|
|
Марган Мерзабеков
МОИ ВСТРЕЧИ С МУСТАЕМ КАРИМОМ
Мерзабеков Марган Ахметович родился в 1928 году в деревне Сабаклы
Кувандыкского района Оренбургской области. В 1950 году окончил Оренбургский
педагогический институт. В 1950—1953 гг. служил в военно-морском флоте. В
1953—1969 гг. работал сотрудником областной газеты «Южный Урал»,
ответственным редактором областной молодежной газеты «Комсомольское племя».
Собственный корреспондент газеты «Советская Россия» по Оренбургской области
(1969—1981) и по Республике Башкортостан (1981—1993). Заслуженный работник
культуры РСФСР (1978).
+ + +
С поэтом меня близко свела моя журналистская профессия. Это деловое
общение переросло в дружбу длиной в четверть века. Предлагаемые заметки —
воспоминания о поэте, некий, может быть, обзор его размышлений по актуальным
вопросам времени, суждений о современниках, высказанных для газеты, которую
я представлял («Советская Россия»), в личных беседах.
ЗНАКОМСТВО
Мое знакомство с Мустаем Каримом состоялось в 1981 году, когда я как
собственный корреспондент газеты «Советская Россия» был переведен из
Оренбургской области в Башкирскую АССР. Я был немало начитан и наслышан о
Башкирии, не раз бывал в Уфе, тем не менее корреспондентскую работу на новом
месте приходилось начинать с чистого листа. Особенно это касалось контактов
с людьми. Ведь особенность журналистской профессии в том и заключается, что
темы, сюжеты, сведения для газетных материалов приходится добывать главным
образом через «человеческие каналы» — встречи, общение, беседы с людьми. Вот
и я на новом месте жадно приглядывался к людям, подмечал какой-то
характерный стиль в работе здешних кадров, брал на заметку интересные
личности для дальнейшей «творческой разработки». Новичку сразу бросилось в
глаза, что республика богата яркими, самобытными, талантливыми людьми, имена
многих из которых были на слуху. И первым человеком, с которым я хотел
поближе познакомиться, конечно, был Мустай Карим.
До этого, живя и работая в Оренбуржье, я не был, к сожалению, достаточно
хорошо знаком с творчеством народного поэта Башкортостана, хотя имя его было
известно на весь Советский Союз. Его крылатая строка «Не русский я, но
россиянин» еще в 50-е годы облетела всю страну. Затем вышел на экраны фильм
«В ночь лунного затмения» по одноименной трагедии, ставшей классикой
многонациональной советской драматургии. Перед самым переездом в Уфу я
прочитал в «Роман-газете» повесть Мустая Карима «Долгое-долгое детство». И
был очарован тонкой лиричностью, гуманизмом произведения, истинно
национальным колоритом языка и изображенного писателем мира. Меня поразило
то, с какой художественной убедительностью писатель изобразил жизнь,
отношения в деревенской «правоверной мусульманской» семье, где у мужа были
две жены. Атмосфера в семье с «двумя мамами», из какой вышел поэт (советская
идеология смотрела на это как на «дикость»), была изображена поэтом с
исключительным тактом, почти как идиллия национального уклада, где царят мир
и согласие, уважение друг к другу, любовь к детям. (Примечательное
совпадение: другой талантливый советский писатель Чингиз Айтматов также
вышел из полигамной семьи).
Благодаря этой повести передо мной впервые предстала, к моему стыду,
современная башкирская литература, правда, в переводе. Уже потом, по приезде
в Уфу, я прочитал почти всего Мустая Карима на башкирском и следил за
выходом каждой его новой книги, старался быть в курсе наиболее заметных
новинок башкирской литературы. Одним из первых спектаклей в Башкирском
театре драмы им. Мажита Гафури, что я посетил, став уфимцем, была постановка
«И судьба — не судьба» по повести «Долгое-долгое детство».
Мое знакомство с Мустаем Каримом произошло именно в этом театре. Пришел
как-то на премьеру, уже не помню, какого спектакля. Когда я проходил по
зрительному залу, меня окликнул секретарь обкома партии по идеологии Тагир
Исмагилович Ахунзянов и представил сидящему рядом с ним Мустаю Кариму:
— Это наш новый собкор «Советской России», — затем он многозначительно
посмотрел на меня и продолжил: — Читал-читал вашу последнюю корреспонденцию:
вы еще никак не можете расстаться с вашими оренбургскими симпатиями...
Накануне был опубликован в «Советской России» мой репортаж «Не по названию,
а по сути» о ходе уборки урожая в Баймакском районе. По тогдашней традиции
совхоз-техникум «Зилаирский» соревновался с граничащим с ним совхозом «Зауральный»
Кваркенского района Оренбургской области. По моей инициативе между двумя
хозяйствами была проведена взаимопроверка хода уборки. Оказалось, что у
оренбуржцев более эффективно был построен уборочный комплекс по безнарядной
системе или по принципу бригадного подряда, на что обратили внимание и взяли
себе на заметку представители «Зилаирского» совхоза, и это было отражено в
репортаже. Выходит, корреспондент не «угодил» руководству Башкирского обкома
партии.
Ставший свидетелем разговора Мустай Карим тут же дипломатично нейтрализовал
«начальственную» реплику, дружелюбно обратившись ко мне:
— А вы не принимайте близко к сердцу сказанное секретарем обкома. Наверное,
хорошо умеют работать не только в Башкирии.
Поддержка Мустая Карима, который ухватил суть вопроса и взял меня под
защиту, тактично «указав» на местнические амбиции высокого партийного
функционера, меня весьма ободрила. И его слова стали мне, начинающему только
«осваивать новую территорию», напутствием.
ПРАЗДНИКИ НЕ БЫВАЮТ В ОДИНОЧКУ
Меня как журналиста Мустай Карим притягивал тем, что он был, как принято
говорить, кладезем мудрости. По любой теме у него была своя позиция, нередко
отличающаяся оригинальностью. При этом аксакал башкирской литературы всегда
был доступен, охотно шел на общение с журналистами, успевай только
записывать. Однако журналисты моего поколения, как правило, не владели
стенографией. А диктофонов даже у собкоров центральных газет в 70-е и в
первой половине 80-х годов не было. Я заимел этот вожделенный для
корреспондента аппарат лишь к концу 80-х, когда моя «штатная» журналистская
карьера уже близилась к своему финишу. И то пришлось воспользоваться
статусом собкора центральной партийной газеты и ради этой импортной штучки
идти на поклон к главному кооператору республики Ф. Г. Гарипову. Обошелся
мне диктофон «Саньо» в 220 рублей в тогдашних ценах, т.е. за него пришлось
выложить почти месячный оклад собкора, поскольку редакция не оплачивала
подобные приобретения. При нашей примитивной журналистской оснастке,
состоящей всего-то из ручки и блокнота, не удавалось зафиксировать некоторые
существенные моменты разговора с собеседниками.
Поэтому на первое интервью с Мустаем Каримом я пригласил с собой
стенографистку, невзирая на то, что редакция не оплачивала расходы на такие
услуги. О подобных деталях я упоминаю лишь для того, чтобы дать
представление читателю о скупых расходах редакций цэковских газет на
содержание своих корпунктов.
Итак, в сопровождении пожилой стенографистки я переступаю порог квартиры
поэта на улице Кирова. И хозяин дома, и моя спутница выразили обоюдную
радость по поводу встречи. Они оказались давними знакомыми. Поэт тепло обнял
женщину, расспросил о ее жизни и здоровье.
Впоследствии я заметил, что Мустай Карим кого бы то ни было — пожилых или
молодых, людей высокого ранга или без него — встречал одинаково приветливо,
радуясь просто общению с человеком. Это притяжение его обаяния я ощущал
каждый раз при встрече с ним.
Это первое интервью было опубликовано в «Советской России» 4 июля 1982 года
под заголовком «Праздники не бывают в одиночку». Перечитываю я его и сегодня
с превеликим удовольствием. Даже хочется похвалить себя... за то, что
«нашел» такого собеседника. А ведь его искать-то не надо было. Мысли поэта
звучат и ныне, спустя четверть века, «в самый раз», подкупая меткостью
суждений и выразительностью речевых оборотов.
