|
|
Апокалипсис
местного значения
(Начало. Продолжение. см.
здесь)
ДВАДЦАТЬ ПЯТОЕ ОКТЯБРЯ
— Водку можно пить из граненого стакана, из алюминиевой кружки, на худой
конец, просто из горлышка. Это если задался целью поскорее опустошить
бутылку. Но если ты хочешь получить истинное наслаждение, лучше всего пить
из рюмки, желательно из маленькой... Возьми ее за ножку двумя пальцами,
большим и указательным, подними до уровня глаз, посмотри на свет, почувствуй
сладкую боль от предвкушения и...
— Жахни ее!
— И вот тут, Саня, самое главное — выдержать паузу! Потерпеть! Переведи
дыхание, мысленно приготовься к следующему шагу, а потом, положив край рюмки
на нижнюю губу, медленно, одновременно с движением руки откинь голову и
небольшими глотками, омывая водкой рот, выпей ее, проклятую, до дна, до
последней капельки! И ни в коем случае сразу не закусывай, а уж тем более не
запивай!.. Замри на секунду, втяни носом воздух, почувствуй вкус напитка,
оцени его достоинства, аромат и только тогда побалуй себя кружочком
солененького огурчика.
— А грибочком можно?
Василий Романов подумал и согласно кивнул: можно.
— А вот лимон не рекомендую. Вкус перебивает.
— А многим, я знаю, нравится.
Романов пренебрежительно махнул рукой: дрянь.
— Лимон хорош с текилой. А водку издревле закусывали соленьями... А впрочем,
— на секунду задумался он, — если водка паленая, то лимон, пожалуй, и
вправду не повредит.
— Так и я о том же! — Александр Рябушкин — собеседник Романова — мужчина лет
сорока, одетый в темный костюм с истертыми рукавами, приподнялся со стула и
решительно взял в руки бутылку «Пшеничной». — Давай рюмки! — потребовал он.
Аккуратно сложив нарезанную колбасу на блюдце, Василий окинул придирчивым
взглядом стол с закуской и, довольный увиденным, не спеша направился к
буфету.
— Пить надо культурно! — сказал он, доставая с верхней полки две маленькие
рюмки. — Так, чтобы утром, вспоминая прожитый день, ты с чувством
собственного достоинства мог сказать себе: «Вася!.. То есть, Саня! Вчера ты
надрался как скотина, но свиньей не был!»
— Правильно!
— Значит, так... Учись! — Вернувшись к столу, Романов взял у Рябушкина
бутылку и разлил по рюмкам водку. — Берешь ее двумя пальцами за ножку...
Поднимаешь до уровня глаз... Смотришь на свет. Так, посмотрел?
Рябушкин поднял рюмку и согласно кивнул. Спросил, можно ли приступать.
— Погоди, — остановил его Романов. — Скажи, ты почувствовал сладкую боль от
предвкушения события, к которому стремился весь день?
Рябушкин отрицательно покачал головой.
— Значит, рано. Не торопись. Выдержи паузу, переведи дыхание и мысленно
приготовься к следующему шагу... Итак, приготовился?
— Да.
— Хорошо. Теперь положи край рюмки на нижнюю губу. — Направляя движение
руки, Романов дотронулся кончиками пальцев до локтя Александра. — А затем
медленно, откидывая голову назад, маленькими глотками начинай пить. До дна,
до дна!
Рябушкин выпил, передернул плечами и, поставив рюмку на стол, потянулся к
тарелке с хлебом.
— Ни в коем случае! — перехватил его руку Василий. — Сначала замри, затем
втяни носом воздух, и только после этого закусывай.
Рябушкин шумно вдохнул, еще громче выдохнул и, с трудом сдерживая
нетерпение, взял протянутый Василием ломтик соленого огурца.
— Ну как? — заглядывая ему в глаза, спросил Романов.
Александр замотал головой:
— Супер!
Закусив огурцом, он взял с тарелки кусочек вареной колбасы и, еще раз втянув
носом воздух, спросил:
— А что, у вас все пьют только рюмками?
— У кого это «у вас»?
— У вас, у поэтов.
Романов, давно привыкший к тому, что профессиональные поэты, к числу которых
он по-прежнему причислял себя, в глазах обывателей выглядят людьми, живущими
по своим собственным законам, отличным от законов окружающего их
человечества, согласно кивнул:
— Рюмками. Правда, разными: с ножками и без... По крайней мере, так было
раньше, — вздохнул он.
Посмотрев на свое отражение в стеклянной дверце буфета, Романов внезапно
поймал себя на мысли о том, что ему неприятно вспоминать прошлое.
— А впрочем, не знаю, — торопливо добавил он, повернувшись к отражению
спиной. — Я, знаешь ли, завязал со стихами. И потому просветить тебя по
поводу того, из какой посуды пьет нынешнее поколение поэтов, вряд ли
смогу... Хотя догадываюсь.
Перестав жевать, Рябушкин удивленно посмотрел на Романова.
— Как это завязал? — спросил он. — Что, совсем?
Романов поднял свою рюмку и тут же аккуратно поставил ее обратно на стол.
— Не совсем. Нахожусь, так сказать, в предпоследней стадии стагнации.
— Это как?
— Это когда стихи еще пишутся, но уже ни фига не печатаются.
— А последняя стадия — это когда ни то, ни другое?
— Видимо, да.
Рябушкин искренне расстроился. Он настолько приучил себя к тому, что Василий
умнее, образованнее, талантливее его, что каждое произнесенное Романовым
слово, каким бы банальным оно ни было, каждая фраза, чудесным образом
освещаясь личностью автора, наполнялись, казалось, особым содержанием и
смыслом. Он был настолько очарован миром, в котором жил Василий, что до сего
дня не замечал происходящих с тем изменений. И вот теперь, узнав о том, что
Романов бросает писать стихи, Рябушкин впервые увидел перед собой не поэта,
знакомством с которым дорожил много лет, а тихо спивающегося, еще не старого
человека, за красивыми жестами пытающегося скрыть тягу к вину. И если раньше
глубокие морщины, редкие волосы вокруг небольшой залысины чуть выше лба,
бледный цвет кожи казались ему признаком напряженной умственной работы, то
теперь эти приметы говорили единственно о нездоровом образе жизни.
— Жаль, — опустив глаза, тихо сказал Александр. — Очень жаль.
— А ну ее! — Романов безмятежно махнул рукой. — В поэзию, если есть талант,
надо входить по-цыгански: весело и шумно, а уходить, если он закончился,
по-английски: тихо и достойно.
Задумчиво пожав плечами, Рябушкин взял пустую рюмку, несколько секунд
покрутил ее в руке и поставил на стол.
— И чем ты теперь занимаешься? — спросил он.
— Ищу работу.
— И все?
— Все! А чем тебе, собственно, не нравится мое занятие? Оно, чтоб ты знал,
замечательно уже тем, что дает человеку самое главное — мечту!
— Какую еще мечту?
— Несбыточную! Найти работу там, где тебя будут любить, уважать, много
платить и при этом не заставлять ничего делать. Правда, — засмеялся Василий,
— для того, чтобы найти такую работу, надо хорошо потрудиться.
— И как долго ты трудишься на ниве поиска работы?
Судя по удивленно поднятым бровям, вопрос Рябушкина застал Романова
врасплох. Он задумался и, перебирая в памяти события прошедших дней,
принялся неторопливо, то и дело сбиваясь с мысли, вспоминать: когда и зачем
в последний раз выходил из дома.
Получилось, что последний раз это было два дня назад.
— А какое сегодня число? — на всякий случай спросил он Александра.
— Двадцать пятое октября.
— Какое?! — ахнул Романов.
Произведя в уме нехитрые расчеты, он пришел к выводу, что не покидал
квартиру четыре дня. И если два из них, пусть не детально, но все-таки еще
можно было как-то воспроизвести, то другие два стерлись из памяти напрочь.
— А ты, часом, ничего не путаешь? Точно двадцать пятое?
— Точно.
Василий недобро посмотрел на рюмку в руке, тяжело вздохнул и с выражением
смирения и покорности выпил.
— Так сколько дней, ты говоришь, ищешь работу? Неделю, месяц, два?
— Четыре дня, — ответил Романов. — Двадцать первого я ходил устраиваться в
эту, как ее... — он на секунду задумался, — в экспедиторскую фирму «Трансавтосервис».
Рябушкин удивился.
— В экспедиторскую фирму? — спросил он. — А чего это тебя туда вдруг
понесло?
— Да так. Не всем же, как ты, работать директором школы, правильно? Кому-то
надо и парты поставлять.
Романов рассмеялся и рассказал о том, как несколько дней назад, прочитав
объявление в газете о приглашении на высокооплачиваемую работу в фирму «Трансавтосервис»
водителей, бухгалтера, уборщицы и грамотного секретаря-референта, владеющего
пишущей машинкой, он пошел на собеседование.
— Представляешь, Санек, слово «грамотного» было напечатано жирным шрифтом.
— И ты решил, что это место как раз для тебя.
