во взоре,
Ей боязно и так в груди щемит!
За Белым морем Баренцево море
Загадочно и медленно шумит.
- Не улетай!.. –
Мужчины к просьбам глухи,
Их стриженые головы в огне,
На лбы накинув кепки и треухи,
Им гнать плоты по Северной Двине.
Выносливы их плечи и покаты,
Ремни скрестились на квадратах спин.
Геологи, пилоты и солдаты –
Великое сословие мужчин.
Их жажда жгла
и нарты уносили
По белому полярному кольцу.
Защитный цвет –
осенний цвет России –
Терпению и мужеству к лицу.
Не надо огорчаться, домочадцы,
Судьбою неустроенной стращать.
Есть правило мужское –
возвращаться
И женское призвание –
прощать.
В 1960 году группа выпускников Литинститута отчитывалась перед бюро
секции поэзии, человек 12. После моего выступления очень психовал Юван
Шесталов: - Он грамотный! Научился! А души нет. Гумилевщина…Мы университетов
не кончали, (почти по Чапаеву) - а наш кончил педвуз герценовский в Питере.
После всех через сидящих и стоящих протиснулся слепой человек с бархатным
треугольником на лице. Его вела женщина, кажется, жена.
- Позвольте мне пожать руку единственному настоящему поэту из всех, кого я
тут слышал - Игорю Жданову.
Это был Эд.Асадов. Я не любил его как поэта, но смутился и вдруг зауважал -
как человека мужественного и прямого. Как лейтенанта -фронтовика.
ЖИГУЛИН
В конце апреля 66 года прилетели с Анатолием Жигулиным из Астрахани. С
нами был в командировке какой-то Шулятиков из ЦК ВЛКСМ, личность скользкая и
нахальная. Он, например, в пединституте, навалился со своими разоблачениями
на Евг. Евтушенко, Анд. Вознесенского и т.п.Нам с Жигулиным пришлось
отмеживатся, о чем мы и заявили. Читал он Павла Шубина. Плохо.
Водка у нас нашла псевдоним- Зиновий или Зиновий Зиновьевич (псевдоним
Зеленого Змея). Выступая по телевидению в Астрахани, мы рассказывали о
рыбаке Зиновии - очень колоритная фигура - и передавали ему привет. А
«Зиновия», действительно, немало было на теплоходе. «Культбаза» - мы на нем
плавали по тоням в дельте Волги.
Шулятиков получил подарок для всей нашей писательской бригады - связку
балыков с консервного завода и воз первой южной сирени - от обкома
комсомола. Все зажал, якобы для своего начальства в ЦК: «Это им просили
передать.» Мы уже в Москве придумали Шулятикову телеграмму, но, кажется, так
и не послали:
«Как поживают осетры и много ль было в них икры.»
У «Зиновия» было продолжение. Жигулин сочинил стихи:
«С великим Ждановым вдвоем
Мы много дней уже не пьем.
Мы много дней не пьем вдвоем-
Отпор Зиновию даем.
Но почему-то каждый раз
Опять ругают жены нас.
Наверно это потому
Что пьем теперь по одному.»
Была и приписка:
«Великий! Не пей! В пьяном виде ты можешь обнять классового врага.»
Великий - придуманная им кличка. Я в ответ называл его Величайшим …
***
Тогда же в ресторане ЦДЛ к нам подсел, без разрешения, Николай Сергованцев –
« Стальная челюсть», комсомольский деятель в Литинституте, в мои времена
критик, оратор и прохвост. Обо мне он говорил трагическим шепотом: « Не наш
человек…». Между прочим, он вел собрание, когда за связь с Пастернаком и
другие грехи гнали из комсомола и института Панкратова, Харабарова и
Ахмадулину. Я выступал, и, говорят, лихо. Не исключили.
Так вот, выпивает он нашу водку, жрет селедку и доверительно говорит:
« Солжиницен гад…Твардовский жидам продался, судить надо» и т.д.
- Дурак ты, Коля, злой дурак, - говорю я, и потому плохо кончишь.
- Это ты плохо кончишь, а я буду об тебя вытирать ноги, как захочу.
Вставая, я дал ему в лоб, справой. Он упал на ковер. Жигулин успел пару раз
въехать ему ногой в ребра и сорвать с его пиджака огоньковский значок с
золотым пером… И мы ушли от греха. Официантка подбежала, спросила, что с
ним?