А речь шла вот о чем. Тогда «Советская Россия» вела страницу «За
далью-даль», используя в качестве рубрики название поэмы замечательного
советского поэта Александра Твардовского и вкладывая в нее не столько
географический смысл, сколько понятие духовного богатства народов России.
Читатели приглашались к разговору о возрождении и сохранении народных
обрядов, традиций, праздников.
Я позволю здесь себе процитировать только начало диалога с Мустаем Каримом.
На вопрос корреспондента (для «затравки»), не является ли возрождение старых
обрядов искусственным поддержанием традиций, ради «национального колорита»,
поэт ответил:
«Ни в коем случае. Да и возродить можно только то, что всегда жило в народе.
Человека, бесспорно, создал труд, но духовно его возвысило умение создавать
праздники. В том далеком танце вокруг костра вижу первое проявление
человеческой духовности. Танец и родился, считаю, тогда, когда у нашего
пращура появилась тяга к выражению состояния души. И вызвано оно было,
определенно, радостью, — скорее всего, от добычливой oxоты».
Признаться, поэт открыл мне глаза на истинную глубину темы, которую я,
возможно, сам до конца не осознавал, видя в возрождении старых обрядов в
Башкортостане, прежде всего, очередную идеологическую кампанию. Размышляя о
тех или иных традициях и обрядах своего народа, своей родной деревни, Мустай
Карим подчеркивал, что это были праздники, украшавшие жизнь, сближавшие
людей. «Праздники ведь никогда не бывают в одиночку»,— эта его фраза,
сказанная экспромтом, поразила меня своей точностью. Поэтому именно она была
вынесена в заголовок материала. «Мудрость живших до нас, — продолжал поэт, —
содержится в традициях, поэтому так важно пристальнее всматриваться,
вдумываться в это наследие. Издревле земля и люди наши были приметны
гостеприимством. Всегда было уважение, почтение к прохожему, страннику.
Такая почтительность к гостю и сейчас сохраняется. (И как была свойственна
эта черта самому Мустаю Кариму и его дому! — М.М.). И это радует».
И еще фрагмент из публикации: «Обряды не только украшают жизнь, но и
возвышают ее нравственно. И хорошо, что мы сегодня уразумели: отказ от
дедовских обычаев и обрядов ослабляет ответственность одного человека перед
другим. Плохим быть в одиночку легче, а на миру не хочется быть плохим. Люди
среди людей стараются быть лучше. А от старания рождаются поступки. Обряды —
это взаимные обещания, обязательства, это слово и дело друг для друга: через
них что-то отдаешь и что-то получаешь. Причем и в том, и другом случае
обогащаешься. В обрядах у каждого народа много истинно доброго. Пусть эти
крупицы вековой народной мудрости живут дольше, доставляя нам пользу и
радость...
Вот на сабантуе я восхищался тем, как парень ловко забрался на высокий шест.
Я вообще независтливый человек, сидел и смотрел. Но я стал чуть-чуть лучше,
даже моложе стал. Не все могут показать на сабантуях свое умение и силу, а
удовольствие и радость получают все. Это тоже богатство».
Да, поэт тонко ощущал тему, по которой его попросили высказать свое мнение.
Не случайно, видимо, и в редакции материал был принят на ура, и работа
собкора по его подготовке была отмечена. Я же как корреспондент получил
огромное удовлетворение от моего первого «рабочего» общения с поэтом и
уверился в том, что в лице Мустая Карима буду иметь надежного и мудрого
автора.
Позволю себе маленькое отступление. В советское время сотрудникам газет,
особенно собственным корреспондентам, приходилось львиную долю времени и сил
тратить на писание статей за авторов. «Авторы» могли быть рабочими и
колхозниками, директорами заводов и председателями колхозов, представителями
науки и творческой интеллигенции, секретарями обкомов и райкомов партии.
Этой практике было дано очень точное название — «заавторство». Частенько в
так называемых «авторских» материалах мысли и слова принадлежали не тем, чья
подпись стояла под текстом. Гонорар же получал тот, кто «подписывал»
материал.
Нелепость таких порядков была очевидна. Помнится, Михаил Федорович Ненашев,
который пришел из ЦК КПСС главным редактором «Советской России», на первой
же встрече с собкорами объявил: «Не надо писать за тех, кто сам не умеет
писать». Однако он вскоре вынужден был «позабыть» о своем заявлении.
Тогдашними нормами партийной печати была узаконена пропорция «60:40». Первое
число обозначало количество строк авторских материалов, второе — штатных
сотрудников. Соблюдение этой «арифметики» жестко контролировали
идеологические отделы партийных комитетов. Можете себе представить, как нам,
собкорам, обрыдло писать статьи за «дядю», особенно за тех партийных
чиновников, творческое мышление которых зачастую не шло дальше пережевывания
казенных, заштампованных фраз из идеологических догматов и которые пуще огня
боялись высказать какую-то живую мысль нормальным человеческим языком.
…Заканчивая свое «лирическое отступление», скажу, что публикация в газете
первого интервью с народным поэтом Башкортостана положило начало нашему
тесному сотрудничеству с ним, а в последующем — и дружбе.
ВРЕМЯ РАЗБРАСЫВАНИЯ КАМНЕЙ
В годы, вошедшие в историю России как время перестройки, мне не раз
приходилось быть очевидцем сдержанного, рассудительного отношения Мустая
Карима к происходящей вокруг митинговой стихии. Вспомните, с каким
энтузиазмом встретило горбачевский лозунг «ускорения и обновления» советское
общество, уставшее от брежневского застоя. Но пока все были опьянены словами
«гласность», «плюрализм», «демократия» и призывали друг друга
перестраиваться, народный поэт Башкортостана во всеуслышание заявил (и потом
повторял не раз): «Мне не в чем перестраиваться». Это поначалу
воспринималось как некая позиция признанного писателя и общественного
деятеля, свой «особый» «независимый» статус. А ведь в конечном итоге он
оказался прав, не приемля с самого начала невнятную «перестройку», то самое
«обновление», которое привело к катаклизмам невообразимых масштабов.
В моем старом журналистском блокноте сохранилась запись хода пленума
Башкирского обкома КПСС от 9 июня 1987 года, который, собственно, и явился
поворотным моментом в реорганизации власти в регионе. В записях есть
выступление и Мустая Карима, которое, пожалуй, можно считать неким «моментом
истины» и для самого поэта.
Однако сначала необходимо напомнить вкратце об обстановке в республике,
предшествовавшей пленуму.
Летом 1986 года в газете «Советская Россия» были опубликованы две
корреспонденции — «Арсенал вчерашнего дня» и «Мраморная лихорадка». Как
соавтор этих статей могу без ложной скромности сказать, что в них впервые на
памяти последнего советского поколения жителей края прозвучала на страницах
центральной печати критика руководящих партийных органов республики. В
первой корреспонденции был осужден бюрократический стиль работы Башкирского
областного и Уфимского городского комитетов КПСС — формализм,
бумаготворчество, пустословие, показуха, заседательская суета — весь набор
шаблона в партийной работе, который и привел к застою. Во второй статье
подвергалась критике авральная кампания по облицовке фасадов зданий в
столице республики в связи с приближающимся 70-летием Октябрьской революции
в ущерб социальным проблемам населения. При подготовке обеих статей редакция
прислала спецкоров из Москвы в подкрепление местному собкору, чтобы не
оставлять последнего в момент выхода критических материалов один на один с
руководством Башкирского обкома КПСС, возглавляемого всесильным М. З.
Шакировым.
После выхода статей я начал сбор материалов о расправе над вторым секретарем
Уфимского горкома КПСС Л.П.Сафроновым, учиненной М.З.Шакировым за то, что на
пленуме Уфимского горкома КПСС тот осмелился выступить против предложенной
«самим» кандидатуры Р.Х.Рахматуллина на пост первого секретаря горкома. Во
время очередной поездки в редакцию, в Москву, я посвятил в свои планы
главного редактора В. В. Чикина. Однако «главный» меня «застопорил»:
— Знаешь что, Марган, — сказал он мне в несвойственной ему демократической
манере, — мы будем выглядеть мафиозной газетой, поставившей целью во что бы
то ни стало добить Шакирова.