— Ну да! — согласился Василий. — У меня ж по русскому языку всегда были
пятерки, а на машинке я еще с журналистской поры печатаю как автомат. —
Романов поерзал на стуле и снова засмеялся. — Правда, потом оказалось, что
под референтом подразумевалась девица от метра семидесяти ростом до двадцати
пяти лет возрастом, под грамотностью — знание делопроизводства, а под
высокооплачиваемой работой — супчик и конфетка по праздникам. Но я не в
обиде. Там я познакомился с такой женщиной! — Романов сложил пальцы щепотью
и, поднеся их к губам, чмокнул. — Мечта поэта! Очаровательная, как школьница
на выпускном балу, хрупкая, как фарфоровая статуэтка, строгая, как фрекен
Бок. А в глазах! — он восторженно покачал головой.
— Что в глазах?
— А в глазах — по голубому алмазу.
— А почему не сапфиру, — усмехнулся Рябушкин, — не изумруду, не рубину,
наконец?
— Что значит «почему»?
Романов, еще мгновение назад с воодушевлением описывающий свою новую
знакомую, нахмурился. Ему показалось, будто Александр своим вопросом
переступил некую черту, не позволяющую им, несмотря на долгое знакомство,
сблизиться настолько, чтобы любые сказанные в насмешку слова перестали быть
обидными в устах того, кто произносил их.
— При чем здесь рубин с сапфиром? — спросил он. — Сапфир синий, изумруд
зеленый, рубин красный, а ее глаза, как я уже сказал, голубые!
Взглянув на сердитое лицо Романова, Рябушкин рассмеялся. Описание женщины
показалось ему откровенно глупым и смешным.
— Ты, Вася, не музу, а монстру какую-то нарисовал, — сказал он. — Я так
сразу и представил себе фарфоровую статуэтку фрекен Бок с голубыми камнями
вместо глаз. И Василия Романова с пропеллером на спине.
Несколько секунд Романов неотрывно смотрел на Рябушкина, словно отказывался
верить собственным глазам, и удивленно качал головой.
— Ну ты и дурак! — В следующую секунду он вскочил со стула и подбежал к
Александру. — Хорошо! — хлопнул перед ним ладонью по столу. — Я опишу ее
так, чтобы даже такому, как ты, было понятно, о чем идет речь! Без метафор!
И говорить тоже постараюсь как можно медленнее... Итак, слушай меня
внимательно. Четыре дня назад... Ты понял? Четыре! — Один за другим Василий
демонстративно загнул мизинец, безымянный, средний и указательный пальцы. —
Я встретил женщину лет тридцати. В очках. Рост примерно метр шестьдесят, вес
— около пятидесяти. Размер груди — максимум второй. Глаза голубые, ноги
прямые, волосы темно-русые. Характер, судя по всему, твердый, как алмаз.
Хотя мне она показалась ранимой, хрупкой... Я пока понятно описываю? — Не
давая Рябушкину, привставшему со стула, возразить, Василий положил ему руки
на плечи и крепко сжал. — Нет, нет, нет! — торопливо добавил он: — Про алмаз
ты, пожалуйста, забудь! Нечаянно вырвалось...
Пока Романов упражнялся в остроумии, Рябушкин сидел, опустив глаза, и думал:
уйти ли ему прямо сейчас, не дожидаясь, когда Романов в своем желании
унизить его дойдет до прямых оскорблений, или же, сделав вид, что ничего
особенного не происходит, продолжать как ни в чем не бывало пить водку. Уйти
сразу представлялось наиболее разумным решением. Однако на улице лил дождь,
дома, без жены и детей, уехавших отдыхать на море, было грустно и холодно, а
в холодильнике, вспомнил он, из напитков кисло одно молоко.
Подняв голову, Александр окинул взглядом стол, на котором среди тарелок с
закуской стояла едва початая бутылка водки, и принял окончательное решение
остаться.
«Уйду, как только распогодится», — решил он.
В это время Романов окончил свою речь и вернулся на место.
— Я понятно объяснил? — выдержав длинную паузу, спросил он Рябушкина. — Чего
молчишь?
Не отводя взгляда от стола, Рябушкин задумчиво поглядел на пустую рюмку,
вздохнул и подвинул ее к Василию.
— Наливай, а то уйду!
Распив бутылку водки, Романов с Рябушкиным перекинулись парой ничего не
значащих фраз и надолго замолчали.
Глядя на то, как Василий, обиженно поджимая губы, всем своим видом
показывал, что не нуждается ни в чьем обществе, Александр с ностальгией
вспоминал о том, каким тот был раньше, во время их первой встречи, и жалел
его. Причем не так, как жалеют бездомных или безнадежно больных, тяжело и
горько примеривая на себя их страдания, а с грустью и даже легкой долей
раздражения — как людей, задумавших большое дело и по собственной глупости
загубивших его.
«А ведь все могло сложиться иначе, если бы не...»
Размышляя о том, почему иным одаренным людям Бог не дал сил пройти
предначертанный путь до конца, Рябушкин в ряду причин (война, бедность,
зависть, дантесы, водка) на первое место не раздумывая поставил водку.
«Это опять она, — думал он, — отнимает у меня очередного друга и в который
раз сокращает огромный мир до размеров одной-единственной холодной квартиры
на краю города».
Бросив взгляд в сторону окна, за которым не переставая лил дождь, Александр
повернулся к Романову.
— Ты бы телевизор, что ли, включил, — попросил он. — Скучно.
Немного поразмыслив над тем, а не выгнать ли ему гостя, Романов решил, что
это было бы, пожалуй, слишком несправедливо по отношению к человеку,
принесшему водку.
— Какую программу? — взяв в руки пульт дистанционного управления, буркнул
он.
— Любую.
Василий включил первый попавшийся канал.
На экране, на фоне облетающего леса, появился высокий сухопарый старик в
черной рясе. Весь его вид — поросшее редкой бородкой скуластое лицо, острый
нос, перекошенный гневной тирадой рот — настолько контрастировал с
окружающим пейзажем, выдержанным в спокойных красно-желтых тонах, что
Рябушкин, заинтересовавшись передачей, встал из-за стола и, попросив
Романова прибавить звук, пересел поближе к телевизору.
«...Говорю вам, — тыкал указательным пальцем в небо старик, — не успеете
наполнить вы житницы свои, не успеете испросить прощения у обиженных вами,
как настигнет вас гнев Божий и свершится пророчество: «И вдруг, после скорби
дней тех, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с
неба, и силы небесные поколеблются».
«Простите, отец Павел! — перебил его ведущий, совсем еще молодой человек. —
Насколько я понимаю, вы говорите о конце света, так называемом
апокалипсисе?»
Недовольный тем, что его перебили, отец Павел нахмурил брови.
«Истинно так! — произнес он громким голосом. — Недели не пройдет, как не
останется здесь камня на камне: все будет порушено».
«И когда, вы говорите, это случится?»
«На Луков день ровно в полдень свершится сие! Помните об этом и покайтесь,
пока не поздно!»
«Луков день, или, иначе говоря, день евангелиста Луки — это, если я не
ошибаюсь, тридцать первое октября? — проявил осведомленность в православных
праздниках ведущий, и тут же, не давая собеседнику подтвердить или
опровергнуть свои слова, торопливо произнес: — Хорошо! Поговорим о другом...
Заявление о наступлении конца света, сделанное вами несколько недель назад,
наделало немало шума в городе. В связи с этим всех интересует вопрос: как вы
узнали об этой дате?.. Вам есть что сказать?»
Ведущий протянул микрофон к лицу отца Павла.
«Есть! — не задумываясь, ответил тот. — «Скажи нам, когда это будет?» —
спросили Иисуса его ученики. Иисус же сказал им: «Многие придут под именем
моим, и будут говорить: «Я Христос», и многих прельстят. Также услышите о
войнах и о военных слухах... Восстанет народ на народ и царство на царство;
и будут глады, моры и землетрясения по местам. И, по причине умножения
беззакония, во многих охладеет любовь...» Не это ль, — потрясая рукой,
направленной в небо, прокричал отец Павел, — спрашиваю я вас, скорбные
приметы грядущего конца света и начала царства Божия? Ответьте мне: не
прельщают ли многие вас и не прельщаются ли многие из вас? Не слышите ли вы
слухи о войнах, и не восстал ли уже, как сказано, народ на народ и царство
на царство? Оглянитесь вокруг и скажите: если это не глад, то что это? Если
это не мор, то что тогда мор? И если беззаконие — наш закон, то о каком еще
времени, как не о нынешнем, говорил ученикам Спаситель наш?..»
Романов любил священников-книжников и не любил трибунов. Ему всегда
казалось: вера — занятие тихое, интимное, чуждое любому проявлению
публичности, а угроза наказания за грехи способна обратить в веру только
того, кто ради сохранения большого привык жертвовать малым, тогда как
человек, искренне принявший Бога, по его мнению, полностью отрекается от
всего, что противоречит его законам.