-Надрался, как свинья…- ответили мы…
Через 2 недели встретил Сергованцева у метро Кропоткинская, все еще с
синевой под глазом. Он подобострастно поздоровался, я ответил и усмехнулся.
Теперь он – правая рука в комитете у Стукалина. Говорят, все еще «вытирает
об меня ноги», как умеет.
ЛЕСЮЧ
Осенью 1963 года, после армии, приступил к работе в « С. П.»на старом
месте, в прозе. В издательстве кипели страсти. Мне рассказывали, что Н.В.
Лесючевский донес на Бориса Корнилова в 37 году или что-то в этом роде.
Говорят, он потом оправдался: его отзыв якобы был составлен из цитат,
надерганных из разных погромных статей в периодической печати: донес - то
донес, но чужими словами, официальными. Не знаю, что лучше…
На ноябрьском вечере Н.В. подошел ко мне с рюмкой, «давай выпьем за армию,
за молодое поколение и т.п.». Я хватанул свою рюмку об паркет: « С подлецами
не пью!»
Чуть не завязалась драка. «Мальчишка! Сопляк!» - вопил Лесючевский. Его
держал за руки Витя Фогельсон. Меня увел Егор Исаев.
Я психанул еще и потому, что моя жена однажды ходила к нему просить деньги
под набранную книгу «Взморье» (я был в армии, на о. Кумбыш в Белом море).
Лесючевский запер кабинет и начал объясняться в нежных чувствах Гале. Он
пополз к ней на коленях, Галя дала ему коленкой в подбородок…Такова «сель а
- ви», как говорят французы.
Кажется, на том же вечере, Егор Исаев, сидя рядом со мной, шептал на ухо:
- Ты же прекрасный поэт! Наш, русский парень…Чего ты с жидами связался, с
этим Левиным?
- Встань и скажи вслух!- ответил я, а Левин Л.И. сидел напротив,- Говори,
или я скажу!..
Е.Исаев смотался, кое-как замяв инцидент. Рассказал я о нем только Левину,
который несколько обольщался на счет Исаева…
- Егорушка ты наш! Интелектушко!- говорил М. Светлов
Осенью 1966 на выходе из ЦДЛ с нами – Жигулиным и мной – познакомились В.
Кулаков и В. Белокуров, у последнего жена Рида – Ариадна и бельмо на одном
глазу, не полностью. Журналисты. Мы бывали у них в доме возле Каменного
моста – огромном и сером. Там, по - моему, театр эстрады! Пили, стихи
читали. Я все удивлялся, что у Белокурова ни библиотеки, ни письменного
стола. А в секретере, однажды, увидел макаровский пистолет. Только попав
случайно на день рождения к Володе Кулакову, понял, кто есть кто.
- За внуков Дзержинского!- провозглашала тост древняя бабуся, - за тебя,
Вова!..
- А ты что, сразу не понял, кто мы такие?- позднее говорил Белокуров,- Но с
вами мы дружим просто так, вы нам понравились. И стихи прекрасные.
Был там какой-то парень, которого в Праге били и плевали ему в лицо. Я с ним
чуть не подрался, но все говорили, что он ужасно мужественный и честный.
Володя Кулаков лет 5-6 назад умер от пьянства. Рида почему-то ходит в
поликлинику Литфонда, недавно встретил. Впрочем, она тоже назвалась в свое
время журналисткой.
***
-Эй, ты, Шульберт великий, - позвал меня лейтенант Кузнецов с порога
штаба, когда я шел с разводящим с поста у знамени в караулку,- подь сюда.
Меня увидел в окно полковник Воронович, командир части, я курил на ходу.
- Читал ваши стихи…За них сидеть надо, они армию разлагают, - говорил
позднее подполковник Чигарин, замполит. Наверное, я немало доставил
начальству хлопот.
В начале 1963 года вызвали меня к начальнику штаба 10 отдельной армии ПВО.
Кажется, Колотыгину, генералу. Сопровождал меня Жуков, полковник, редактор
газеты «Часовой Севера». Потел мой полковник от страха, что-то уже знал.
