|
|
Добро
пожаловать в детство
Рассказы
Жарким июльским днем еду в дребезжащем трамвайчике. Старенький уфимский
трамвайчик, такой же, как и в детстве, темно-красный, с желтыми надписями. А
за окнами уже другая Уфа: новые красивые дома и отреставрированные старинные
постройки. От созерцания отвлекает звук из сумочки: звонит мобильный
телефон, номер — незнакомый. Все равно беру трубку. Трамвай нещадно
грохочет, я не сразу могу определить, кто мне звонит. И вдруг, сквозь
скрежет лязгающего железа, слышу голос из детства, до боли знакомый, но
узнать, кто это, все же не могу. Он говорит по-башкирски, употребляя те
самые слова, которые мы произносили в детстве, в ауле моей бабушки. Знаете,
что такое диалектные слова? Ну вот, их я и услышала. А думала, что с
возрастом все забывается.
Я уже кричу в телефон на весь трамвай, боясь, что разговор прервется. Я
узнала его, этот голос! Обычно наглые уфимские люди молчат, сочувствуют, не
мешают мне, а я кричу: «Ильшат, алама ишетелэ, мин hине ишетмэйем…» .
Детство у меня было трудное. Каждое лето меня отправляли в деревню. Но я
была не приспособлена к деревенской жизни. И так и не научилась защищать
себя, а залезала на чердак и там, спрятавшись, тихонько плакала. По любому
поводу. Например, потому, что не умела быстро есть. Огромная сковородка,
которую бабушка ставила на середину стола, мгновенно оказывалась пустой:
дети в ауле не зевают, едят быстро и как бы впрок. В общем, кто успел, тот и
съел. А я не успевала. Хорошо хоть за дверью висела сушеная конина,
заготовленная дедушкой на зиму. В сумраке прохладных даже в летний зной
сеней я тихонечко отрывала тоненькие ниточки мяса и долго держала их во рту.
Вкус соленого мяса, как вкус далекого детства, врезался в память. Так
бывает, что иногда что-то может вас вернуть обратно в детство: какой-то
родной запах или, вот как у меня, вкус соленого мяса. Или какие-то забытые
слова.
А может, мне просто было там одиноко — среди моих очень шустрых и бойких
двоюродных братьев и сестер. Я для них была…не то чтобы слишком
рафинированной, нет. Я для них была «городская», вот что. И это звучало как
приговор.
Соседский мальчик Ильшат в моем детстве занимал особое место. Вообще-то он
меня защищал. Наверное, я ему нравилась.
Однажды мы приехали в аул весной. Снег уже давно сошел на нет, только
непролазная грязь никак не хотела высыхать, исчезнуть с деревенских улиц. Не
помню, зачем мы тогда поехали в аул так рано, но то, что поехали, — я
запомнила, и, оказывается, навсегда.
К нам пришел Старик, он должен был побрить всех моих братишек, именно этим
он и занимался — брил детей. Такой специальный Старик. Он был строг, всегда
ходил в белоснежной одежде, даже тюбетейка у него была светлая. Я такой не
видела ни у кого из других стариков нашего аула. У моего дедушки три
тюбетейки, но все они темные или просто выцветшие. А у этого Старика она
была светлая и еще не старая. Странный Старик!
И тут мои родители, увидев его, обрадовались, что такая оказия выдалась. Им
пришла гениальная, с их точки зрения, мысль: побрить мне голову, чтобы
волосы лучше росли. Представляете? Обрить наголо девочку шести лет, причем
поздней весной, когда уже никто не носит головных уборов, — по-вашему, это
нормально?
Мама успокоила меня, сказав, что волосы вырастут быстро, очень быстро, и к
школе они уже будут до плеч. И добавила, что на улице я могу ходить в своей
красивенькой беретке, в белой, с розовым цветочком посередине. Беретка и
вправду была очень красивая, моя любимая беретка, мне ее папа из Москвы
привез. Сказал, что чехословацкая. Какая она — Чехословакия — я не знала,
но, наверное, это была очень красивая страна. Как моя беретка.