«Неужели этот поп, — думал он, глядя на то, как отец Павел требовал от
телезрителей всеобщего покаяния, — считает нормальным, когда преступник,
покаявшись в страхе перед наказанием, только за одно это получит прощение за
прегрешения свои? Да и получит ли?»
Прошептав: «Ох, грехи наши тяжкие», Романов глубоко вздохнул и предложил
Рябушкину переключить канал.
— Давай, — охотно согласился тот. — Ничего нового он, похоже, уже не скажет.
Василий с интересом посмотрел на Александра. Спросил:
— Ты что, его раньше уже видел?
— А как же!
Рябушкин рассказал Романову о том, как несколько недель назад оказался
свидетелем погрома, устроенного отцом Павлом — главой «Церкви Иоанна
Богослова» — на рынке рядом с Воскресенским храмом.
— Народу возле себя собрал — жуть! И такого наплел, что толпа чуть было
рынок не снесла... Все разодрались! Покупатели с продавцами, продавцы с
отцом Павлом, отец Павел — и с теми и с другими... «Не позволю, — орал, —
превратить дом молитвы в вертеп разбойников! Придет час — и из-за вас,
продающих и покупающих, все здесь разрушится и сгорит в пламени адском!» И
давай лотки на землю опрокидывать!
— Герой, — усмехнулся Романов.
— Фанатик! Такой, если тридцать первого ничего не случится, с расстройства,
пожалуй, сам конец света устроит. С него станется!
— Ладно, бог с ним!
Романов переключил канал.
На экране крупным планом появилось лицо Никиты Рюмина, ведущего телепередачи
«Криминальный репортаж».
— О, Никитка-друг! — радостно воскликнул Василий.
Повернулся лицом к Рябушкину и, ткнув в телевизор пальцем, сказал, что
проработал с Рюминым в молодежной газете несколько лет.
Никита Рюмин сидел в темной мрачной студии за большим казенным столом,
освещенным яркой настольной лампой, видимо, по замыслу режиссера,
предназначенной для того, чтобы вызывать у зрителей ассоциацию с застенками
НКВД тридцать седьмого года, и быстро говорил:
«...Вчера сотрудниками управления по борьбе с незаконным оборотом наркотиков
была задержана очередная партия героина, самая крупная за последнее время...
В связи с этим у многих вызывает удивление даже не то обстоятельство, что
наш город, похоже, неуклонно превращается в перевалочную базу
наркоторговцев, а то, как эффективно правоохранительные органы борются с
тем, чтобы не допустить этого. Так, по мнению первого заместителя начальника
главного управления внутренних дел генерал-майора Серебрякова, цитирую:
«Существуют все предпосылки для того, чтобы создать непреодолимый заслон на
пути наркотиков из Афганистана и Таджикистана в глубь России».
Рюмин отложил в сторону лист бумаги, по которому читал, и, подняв глаза,
заметил:
«Мне, журналисту, трудно судить о том, насколько реально превратить наш
город в преграду для транзита наркотиков и окажется ли эта преграда на самом
деле непреодолимой. Однако то, что с назначением на пост первого заместителя
начальника главного управления внутренних дел генерал-майора Егора
Михайловича Серебрякова для наркоторговцев настали тяжелые времена, — факт
неоспоримый... Далее в нашей программе...»
Лицо Рюмина исчезло, и на экране под тревожную ритмичную музыку появилась
милицейская «десятка». Пока автомобиль, не снижая скорости на поворотах,
мчался по ночным улицам города к месту преступления, голос за кадром
рассказывал о похищении финансового директора ООО «Русский лес» Дмитрия
Сергеевича Нутрихина.
«Ответственный сотрудник фирмы «Русский лес» Олег Парейко заявил на встрече
с журналистами, что...»
Автомобиль резко остановился, а на экране после секундной задержки кадра
появился молодой, уверенный в себе мужчина в строгом костюме.
«Собравшийся на экстренное совещание совет директоров, — строгим голосом
произнес Парейко, — единогласно принял решение не поддаваться на шантаж
преступников и категорически отказался выплачивать требуемую ими сумму».
Толпа журналистов, стоявших перед ним, зашевелилась. Решение совета
директоров, судя по оживлению, было для многих неожиданным.
«Чем вызван подобный ответ?»
«Означает ли это, что Нутрихина нет в живых?» — посыпались вопросы.
«Какова сумма выкупа?»
«Располагает ли фирма «Русский лес» достаточными средствами для того, чтобы
заплатить похитителям?»
Парейко поднял руку вверх и попросил господ журналистов успокоиться.
«Дмитрий Сергеевич жив, и мы, поверьте, принимаем все необходимые меры,
чтобы найти его. Что же касается решения совета директоров, то оно вызвано
отнюдь не денежными затруднениями фирмы, как многие из вас уже успели
подумать, а единственно этическими соображениями».
«Какими?»
«Сколько у него детей?»
«Какими этическими соображениями? Подробнее, пожалуйста!»
Парейко обернулся и взял протянутую кем-то фотографию.
«Вы же понимаете, господа! — сказал он, поворачиваясь лицом к журналистам. —
Заплатив деньги похитителям, мы тем самым спровоцируем их на новые
преступления. Мало того, мы из собственного кармана профинансируем их! Так
нельзя... Покажите, пожалуйста, снимок Дмитрия Сергеевича!»
Не дожидаясь, когда покажут фотографию похищенного директора, Романов
отвернулся от телевизора, посмотрел на рюмку с водкой, которую все то время,
пока шла передача, держал в руке, и залпом выпил.
— У каждой сволочи свои принципы! — Он приложил к носу ладонь и громко
втянул ноздрями воздух. — У равнодушных — не вмешиваться ни в чьи дела, у
жмотов — никому не давать денег...
— А у пьяниц, — не удержался Рябушкин, чтобы не уколоть Романова, — не
отказываться выпить с хорошим человеком.
— Чего? — нахмурился Василий.
Поняв, что сболтнул лишнее, Александр быстро опустил глаза.
— Да так, — пожав плечами, еле слышно произнес он. — Принцип есть такой.
Василию не нравилось поведение Рябушкина.
Обычно тихий, Александр был приятен тем, что умел слушать своего собеседника
широко раскрытыми глазами, меняющими свое выражение от наивно-восторженного
— во время длительных разговоров об искусстве — до гневного, когда главной
темой беседы становилось всеобщее падение нравов. И то, что сегодня Рябушкин
впервые говорил больше, чем слушал, Романова неприятно удивило.
«...Вот только что мне принесли новое сообщение. Еще одно загадочное
убийство. — Рюмин взял со стола следующий листок и поднес его к глазам. —
Около трех часов назад, — прочитал он, — в подъезде собственного дома двумя
выстрелами в голову была убита Егорова Людмила Петровна».
На экране появилась фотография немолодой женщины в пуховом платке.
«Ей пятьдесят четыре года. Безработная, инвалид второй группы, имеет троих
детей...»
— Ничего себе! — тихо воскликнул Романов.
«Как полагают эксперты, выстрелы были сделаны из пистолета «Беретта».
Рябушкин оторвался от экрана и внимательно посмотрел на Василия.
— Что с тобой? — спросил он. — Глядя на тебя, можно подумать, что ты впервые
видишь фотографию убитого человека.
— Нет, ну это же!.. — Романов ткнул рукой в экран и, не в силах подобрать
нужные слова, затряс ею.
— Хочешь сказать: старая, больная, никому не нужная?
— Нет...
— Не удивляйся. — Александр взял у Романова рюмку. — В наше время
человеческая жизнь что копейка: со своей расстаться жалко, а на чужую —
наплевать... Водки налить?
Романов замотал головой.
— Это же Егорова! — выдохнул он. — Я же как раз после нее заходил.
— Куда?
— Ну, в это... как его? — Василий в нетерпении щелкнул пальцами. — На
собеседование в экспедиторскую фирму.
Рябушкин сдвинул рюмки и принялся аккуратно наполнять их.
— Понятно. Знакомая, значит. Только вот что я тебе скажу, Василий. Бросил бы
ты, в самом деле, смотреть эти телевизионные страсти! Ни к чему тебе это.
Лучше стихи пиши: о любви, о природе...
— Тише, ты! — Не отрывая взгляда от экрана, Романов предостерегающе поднял
указательный палец.
«...Следствие, как и в предыдущих случаях, затрудняется определить мотивы
преступления. — Никита Рюмин отложил листок в сторону и взял другой. — Я
только напомню, — добавил он, — что это уже четвертое подобное убийство,
совершенное в нашем городе за последние два дня. Случайными жертвами
профессионального киллера стали: Филатов Сергей Владимирович... — На экране
появилась фотография молодого мужчины. — Матренин Валерий Иванович и Генрих
Эдуардович Миллер... Фотографиями последних мы, к сожалению, пока не
располагаем... Ни одного из вышеназванных лиц нельзя отнести к так
называемой группе риска. Никто из них, по нашим сведениям, не занимал
высоких руководящих постов, не был бизнесменом и не состоял ни в одной
криминальной группировке. Более того, насколько нам известно, все они на
день смерти являлись безработными... В связи с этим версия, выдвинутая
некоторыми печатными изданиями, о появлении в нашем городе серийного
маньяка-убийцы уже не кажется столь неправдоподобной...»