- Что же вы военные тайны выдаете?- спросил генерал.- Вот газета « Красная
звезда», здесь ваши стихи. А вот журнал «Советский воин», тоже со стихами. В
одном месте – «…не часто прилетают вертолеты на остров Кумбыш в наш
дивизион». В другом – «…две сотни ног, как будто две ноги, конца колонны в
сумраке не сыщешь…» и еще: «…блестят акульи плавники ракет, нацеленных в
полярное сиянье». Вот вам полная картина: на острове Кумбыш в Белом море
ракетный дивизион ПВО, численность личного состава – 100 человек. За такие
дела – трибунал.
Тут я тоже побледнел, но быстро взял себя в руки.
- Я же рядовой, товарищ генерал…Мало ли что может написать рядовой в газету!
Где же цензура? Военная цензура?.. Это их дело, а не наше с вами.
- Зачем только вас, писателей, в армию берут!- сокрушался генерал, -Теперь
надо демонтировать установки, передислоцировать дивизион… Миллиона в два с
половиной обойдется. Вот почем ваше разгильдяйство обошлось армии… Идите,
служите. Посмотрим, что с вами делать. А вы, - Жукову, - следите за ним. С
вас спрошу… Кстати, почему он не офицер до сих пор?..
Потом меня отправили на курсы младших лейтенантов, а цензора «Красной
звезды» понизили из полковников в подполковники и дали отставку. Эпизод этот
рассказываю как анекдот. В. Федоров (Осинин), А. Коваль - Волков, полковники
из военной печати.
* * *
Вы слышите?
По наледи шурша,
В шинелях, разлетевшихся крылато,
Морозом обжигающим дыша,
Шагают заполярные солдаты.
Две сотни ног – как будто две ноги.
Конца колонны в сумраке не сыщешь.
На лютой стуже смерзлись сапоги –
Железом громыхают голенища.
Кто сотворил, какой придумал бес
Колючую поземку плоскогорий,
Зеленое свечение небес,
Протяжный ветер северного моря?
Опять луна от холода бела,
И белая дорога под ногами.
И песня за сугробами легла,
Прижатая летящими снегами.
Здесь все до срока нежность берегут.
Слова просты и шутки грубоваты.
Нас жены ждут…
А может быть, не ждут,
Но в этом мы совсем не виноваты.
Когда приносит письма старшина
И дышит на озябшие ладони,
Мне чудятся:
лесная тишина,
Полозьев свист и свадебные кони…
Пока не встанет медленный рассвет,
Пока не грянут полковые трубы,
Нет прошлого и будущего нет,
Есть только ты, твои глаза и губы.
Вы слышите, как воют провода,
Как дизели работают с одышкой?
И к нам приходит солнце иногда,
Похожее на атомную вспышку.
Летит метель над всем материком,
В такие ночи женщинам не спится.
И твердый снег визжит под каблуком
В безмолвии арктической границы.
* * *
Пространство над полями клевера,
Полярным пламенем гори!
Врывайся в память, ветер Севера,
Листай назад календари.
Песок, со снегом перемешанный,
Трава от инея бела,
Врывайся в окна, ветер бешеный,
Срывай газеты со стола.
Опять колотят берег молоты,
Литые молоты воды,
Солдаты веселы и молоды,
Солдаты строятся в ряды.
Давно им карабины выдали
И каждому – по котелку.
Спроси, чего они не видели,
Не знали на своем веку?
Весенним штормом льды искрошены,
В песок впечатаны следы,
В шинелях вытертых, заношенных
Солдаты строятся в ряды.
Солдаты – стриженые головы
Да над погонами штыки…
А моря медленное олово
Приливом лезет на пески.
Какие в небе звезды острые!
Как много ветра и воды!..
Опять на острове, на острове
Солдаты строятся в ряды.
На обсуждении сборника стихов в Архангельском отделении С.П. СССР осенью
1962года («Последние солдаты», не издан, через 3 года вышло «Напутствие» в
Москве) некто Энтина из отдела пропаганды обкома буквально рыдала:
- Не давайте нашим детям эту ужасную книгу!.. Это кошмар, пессимизм…Я ничего
подобного не читала и не хочу читать. Все черно, никаких просветов.
Тогда же сочинил о своей солдатской судьбе:
«Погоны без единого просвета
И даже без надежды на просвет».
НА ПЕРРОНЕ
Нынче небо нависло низко,
В тундре пасмурной – ни огня,
На перроне Северодвинска
Бестолковая суетня.
Полушубки
и полушалки,
Здесь – зима,
там – в помине нет.