Старик посадил меня перед собой, прямо у окна. Я с замиранием сердца
смотрела на улицу, в надежде, что меня не видно оттуда и никто не узнает,
что я теперь лысая. Мне повезло: никто не смотрел в сторону наших окон, все
чинно и степенно шли по своим делам.
Однако я ошибалась. Стоило мне шагнуть за порог бабушкиного дома и выйти на
широкую улицу, как меня сразу же обступили дети. Никто еще не успел крикнуть
мне ничего обидного, но я почувствовала: они знают, что я лысая. Меня
охватил леденящий ужас, ноги и руки занемели, они не слушались меня и даже
как будто немного скрючились.
Весть обо мне, конечно, разнесли мои малолетние двоюродные братишки Даут,
Салим и Саит. Они совсем маленькие, им по два-три годика. Видно, не
простили, что я смеялась, увидев их обритыми наголо, но с веселыми
челочками. Это правда было очень смешно. Только я тогда еще не знала, что
меня ожидает та же участь, причем никакой челки Старик мне не оставил. Такая
круглая лысая голова. Как самый настоящий арбуз: круглая и гладкая. Ужас!
Вот теперь они рассказали обо мне всей улице. Меня окружили и стали
расспрашивать: «Шаура, ты чё в беретке, ушки замерзли?» Добрые дети… «Сними
беретку», — просят другие. Особо остроумные говорят: «Ой, какая беретка
красивая, ты же не жадина, дашь померить?»
На коне подъехал какой-то мальчик — старше, чем мы, дошкольники. Он как-то
подозрительно улыбался и долго гарцевал рядом со мной. Я не могла даже
двинуться с места, хотя понимала, что силы неравны и что лучше бы спастись
бегством.
Мальчик на коне легко сорвал с меня беретку. Радости окружающих нет предела.
Все смеются, показывая на меня пальцами. Вообще-то в ауле таких больших
девочек не бреют. Конечно, им всем смешно. Я бы тоже смеялась, если бы это
была другая девочка. Но это я. И мне обидно.
Убежать не получается, потому что меня загнали к большой весенней луже.
Обступили со всех сторон и не выпускают. Просят потрогать мою новую
«прическу». Мальчик на коне поскакал по улице с моей береткой в руках, держа
ее очень высоко, как флаг. У меня даже плакать не получается.
Вдруг толпа расступилась. Это прибежал Ильшат. Он берет меня за руку и ведет
домой, не обращая внимания ни на кого. Ему уступают дорогу, потому что он
сильный и у него три старших брата. С ним никто не дерется. Никто даже не
рискует.
…Прошли годы. Мальчик из детства давно вырос. У него у самого уже две дочки.
И теперь он звонит мне, чтобы что-то узнать для своих девочек. Я не видела
Ильшата много-много лет. Наверное, не узнала бы, даже если бы встретила его
на одной из улиц Уфы или нашего аула Кармыш. Он взял номер моего мобильника
у сестренки Райли, которой тогда, в тот день, еще не было на свете. А один
из моих братиков — Саит — погиб потом, спустя несколько лет, когда скакал
куда-то верхом. Конь был необъезженный и пугливый. Резким движением он
скинул братишку на камни. Наш Саит сильно ударился, удар оказался
смертельным. А я помню его смешную челочку и любимые черты. Мы все давно
выросли, а Саит так и остался моим чудесным маленьким братиком.
В век мобильных телефонов звонок друга из детства на миг окунул меня в ту
прекрасную пору, когда жизнь кажется нескончаемой, и упавшие с головы под
бритвой волосы — это самое горькое, что только может быть на целом свете.