— На, возьми! — Рябушкин протянул Романову рюмку.
Словно больной, разбуженный внезапным появлением доктора, принесшего
очередную порцию микстуры, Романов вздрогнул и удивленно поднял голову.
— Что ты сказал? — спросил он.
— Рюмку возьми, говорю!
— А! — опомнился Василий. — Нет, не буду.
— Водку не будешь?
— Из рюмок пить не буду!
В следующую секунду Романов вскочил со стула и быстрым шагом направился к
буфету.
— Что случилось? — спросил Рябушкин.
Василий схватил с полки стакан и подошел к столу.
— Ничего. Только все эти люди, — при слове «все» он ткнул горлышком бутылки
в сторону телевизора, — четыре дня назад вместе со мной устраивались на
работу.
— Да ты что! — ахнул Рябушкин. — Неужто все?
Романов на секунду задумался.
— Ну, может, и не все. Но то, что Егорова и Филатов — точно! И еще, кажется,
этот старичок в очках — Миллер. Я как фамилию его тогда услышал, сразу Глена
Миллера вспомнил. Композитор был такой.
Романов налил себе полстакана водки, выпил, сел на стул и, положив локти на
скатерть, закрыл ладонями лицо.
— Ну и дела! — Дождавшись, когда закончится передача, Рябушкин осторожно,
чтобы ненароком не потревожить хозяина, взял лежащий рядом с ним пульт и
выключил телевизор.
В комнате стало тихо.
— Ерунда какая-то! — Василий вскочил со стула и подошел к окну. — Стрелять в
безработных из «Беретты». Какова честь! — Он скрестил руки на груди и
задумчиво покачал головой.
Вспоминая недавнюю встречу с убитыми людьми и восстанавливая в памяти
разговоры с ними, Романов внезапно поймал себя на том, что не видит в этих
воспоминаниях самого себя. Помнит, о чем говорил в приемной экспедиторской
фирмы, слышит свой голос, видит реакцию на свои слова, а представить того,
кто произносил их, не может. Несколько раз он мысленно пересчитал всех, кто
находился в приемной комнате, ожидая вызова на собеседование, и каждый раз
не досчитывался одного из них — себя.
«Вот Катя. — Зажмурив глаза, Романов представил себе молодую девушку, одетую
в легкий, не по погоде, костюм. — Сидит на стуле, плотно сжав голые колени,
и, явно смущенная вниманием, смотрит в пол. Кто-то, кого не видно,
представляется ей. Катя мило улыбается и отвечает куда-то в пустоту. —
Василий затряс головой. — Вот старичок Миллер. Маленький, щупленький, при
взгляде на которого так и хочется сказать: «У него на носу не очки, а очечки».
Отвечая на приветствие, кивает, не поднимая головы. В никуда... Филатов.
Берет у вышедшего из дверей кабинета кадровика, невыспавшегося парня лет
тридцати, пачку незаполненных анкет и протягивает одну из них сначала
Егоровой, потом пожилому седовласому мужчине, за ним — Миллеру, Черноусову
и, наконец, Кате. Лариса Георгиевна, не дожидаясь, когда до нее дойдет
очередь, подходит к Филатову сама».
Романов прижался лбом к холодному окну.
— Ах, Лариса Георгиевна, Лариса Георгиевна! — прошептал он в стекло. —
Статуэтка с голубыми глазами! Женщина — мечта поэта!
«А где же я? — вдруг встрепенулся Василий. — Тот, кому Катя назвала свое
имя? Кому Миллер кивнул при встрече? Тот, кто в графе «профессия» написал:
«член Союза писателей» печатными буквами во всю строку? Где я?»
И тут Романов понял, что не видит себя потому, что не хочет этого. Потому
что, в отличие от милиции и Никиты Рюмина, определенно знает, что убийца
действует методически и что из восьми людей, приходивших устраиваться на
работу в экспедиторскую фирму, четверо еще не убиты.
«Меня там не было, не было, не было...» — застучали капли по жестяному
карнизу.
Василий закрыл форточку и вернулся к столу.
«А где я был? И где, интересно, сейчас мой киллер? Может, стоит где-то
рядом, спрятавшись от дождя в темном подъезде, и клянет меня последними
словами за то, что я четвертый день не выхожу из дома?»
— Хорошо, что ты ушел в загул, — словно услышав мысли Романова, тихо
произнес Рябушкин. — Вовремя.
— Да уж. Куда как вовремя! — Романов отодвинул стул и сел на свое место. —
Одного не понимаю! — воскликнул он. — За что? Пришли мирные люди
устраиваться на мирную работу: кто секретарем, кто шофером, кто бухгалтером,
кто уборщицей. И что, за это надо убивать?
Рябушкин задумчиво покачал головой.
— За это не убивают.
— А за что убивают?
— Я думаю, их убили за то, что они кому-то помешали.
— Кому? — засмеялся Романов. — Кому могли помешать безработные люди? Разве
что еще более безработным, чем они сами!
— Кто знает! — Рябушкин пожал плечами. — Может, они стали свидетелями
какого-нибудь тайного преступления или...
Не дослушав до конца, Василий пренебрежительно махнул рукой.
— Мы все находились в одной комнате, — сказал он, — и ничего криминального,
а тем более тайного за это время с нами не произошло. Уверяю тебя!
— Ну, тогда не знаю. — Обидевшись на Романова за то, что тот, даже не
удосужившись вникнуть в содержание и смысл его версий, с ходу их отвергает,
Рябушкин наклонился над столом и подвинул к себе поближе тарелку с колбасой.
— Только вот что я тебе скажу, Василий, — добавил он. — Ничего другого здесь
быть не может! Убивают, потому что мстят или боятся чего-то. И твоя задача
заключается в том, чтобы вспомнить это самое «что-то».
— Да не было никакого «что-то»! Не было! — опять вскочил Романов. — Я вообще
в тот день практически ни с кем, кроме кадровика, не встречался! За
исключением, разумеется, тех, кто вместе со мной приходил устраиваться на
работу! Понятно тебе?
Рябушкин хлопнул себя по бокам.
— Нет! — воскликнул он. — Не понятно! Я, конечно, не знаю, что там у вас
стряслось, но уверяю тебя: никто просто так киллера с «Береттой» нанимать не
станет... Вспомни, что происходило в тот день? О чем вы говорили? Что
видели? Что слышали? Пойми! То, что один и тот же убийца за два дня убил
четверых, говорит о том, что у этих четверых было что-то общее! И мы даже
знаем что! Все они в один и тот же час находились в одном и том же месте!
Ведь так?
Василий досадливо поморщился. Ему было неприятно слышать то, как Александр с
серьезным видом говорит банальные вещи, до которых он сам, несмотря на всю
их банальность, додуматься не смог.
— Черта с два! — отмахнулся Романов. — Существуют еще тысячи причин, о
которых ты даже не догадываешься.
— Каких?
— Разных!
— Ну например?
— Например, кто-то задался целью убить семерых, для того чтобы подозрение
пало на восьмого. Или среди нас восьмерых затесался психопат. И этому
психопату очень не понравилась компания, в которой он провел два часа...
Продолжать?
— Ты сам-то веришь в то, что говоришь?
— Нет. Но это не важно! Я просто хочу показать тебе, что причины, по которым
убивают, могут быть какими угодно. И если я вслух не говорю о том, что все
дело в событиях, происшедших двадцать первого октября в экспедиторской фирме
с десяти до двенадцати дня, то это только потому, что говорить здесь, в
сущности, не о чем. И без твоих советов ясно, что к чему.
— Ну и ладно! — Совсем обидевшись, Рябушкин отвернулся.
Романов почесал висок и, ничего не говоря, снова сел за стол.
«Санек прав, — подумал он. — Кому-то мы явно перешли дорогу. Вот только как
узнать, кому и в каком месте?»
— Ладно, слушай! — Он отодвинул от себя рюмку и сцепил пальцы над столом. —
Я буду рассказывать о том, что мы делали в приемной, а ты, если такой умный,
внимательно слушай и ищи причину. Договорились?
Рябушкин нехотя пожал плечами.
— Значит, так. Когда я пришел в отдел кадров, или как там теперь называется
эта служба, в приемной уже сидели Миллер, Черноусов, Егорова и парень, чью
фотографию показали по телевизору.
— Сергей Филатов?
— Да. Только я тогда не знал, как его звать... Я поздоровался и спросил, кто
последний. Мне ответили, что последних здесь нет и что надо дождаться анкет,
которые, по правилам, поступающие на работу заполняют перед собеседованием.
Вот... Следом за мной зашел пожилой седовласый мужчина. Спросил, где
принимают на работу шофером. Затем сел возле двери и больше, кажется, не
проронил ни слова... Следом за ним пришла Катя. Я подошел к ней,
познакомился, а потом... А потом в приемную вошла Лариса Георгиевна. Ты бы
видел ее в тот момент! — Романов привстал со стула. — Стройная, как
топ-модель, хрупкая, как...