Позиция шефа меня несколько озадачила. Я не сомневался в том, что моя
журналистская миссия в происходящем перестроечном процессе именно в том и
заключается, чтобы содействовать уходу с политической сцены таких «монстров»
застойной эпохи, как Шакиров. Без этого какое же могло быть обновление? Но
вот главный редактор нашей в общем-то боевой газеты вдруг «сыграл» на
«торможение». Его аргумент мне показался весьма неубедительным. Видимо, у
главного были какие-то свои тактические соображения. Выходит, зря я потратил
время на сбор огнеопасного материала. Весь этот труд, сопряженный с риском
для собкора, теперь, как говорится, коту под хвост? Было обидно и за себя, и
за газету.
— Могу ли отдать эту тему собкору «Правды»? — спросил я В. В. Чикина, сам не
очень надеясь на то, что он согласится.
Вопреки моим ожиданиям шеф с легкостью согласился на мое «непатриотичное»
предложение.
Я так и сделал. По приезде в Уфу спросил коллегу, собкора «Правды» Владимира
Прокушева, не возьмется ли он за «сафроновское» дело. Прокушев, что
называется, ухватился за тему. Собранную мной фактуру он не взял в работу
(«сам с усами»), распутывал весь клубок партийного криминала самолично. В
итоге в газете «Правда» за 6 мая 1987 года вышла его оглушительная статья
«Преследование прекратить!..» Итоги расследования комиссией ЦК КПСС фактов,
изложенных в этой статье, и стали предметом обсуждения на упомянутом пленуме
обкома партии от 9 июня 1987 года.
На этом, без преувеличения можно сказать, историческом пленуме выступило 27
человек. О нем было написано немало воспоминаний в разных печатных изданиях
республики. Поскольку героем моего повествования является Мустай Карим,
остановлюсь только на его выступлении.
Мне, очевидцу, было заметно, как трудно давалась поэту эта речь. С одной
стороны, руководство республики, тот же М.З.Шакиров, всегда было
благосклонно к мастеру слова, прославившему своим творчеством башкирскую
землю. Поэт был удостоен многих почестей. И все они, заслуженные талантом и
трудом поэта, давались ему как бы через руки местного партийного
руководства, оформлявших соответствующие ходатайства, характеристики,
решения, скрепленные печатью обкома КПСС. Поэтому поэт, рассуждая просто
по-человечески, мог считать себя «благодарным лично Мидхату Закировичу».
Но, с другой стороны, Мустай Карим не был бы духовным авторитетом своей
республики, если бы в столь ответственный час не был предельно откровенен.
Поэт не употреблял в своей речи хлестких выражений, как некоторые штатные
партийные ораторы, которые вчера поклонялись «хозяину», а сегодня стали
дружно его изобличать. Он говорил сдержанно, но емко. Начал свою речь с
того, что ему «...тяжело выходить на трибуну: вроде ты ни при чем, но
причастен к тому, что стряслось в нашем партийном доме. Статья в «Правде»
прозвучала как взрыв, произвела ощущение контузии... Наша прекрасная
Башкирия совершила нечто недостойное». Певца башкирской земли, пожалуй,
больше, чем кого бы то ни было, беспокоило то, что на республику наложено
пятно, и как бы оно не превратилось в клеймо.
Мустаю Кариму было «тяжело выходить на трибуну» еще и потому, что
обкомовская бюрократия прибегла к использованию «втемную» его имени в своих
закулисных интригах, включив его в состав своей комиссии по «расследованию»,
то-бишь опровержению фактов, изложенных в статье В. Прокушева «Преследование
прекратить...». К сожалению, мой коллега допустил в своем материале ряд
серьезных искажений и передержек, что послужило зацепкой для опровержения
всей статьи. Словом, поэта просто подставили. Комиссия же ЦК КПСС, которая
готовила и проводила пленум обкома, с привлечением сил Генеральной
прокуратуры СССР беспристрастно разобралась в «закорючках» сфабрикованного
местными законниками по велению Шакирова уголовного дела против
«строптивого» секретаря горкома, подтвердив, что дело — беззаконное. При
этом поэт, говоря о культе личности регионального масштаба, глубже и шире
смотрел на проблему, чем многие другие. Он сумел разглядеть не всеми еще
осознаваемые небескорыстные намерения критиков «партократии», последствия
«всенародного» расшатывания государственных устоев.
«Неправедные рвутся в праведники, грешники — в святые», — сказал он далее в
своем выступлении. И ведь как в воду глядел, если вспомнить, что произошло
со страной на волне критики «административно-командной системы».
После пленума, делясь своими впечатлениями о прениях, принятых решениях по
обновлению бюро и секретариата обкома, Мустафа Сафич с грустью сказал: «Все
это напоминает восстание рабов в Древнем Риме: круши всё, поднимай на копье
всех, кто был над тобой!! В угаре митинговщины можно разрушить дом, в
котором живем».
Опять же он оказался на сто процентов прав.
Пожалуй, именно эту митинговую стихию, которая не обошла и писательскую
среду, имел в виду поэт, вспоминая позже о том времени, когда он
почувствовал себя «в некоей духовной изоляции». Могу сказать, что этот
вакуум вокруг поэта не мог не заметить и я, поскольку к тому времени у нас с
ним сложились довольно доверительные отношения. В этом, помимо возникшего
между мной и поэтом взаимопонимания, не последнюю роль сыграла моя супруга
Суфия, которая нашла общий язык с щепетильной в выборе общения женой поэта
Раузой-апай. Порой чрезмерная коммуникабельность моей второй половины меня
даже удивляла. Например, когда она стала обращаться к Мустаю-агаю на «ты».
На мое замечание, не слишком ли она запросто ведет себя с аксакалом, она
невозмутимо отмахнулась: «Да брось, пожалуйста! Мустай-агай и Рауза-апай
сами сказали: «Будем на «ты».
Наступившее безвременье угнетало поэта, этого не могла не заметить и моя
жена. Мы с ней старались морально поддерживать Мустафу Сафича. Как-то Суфия
мне говорит: «А что, если я приглашу Мустая-агая на встречу в нашу школу
(где она преподавала иностранный язык)? Я одобрил. Не переоценивая значение
одной встречи поэта с читателями, каких было в его жизни множество, скажу
лишь, что в тот момент она была для него просто необходима. В дни, когда
люди были озабочены прежде всего выживанием в условиях развала страны, а
разговор о духовно-нравственных ценностях, о литературе, казалось бы, был не
ко времени, приглашение поэта встретиться с поклонниками его таланта, как в
добрые старые времена, само по себе стало обнадеживающим знаком: не совсем
еще ушло время сеять доброе, вечное, разумное.
Встреча была важна и для школы. Ибо, скажем так, явление Мустая Карима к
будущим гражданам и их воспитателям в тот момент, когда общество погружалось
во тьму, было равнозначно лучику света и надежды. Именно так восприняли
встречу в школе. Актовый зал был переполнен.
Здесь уместно заметить, что талант Мустая Карима как рассказчика был
сопоставим с его писательским дарованием. Причем в устной беседе, как и в
литературном творчестве, он оставался Учителем, воспитателем. Любая
школьная, студенческая аудитория ловила каждое слово негромкой,
неторопливой, раздумчивой речи народного поэта: он покорял молодежь как
мудрый наставник. Не случайно этой грани творчества мастера посвятил свой
исследовательский труд доктор педагогических наук из Уфы И. И. Валеев,
выпустив серию монографий о педагогике Мустая Карима, о традициях
башкирского национального воспитания в его произведениях.
Возобновление «контактного» общения поэта с читательской аудиторией,
временно ослабленного обстоятельствами, как нам показалось, явилось
некоторым, пусть маленьким, шажком в возвращении его к активной общественной
жизни, к осознанию того, что вопреки навязываемой народу бездуховной
рыночной идеологии корифея башкирской литературы по-прежнему читают, знают,
почитают, а значит, в жизни есть еще место настоящей литературе.
Позже, когда моя жена перешла преподавать в Уфимский лесхоз-техникум, она
предложила его директору Дамиру Галиаскаровичу Аскарову пригласить Мустая
Карима выступить пред студентами и преподавателями.
Дружба поэта с техникумом, завязавшаяся на этой встрече, не ослабевала до
конца его жизни. Мустафа Сафич не скрывал своего особого расположения к
труженикам леса, которые охраняют и приумножают богатства и красоту родной
природы.
Однажды за чаепитием поэт вспомнил куплет времен своей студенческой
молодости:
«Ты не ухни, кума!
Ты не эхни, кума!
Я ж не с кухни, кума.
