Памяти круги…
* * *
— Рубили рощу — вырубили душу.
Хоть бы один прикинул наперед
и ахнул. Нет, безмолвствовал народ.
Ах, ироды! Ну, я вас оглоушу.
Себя не пожалею — все порушу, —
и в леспромхоз подался наш юрод...
Одна сосна над пустошью поет,
С утра скрипит, приветствуя кликушу.
В его душе гуляют сквозняки
вдоль берегов мелеющей реки.
В его душе гнездовье суховея,
который выдувает семена,
с речным песком разбрасывает, сея,
пока не спилена последняя сосна.
* * *
Что ни сосна — стезя прямая.
А у нее изгиб таков,
как будто в сланце облаков
она росла, его ломая,
скрипучая, полунемая,
пусть не без помощи ветров,
таскающих вязанки дров,
ветвистость троп перенимая.
Вот буквой «ша» она троится
из глаголических письмен,
из провалившихся времен.
Вот— словно ижица и птица.
А то вдруг видится, молчащ,
в ней иероглиф чуждых чащ.
* * *
Осыпается траншея,
а зарыть нам недосуг.
Зацветая, хорошея,
трын-трава шумит вокруг.
Я по зарослям шагаю.
Оглянусь на мятый след,
а за мной трава другая —
торопливый шорох лет.
А за мной — трава забвенья, —
накрывает с головой.
Ни кузнечика, ни пенья
над болотною листвой.
Но в траншее вьется кабель,
жилку медную зажав,
в ней прозрачным звоном капель
через путаницу трав,
через пустоши несется
голосок: «Алло, алло...»
И серебряное солнце
в ржавой луже зацвело.
* * *
Никола. Лета поворот
уже слегка обозначался,
где первый жухлый лист сорвался,
и вот вдоль берега плывет
рябящей светлой полосою.
И жжет мучнистою росою
блеск помидоров, а ботва
все ниже клонится, желтеет.
То дождь шумит, то ветер веет
и треплет день за рукава.
А за калиткой вздохи липы,
сырые августа шаги,
обрывки слов, шуршанье, скрипы.
Все это памяти круги.
И потому такой тоскою
вдруг обжигает каждый звук,
и время, текшее рекою,
цветет, как озеро, вокруг.
* * *
Дым, костер, березовые бревна,
на веревке сизое белье.
И в тени, очерченной неровно,
заслоняет берег будыльё.
И девчонка в рыжем сарафане
ходит, машет белою рукой
мальчику, застрявшему в бурьяне
над туманом веющей рекой.
Поезд мчит. С заросшего откоса
я к воде свалился кувырком.
Плещется сорожка. И белесо
предвечерье светит над леском.
Поезд вместе с отблесками окон
жизнь сиюминутную пронес,
с тем, кому легко и одиноко
слушать стрекотание колес.
Втянутый в летящее окошко,
неотступный сонный взгляд в себя.
Но разбудит звякнувшая ложка,
встречный поезд, бешено трубя.
* * *
Время кончилось законно,
время вышло — хошь не хошь.
Где костюмчик из бостона,
темно-синий клеш?
На гвозде висит в сарае,
среди шебонов.
Не за ляд, а собирает
старость блеск штанов.
Где ее в горошек платье,
плечики, жакет?..
То есть, первое объятье,
молодость, рассвет.
Сколь не вешай на распялки,
нафталин не сыпь...
Все в земле, на страшной свалке.
В мутных лужах зыбь.
Ах, бостон, ах Бостон-город,
шей да зашивай!
Дождь косящий мочит ворот.
Ржавый гвоздь, сарай.
* * *
Старик за печкой доживает
уже остатние деньки.
Ему старуха затевает
в честь выходного дня блинки.
И чад плывет над влажным садом
и над поленницей кривой,
курится сизым самосадом,
горчит сопрелою ботвой.
За ситцевою занавеской
в его бессонном уголке
лишь тени скачет очерк резкий
на побеленном потолке.
Дверь хлопает. Вбегают внуки
и тянут к бабкиным блинам
немытые худые руки.
И дед к столу плетется сам.
Кряхтит. Вздыхает: — Ребятишки,
помру — забудете, небось.
А те жуют без передышки:
— Ты, дед, живи! Живи, не бойсь!
Они-то веруют покуда,
что жизнь прекрасна, смерти нет.
И дед готов увидеть чудо
в окне восьмидесяти лет.
ПЕЧНИК
Печник берет не глядя глину.
Его толковая рука
ее на печь, как на картину,
кладет ладонью мастерка
(он близкий родич мастихину).
И академику мазка
точней на полотна махину
не положить наверняка.
У мастеров один секрет:
живая тяга или нет?
Лучину сунешь в топку — тянет!
И не тускнеет полотно,
небес лазурное окно,
и ввысь тянуть не перестанет.
* * *
И кисти, и краски подскажут,
и даже размеры холста —
Невиданные пейзажи
подскажут родные места.
Измучат привычные лица.
Взломает береза окно,
и в раму впорхнет небылица —
павлиньего глаза пятно.
* * *
Ты из республики рубля.
А я погряз в литературе...
Кто иностранец? Ты иль я —
де-факто? Впрочем, и де-юре.
Судьбы не выдумал поэт.
Он в доску свой в корыстном мире,
расплачиваясь за обед
бряцаньем на заветной лире.
Пока последний жив пиит,
пока звенит чуть слышно лира,
его страну не покорит
и неразменный рубль банкира.
ДОРОГА В БОЛДИНО
Обширны небеса и зной белес,
обочины потрескивают сухо.
Поля из одуванчикова пуха
и полоса прореженных берез.
Простор для измотавшегося духа.
Кустами склон, как взрывами, пророс,
и гул из-под бесчисленных колес,
как канонада, повисает глухо.
Горит асфальт немеренной верстой.
Вдруг слева встал ветряк (и время оно)
о двух крылах над непашью пустой,
а третье смерч сорвал бесцеремонно.
Вон скачет Пушкин. Робкий окрик: — Стой! —
Здесь карантин. Шлагбаум и ворона.
* * *
На свете много черных речек,
доселе не текущих вспять.
На каждой черный человечек,
не разучившийся стрелять.
У каждой бродит по поэту,
не изменившему себе,
примерившему речку эту
к еще не сбывшейся судьбе.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