ИГРА В ПРЯТКИ
В детстве все играют в прятки. Это самая любимая игра летом. Нет
сугробов, мешающих бегать и прятаться. Есть правила: не забегать в соседний
двор, не прятаться в подъезде, не выбегать на проспект. Мы ведь живем на
самом шумном проспекте города — на проспекте Октября. Наш дом стоит буквой
«Г», часть его заворачивает на улицу со смешным названием — Бабушкина.
Видно, чья-то бабушка была очень хорошей, раз улицу так назвали. Мы играем у
того конца дома, где совсем нет тени, а только яркое солнце.
В один ряд с нашим одиннадцатым домом по соседству стоит тринадцатый, он без
загогулин. Весь стоит на проспекте и почему-то весь в тени. Туда мы не
бегаем. Там другие дети и другой двор, там свои законы. Мы с ними в мире,
пока не пересекаем невидимую черту.
Мы играем в прятки весь день с самого утра. Кто-то убегает поесть или
посмотреть мультики, кто-то только что вышел во двор поиграть. Я бегу так,
что сердце стучит где-то в горле. Каждый раз нужно быстро придумать, где
спрятаться, и быстро добежать до заветного местечка, причем спрятаться так,
чтобы не торчал бантик или кончик платьишка. Мама кричит мне с пятого этажа,
чтобы я шла домой обедать. А я не иду: меня же еще не нашли. Но мама никак
не может угомониться. Все кричит, как будто хочет выдать меня, как будто она
заодно с вредной Олеськой. Сейчас та меня из-за нее найдет.
Но потом я сама не выдерживаю, мне становится жалко свою маму. Кажется, я
слишком хорошо спряталась и мама даже с пятого этажа меня не видит. Я
вылезаю из цветочной клумбы и кричу: «Здесь я, здесь!». «Это не считается, —
кричу я, — первая сказала, до земли достала!» Я торжествую: никто не спорит
со мной. Ведь с каждым может такое случиться: высунется вот такая мама в
окошко и будет звать тебя и волноваться, и каждый бы на моем месте поступил
как я. Ну, может, так долго бы в клумбе не прятался, этого я точно не знаю.
На кухне много солнца. Мама говорит, что я ее напугала, что она очень не
любит эти наши игры в прятки. А я вспоминаю, что в прошлый раз она так же
говорила про догонялки — это после того, как я упала и в кровь разбила
коленку. Получается, она уже две мои игры не любит. Еще я знаю, что мама не
любит, когда я сильно-сильно раскачиваюсь на качелях и достаю кончиками
туфель до листьев на соседнем огромном дереве. Мама говорит, что я так могу
перевернуться на качелях и тогда уже точно упаду. Я ей не очень-то верю.
Сколько раз я прыгала с качелей, сильно раскачавшись, — и ничего. Главное —
приземлиться на ноги с подогнутыми коленками и сразу присесть, чтобы качели,
вернувшись обратно, не смогли тебя стукнуть.
Мама говорит: «Шаура, ты чего затихла?» Я отвечаю: «Ничего. Просто я думаю».
Мама почему-то вздыхает и произносит: «Это-то меня и пугает больше всего.
Неизвестно, до чего ты додумаешься и что сделаешь».
А еще я вспомнила, что мама не любит, когда я бегаю по гаражам. А если бы
она знала, что я еще в соседний детский сад по этим гаражам залезаю… И мы
там с мальчишками рвем мелкие яблоки с деревьев. Главное, чтобы дедушка,
который охраняет садик, нас не поймал. Кричит он очень громко, его голос
звучит прямо над ухом, когда мы улепетываем оттуда. Я его никогда не видела.
Только слышала, как он грозится, что вот сейчас нас догонит и побьет.
Страшно!
А еще…Но тут мама прерывает мои мысли: «Раз не хочешь есть кашу, то иди во
двор с сестренкой играть». Сама бы ела эту кашу — она уже мне в садике
надоела. «И никаких пряток!» — кричит мне вслед мама. Интересно, а во что же
мне тогда с ней играть?