— Дальше что? — перебил его Рябушкин.
— Это все! — Василий сел. — Вернее, все... Почти одновременно с Ларисой
Георгиевной из кабинета вышел кадровик, или как там у них называется эта
должность, и вынес бланки анкет.
Романов поднял голову и вопросительно посмотрел на Рябушкина.
— Продолжать? — спросил он.
— Как хочешь.
Василий согласно кивнул и подвинул к себе поближе пустую рюмку. Не отводя от
нее пристального взгляда, он, стараясь припомнить малейшие детали, рассказал
о том, что они делали в оставшееся время, о чем говорили, как заполняли
анкеты. Подробно остановился на небольшой ссоре из-за авторучки между
Черноусовым и Миллером. Вскользь упомянул о человеке, который, судя по его
растерянному виду, явно заглянул не в ту дверь, и принялся неторопливо
повествовать о том, кто и за кем входил на собеседование.
— А что за человек заглянул к вам? — перебил его Александр. — Что он сказал?
Как вел себя? Как выглядел?
Василий задумчиво пожал плечами.
— Ничего не сказал. У него в руках, помню, была газета. Он вошел, увидел,
что ошибся дверью, и тут же вышел. А выглядел он обыкновенно: среднего
роста, среднего телосложения, среднего возраста... Все среднее.
— Понятно, — вздохнул Рябушкин. — А чем закончилась ссора между Черноусовым
и Миллером?
— Ничем. Миллер забрал у Черноусова свою ручку и больше, насколько я помню,
с ним не общался. Как, впрочем, и Черноусов с ним.
— Да... прямо скажем, не густо... Давай дальше!
Романов убрал руки со стола и положил их на колени.
— Дальше я мило поговорил с Ларисой Георгиевной. Потом вызвали ее, потом
Егорову, потом меня. После собеседования, минуты через три, я отправился
домой... Или в магазин, не помню уже.
— А как же твоя Лариса Георгиевна?
— Никак. Она ушла сразу, как только вышла.
— Понятно, — протянул Рябушкин. — А теперь расскажи еще раз, но как можно
более подробно, — попросил он. — Только, пожалуйста, без всяких там метафор:
сухо и ясно!
Рассказ вышел долгим. Начав с описания внешности Ларисы Георгиевны, ее
предполагаемых душевных качеств, характера, Романов выказал между делом свое
отношение к спутницам поэтов и незаметно, слово за слово, перевел разговор
на тему падения нравов в современном мире.
Несмотря на то, что Василий говорил много, все сказанное им можно было
уместить в одну фразу: «Во всех неприятностях виноваты женщины». Решив
развить эту тему, он принялся подробно рассказывать историю любви Пушкина к
Наталье Гончаровой, историю, которую в качестве примера приводил каждый раз,
когда хотел показать, до каких бед доводит поэтов любовь к ветреным
красавицам.
К этому времени Рябушкин и думать забыл о поставленной перед ним задаче —
искать предполагаемого убийцу. Широко раскрытыми глазами он неотрывно
смотрел на рассказчика и, внимая каждому его слову, до последней секунды
надеялся на то, что роковая для поэта дуэль не состоится, а Наталья, чей
экипаж встретился Пушкину на дворцовой набережной, когда тот вместе с
Данзасом направлялся на Черную речку, увидит своего мужа и остановит его.
— Однако эта встреча так и не состоялась, — вздохнул Романов. — Жена
Пушкина, как известно, была близорука, а он сам в это время, видимо, смотрел
совсем в другую сторону.
В ту же секунду в душе Рябушкина что-то оборвалось. Ему показалось, что, как
только Василий в своем рассказе развел супругов по разные стороны дороги,
лишив тем самым Пушкина последней надежды на спасение, он, Рябушкин, потерял
самого близкого и дорогого ему человека. Засунув руку в карман, он, не
сдержавшись, громко всхлипнул.
— Ты чего, Санек? — Романов подошел к нему и обнял сзади за плечо. —Пушкина
пожалел?
— Пушкина — само собой, — сказал он. — Себя.
— Что-то случилось?
— Нет. — Александр долго и протяжно вздохнул. — Я просто, брат, никак не
могу понять: почему все так плохо. Постоянно чувствуешь себя должником:
родителей, детей, жены, любовницы. Всех, кого когда-то целовал!
— Не только у тебя, у всех так.
— Да. Но почему?
Задав вопрос, на который Василий за долгие годы так и не сумел найти ответа,
Рябушкин уткнулся лбом в его плечо и еще раз горько всхлипнул.
— Ну, ничего, ничего. — Романов взял стоявшую перед ним полную рюмку, поднес
ее к губам Александра и, словно капризного ребенка, отказывающегося есть
кашку, силой заставил выпить. — Вот так! Молодец.
— Ну почему, брат? Почему все так плохо?
— Возьми огурчик.
Закусив, Рябушкин торопливо, глотая окончания слов, принялся рассказывать о
своих неудачах. О том, что на работе больше ругают, чем платят, что
любовница окончательно охладела к нему, а жена, неплохая в принципе женщина,
в последнее время совсем замучила — не дает выпить даже по выходным.
— А тут еще Пушкин погиб! — хлопнул ладонью по столу. — Ну, как тут,
спрашивается, не напиться!
В этот момент на улице, под окнами, зажглись фонари, а на площади,
расположенной в двух минутах ходьбы от дома, где жил Романов, куранты
отстучали восемь часов.
Выпив еще полбутылки, Рябушкин успокоился. Пересел поближе к Романову и как
ни в чем не бывало завел разговор о превратностях женской любви, о крепкой
мужской дружбе, потом обнял его и, стараясь не фальшивить слишком сильно,
затянул романс «Гори, гори, моя звезда...». В конце романса, на словах:
«Умру ли я», вспомнил киллера, который, по версии Василия, в эти самые
минуты, возможно, прятался в подъезде дома, и предложил пойти набить ему
морду.
— Пошли! — согласился Романов.
Громко перешептываясь, они вышли на лестничную площадку, поднялись на всякий
случай на верхний этаж и затем, шатаясь, медленно спустились вниз.
В подъезде никого не было. Выйдя на улицу, Романов поежился.
— Свежо, однако.
— Да.
— И киллера нет... Сбежал, сволочь.
— Слушай, а пошли ко мне! — внезапно предложил Александр.
— Зачем?
— Мне сосед бутылку коньяка должен. А чего? Посидим, поговорим. К тому же,
знаешь, — Рябушкин бросил взгляд по сторонам, — у меня дома как-то
спокойнее.
Романов схватил пошатнувшегося при этих словах Александра за рукав и,
подумав, согласился.
«Действительно, спокойнее».
— А ну как менты повяжут? — спросил он. — Предупреждаю, мне штраф платить
нечем.
— А мы на тр-р... на тр-ридцать первом автобусе доберемся. Тр-р... тр-ри
остановки — и фьють — мы уже на месте!
— Ну что ж, поехали!
Поддерживая друг друга, они прошли до ближайшей остановки и почти сразу сели
в тридцать первый маршрут.
МЕЖДУ ДВАДЦАТЬ ПЯТЫМ И ДВАДЦАТЬ ВОСЬМЫМ ОКТЯБРЯ
То ли ночь была светла, то ли день пасмурен, но за окном уже много часов
подряд было одинаково темно.
Рябушкин то открывал глаза, с дивана наблюдая за тем, как Василий с соседом
играют в шашки и пьют водку, то, словно проваливаясь в глухую яму, засыпал —
и опять просыпался, стоило кому-то из них повысить голос.
— Санек! Ты гостей уважаешь?
Открыв глаза в очередной раз, Александр увидел, что Романов сидит за столом
один.
— А Мишка где? — приподняв голову, спросил он.
— Какой Мишка?
— Сосед мой.
Романов удивленно посмотрел по сторонам.
— Был тут.
Не обнаружив в комнате Мишку, он пожал плечами, немного подумал и снова
обратил свой взор на Рябушкина.
— Нет, ты мне ответь: ты гостей уважаешь или как?
— А пошел ты!
Романов обиделся. Привстав со стула, он затряс головой, размахнулся и ударил
себя кулаком в грудь.
— Санек! — воскликнул он. — Меня убьют скоро! А ты... а ты такие вещи
говоришь! Плакать хочется!
Окончательно проснувшись, Рябушкин встал с дивана и засунул ноги в тапочки.
— Не убьют, — потянулся он. — Что-нибудь придумаем.
Романов с готовностью кивнул и сел на место. Однако не прошло и пяти секунд,
как снова вскочил на ноги.
— Санек! А четверых-то уже тю-тю, — он провел ребром ладони по горлу. —
Думай не думай, а уже ничего не придумаешь! Поздно!
— А мы все-таки постараемся.
— Да? — Василий бросил на Рябушкина долгий взгляд, затем сел на стул и
уронил голову на грудь. — Это хорошо, — пробормотал он.
Прихватив со стола бутылку минеральной воды, Александр подошел к компьютеру,
стоявшему на отдельном столике в углу комнаты, и зевнул.