Вам в пути продадут фиалки,
Спросят гривенник за букет.
Скорый поезд…
Он будет мчаться,
Мчаться мимо моей судьбы,
Будет вздрагивать
и качаться,
Пересчитывая столбы.
Поезжай,
раз твоя удача.
Передай там моей жене:
Пусть она не грустит, не плачет,
Не тревожится обо мне.
Пусть не хмурится молчаливо –
Не предам я и не солгу,
Только сделать ее счастливой
Я, наверное, не смогу…
Видишь? Ветер сгоняет тучи
В электрические стада.
Расставание
неминуче,
Не на месяцы –
на года.
Расставание
неминуче –
Я зачислен в четвертый взвод.
Передай:
Не каприз, не случай –
Это время меня зовет.
Ни прощальных речей,
Ни вздохов,
Лишь у женщин в глазах испуг.
Плохо им.
Понимаешь?..
Плохо.
Плохо так,
Словно умер друг.
* * *
Мне нравится
солдатская столовая,
Ее непритязательный уют,
Здесь парни
длиннорукие, здоровые
Хлебают щи
и чай до пота пьют.
Мне нравится
солдатская столовая,
Помятых мисок приглушенный гром.
Ушастые сидят,
круглоголовые
Ребята за обеденным столом.
Они сидят,
касаются плечами,
Неспешно рассуждают про дела,
Они едят,
совсем не замечая,
Что изморозь на стенах расцвела.
Рванули дверь –
пружина зазвенела,
Холодный ветер низом потянул –
Весь красноносый,
весь заиндевелый
В столовую ввалился караул.
Они сюда являются не в гости:
«Налей еще!» -
Других претензий нет.
Здесь шутят ядовито, но без злости.
И повар
не краснеет за обед.
* * *
Кривые сосны, рыжее болото,
Песок и море с четырех сторон.
Не часто прилетают вертолеты
На дальний остров, в наш дивизион.
Не часто прилетают вертолеты,
А мы их ждем.
А мы их очень ждем.
Закончены ученья и работы,
А мы стоим и курим под дождем.
Мы видим море,
А за морем где-то
Лежит земля, доверенная нам,
Порученная ротам и ракетам
И нашим обмороженным рукам.
Спокойны заполярные широты,
Едва – едва шевелится вода.
Не часто прилетают вертолеты,
Но все же прилетают иногда.
Как мы скользим, сбегая по откосу,
Как прыгаем и шлепаемся в грязь!
Газеты, сухари и папиросы
На плащ- палатках тащим, торопясь.
Уже и почту выдали пилоты,
Но все равно до самой темноты
Мы ходим, ходим возле вертолета
И смотрим на поникшие винты.
НАПУТСТВИЕ
1
Ничего,
Не впервые служим,
Грусть солдатам не по душе.
Стук подков,
холодок оружья –
Это было со мной уже.
Пусто в поле
и в роще голо,
Лед и снег на извивах рек.
Только я – человек веселый
И удачливый
человек.
Я, как гвозди,
всаживал пули
в центр мишени –
наверняка.
Ни на стрельбах,
ни в карауле
Не дрожала моя рука.
Знаешь,
Все это очень просто –
Так привычен солдатский труд! –
Подберут мне шинель по росту,
Боевой карабин дадут.
Эти беды – совсем не беды,
Не такое видали мы.
Не грусти,
Я к тебе приеду
Через две
или три зимы.
2
Меня военная машина
Везет неведомо куда,
Со мной сержантам и старшинам
Ну просто чистая беда.
Дожди слегка поморосили,
И снова высохла земля,
Дорога кружит по России,
Дорога пишет кренделя.
Как небо падает полого!
Какие зыбкие пески!..
Я рад:
еще одна дорога
Ложится пылью на виски.
3
Еще ты домом полон, полон.
Еще в тебе его тепло.
Но взвод шагает снежным полем –
И все вокруг белым- бело.
Солдаты в сумерки уходят,
Едва видны,
едва слышны.
И ты солдат,
и ты в походе –
И весь во власти старшины.
И ты уже не тот, вчерашний
Мальчишка с челкой до бровей,
Окопы роешь в мерзлой пашне,
Кричишь ребятам:
«Не робей!»
И ты в строю,
и ты доволен
И сам считаешь – повезло!..
Твои следы в пустынном поле
Шершавым снегом занесло.