Я из техникума!»
— Это, конечно, очень тонкий намек в мой адрес, — подхватила Суфия.
— А то в чей же! Ты одна здесь из техникума! — отпарировал Мустафа Сафич и
пояснил. — Эта частушка появилась в первые годы Советской власти, когда
рабоче-крестьянская молодежь, не имевшая зачастую базового школьного
образования, потянулась в рабфаки, техникумы. И старая интеллигенция
подтрунивала над ней.
О НАЦИОНАЛЬНОМ БЛАГОРОДСТВЕ
Во все периоды моего общения с поэтом я не раз обращался к нему, как к
мыслителю, занимающему благоразумную позицию по национальному вопросу. Ему
была чужда национальная кичливость. И в то же время ему был дорог родной
башкирский язык, в совершенствование которого он внес, наряду с другими
мастерами слова, огромный вклад. Признаюсь, познакомившись близко с его
произведениями в оригинале, я сделал для себя как бы запоздалое открытие:
мой родной башкирский язык, оказывается, обладает словарным и стилистическим
богатством, чтобы передавать все оттенки человеческих отношений, мыслей и
чувств не хуже, чем другие языки.
Свой интернационализм поэт выразил в крылатой строке: «Не русский я, но
россиянин», написанной в канун празднования 400-летия добровольного
вхождения Башкирии в состав Русского государства.
В интервью газете «Советская Россия» в связи с его 80-летием на вопрос: «Не
изменилось ли Ваше отношение к знаменитым словам, сказанным почти полвека
назад?», поэт ответил:
— Не только не изменилось, а укрепилось мое отношение к идеологии этого
стихотворения.
Вернемся, однако, к тем годам, когда так называемый «переходный период»
устроил экзамен мастерам культуры на прочность их нравственных, гражданских
позиций. Некоторые из деятелей творческого цеха, поддавшись соблазнам
«вдруг» открывшейся «свободы творчества» или потеряв ориентиры, ударились
кто в национализм, кто в «демократическую» вседозволенность. Мустай Карим
стоял на своих позициях твердо, как утес под ударами шторма.
С провозглашением идей перестройки национальный вопрос обострился, вернее —
обострился национализм. Эти веяния не обошли и Башкортостан.
14 января 1989 года в «Советской России» была опубликована моя беседа с
Мустаем Каримом «О национальном благородстве» под рубрикой «Строим семью
народов». Она появилась под впечатлением состоявшегося партийного собрания в
писательской организации с повесткой дня: «Многонациональные отношения и
наша практика». Читателю надо объяснить, чем было вызвано обсуждение
названной повестки дня. В 6-м номере журнала «Дружба народов» за 1988 год
появилось эссе «Язык мой — друг мой...» писателя из Уфы Айдара Халима. Он
высказывал свою точку зрения на межнациональные отношения в Башкирии.
Публикация вызвала неоднозначную реакцию в башкирской литературной среде.
Автор, дав целый ряд справедливых суждений, допустил, однако, передержки, да
и, пожалуй, бестактность. Более того, извратил некоторые исторические факты,
а некоторым дал очень субъективные толкования.
Эта публикация и стала основным предметом разговора на партсобрании.
До сих пор, спустя почти два десятилетия, помню то бурное собрание,
продолжавшееся около шести часов. Накал страстей на нем еще раз подтвердил
ту истину, что национальное чувство — одно из самых деликатных и уязвимых,
затронешь неосторожно — вызовешь боль. На общем эмоционально накаленном фоне
выступление Мустая Карима прозвучало как призыв к благоразумию. Я попросил
Мустая Карима прояснить его точку зрения на волнующий многих вопрос.
Вот что сказал Мустай Карим: «Тот разговор оставил во мне некое чувство
неудовлетворенности из-за его запальчивости. Да и в дискуссиях по подобному
вопросу едва ли возможно сразу поставить все точки над i. Такие разговоры
нужно вести вдумчиво и несуетливо (курсив мой, — М.М.)»
«Вдумчиво и несуетливо...» Эти слова поэта, пожалуй, можно бы взять девизом
к его манере размышлений не только по национальному вопросу, но и по любому
другому. Именно таких людей народ возводит в степень аксакала, мудреца,
каким поистине был Мустай Карим.
— Прежде всего считаю, что сегодня не было необходимости выяснять
национальные отношения в Башкирии в той форме, как это происходило,—
продолжал поэт. — Как удачно заметил один из выступавших товарищей, до этого
жили и работали, не заглядывая друг другу в паспорта. И вдруг на восьмом
десятилетии автономной республики стали выяснять: кто какого роду-племени?
Появились «инициаторы», которые носятся с надуманной идеей создания некоей
автономной формации. Никак не могу поверить в благость намерений тех, кто
хочет расставить народы по национальным улицам, определив кому проспект,
кому переулок, кому тупик. Я посчитал своим долгом призвать коллег
возвратиться к прошлым нашим нормальным отношениям.
Поэт сказал, что считать, будто в регионе все национальные проблемы решены,
было бы лицемерием. Именно потому, что на протяжении десятилетий мы делали
вид, что по интернациональному воспитанию республика служит чуть ли не
образцом, не «замечали» имеющихся болячек, накопились узлы в этой сфере. И
чтобы развязать их, нужна государственная мудрость, трезвый анализ, а не
перехлест страстей. Народ ждет от нас — писателей, деятелей культуры, науки
— объективного, взвешенного слова, разумных, реальных действий.
И еще одну очень ценную мысль высказал тогда поэт: «Надо исходить из того,
что по исторической судьбе в Башкирии на протяжении веков формировалась
многослойная, разноязыкая структура населения. Здесь осели навсегда русские,
татары, чуваши, удмурты и другие народы. И для всех них, кроме понятия
языка, национальной принадлежности, есть еще понятие отчего края,
органическое чувство родной земли (курсив наш,— М.М.). Это великое понятие и
великое чувство. И ни один народ, чьим именем названы автономные
образования, не может претендовать на свой ареал с позиции: «Это только
мое». Тот или иной край не народы создали, а по счастливой судьбе они здесь
оказались. Я, башкир, не могу говорить, что Башкирия — это только моя земля.
Этим бы я унизил чувство земли, чувство родины других народов, живущих в
республике. Вряд ли они Башкирию меньше нас любят».
— Когда речь заходит о развитии национальных языков, культур, не создается
ли у вас впечатление, что каждый думает только о себе, «тянет одеяло на
себя»? — спросил я поэта.
— В этом нет ничего предосудительного, — ответил он.— О себе прежде всего
надо заботиться самим. Это вовсе не эгоизм, а самоутверждение. Но, с другой
стороны, заботы и тех, и других народов — наши общие заботы. И здесь нам
делить нечего. А вот в горячих обсуждениях национального вопроса порой
действительно наблюдается налет болезненней уязвимости. Не говорит ли это о
том, что здесь мы упускаем всеобщую связь? То есть не всегда свою судьбу
рассматриваем в тесном взаимодействии, взаимосвязи с судьбами других. Будто
невзначай теряем из виду принцип интернационализма, на котором держится наше
многонациональное государство. Кто-то из философов сказал: «Свобода каждого
ограничена свободой других». Чрезмерное выпячивание своего «я», как правило,
происходит за счет ущемления других.
Мой собеседник подчеркнул очень важную, по его мнению, мысль: в разговорах о
национальных языках, традициях мы как-то привыкли исключать язык и традиции
русского народа, будто он стоит обособленно ото всех других народов страны.
Невозможно говорить о национальных взаимоотношениях, минуя роль и место
этого языка и культуры в нашем общем прогрессе и в прогрессе каждой нации. У
русской интеллигенции, у русского народа всегда было чувство благородства,
такта к другим народам. Не зря русские интеллигенты XIX столетия заступались
за угнетенные народы. Тем самым они отстаивали и честь русского народа. В
XIX столетии взоры всей передовой интеллигенции России были обращены на
защиту башкирского народа. А заступаются, как известно, только достойные.
Я напомнил Мустафе Сафичу, что он только что говорил о самоутверждении
народов, о том, что о своем развитии каждый должен заботиться сам. Поэтому,
наверное, национальное благородство не означает, что надо обходить острые
проблемы развития культуры коренного народа. И спросил: какие вопросы здесь
ему видятся, так сказать, изнутри?