— Санек, а чего мы придумаем, ты уже знаешь?
Рябушкин включил компьютер и, дожидаясь, когда тот загрузится, выпил воды из
горлышка.
— Есть у меня одна мысль.
— Говори!
— Экспедиторская фирма «Трансавтосервис», в которую ты ходил устраиваться,
находится возле Чапаевского райисполкома?
— Кажется, да.
— А какой у них электронный адрес, знаешь?
Романов нахмурил лоб.
— Впрочем, не напрягайся, сам найду.
Рябушкин подвинул к себе поближе клавиатуру и быстро застучал по ней
пальцами.
— А зачем тебе?
— Хочу залезть к ним в компьютер и посмотреть, что там, — не отрывая взгляда
от экрана монитора, пояснил Александр. — Может, что-нибудь интересное выужу.
Не зная, что ответить, Василий встал и, пошатываясь из стороны в сторону,
сделал несколько шагов по комнате. Наткнувшись на диван, упал на мягкие
подушки и через несколько секунд погрузился в тревожный сон.
Он — пятилетний мальчик — просыпается среди ночи в пустой комнате.
Медленно приподнимается над изголовьем и кличет маму. Никто не отзывается.
Тогда он встает и, вытянув руки вперед, отправляется на ее поиски. Почти не
дыша, осторожно переставляя ноги, он то открывает глаза и вглядывается в
ночь, то, испугавшись шорохов, доносящихся откуда-то из-за спины, закрывает
лицо ладошками и зовет на помощь. Ему кажется, что где-то там, в углах, где
тьма особенно зловеща, а тяжелый, пропитанный пылью воздух дрожит от
напряжения, затаились страшные существа, готовые в любой момент броситься на
него и разорвать на части. Ему страшно. Ему хочется вернуться назад в
постель. Но он упрямо движется вперед, потому что знает: если сейчас, сию
минуту, он лично не удостоверится в том, что мама с папой помнят о нем,
жалеют и по-прежнему любят его, то эту ночь он просто не переживет.
ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЕ ОКТЯБРЯ
Романов проснулся от жажды. Стараясь лишний раз не шевелить больной
головой, осторожно встал с дивана, прошел на кухню, выпил воды прямо из-под
крана и медленно вернулся обратно. Убедившись, что в квартире никого нет,
сел за застеленный чистой скатертью стол и взял в руки записку, лежащую
рядом с пустой цветочной вазой.
«Вася, я ушел по делам, — писал Рябушкин. — Суп в кастрюле на плите. Кушай,
если можешь. Если захочешь пойти погулять — ключ в прихожей на гвоздике.
Буду после обеда. Пока. Не забудь перевести часы на зимнее время».
И снизу приписка:
«P.S. Ничего интересного в компьютере твоей фирмы нет. Накладные, акты,
карта города. Посмотри сам. Приду, будем думать дальше. Все. Не напивайся,
дождись меня».
Бросив записку на стол, Романов перевел часы назад и подошел к компьютеру,
рядом с которым лежали распечатанные на принтере документы. Не найдя в них,
как и предупреждал Александр, ничего заслуживающего внимания, взял карту
города и от нечего делать принялся разыскивать на ней свою улицу.
«Вот она, дорогая, — погладил ее пальцем. — А где тут мой дом?»
Отыскав место, где предположительно должен находиться его дом, Василий
обратил внимание на значки, разбросанные по всей карте города. Значками, в
виде окружностей и примыкающих к ним острых углов — были отмечены: здание на
перекрестке улиц Чкалова и Интернациональной, казино «Золотая рулетка»,
заброшенный карьер и пригородный пионерский лагерь «Орленок». Рядом со
значками были начертаны дроби, в знаменателях которых стояло: «ВЗД-144», а в
числителе — различные цифры от 0,4 до 8.
«Наверное, это объекты их деятельности», — подумал Романов.
Засунув карту в карман брюк, он вынул оттуда смятые купюры и пересчитал.
Денег было на одну бутылку портвейна.
«Это хорошо. Надо будет к Санькиному приходу что-нибудь прикупить», — решил
он.
Повеселев от этой мысли, он выпил еще один стакан воды и направился в
прихожую.
На улице его размышления были прерваны нежданной встречей. Перед самым
входом в универсам, среди многолюдной толпы покупателей, он увидел женщину,
одетую в золотистый длинный плащ и платок, завязанный узлом на шее так, как
обычно подвязаны платки у крестьянок на картинах Петрова-Водкина.
Василий узнал эту женщину. И обомлел от нахлынувшего на него счастья.
Все дни со времени знакомства с Ларисой Георгиевной Романов непрерывно думал
о ней. В своих мечтах он встречался с ней в каком-нибудь достойном ее
дорогом ресторане, говорил красивые слова, брал за руки, перебирал ее тонкие
пальцы, прикасался к ним губами, но никогда — ни тогда, ни после — даже не
смел надеяться на взаимность, настолько недоступной казалась она ему.
Сделав шаг навстречу, Романов протянул к ней руки.
— Лариса Георгиевна! — радостно и несколько фамильярно воскликнул он. —
Сколько зим!
В ту же секунду перед Василием как из-под земли выросли двое крепких мужчин.
Лариса Георгиевна остановилась и, чуть сощурив глаза, посмотрела на него.
— А, это вы, — сказала она.
Потом повернулась к своим провожатым и кивнула им.
— Все нормально. Мы, кажется, немного знакомы.
Провожатые окинули Романова взглядом, каким обычно злые псы осматривают
любимого хозяйского кота, перед тем как уступить ему дорогу, и медленно
отошли в сторону.
Покосившись на мужчин, каждый из которых был выше его как минимум на голову,
Романов вопросительно посмотрел на Ларису Георгиевну.
— Не обращайте внимания, — Лариса Георгиевна небрежно махнула рукой в
сторону своих провожатых. — Это мои друзья.
— Я понял.
Не зная, что добавить, Романов смущенно улыбнулся и после небольшой паузы
принялся сбивчиво выражать свое сожаление по поводу того, что она так рано
ушла из приемной отдела кадров экспедиторской фирмы.
Лариса Георгиевна терпеливо выслушала его, а потом, когда ей это наскучило,
оборвала.
— Простите... не помню, как вас зовут, — извинилась она. — Мне тоже очень
жаль, что так получилось, но я очень спешу. Еще раз прошу меня простить за
то, что забыла ваше имя...
— Ничего страшного, — перебил ее Романов. — Буду рад познакомиться снова...
Разрешите представиться: Василий Романов.
— Что вы говорите, — усмехнулась Лариса Георгиевна. — Имя как у поэта.
— Вы знаете такого поэта?
— Конечно.
Она с удовольствием, четко выговаривая каждое слово, продекламировала:
— Мы растили детей, почитали отцов,
Мы искали в заветах основы основ.
Но как тщетность усилий...
— Ряд сгнивших крестов над могилами некогда павших борцов, — торопливо
добавил Василий.
Перестав натягивать перчатку, Лариса Георгиевна замерла.
— Простите, я не поняла... Вы что, тот самый Романов? — спросила она.
Поняв, что разговор налаживается, что еще немного — и Лариса Георгиевна
всерьез заинтересуется им, Василий от радости мысленно застучал себя кулаком
в грудь.
«Конечно, я тот самый Романов! — хотелось ему крикнуть во все горло. — Кто
же еще!»
— Да, — опустив глаза, как можно скромнее ответил он.
Лариса Георгиевна всплеснула руками.
— Быть не может! Вы, наверное, шутите?
— Нисколько.
— Вот это да! — радостно воскликнула она. — Подумать только, ведь я в
институте на конкурсе самодеятельности ваши стихи читала! «Морской бой»!
Помните такие?
— А как же!
— А некоторые из ваших стихотворений, самые любимые, даже в отдельную
тетрадку выписывала!
— Ну, это, по-моему, излишне, — чувствуя, как губы сами собой складываются в
самодовольную улыбку, смущенно пробормотал Василий.
— Нет, надо же, сам Василий Романов! — Лариса Георгиевна еще раз всплеснула
руками и, покачав головой, внимательно посмотрела на него. — А я вас
представляла совсем другим.
Романову было забавно наблюдать за тем, как менялось выражение ее лица.
Холодное, если не сказать надменное, при разговоре с несостоявшимся
сослуживцем, оно, стоило тому из Золушки местного общества превратиться в
прекрасного Поэта, постепенно становилось восторженно-счастливым, как у
девочки-малолетки на концерте ее кумира.
— Я и был другим, — улыбнулся он. — По крайней мере, в то время, когда вы
учились в институте.
— Да. Вы правы. Хотя, как мне показалось, не совсем тактичны... Или мне это
только показалось?
Несмотря на трепетные чувства, которые Василий питал к Ларисе Георгиевне, он
решил не поддакивать ей. Подумал: «Не кумирово это дело!»
Не став отвечать на вопрос, чтобы не осложнять их так замечательно
складывающиеся отношения, Романов показал на прядь светлых волос, выбившуюся
из-под ее платка, и заметил, что несколько дней назад она тоже выглядела
несколько иначе.