Была история на Кумбыше: пили в лесочке за огневыми позициями, отмечали
день рождения Валерки Молодцова. Я выпил на стакан больше всех, т.к.
проголосовали, чтоб остатки не делить, а отдать самому старшему. Опьянел. До
вечерней поверки улегся спать. Утром меня вызвали к майору Шевченко,
комдиву.
- Пили вчера?
- Пили.
- Где, с кем и сколько?
- Грамм триста, водку, в лесу. А с кем - не могу сказать. Это донос, а я с
детства не приучен.
- Я вам приказываю! Мне нужно узнать пути проникновения спиртного на остров.
- Я отказываюсь.
- Отказываетесь выполнить приказ?
- Да.
- За это - под трибунал. Вот вам бумага, пишите, что отказались выполнять
приказ.
Написал. Потом рассказал ребятам, Вечером с секретчиком обшарили весь
кабинет, бумажку не нашли. Только когда майор уехал с дивизионом на учения,
сняли скатерть со стола: под зеленым сукном лежала моя бумажка. Что
называется, « положил под сукно» - и сам, наверное, забыл.
В белую ночь не спалось, спорили о честности, морали и т.п.
- Бросьте вы все это – сказал Молодцов, - Более честного и прямого человека,
чем Жданов, я не встречал. Даже странно, не глупый же, как будто, с высшим
образованием. Святой мужик какой-то… Хотя, конечно, водку мог бы и мне
отдать. День рождения то мой!
Нечто подобное прозвучало на семидесятилетии Л. Левина. Присутствовали -
М.Алигер, А.Штейн, Л.Либединская, А.Анфиногенов, Е.Синицын с любовницей и
еще человек десять.
- Выпьем за самого честного человека в «С.П.», - сказал Левин, - за Игоря
Жданова. Поэта и редактора.
- Да, я это неоднократно слышала, - поддержала М.Алигер. – А еще его звали
раньше – «самый младший старший редактор».
Мне было немного странно, потому что сам-то я себя лучше знаю: сколько раз
смолчал, не выступил. Не дал по морде, соврал, поддакнул… Да и глупо просто
быть «исусиком» в наше время, когда «добро должно быть с кулаками». ( С.
Куняев)
ПАНКРАТОВ И ХАРАБАРОВ
Помню, поехали в Ясную Поляну к Толстому. Автобус остановился где-то в
поле, голом, осеннем. Я залез на стог, кепкой и шарфом написал что-то
хулиганское на морском языке (семафором), а когда вернулся к автобусу, Коля
Дробин и Вадим Суковский хотели меня «поучить» бляхами- у них были флотские
ремни, у бывших моряков, и флажный семафор они не забыли… Но обошлось. В
другой раз пригрозили морячки отделать меня бляхами, если не женюсь на Галке
Лебедевой, но и тут пронесло – женился я первым на курсе.
БУРУНДУК
Г.Л.
Я спал по таежным лачугам
Под шорох тревожный и стук,
И был мне единственным другом
Веселый зверек бурундук.
Лицо покрывалось загаром,
Ковбойку отбеливал зной, -
В моем накомарнике старом
Свистел бурундук за спиной.
Меня охранял на привалах
Берданки расточенный ствол, -
Блуждая, срываясь в завалах,
Я все-таки лагерь нашел.
Качались тяжелые кроны
Над глиной и гнилью болот.
Кто знает лесные законы,
Тому непременно везет.
Я вышел к знакомому броду
И выронил ношу из рук…
Отпущенный мной на свободу
Печально свистел бурундук.
* * *
Гале Лебедевой
Пой мне, Сольвейг, над снегами беспредельными,
Вечерами, у каминного огня, -
Даль такая –
ни упряжками оленьими,
Ни на лыжах не добраться до меня.
Пой мне, Сольвейг!
Пой о прошлом,
Пой, пожалуйста,
Словно снежный, небывалый соловей.
Пой мне, Сольвейг!
Пой не громко и не жалостно, –
Искры инея по комнате развей.
Пой мне ветром, проводами напряженными
Через белые пространства и пургу.
Моя дальняя,
Моя несбереженная -
Ни забыться, ни заплакать не могу.
Вспомни, Сольвейг, -
Я боялся откровенности,
Говорил слова какие-то не те…
Как тоскую я теперь
По женской верности
И по снежной,
нестерпимой чистоте.