— Говоря о национальном самочувствии, национальном духе, я бы на первое
место поставил отношение к языку,— ответил Мустафа Сафич. — Меня, например,
как и других башкирских писателей, беспокоит, что число читающих,
обучающихся, говорящих на родном языке сокращается.
Я напомнил моему собеседнику, что одна из причин этого явления, видимо, в
том, что родители во многих национальных семьях сами выступают за обучение
детей на русском языке. Потому что без хорошего знания общепринятого языка
нельзя считать себя образованным человеком.
— Верно, — сказал поэт.— Но желание родителей, чтобы их дети «стали людьми»,
учась на одном только русском языке, это, мне кажется, в свою очередь
какая-то деформация психологии. Я, например, учился на родном языке: в
начальной школе, семилетке, педрабфаке, пединституте. И вообще вся
национальная интеллигенция старшего поколения получала образование, по
крайней мере в объеме 7—8 классов, на родном языке. Так что же, они не стали
людьми? Нынешнее, прямо скажем, пренебрежительное отношение многих к родному
языку я лично объясняю серьезными упущениями в национальной политике
предыдущих лет.
— Мое глубокое убеждение, — продолжал поэт, — вынесенное из опыта, состоит в
том, что отрыв с малых лет от национальной нравственной сферы делает
человека духовно обделенным, быть может, даже ущербным. Человек — это не
только обладатель диплома, профессии. Прежде всего это личность. А личность
закладывается при помощи родного языка, на родной почве. Хорошо сказано об
этом у великого татарского поэта Габдуллы Тукая.
Я приведу здесь эту строфу в переводе на русский: «Родной язык — святой
язык, отца и матери язык. Как ты прекрасен! Целый мир в твоем богатстве я
постиг».
Должен сказать, что до Мустая Карима никто в Башкортостане как среди
политических и общественных деятелей, так и ученых и писателей не подходил к
проблеме межнациональных отношений с таких гуманистических позиций, с
позиций национального благородства. Эта его точка зрения не раз подвергалась
нападкам со стороны некоторых его собратьев по перу как небрежение к
национальным интересам, как отсутствие национального патриотизма. Но в своем
понимании интернационализма, национального благородства Мустай Карим был
непоколебим:
— Не подлежит дискуссии, что русский язык — наш второй язык. Народы страны
через русский приобщаются к мировой культуре, он стал и мостом, по которому
лучшие произведения одних народов доходят до других. Если можно провести
аналогию, хотя и несколько отдаленную, я бы сказал так: у каждого человека
есть отец и мать. Без одного из родителей человек — сирота. Так и любой
гражданин страны, не владея обоими языками, стал бы вроде полусиротой.
— Родной язык — это не только средство общения между людьми. Это нечто
большее. Мы, пишущие люди, это понимаем. Я статьи иногда пишу на русском, а
все остальное на родном. Если я пишу на родном — я соответственно
настраиваюсь и думаю. Это не только порядок слов, а вхождение в мелодию
языка. Когда я говорю, что люди без слов могут объясняться, я имею в виду
эту внутреннюю мелодию. Сносное знание русского языка мне иногда помогает
сверять с его помощью изложенное на башкирском. Это интересный процесс —
творческий, созидательный.
— Извините, Мустафа Сафич, — сказал я поэту, — а не доказываем ли мы
очевидное? Каждый язык — неповторимое, уникальное явление. И чем больше
человек знает языков, тем богаче его мир.
— Я думаю, — ответил мастер, — порой нелишне возвращаться к прописным
истинам. То, что двуязычие — благо, осознают многие. А вот как в жизни
поступают? Как-то один родитель мне высказал упрек, что дети, мол, на родном
языке почти не говорят. Я его спросил, говорит ли он сам с ними на родном
языке. Оказывается, нет. Так кого упрекать-то. Родной язык с семьи
начинается, с колыбели, с пеленок. Чуть запоздаешь — приходится родной язык
в сознание ребенка привносить почти как иностранный. Обучение детей в семье
родному языку, приобщение их к духовным ценностям своего народа —
высоконравственное, святое дело.
Слова старейшины башкирской литературы об отношении к родному языку не были
только декларацией. В семейных традициях поэта уважение к родному языку
свято сохранялось. Родители между собой и с детьми — сыном Ильгизом и
дочерью Альфией — общались только на родном языке. Внук (сын Альфии и Олега
Балабана) Тимербулат, которого обычно звали сокращенно Булатом, обращался к
дедушке, бабушке и матери исключительно на родном языке. Причем Булат
одинаково свободно говорил на башкирском и татарском языках. И что
характерно: он не «мешал» языки. Булат завершал свою учебу в США, затем,
женившись, обосновался в Москве. Но обязательно не один раз в год прилетал в
Уфу на семейные праздники, оставался верен себе, общаясь на родном языке с
близкими и друзьями семьи.
Слова Мустая Карима о том, что национальная интеллигенция старшего поколения
получила образование, по крайней мере в объеме 7—8 классов, на родном языке,
относятся и к автору этих строк. Закончив семилетку на родном языке в глухой
башкирской деревне Оренбургской области, я оказался перед трудным вопросом:
куда пойти учиться. С моим, мягко говоря, слабым знанием русского языка
(«Какой твоя дело!» — это из моего тогдашнего русского лексикона)
рассчитывать поступить в любой из техникумов, где обучение ведется на
русском, было проблематично. А средняя школа на башкирском на всю область,
по-моему, была одна и то в отдаленном районе. Меня выручило то, что в эти
годы в село Желтое из Бугуруслана было переведено татаро-башкирское
педучилище. Закончив это педучилище на родном языке, я осмелился на безумно
храбрый шаг — пошел на факультет русского языка и литературы Оренбургского
пединститута. Благо как отличник я был принят в вуз без приемных экзаменов.
Как я постигал в институте русский язык — отдельный разговор. Через четыре
года, к окончанию вуза, я, видимо, уже сносно владел им. После трех лет
службы на военно-морском флоте (сразу по окончании института) был принят
сотрудником в областную русскую газету «Комсомольское племя», затем перешел
в партийную газету «Южный Урал», потом 8 лет был ответственным редактором
областной молодежной газеты, затем четверть века проработал собкором газеты
«Советская Россия».
«Лирическое отступление» я позволил лишь в подтверждение мыслей Мустая
Карима о том, что можно владеть русским не в ущерб знанию своего родного
языка, что двуязычие — это духовное богатство.
И все же эту часть своих воспоминаний заканчиваю на одной минорной нотке.
Два года назад моя родная деревенская школа, где я закачивал 7 классов,
отмечала свой юбилей. На приглашение оттуда я поехать не смог по состоянию
здоровья. Но через брата Таймаса Мерзабекова, который также учился, а потом
преподавал в этой школе, а теперь живет в г. Благовещенске Республики
Башкортостан, передал в подарок школе несколько книг уважаемого Мустая
Карима с его автографами. Мудрый Мустай Карим, взяв ручку, спросил меня: «На
каком языке писать?» «На русском», — ответил я. Ибо уже с 50-х годов
прошлого века обучение в национальных школах Оренбуржья было переведено на
русский язык, а башкирский был изъят из программы даже как предмет.
Словом, нынешнее поколение моих сородичей-земляков родным языком, можно
сказать, толком не владеет. Не хочешь, да скажешь: вот уж поистине
современные «иваны», не помнящие родства.
ВЕРА В ЧУДЕСА
Осенью 2002 года Мустафа Сафич подарил нам с Суфией вышедшую в
издательстве «Китап» на башкирском языке книгу «Мгновения жизни» с
автографом: «Суфии и Мэргэну — в память о прекрасных мгновениях, пережитых в
этой жизни вместе с вами. Ваш Мустай Карим, 27 сентября 2002 года».
C портретов автора, которыми была иллюстрирована книга, на нас смотрел не
тот улыбчивый и моложавый Мустай Карим, каким мы привыкли видеть его на
прежних фотографиях, а человек, заметно прибавивший в годах и погруженный в
думы. И не мудрено. Поэту шел 83-й. Из них без малого семь десятилетий он
нес на своих плечах нелегкую ношу, именуемую писательским трудом. А
незадолго перед этим ушла из жизни Рауза-апай, с которой они прожили вместе
шесть десятилетий. Заботу о пожилом отце взяли на себя дочь Альфия и зять
Олег.