— Вы имеете в виду прическу? — спросила Лариса Георгиевна.
— Не только. Начать с того, что вы тогда были без очков. У вас был другой
макияж, другая одежда и другой цвет волос... Точно! Если мне не изменяет
память, вы в тот раз были шатенкой!
— Вообще-то я имею привычку иногда перекрашиваться и даже переодеваться!
— Я не об этом, — поморщился Романов. — Вы были одеты в другом стиле, и я бы
даже сказал: в другом вкусе. Словно в тот день вы экспериментировали со
своей внешностью.
Лариса Георгиевна засмеялась.
— Пожалуй. — Она взяла его под руку и повлекла в сторону универсама. — А вы,
наверное, пользуетесь успехом у женщин? Я угадала?
— Почему вы так решили?
— Ну, во-первых, потому что вы известный поэт, а во-вторых, вы необыкновенно
внимательны к нам. Обычно мужчины не замечают подобных вещей. По крайней
мере, когда я в тот раз меняла свой облик, очень на это рассчитывала... Ну,
так как у нас обстоят дела с женщинами?
Романов пожал плечами. В другое время, в присутствии другого собеседника, он
бы с удовольствием поговорил на эту тему, тем более что, как сам считал, ему
было чем похвастаться. Но сегодня он даже думать не хотел о прошлом. Его
интересовало только будущее.
«А есть ли у нас оно, это будущее?» — подумал он.
— Если я у кого-то еще и пользуюсь популярностью, — вздохнул Романов, — так
это у наемных убийц.
— У каких убийц? — остановилась Лариса Георгиевна.
— Вы телевизор смотрите?
— Да. То есть нет... Иногда.
Василий покосился на шедших за ними мужчин и, наклонив голову, прошептал,
что из восьмерых, приходивших вместе с ними устраиваться на работу в
экспедиторскую компанию, четверых уже убили.
— Что вы говорите?! — закрыв ладошкой рот, ахнула Лариса Георгиевна. —
Откуда вам это известно?
— Я же говорю, по телевизору сообщили. Имена, фамилии, все честь по чести. И
даже фотографии показали: Егоровой и Филатова, помните, парень был такой...
краснощекий.
Лариса Георгиевна отпустила руку Романова и, осторожно поправив прядь волос,
выбившихся из-под платка, медленно отвернула лицо в сторону.
Василий был приятно удивлен тем, как она держалась.
Несмотря на то, что Лариса Георгиевна, судя по волнению, со всей
серьезностью отнеслась к его словам, в ее действиях не было даже намека на
растерянность. Она не выспрашивала, что ей делать дальше (чего он больше
всего боялся), не мучила вопросами о том, кто, за что и почему желает ей
смерти; едва услышав о грозящей опасности, она, как показалось Романову,
сразу принялась сосредоточенно думать обо всем этом сама.
Спросила:
— Вам еще что-нибудь известно?
— Кроме фамилий убитых — ничего.
— Вы знаете, кто убивает и за что?
Романов сказал, что не знает.
— Понятно, — Лариса Георгиевна еще раз покачала головой. — Это очень плохо.
Она снова взяла его под руку и медленно направилась дальше.
— Мне кажется, что это каким-то образом связано с нашим собеседованием, —
сказал Романов.
— Почему вы так решили?
— То, что убийца за два дня застрелил четверых, а стрелял, как полагают в
милиции, один и тот же человек, наводит на мысль о том, что у этих четверых
было нечто общее между собой. И я даже догадываюсь что! Все они в один и тот
же час находились в одном и том же месте!
— Вы считаете, что к убийствам причастна экспедиторская фирма?
— Нет. Убивают люди, а не фирма. А впрочем, — торопливо добавил Романов. —
Фирму я на всякий случай тоже проверил.
— Каким образом?
— Мой приятель — начинающий хакер. Он залез к ним в компьютер и скачал
оттуда несколько файлов.
— Зря. Это может быть опасно... И что там?
— Накладные, — принялся перечислять Романов, — различные акты, карта
города... В общем, ничего интересного.
— И это все?
— Все.
В следующую секунду, вспомнив как нельзя кстати о том, что упомянутая карта
у него с собой, Василий торопливо вынул ее из кармана и, протянув Ларисе
Георгиевне, предложил ознакомиться.
Лариса Георгиевна остановилась, взяла в руки листок и принялась внимательно
изучать его.
— Что это за обозначения, знаете? — не поднимая глаз, спросила, имея в виду
окружности с острыми углами, примыкающими к верхушкам этих окружностей.
— Нет.
— А что означает: «двадцать пять, десять, двенадцать ноль-ноль»? — Лариса
Георгиевна ткнула пальцем в еле заметную надпись в нижнем правом углу карты.
Романов протянул руку.
— Не знаю. Дата и время, наверное... А вы как считаете?
Лариса Георгиевна нехотя вернула листок и задумчиво прикусила нижнюю губу.
— Я считаю: мы с вами в большой опасности!
— Я понимаю.
— Нет! Вы не понимаете! — Она повысила голос. — Вам нужно срочно покинуть
город. Как можно скорее!
Романов насторожился. В тоне, в котором были произнесены эти слова, ему
послышался шорох осыпающейся с кумира позолоты.
«Ну вот и все! — подумал он. — Сейчас она протрет глаза и с удивлением
обнаружит перед собой не прекрасного Поэта, стихи которого в детстве по
дурости выписывала в отдельную тетрадь, а Золушку с опухшим лицом».
— А собственно, в чем дело? — спросил он.
— Как в чем? Вы же сами только что сказали, что киллер убивает всех, кто был
на собеседовании в экспедиторской компании! По-вашему, этого недостаточно
для того, чтобы позаботиться о своей безопасности?
Романов расстроился. Он решил, что Лариса Георгиевна уже догадалась о том,
что за карта попала им в руки, и теперь, словно старшая сестра, не желающая
тратить время на объяснения с глупым братишкой, которому сколько ни объясняй
— все без толку, пытается отделаться от него. Спросил:
— А как же вы?
— Я тоже, если ничего не случится, уеду, — немного подумав, ответила Лариса
Георгиевна. — Ненадолго.
— И куда же, если не секрет?
— В пионерский лагерь «Орленок».
— Куда?!
Взглянув на выражение лица Романова, Лариса Георгиевна рассмеялась.
— У вас очень глупый вид... Лагерь только называется пионерским. На самом
деле там давно уже обосновались сектанты. «Церковь Иоанна Богослова».
Слышали о такой?
Романов слышал. Он на мгновение представил себе березовые аллеи с уныло
бродящими взрослыми людьми в черных одеждах, проповеди отца Павла на
асфальтовой площадке, где раньше проводились утренние линейки, костер, от
которого веет сладким запахом жертвоприношений, и с отвращением передернул
плечами.
— Ужас какой-то! — пробормотал он.
— Не скажите, — возразила Лариса Георгиевна. — Уж где-где, а там ни одному
киллеру не придет в голову искать тебя.
Романов пожал плечами. Немного подумал и сказал, что, возможно, она права.
Каждый раз, встречаясь с новыми женщинами, Романов первым делом пытался
найти в них черты того образа, который много лет назад создал в своем
воображении. Что это был за образ и как он выглядел, сам Романов точно не
знал. В нем было что-то от русских царевен из детских сказок, от старой
фотографии молодой мамы, где она, улыбаясь, сидела на диване с младенцем на
коленях, от одноклассницы с модными в то время завитушками на голове —
первой девочки, в которой увидел объект вожделения. И было в нем что-то еще:
неуловимое, неосязаемое, что-то такое, чего нельзя описать словами и даже
мысленно представить, а можно только почувствовать, глядя вслед незнакомой
женщине: да, это та самая, которую ты искал всю жизнь.
— Что вы на меня так смотрите? — поймав на себе пристальный взгляд Романова,
спросила Лариса Георгиевна.
— Ничего, — смущенно отводя глаза, пробормотал он.
— Ничего?
— Нет, ничего.
И тут Василий понял, что образ, который много лет хранил в своей душе,
холил, лелеял и дополнял его все новыми чертами, во многом соответствовал
тому, что он увидел в Ларисе Георгиевне.
В этот момент ему стало страшно. От опасности, которой она подвергала себя,
разгуливая по улицам города, где каждый день неизвестный киллер отстреливает
мирных жителей; от того, что скоро, буквально через несколько минут, им,
видимо, придется расстаться. Но больше всего он испугался того, что мог
никогда не встретиться с ней. Мог полениться и не пойти устраиваться на
работу в экспедиторскую фирму, не согласиться на предложение Рябушкина
переночевать у него дома, мог, наконец, просто-напросто не напиться и не
отправиться утром в магазин за бутылкой.
Романов вытер выступившую на лбу испарину. Ему пришла в голову мысль о том,
что, не повстречай он сегодня Ларису Георгиевну — его Ларису Георгиевну,
захотелось добавить ему, — он бы не пожалел об этом. Не пожалел, потому что
никогда бы не узнал о том, как много лет назад, одним ничем не
примечательным теплым октябрьским утром, сделав что-то не так, прошел в двух
шагах от своего счастья.