Гульдарка смотрит на меня немигающим взглядом. Глаза у нее огромные. И они
никогда не моргают. Сестренка всегда выигрывает в гляделки, выигрывает даже
у моих ровесников, а не только у малолеток. И еще она громче всех плачет.
Плачет редко, но, если уж решила заплакать, то кажется, будто гудит пожарная
машина, когда едет на пожар. Оглохнуть можно. А успокоить Гульдарку не
удается никому, кроме мамы. Поэтому лучше ее не трогать. Во дворе об этом
все знают. И ее никто не обижает. Во-первых, знает, что будет иметь дело со
мной, а во-вторых, сестренка слишком громко плачет…Двухлетние девочки так не
могут плакать, а Гульдарка — может. И тогда придет моя мама и… Кому это
надо?
Мы идем на улицу. Идем — легко сказать. Мне надоедает медленно тащиться вниз
по лестнице. Я беру сестренку на руки и спускаюсь на один пролет. Больше не
хватает сил, она довольно увесистая. Пытаюсь поставить ее на ноги. Но
Гульдарка издает возмущенные вопли: это значит, что если я ее не буду нести,
она начнет громко плакать, а если по правде, то орать.
Когда мы наконец вышли на улицу, игра в прятки еще продолжалась. Я столько
времени пробыла в холодном подъезде, пока тащила эту вредину, что от солнца
не смогла сразу открыть глаза. Смотрю, а Гульдарка улыбается. Солнце даже ее
развеселило. Я уже забыла мамины слова «никаких пряток». Беру Гульдарку за
руку и кричу: «Мы тоже играем!»
Теперь мне труднее: надо спрятать сестренку и успеть спрятаться самой.
Гульдарка иногда не хочет прятаться, а стоит и смотрит, как мы играем. А
иногда хочет спрятаться и не хочет, чтобы ее нашли. Тут не угадаешь. Я
кричу: «Маленьких не находить!» — «Ладно!» — кричат мои друзья в ответ.
Кто-то приходит, кто-то уходит домой, кого-то забирают родители, идущие с
работы. Солнце еще ярко светит, но уже не так жарко. А мы все играем,
играем, играем… Я так хорошо спряталась, что меня дольше всех ищут и не
могут найти. Но в конце концов находят, и сейчас мне водить. Однако я не
вижу свою сестренку. Ее нигде нет. Мы все бегаем по двору с криками «Гульдарка,
куда ты спряталась? Выходи!» — «Она только что тут стояла!» — кричит уже
совсем не вредная Олеська. Но теперь на этом месте Гульдарки нет. И вдруг я
вижу ее вдалеке, в конце соседнего двора, там, где заканчивается дом номер
тринадцать. Она в руках старенького дядьки на деревянной ноге. Я кричу «Гульдарка!»
и бегу в соседний двор, за сестренкой, которую уносит этот незнакомый
дядька. Бегу одна, потому что в тот двор нам бегать нельзя, это чужая
территория. Но что же мне делать? Дядька уже дошел до конца дома, уже
повернул на шумный и многолюдный проспект, где он может потеряться с моей
Гульдаркой навсегда. Однако я успела! Хорошо, что у него деревянная нога и
что Гульдарка тяжелая. Дядька не может быстро идти. И поэтому я догоняю его.
Я хорошо бегаю!
«Гульдарка!» — кричу я уже осипшим голосом. А сестренка сидит на руках
постороннего человека абсолютно спокойно. Кажется, она думает, что ее просто
так носят на руках, она совсем не боится. Смотрит на меня немигающим
взглядом и молчит. Как будто ее родной дядя несет. Мы уже на проспекте. Я из
последних сил кричу, теперь сама не хуже, чем пожарная машина: «Отдайте
Гульдарку! Отдайте Гульдарку! Отдайте Гульдарку!» Ничего другого мне в
голову не приходит. Я кричу и прыгаю вокруг этих двоих. Я очень мешаю дядьке
идти, он оступается на своей деревянной ноге и чуть не падает. Люди,
спешащие домой, начинают оборачиваться на нас и даже замедлять шаги. Дядька,
наверное, понимает, что я могу кричать еще не знаю сколько времени и не
оставлю свою сестренку. Он ставит Гульдарку на дымящийся от жары асфальт.