Мы знаем, что произведения Мустая Карима, к какому бы жанру они ни
относились, крепко замешаны на поэзии и мудрости жизни. Но эта книга явилась
просто копилкой сокровищ. Сама задумка ее была неким озарением, пришедшим к
автору в наше сумеречное время. И по времени выхода, и по содержанию книга
явилась итоговым трудом поэта. Судьба подарила ему эту возможность, отвела
достаточно времени, чтобы поэт успел на склоне своих лет обозреть
прозорливым глазом художника все прожитое и выбрать из мозаики памяти о
людских встречах и жизненных дорогах самое заветное, самое дорогое и
запечатлеть на бумаге.
Автор не раз делился со мной историей создания книги, рассказывал о своих
творческих принципах, какими руководствовался при работе над ней. Иногда эти
беседы происходили в больнице, куда поэт все чаще стал попадать в последние
годы жизни. По своей журналистской привычке я во время некоторых бесед
включал диктофон. И эти записи пригодились мне сегодня. Многое из того, что
я воспроизвожу в своих воспоминаниях, — с живого голоса Мустая Карима.
— Книга эта писалась, как говорится, не в один присест, — рассказывал
автор.— Я возвращался к работе над ней еще и еще раз. Идея ее зародилась
так. С началом перестройки я совсем растерялся, не знал, куда себя деть. В
голову не приходит ни одной мысли, ни одной идеи. А то, что приходит, я сам
отгоняю. Даже унынию стал поддаваться: кому теперь нужно мое творчество?
Раньше если писал пьесу, то знал, что завтра ее поставит театр, потом другой
театр... Напишу стихи — их напечатают, читать будут. Повесть напишу — у нас
опубликуют, по стране разойдется. Так было. У меня было много читателей. И
вдруг почувствовал себя в некоей духовной изоляции.
— И тогда я сам дал себе установку: если останется хоть сто человек, которые
читают на башкирском, я буду писать книги для них. Потому что даже
воспитание одного человека, доброе слово одному человеку — это большая
ценность. А если твое слово доходит до ста человек — это труд не напрасный,
— тут Мустафа Сафич сделал паузу, потом произнес, как бы противореча самому
себе. — А если честно говорить, — это утешение не очень серьезное.
— Идея создания книги родилась в обстановке, когда обесценилось все: не
только жизнь, но и смерть. Некоторые ударились в религию, некоторые — в
распутство. Как можно остаться верным вечным ценностям жизни, когда все
вокруг замутнилось? А надо остаться. Поэтому я задумался над тем, что было
светлого в жизни: о ярких, памятных событиях, хороших людях, которые
потрясли сердце, порадовали душу, вызвали жгучую горесть. Все это я называю
чудесами — большими и малыми. Только чудеса не дают угаснуть уголькам
жизненного очага. И надежда.
— Мустафа Сафич, я уважаю вашу авторскую позицию, но то ли сейчас сейчас
время, чтобы воспевать чудеса? — попытался я возразить мастеру. — Кругом
коррупция, бандитизм, разворовывание богатств страны, проституция,
наркомания, алкоголизм, половина народа бедствует, население страны убывает,
сельское хозяйство развалено, в стране 2,5 миллиона беспризорных, молодежь
превращается в зомбированных телевидением дебилов?
— Не ты один делаешь мне упрек, что я вижу жизнь однобоко, — спокойно
ответил поэт. — Я знаю и теневую сторону ее. Но то — не мое поле. Темная
сторона жизни, задворки человеческого бытия меня не притягивают. У меня свой
человеческий материал. Поэтому в книге не найдете негатива. И не только в
этой книге. В моих произведениях, например, нет женщин вздорных,
сомнительных, никчемных. Разве мало их в жизни? Но опять-таки они не предмет
моего внимания. Мое богатство — накопившиеся за 60-70 лет воспоминания о
людях, добрых людях. Есть здесь и о людях, с которыми у меня нет духовного
родства. Однако я их вспоминаю сообразно их месту в моей памяти.
— В книге нет каких-то открытий, — продолжал автор, перебирая страницы тома.
— И тем не менее я ее называю книгой чудес, потому что в жизни, оказывается,
много чудес. Моя опора — удивительное в жизни. Помимо воли автора некоторые
сюжеты по своей внутренней логике тяготеют к мистике. К слову, я как-то
получил письмо из Канады. Автор пишет: «Вы медиум, у вас спиритические
способности, в трагедии «В ночь лунного затмения» вы настолько наглядно
вызвали дух предков». В литературном творчестве авторское озарение иногда
как бы ставит героев в исключительные ситуации, которые можно толковать или
как случайность, или как закономерность, неизбежность.
Здесь я хочу остановиться на одном из сюжетов книги, озаглавленном «Бейеш»,
потому что об этой истории я слышал еще задолго до выхода книги из устных
воспоминаний в кругу семьи поэта. Она меня глубоко тронула как прекрасная,
возвышенная сказка о том, как вера, надежда и любовь спасли близкого
человека.
Дело было так. За овальным столом в гостиной у поэта по случаю, если мне
память не изменяет, дня рождения Раузы-апай собралась маленькая компания:
хозяева дома, их дочь Альфия с мужем Олегом и я с женой. Выпивали, как
обычно, в меру, песен не распевали, да и певунов-то, как мы с супругой
привыкли считать, за столом не было. Но, оказывается, мы ошибались. Вдруг
Рауза-апай по просьбе Мустая-агая запела старинную башкирскую народную
песню. Называется она «Бейеш», но передают ее по телевидению и радио не
часто, возможно, потому, что для исполнения она довольно сложна, для
эстрадных певцов, например, просто непосильна. И то, что Рауза-апай сумела
исполнить ее без натуги, проникновенно, было для меня с Суфией большой
новостью. Ведь чтобы ее спеть, кроме слуха и голоса, исполнитель еще должен
обладать пониманием души народной песни. В маленькой и хрупкой хозяйке дома
с тихим в разговоре голосом, оказывается, жила незаурядная певица.
Но самое примечательнее в том, как и когда она выучила эту песню. Об этом
поведал нам Мустафа Сафич, когда Рауза-апай закончила петь. Поэт сам тоже
был удивлен и восхищен, когда впервые услышал песню в исполнении жены.
Возможно, кому-то из читателей этот эпизод известен по книге писателя. Тем
не менее позволю себе здесь вкратце повторить его содержание.
…Это было в их молодые годы, сразу после войны. Супруги находились в
Зауралье, куда жена повезла израненного поэта-фронтовика на лечение кумысом.
Как-то супруга уговорила его подняться на ближайшую гору. Поэт не мог ей
отказать, хотя не совсем еще оправился от ран и болезней. Во время
восхождения на гору, откуда открывались чудесные просторы, залитые весенним
солнцем, когда они остановились для передышки, Рауза, устремив взор в
голубые дали, неожиданно запела эту песню, поразив поэта. «Откуда знаешь эту
песню?» — спросил он. Оказалось, когда поэт с простреленными на фронте
легкими, пораженными тяжелой формой туберкулеза, после операции, лежал в
безнадежном состоянии в московской больнице, она услышала эту песню по
радио: она взяла ее за сердце своим драматичным содержанием и берущим за
душу напевом. Рауза запомнила ее и дала обет, что если Мустай выздоровеет,
то споет ее ему наедине где-то в вольной степи или при восхождении на
высокую гору. И эта минута в их жизни состоялась…
Разве это не было счастьем, чудом? И полвека спустя поэт рассказал об этой
истории в своих воспоминаниях.
Сколько таких незабываемых, светлых мгновений описано в книге! Я был неправ,
ставя под сомнение право поэта обратиться к маленьким чудесам в то время,
когда в окружающей нас жизни все обесценилось. Читая книгу, думаешь, что,
действительно, оказывается, вокруг нас много чудес. Надо только уметь их
видеть. А чтобы видеть, надо смотреть на мир глазами души. И еще надо одно —
чтобы посчастливилось человеку прожить интересную, одухотворенную жизнь. А
для этого нужно, чтобы человеку щедро благоволила судьба. Все это было дано
Мустаю Кариму сполна.
Один из разделов книги посвящен воспоминаниям поэта о встречах со многими
яркими, талантливыми личностями. Перед нами проходит целая плеяда выдающихся
людей.