Пой мне, Сольвейг…
В дупло какого-то дерева в овраге Ясной Поляны, втроем (Панкратов и
Харабаров) спрятали записку для потомков: «Здесь были великие поэты…» и так
далее. Такую же записку засунули в бутылку из-под шампанского в деревне у
моей матери, но уже только с Панкратовым. Спрятали в буреломе, в лесу.
Сейчас по тому месту пролегло шоссе.
Ваня умер от пьянства в 69 году (на 32 году жизни), захлебнулся во сне
блевотиной. Месяца три он проработал в «С.П.», в Редакции национальной
поэзии у Регистана, жил на улице Радио, в маленькой комнатке коммунальной
квартиры. Пили они с Панкратовым, Юра по рассказам довез его до дома,
прислонил к двери и удрал, нажав кнопку звонка… Мне все кажется, что его
придушили соседи, очень недовольные, что не вся квартира принадлежит им,-
положили подушку на лицо, может быть, и посидели на ней. Что-то похожее
позже произошло с Николаем Рубцовым в Вологде, но там - обиженная женщина…
У Вани тоже была какая-то женщина, жена, из Ярославля, сбежала на другой
день после свадьбы. Соседи боялись, что она будет претендовать на комнату,
хвалились, что любили Ваню, как сына, стирали на него и кормили. Даже на
радостях поминки устроили за свой счет, где было несколько поэтов (Исаев,
Регистан, позже Панкратов с женой). Юра все оправдывался, говорил, что у
Вани был цирроз печени, и что он был уже обречен, спасать его было поздно. Я
все же обвинил Панкратова в смерти Вани, в присутствии всех. С тех пор - в
ссоре.
Союз писателей отказался хоронить Хабарова: В.Н.Ильин, секретарь по
оргвопросам, получил какое-то письмо из гостиницы, в котором сообщалось
что-то плохое о поведении Вани и Юры. Не знаю. Это все слухи, кулуарные
пересуды. Хоронило Ваню издательство, В.М.Карпова и В.С.Фогельсон занимались
этим делом. Помню, прилетела его сестра на похороны, но, кажется, опоздала.
Больше родственников у Вани не было. Стихов после него тоже не осталось –
строк 200 позже напечатали в «Дне поэзии», все остальное при жизни – 5
книжек от «Туеска» Иркутского издания, через «Утро Ярославля» в Ярославле и
до «Черемши» и «Синих камней» в «С.П.» в Москве.
В последние месяцы раза два Ваня приходил ко мне, жаловался на Панкратова,
пил, не закусывая, водку. Почему-то обвинил меня в том, что я «жидам
продался», говорил, что «Россию надо спасать»…Каким жидам? От кого спасать
Россию? Думаю, это все – влияние окружавших его людей и Ю.Панкратова. Такой
«правый», черносотенный уклон появился у них, пока я служил в армии.
Вернувшись, я повстречал совсем других людей, совсем не тех, кто ходил на
похороны Б.Пастернака и не желал подписать коллективное письмо с требованием
выслать его в Америку – еще при жизни. Компанию против Пастернака 58г. После
«Доктора Живаго» и Кобалевского организовали Стукалкин, Сергованцев,
Н.Анциферов, В.Суковский, Н.Дробин, который рисовал плакаты – «Пастернак,
убирайся вон», «Пастернак продался за доллары». С ними был и Дм. Блынский,
уже известный тогда поэт. Вскоре и он умер от водки где-то в гостинице, в
Мурманске. Коля Анциферов с нашего курса первый отправился на тот свет:
хватил стакан спирта на свадьбе и стал плясать – аорта разорвалась. Вадим
Суковский повесился в сарае. Где-то в Севастополе. А в уборной на втором
этаже удавился молодой и талантливый Володя Морозов. Сейчас ни о ком из них
даже не вспоминают, не переиздают. Встретил раза два упоминание о Коле
Анциферове в статьях о Я.Смелякове, и его знаменитые строчки поэта-шахтера:
«Я работаю, как вельможа,
Я работаю только лежа»…
А демонстрантов наших милиция не пропустила к американскому посольству:
почему-то они направились туда, хотя нобелевские премии присуждает шведская
академия, а вручает шведский король. Плакаты не пригодились.
Написать
отзыв
Не забудьте указывать
автора и название обсуждаемого материала! |