Что-то бормочет, но мне уже не до него. Он тут же пропадает в людском
потоке.
А моя сестренка совсем не испугана. Она совершенно спокойна. Я беру ее на
руки. Я худенькая, меня во дворе даже называют головастиком за тоненькие
руки и ноги при непропорционально большой голове. Но сейчас у меня много
сил. С Гульдаркой на руках я почти бегу обратно через чужой двор и вбегаю в
наш двор как победительница. Мои дворовые друзья обступают нас и смеются.
Гульдарка, довольная, улыбается: ее весь день носят на руках, и сегодня она
лучше всех сумела спрятаться.
Солнце уже садится. Из всех окон кричат мамы. Вот и наша мама нас зовет.
Пора домой.
СПАСАТЕЛЬ
Каждый год я уезжаю из большого города в аул к бабушке и дедушке на все
лето. Мне четырнадцать лет, и мне кажется, что я совсем уже взрослая. У меня
есть подруга Лиля, мы с ней секретничаем о соседских мальчиках и о наших
старших сестрах. Наши сестры старше нас на два и три года. Но в детстве
два-три года — это целая пропасть, пропасть между миром детства и миром
почти взрослых.
Самое чудесное время — время сбора черемухи. Почему-то в этом году ее
особенно много. Засветло мы выходим из села и идем в сторону Тирэкле —
тополиного леса на краю аула. Там легче всего перейти на другой берег Демы —
возле поваленного во время урагана большого тополя. Я не умею плавать, и для
меня это единственный короткий путь к заветным местам. Держась за мощное
дерево, за его ветки или ствол, можно пересечь реку в самом глубоком месте,
совсем недалеко от опасных воронок, а дальше уже можно идти вброд не
опасаясь.
Сбор ягод — веселое и увлекательное занятие. Тебя охватывает азарт, кажется,
что где-то рядом есть дерево, на котором ягоды еще крупнее и сочнее. Еще
кажется, что твое ведро — самое большое, а все вокруг собирают быстрее, чем
ты. Можно рвать черемуху, наклоняя ветки, а можно и влезть на дерево,
добраться почти до верхушки и собирать, сидя у самого солнца, самые спелые
ягоды. Для этого нужно уметь быстро и ловко лазить по деревьям, как умеет
наш сосед Буранбай. Сидит на самом верху и смеется: «Лезь сюда, Шаура, тут
самые крупные ягоды». На самом деле он дразнит меня, знает, что я ни за что
не полезу на его дерево. Я фыркаю и с независимым видом ухожу в чащу искать
свое дерево.
В лесу время летит незаметно: не успеваешь оглянуться, а день уже клонится к
вечеру, и ведро сильно потяжелело. Губы, язык, зубы у всех черные от спелой
черемухи. Уже хочется скорее вернуться домой и показать бабушке, что я лучше
всех: у меня самые спелые ягоды, и самое большое ведро я наполнила до краев.
Шумно перекликаясь, трогаемся в путь. У реки мое ведро забирает мой братишка
Даут: ведь я не умею плавать и очень боюсь воронок. А тут еще на берегу
сидит незнакомый парень, вроде как ждет кого-то. Такой симпатичный, поэтому
я делаю вид, что не замечаю его, просто в упор не вижу.
Хватаюсь за дерево и плыву. Здесь очень сильное течение, главное — держаться
руками за ветки и скорее плыть к заветному берегу. Мне страшно, но этого
нельзя показывать, к тому же я чувствую на себе насмешливый взгляд
незнакомца.