Закрывая книгу, я размышлял: наверное, у каждого из нас были свои «чудные
мгновения», память о которых мы храним где-то в глубине. Но когда к таким
мгновениям прикасается рука мастера слова, то личное становится достоянием
всех, неся людям мудрость жизни, добро, свет. Ведь искусство писателя сродни
философскому камню: оно способно извлекать из прожитого и пережитого
отточенные, граненые картинки-чудеса, в которые спрессовано время,
охватившее 6-7 десятилетий, а за ними — несколько эпох.
Навеянные книгой впечатления подтолкнули меня написать о «Мгновениях жизни»
читательский отзыв, хотя это было не совсем по моему журналистскому амплуа.
Моей рукой водили, видимо, магия слов художника, моя глубокая симпатия к
аксакалу башкирской литературы, моя дружба с ним. Отзыв или, можно сказать,
микрорецензия «Умейте видеть в буднях чудеса» была опубликована в газете
«Республика Башкортостан» за 30.10.2002 года.
О СОВРЕМЕННИКАХ
Небезынтересны мысли Мустая Карима о современниках — политических
деятелях, об ученых, писателях. Кроме воспоминаний, собранных в «Мгновениях
жизни», поэт и в устных беседах высказывал свои суждения о ком-либо из
«сильных мира сего», с кем ему приходилось общаться или которые представляли
для него интерес с какой-либо стороны.
— В своих воспоминаниях я упоминаю и о Сталине,— комментировал он содержание
названного выше сборника. — Но это мое видение. Я не кинулся, как многие,
рисовать его палачом. Если на то пошло, мало ли было среди царей палачей? Не
были ли таковыми Петр Первый, Иван Грозный, Николай Второй? Не зря
последнего называли «кровавым царем». А теперь превращают в святого...
— Из государственных деятелей я упоминаю еще Игнатьева Семена Денисовича. В
годы войны он был первым секретарем Башкирского обкома КПСС. В начале 50-х
возглавлял Министерство государственной безопасности СССР. Потом второй раз
был направлен в Башкирию первым секретарем обкома и проработал здесь около
четырех лет. Несмотря на то, что он ряд лет исполнял обязанности первого
кэгэбэшника, это был человек справедливый, бережно относился к творческим
деятелям, отводил от них надуманные обвинения в «неблагонадежности».
— О Зии Нуриевиче Нуриеве, долгие годы возглавлявшем Башкирский обком КПСС,
я часто упоминаю. Хочу сказать: большие руководители такими должны быть. Но
были моменты, когда мы с ним спорили по-крупному. В последний период в его
интонации стали появляться нотки важности. Однажды в Москве, в гостинице, я
ему высказал об этом довольно в резкой форме. В пух и прах рассорились.
Утром он мне звонит: «Заходика-ка ко мне». Зашел. «Давай будем считать, что
вчера между нами не было разговора». Значит, «отошел», обиду не затаил. Вот
такой он был. Ему можно было говорить то, что думаешь, прямо.
— Раз в день Октябрьской революции часов в десять вечера Зия Нуриевич
присылает ко мне своего порученца с заданием «привести Мустая» на
праздничный ужин. Я не пошел. После при встрече Нуриев: «Почему не пришел?»
«Разве так приглашают в гости? Я что, бедный родственник? Если бы заранее
пригласил, я бы пришел». В общем, мы с ним жили в дружбе. Он крупным был
деятелем. Людей не унижал. Если и нагрубит кому-то сгоряча, старался потом
сгладить свою вину, находил повод, приглашал человека к себе, давал понять,
что о предыдущем разговоре надо забыть.
В «Мгновениях жизни» имеются отзывы и о М. Ш. Шакирове. Выше, в разделе, где
речь шла об обсуждении статьи в газете «Правда» на пленуме Башкирского
обкома КПСС 9 июня 1987 года, я уже писал о выступлении на нем Мустая Карима,
который, хотя и избегал резких оценок в адрес Шакирова, но однозначно осудил
допущенные им факты произвола. Но в отличие от журналистов, меня в том
числе, видевших в Шакирове прежде всего зарвавшегося от вседозволенности,
безнаказанности и долгого сидения «на престоле» диктатора, поэт в своих
воспоминаниях не сбрасывает со счетов и заслуги бывшего руководителя
республики, особенно в развитии экономики и культуры края. Возможно, он
прав, обозревая с высоты пройденного им жизненного пути два «шакировских»
десятилетия истории Башкортостана. А возможно, каждый из нас видел какую-то
одну из граней деятельности политического руководителя. Угол зрения поэта и
журналиста, вполне естественно, мог не совпасть. Здесь я не собираюсь
оспаривать точку зрения народного поэта Башкортостана. Ведь высказывая свое
мнение о тех или иных видных политических деятелях, которым в обществе
даются разноречивые оценки, поэт всегда подчеркивает: это мое видение. Точно
так же и я, наверное, могу сказать: это мое видение.
C кем бы ни общался Мустай Карим, он, как художник, выхватывал наиболее
характерные черты поведения человека, на основе которых можно судить о
личности.
...Из разговора за чашкой чая.
— Вопрос «кому я нужен?» то и дело возникает в голове. Но сегодня произошел
эпизод, который говорит, что ты кому-то еще нужен. Как вы позвонили, что
идете ко мне, я засобирался в магазин за водкой, потому что дома запасов не
оказалось. Зарина, наша помощница по дому, узнав, куда и зачем я иду,
всполошилась: «Мустафа Сафич, разве вы такой человек, чтобы ходить водку
покупать?!» (Смеется.) Купил водку, положил в пакет, иду назад. Как перешел
улицу Цюрупы, навстречу мне пожилая женщина, и чуть не бросается мне в
объятия. Не больная ли, думаю. Но глаза нормальные. Рядом с ней молодой
человек лет 18. Она со слезами на глазах говорит, что первый раз меня видит
и так рада, что я живой. Рассказывает, что муж несколько лет назад погиб при
аварии. Я подумал, что, видимо, помощи будет просить, как нередко бывает при
встречах на улице. Она плачет и рассказывает, что живет у дочери, свой дом в
деревне продала. Я держу пакет с водкой и успокаиваю ее. Неделю только в
городе живет, и внук первый раз сегодня ее на улицу вывел. И говорит: «Как
мне повезло, что Мустая Карима встретила». Я говорю ее внуку: «Сынок,
спасибо тебе, что бабушку вывел на улицу...» Иду и думаю: выше голову,
Мустай! Долой мысли о том, что ты никому не нужен! Можешь ли ты считать себя
покинутым и позабытым, если незнакомая пожилая женщина из глубинки узнает
тебя на улице?.. Так что почетный караул пусть подождет...
За той бутылкой мы хорошо посидели. Мустай-агай по доброй традиции, всегда
соблюдаемой им, без тостов не пил даже в самой малой компании в домашнем
кругу, как в тот раз, когда нас было всего четверо — он, его дочь Альфия,
моя жена Суфия и я. Один из тостов он посвятил дочери: «За тебя, дорогая! Ты
наша опора!»
Кстати, в любое время года он пил водку со льдом, в отличие от меня, который
и зимой и летом разбавлял холодную водку крутым кипятком, чтобы не
простудить горло.
...До «почетного караула» оставалось еще два года.
Как помнят уфимцы, проводы Мустая Карима в последний путь в сентябре 2005
года превратились в грандиозную, не виданную до этого в республике
демонстрацию народной любви к своему поэту!
В ПРАЗДНИКИ И БУДНИ
В дни юбилеев поэта двери его квартиры с утра до ночи оставались
открытыми. В первой половине дня обычно шли его поздравлять официальные
лица. Позже с менее жестким графиком продолжительности визита собирались
друзья и большая родня как со стороны главы семейства, так и жены. В течение
дня несколько раз накрывался большой овальный стол. Принимая, привечая весь
этот поток гостей, Мустафа Сафич бывал внимателен, предупредителен к
каждому, независимо от возраста, ранга, степени родства. Для каждого гостя у
него находились добрые, теплые слова, чтобы представить его компании,
подчеркнуть в человеке что-то хорошее, упомянуть, как давно он знает его или
дружит.
На семейные праздники, как правило, собирался узкий круг друзей и родных.
Чаще всего здесь мы встречали поэта Мусу Гали, заслуженного строителя
Гильмана Фатхулловича Асадуллина с супругой Розой Усмановной, ректора
авиационного института Рыфата Рахматулловича Мавлютова. Прилетали из Москвы
сын Мустафы Сафича писатель Ильгиз Каримов с женой Назифой, внуки Айгуль,
Нияз, Булат.