Я не люблю дурацкие игры на воде. Не люблю, потому что не умею плавать. Даже
не знаю, кто первый начал брызгаться. Но брызги попали мне в лицо, и от
неожиданности я выпустила из рук ветку поваленного тополя. Течение тут же
подхватило меня и понесло по реке. Ужас! Я пытаюсь плыть, но бороться с
бурной рекой у меня не хватает сил. А впереди — воронки, к которым и несет
меня неумолимое течение.
Очнулась я на руках у светлоглазого незнакомца. Он молча выносит меня на
берег, кладет на камни и уходит.
Подруга говорит, что его зовут Урал. Он из соседнего села Сурай, ему
семнадцать лет и у него даже есть девушка.
Вечером я хандрю: расхотелось идти на индийское кино и даже лезть в соседний
сад за яблоками. Почему-то тянет пойти к мосту, к дороге из Сурая. И вот мы
с подругой сидим у реки: спрятались так, что нас никто не видит, но сами мы
видим всех. Уже ближе к ночи на велосипеде едет парень из соседнего села,
друг моего спасителя. Подруга окликает его по имени, и они говорят немного о
том о сем. Напоследок друг Урала кидает мне насмешливо: «Ну как, спасителю
твоему передать привет?» Срывающимся от волнения голосом произношу: «Да».
На следующий вечер мы снова идем на то же место у моста. Урал приезжает с
тем самым другом, и все трое весело болтают о разных пустяках. Одна я словно
потеряла дар речи. Потом Урал наклоняется ко мне и предлагает пройтись вдоль
реки. Но я уже больше не чувствую себя взрослой, я боюсь сама не знаю чего,
сердце замирает и падает куда-то вниз. Я отрицательно качаю головой, мой
спаситель от души смеется и уезжает, даже ни разу не обернувшись.
Я долго смотрю вслед исчезнувшим из виду велосипедистам. Мне очень грустно,
что не смогла толком поблагодарить своего спасителя. Я еще не знаю, что
больше никогда его не увижу.
ПРАЗДНИКИ
Сегодня у Розки день рождения, ей будет пять лет, она младше меня на два
месяца и четыре дня. Мы с мамой с утра идем в универмаг «Уфа» — покупать ей
подарок. Кажется, Розка позвала к себе в гости весь двор. Мы идем в отдел
игрушек. Мама что-то говорит мне, но я ее не слышу. Или просто не слушаю.
Так много игрушек! Я рассматриваю их как завороженная. Я играю с каждой.
Трогаю. Глажу. Кажется, мама поняла, что звать меня и уговаривать
бесполезно. Она терпеливо ждет, когда я перестану играть. Я специально не
смотрю на нее, потому что она делает мне такие круглые глаза. А я не смотрю
и как будто не знаю, что на самом деле она хочет скорее уйти.
Я прошу маму купить в подарок Розке кукольную кухню из пахучего дерева.
Маленький столик и стульчик. Еще шкафчик с дверцами, а внутри — полки для
посуды. Мама не отказывается, только долго считает деньги. Я слышу, как
сначала шелестят бумажки, потом звенят монетки. Продавщица говорит: «Ведь у
вас же не хватает, почему вы не купите что-нибудь подешевле?» Но мама
говорит: «А у меня еще в кармане есть. Теперь хватит!»
Домой мы идем пешком. Я такая задумчивая, иду и щурюсь на зимнее солнце.
Мама сказала, что сегодня четырнадцатое февраля: значит, через две недели
наступит весна и наш папа вернется наконец из далекой Москвы. Мы идем, а под
ногами хрустит снег. Скользко. Я крепко держусь за мамину руку. Мама
разрешила мне самой нести кукольную кухню. Тетенька в универмаге сначала
положила все в коробочку, на которой эта кухня нарисована, потом завернула
коробочку в коричневатую бумагу и завязала как торт. Я несу ее очень
осторожно, как будто она не из дерева, а из стекла. Очень красивая кухня.
Дома я прошу маму развернуть подарок. Мама не понимает зачем, ведь скоро
надо уже идти на день рождения. Я опять прошу ее развернуть, пробую сама, но
не получается, веревки очень прочные, вроде и завязаны на бантик, но все
равно не развязываются. Я чуть не плачу от бессилия. Мама видит, что я хочу
достать подарок во что бы то ни стало. Когда папа в Москве, она слушается
меня и совсем не строгая. Садится рядом со мной и достает эти красивые
столик, стульчик и шкафчик, предназначенные для кухни не известной мне
куклы, ставит их на наш круглый стол. Я бегу в угол, к огромному папиному
чемодану, где лежат все мои игрушки, и долго ищу там то, что нужно. Вот и
нашла то, что привез мне папа летом из Москвы: маленькие деревянные чашечки
с блюдцами и кастрюлька — посуда для кукол. Вся она разрисована яркими
малюсенькими цветочками. Я ставлю посуду на игрушечный столик и начинаю
самозабвенно играть. Я забыла о маме, о том, что надо поесть, обо всем на
свете.
Мама позвала меня только вечером. Сказала, что пора идти в гости. Я уже
наигралась в волшебную кухню, и теперь мне не жалко подарить ее моей любимой
подружке. Я улыбаюсь маме, она смеется: радуется, что не капризничаю. Я
аккуратно откладываю свою игрушечную посудку, и мы вместе заворачиваем
подарок для Розки. Мама провожает меня прямо до Розкиной квартиры, о чем-то
говорит с мамой Розки, с ее бабушкой, здоровается с отцом. Ее не отпускают,
ведут к взрослым на кухню. А я бегу за Розкой в зал, где уже собрались все
ребята с нашего двора. Я пришла позже всех. Все хотят посмотреть мой
подарок. Я сижу очень гордая, я почему-то знаю, что мой подарок — лучший.
Розка спешно рвет бумагу, которую мы с мамой только что разглаживали,
открывает коробку и достает оттуда эту кукольную прелесть.
За два месяца до этого — в мой день рождения — Розка подарила мне
голубого пластмассового слоненка. Я не расставалась с ним даже в ванной. В
нем были дырочки, в которые постепенно набиралась вода, и тогда мой слоненок
начинал тонуть. Но я его всегда спасала. Мама вытаскивала меня из ванны, а я
просила слоненка тоже вытирать полотенцем и класть спать рядом со мной. Мама
ставила у моей кровати стульчик, а на него клала маленькую подушку, на
которой спал мой голубой слоненок.
Потом, когда я уже выросла, узнала, что слоники — это к счастью. Такого
красивого слоника я больше никогда не видела. Он всегда улыбался мне, всегда
был готов играть со мной, а мне хотелось смеяться от счастья.
* * *
Через тридцать два года ночью я сижу на Розкиной кухне. Сегодня она защитила
диссертацию по философии. Был уже и банкет в университетской столовой. Там
была ее семья: все такая же красивая мама и такой же солидный папа, и такая
же нежная сестра Лилька. Еще, конечно, Коша, ее муж: когда-то мы учились
вместе, он тогда был и худ, и юн. И подружки: Эльзу я знаю сто лет, она даже
замуж за моего одноклассника вышла (кто сказал, что Уфа — мегаполис?).
Некоторых девчонок не знаю совсем — они из других Розкиных жизней.
Дома мы, подружки Розы, празднуем до поздней ночи. Пользуясь случаем,
«висит» в Интернете ее сын Данилка — он уже почти взрослый, как и все
современные подростки. Но Роза в роли мамы неумолима: Данила должен спать,
ведь завтра ему в школу, и конец четверти на носу. Мы закрываем дверь в
кухню, и наш праздник для взрослых продолжается.
Я спрашиваю: «Розка, ты помнишь игрушки из нашего детства? Кукольную кухню
или голубого слоненка?» Розка, конечно, не помнит. Щурится от сигаретного
дыма, потягивает «Шардонне»… Только для меня она по-прежнему маленькая
девочка с косичкой — девочка с нашего двора.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