Мустай Карим и Рауза-апай были очень разборчивы (здесь это слово весьма
уместно) в выборе друзей для общения в домашнем кругу. Насколько нам
известно, «дружить домами» с ними были не прочь большие люди республики. Но
чета Каримовых держалась от именитых людей на определенной дистанции. Свою
позицию на этот счет поэт выразил однажды в шутливой форме: «Зачем
приглашать к себе царей, чтобы в своем доме чувствовать себя подданным?» От
«царских» приглашений он тоже старался уклоняться.
Все, кто общался с Мустаем Каримом, знают его исключительный такт в
обращении с кем бы то ни было. С таким же тактом и теплотой он обращался и к
своим домочадцам, родне. Даже во время домашних «посиделок» у него каждый
раз находились добрые слова о каждом из членов семьи. Внука Булата с
мальчишеских лет поэт часто брал в поездки в Москву, на юбилеи
друзей-поэтов, словом, выводил в общество, натаскивал, знакомил с
интересными людьми. На этот случай башкирская народная мудрость говорит:
«Пока конь есть — познавай мир, пока отец живой — узнавай людей» («Атын
барза — ер таны, атан барза — Ир таны»). При этом картатай («старший отец»,
«дедушка») не был своего рода почетным наставником при внуке, он его
воспитывал по всем правилам народной педагогики.
Однажды на даче поэта в Юматове мы с женой стали свидетелями такой сцены. На
стол подали арбуз, нарезанный большими аппетитными ломтями-полумесяцами.
Арбуз был из Соль-Илецка, т.е. самого «арбузного» района Оренбуржья, а
значит — настоящий, сладкий. Первым оценил вкус степного плода, видимо,
Булат и, похоже, проявил чрезмерный аппетит, ибо когда он потянулся за
очередным ломтем, картатай слегка шлепнул его по руке, тихо заметив: «Ты не
один здесь». В глазах сидящих за столом картатай своим жестом нисколько не
унизил внука, потому что воспитательный момент был уместен и преподнесен с
достаточным тактом. Да и Булат не выказал какой-то обиды, но урок картатая
ему, наверное, запомнился. Мне же при этой ситуации вспомнились слова
замечательного советского педагога А.С.Макаренко: «Может быть, все провалы
воспитания можно свести к одной формуле: «воспитание жадности».
Народный поэт тонко понимал эту воспитательную мудрость, о чем говорил
знаменитый педагог...
ЗВЕЗДА МУСТАЯ КАРИМА
Мустафа Сафич обычно не жаловался на свое здоровье. Но тяжелая рана на
фронте, перенесенные нагрузки, жизнь на износ, не щадя себя, и, конечно,
возраст не могли не сказаться на его сердце. И вот однажды его увезли на
«скорой» по поводу сердечно-легочной недостаточности. В больнице его десять
дней выхаживали в отделении реанимации.
Когда я пришел его навестить, он был переведен в терапевтическое отделение.
В двухместной палате находился один, в клетчатой больничной пижаме.
На мой вопрос о самочувствии вспомнил писателя Саляха Кулибая, который на
такой же вопрос поэта ответил вроде того, что «получил визу в вечные покои».
Но Мустафа Сафич отнюдь не был настроен на думы о вечном покое, а скорее
хотел поговорить о том, кем был для него собрат по перу, кто ныне покоится в
мире ином.
— Это была личность, — сказал он раздумчиво. — В ушедшем поколении писателей
были личности: Кадыр Даян, Баязит Бикбай, Рашит Нигмати, Назар Наджми...
Хотелось бы, чтобы не прерывалась преемственность в череде личностей в кругу
писателей республики. Вот передо мной справочник членов Союза писателей
Башкортостана. Листаю — более 200 «штыков». Есть хорошие писатели и поэты...
— далее старейшина литературного сообщества края повел разговор о живых
современниках — товарищах по перу. В том числе заметил, что сегодня в
башкирской поэзии сильную прослойку составляют женщины.
…Заходила в палату врач, и Мустафа Сафич встретил ее не как больной доктора
— с жалобами на здоровье, а первым делом представил нас друг другу, назвав
меня «журналистом-ветераном». Потом старался отметить заметное улучшение
своего состояния, как бы подбадривая не столько себя, сколько доктора. Затем
приходила палатная сестра, и Мустафа Сафич опять же познакомил нас. У него
нашлись добрые слова и о ней, и обо мне. Про нее сказал, что она родом из
известного села Савалеевка.
На первый взгляд, обычная вежливость — знакомить своих знакомых друг с
другом, давая им комплиментарные характеристики. Но у аксакала это
получалось как-то непринужденно, задушевно. Говоря о добрых качествах того
или иного человека, он как бы удваивал его достоинства выражением своего
искреннего расположения к нему. Когда, сделав укол, сестра ушла, он еще раз
похвалил ее профессионализм, умение легко, безболезненно вводить иглу в
вену. «Я о ней написал стихотворение», — сказал поэт и прочитал его на
башкирском.
Беседы с поэтом обычно редко обходили тему творчества. В эту встречу он
коснулся тех своих стихов, которые, по его словам, публиковать не
собирается. Это были шутливые, озорные стихи. «Я их набрасываю, когда бываю
настроен легкомысленно»,— признался аксакал. Прочитал оду себе. В ней он
давал краткие и меткие юмористические характеристики каждому десятилетию
своей жизни. Ода завершалась девятым десятилетием: «Не дойдя до девяноста,
споткнулся и упал…» (перевод мой. — M.M.). Угадал и тут. Когда он покидал
этот мир, ему было без одного месяца 86.
И вообще поэт, заточенный в четырех стенах больничной палаты, был в этот
день настроен «легкомысленно». Прочитал пародию на свои известные стихи
«Птиц выпускаю». Жаль, что в тот раз при мне не оказалось диктофона. Далее
пошло еще «круче». Поэт воспроизвел серию частушек времен его молодости из
фольклора его родного села Кляшево. Замечу, эти частушки оказались для меня
незнакомыми, хотя я тоже не из святых, кое-что помню из этого жанра,
бытовавшего на моей малой родине, деревне Сабаклы Кувандыкского района
Оренбургской области. Частушки, которые помнил поэт, были откровенно
эротическими. Между прочим, знаю по предыдущему общению с поэтом, что он не
видел греха или безнравственности в стихах или фольклоре на, скажем так,
физические аспекты любви. «Народ ощущал, видимо, некую потребность
материализовать в творчестве свои любовные чувства,— заметил он.— Поэтам
тоже было присуще иногда изображать любовь по-земному, хотя такие стихи не
печаталась, а ходили в списках».
Там же, в больничной палате, после чтения «легкомысленных» стихов и
частушек, не помню, по какому поводу, речь зашла о теме, о которой мы с
поэтом никогда прежде не говорили, — о вере.
— Я считаю, что религия придумана для слабых. Для меня мой бог — моя
совесть. Я всю жизнь прожил атеистом и убеждений своих не меняю,— отрезал
поэт.
...Наш разговор о «тонкой материи» я вспомнил во время своего последнего
посещения дома поэта. Это было ровно пять месяцев спустя после его смерти.
По случаю 85-летия со дня рождения своей покойной мамы Альфия Каримова
собрала дома родню и друзей.
Прошел я в пустующий кабинет поэта. Сел с торца большого письменного стола,
на котором, как и при жизни поэта, лежало несколько книг и журналов. Не раз
наше общение происходило здесь. В этот раз я один вел беседу с… хозяином
кабинета. Как бы ты это ни воспринимал, читатель, я именно говорил с поэтом.
— Дорогой Мустай-агай, — сказал я, подразумевая, что наверняка его дух
присутствует здесь, — вот мы вновь пришли к тебе (ушедшим не говорят «вы») и
к Раузе-апай. Мы вас любим и помним. Твоя звезда — энергетический сгусток,
созданный светом твоего творчества и силой всенародной любви к тебе, — был и
остается над Уфой, над Башкортостаном. И этот свет служит одной из опор, на
которой стоит и будет стоять духовная сила нашего края, нашего народа, до
тех пор, пока будет жива башкирская литература и будет жив башкирский народ,
будут живы народы Башкортостана...
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