— Мы с вами еще обязательно встретимся. Обещайте мне это. — Романов произнес
эти слова таким тоном, будто был заранее уверен в том, что Лариса Георгиевна
обманет его.
Лариса Георгиевна смущенно улыбнулась и, протянув визитку с домашним
адресом, тихо произнесла:
— Обещаю... А теперь, если вы не против, я, пожалуй, пойду... Хорошо?
Не дождавшись от Романова ни возражения, ни согласия, она улыбнулась и,
поправив выбившуюся из-под платка прядь светлых волос, медленно, то и дело
оглядываясь, направилась в сторону двух мужчин, каждый из которых был выше
Василия чуть ли не на целую голову.
* * *
Романов сидел, развалясь, на скамейке в усыпанном желтою листвою сквере
и, слегка сощурив глаза, смотрел себе под ноги.
«Мне скоро сорок один, — думал он. — И все эти годы, подобно Пигмалиону, я
скрупулезно создавал в своем воображении идеал женщины... И что? Стал ли я
счастливее оттого, что достиг своей цели? Вряд ли... Стал ли несчастливей?
Пожалуй, что стал... И все потому, что, создав идеал и воочию увидев его,
понял: все мои старания, труды, надежды оказались тщетными! Я не достоин
своей Галатеи!»
Романову нестерпимо захотелось выпить. Он покосился на лежащую рядом бутылку
вина, завернутую в полиэтиленовый пакет, взял в руки, подержал на весу
несколько секунд и положил обратно.
— Нельзя.
«А почему, собственно, нельзя?» — спросил самого себя.
«Да потому, — дал себе ответ, — что вечером с работы придет Санек, и ему
тоже захочется выпить!»
Романов улыбнулся. Этот спор двух «я» он называл конфликтом правого
полушария головного мозга, которое, как он вычитал из какой-то газеты,
отвечает за эмоции, и левого, отвечающего, по версии все той же газеты, за
логику.
«А может, не захочет?» — предположило правое полушарие.
«Захочет, захочет! Я его знаю!» — настаивало левое.
Правое полушарие тоже знало Рябушкина и потому решило не спорить.
«Хорошо, — согласилось оно. — Однако, как мне кажется, Санек не из тех
хозяев, кто встречает гостей пустым чаем. Уверен: он сам принесет выпивку!»
«Дело не в выпивке! — возразило левое полушарие. — Санек может обидеться,
что я начал пить без него... Надо потерпеть».
«Сколько?»
«Сколько потребуется!»
Не зная, что возразить, правое полушарие помолчало несколько секунд, а потом
предложило аккуратно откупорить бутылку, чуть-чуть отпить из нее и так же
аккуратно вставить пробку на место.
«Никто не заметит!» — заверило оно.
Левое полушарие в деталях представило себе каждое из вышеперечисленных
действий и согласилось.
«Ну, если аккуратно и чуть-чуть, то, пожалуй, можно».
Романов взял бутылку, открыл ее и с огромным наслаждением отхлебнул из
горлышка.
«Все, хватит!» — предупредило левое полушарие.
— Хватит так хватит, — Романов вытер внешней стороной ладони губы, икнул и,
небрежно закупорив бутылку, снова развалился на скамейке. — Хорошо! —
выдохнул он.
Однако хорошо было недолго. Минут через пять, отреагировав на ухудшение
состояния, правое полушарие заныло:
«Мало, надо еще».
«Достаточно! Санек просил не напиваться!»
«А кто тут собирается напиваться? Поправлю здоровье, и все: больше ни-ни».
Рассудив, что напиться и поправить здоровье действительно не одно и то же,
левое полушарие, отвечающее за логику, согласилось.
«Ну, хорошо. Наливай!»
Романов сделал несколько больших глотков.
В голове затуманилось. Сквер, еще полчаса назад радовавший глаз
прозрачностью воздуха и чистотой линий, казался теперь пасмурным и размытым,
словно между ним и Василием возникло огромное стекло, по которому непрерывно
стекали струи мутной воды.
И вместе с тем на душе стало значительно легче.
«Ну что ж... — Придя в чувство после ударной дозы портвейна, правое
полушарие проявило первые признаки жизни. — Я, конечно, не Ален Делон, —
философски заметило оно, — но для истинных почитателей поэзии далеко не
последний человек в городе».
«Это точно! — согласилось левое полушарие. — А всякий чистый идеал, если,
конечно, Лариса Георгиевна — чистый идеал, без примеси, обязан высоко ценить
и всячески любить хороших поэтов».
«Иначе это не идеал вовсе, а так... не хочу говорить кто!»
Романов взял бутылку и сделал еще один большой глоток.
«Нет, нет, нет! — в ответ на эмоциональную выходку правого полушария
возразило левое. — Лариса Георгиевна — настоящий идеал. Без изъяна. И в
поэзии она, сразу видно, разбирается как никто... По крайней мере, как никто
из редакторов».
Решив не портить себе настроение воспоминаниями о редакторах, Романов допил
остатки вина и принялся, то и дело теряя нить рассуждения, думать о том, что
отсутствие дорогой машины, денег, работы, то есть тех вещей, по которым
материально озабоченные люди судят о ближних, не может быть препятствием для
того, кто выше всего ставит талант и чувства.
«Она — красивая женщина, я, чего тут скромничать, — хороший поэт и, кажется,
люблю ее. Так чем, спрашивается, мы не пара?»
В этот момент приятные размышления Романова были прерваны появлением двух
внешне миролюбиво настроенных сержантов-милиционеров.
Подойдя к скамейке, один из них взял двумя пальцами бутылку за горлышко,
поднял ее до уровня глаз и прочитал надпись на этикетке:
— Портвейн три семерки. Восемнадцать оборотов.
— Бормотуха! — презрительно сплюнул его напарник.
— Похоже на то. — Стараясь не разбить бутылку, сержант осторожно поставил ее
в стоявшую рядом чугунную урну и вытер пальцы о воротник куртки Василия. —
Ну ладно! — похлопал его по плечу. — Пошли!
— Куда?
— Пошли, пошли, там узнаешь!
Стараясь сильно не качаться, Романов приподнялся со скамейки.
— Вы чего, мужики, я всего-то, так... чуть-чуть...
— Мы видим, — засмеялись те.
— Да мне до дому ближе, чем вам до вытрезвителя! Я тут вот живу! Вот! —
Василий показал на девятиэтажку, в которой жил Рябушкин. — Улица двад... —
икнул он, — улица двадцати пяти бакинских комиссаров, дом два, квартира
семнадцать.
— А ты ничего не напутал? — еще громче засмеялись сержанты. — Может,
двадцати шести комиссаров, а? Подумай!
—Двад... двадцати шести? — Судя по выражению лица, Романов был искренне
удивлен тем, что комиссаров оказалось так много. — Надо же! А я всегда
считал двад... двадцати пяти.
Поняв, что обман раскрыт, Василий решил сменить тактику.
— А хотите, я по половице пройду, — предложил он. — Где тут у нас половица?
Не найдя половицы, Романов решил пройтись по бордюру, окаймляющему
асфальтовую дорожку сквера. Сделав два маленьких шага, на третьем он потерял
равновесие, на четвертом рухнул набок, охнул, после чего обреченно закрыл
глаза и, окончательно сдавшись на милость сержантов, полностью отдался в их
руки.
* * *
Потолок был серый, как второсортная мука. С левого дальнего угла через
центр комнаты его пересекала в виде ровно очерченной дуги глубокая трещина,
от которой змейками разбегались в разные стороны другие трещины, более
мелкие и короткие.
Приглядевшись к ним, Василий пришел к мысли о том, что потолок очень похож
на ладонь человека, а дугообразная трещина — на линию жизни.
«Если представить, что другая длинная трещина, в правой части комнаты,
является линией здоровья, или, как ее еще называют, — линией печени, —
продолжал лениво развивать свою мысль Романов, — то можно попробовать
предсказать судьбу всего здания или тех, кто находится в нем».
Эта идея показалась ему глупой, но весьма забавной. Он крепко зажмурил глаза
и, стараясь сосредоточиться, принялся вспоминать то немногое, что знал о
хиромантии.
«Хиромантия — это искусство определять характер человека и предсказывать его
судьбу по линиям на ладони, являющимся, в свою очередь, схемой внутреннего
мира, а также ключом к обнаружению скрытых талантов и болезней».
Романов приоткрыл один глаз, еще раз глянул в потолок и, исходя из того, что
мелкие трещинки располагались большей частью в стороне от линии здоровья,
сделал вывод о том, что этому дому свойственны бедность, плутовство, а также
нервный характер, на что неопровержимо указывала протяженность линии жизни и
ее тонкость. Дальше, на основании беглого осмотра потолка правой стороны
комнаты, он вынес заключение, что рассматриваемый им объект, судя по тому,
что линия здоровья была недостаточно прямой, физически слаб. К тому же —
склонен к мотовству, о чем свидетельствовало большое пространство между
линиями жизни и здоровья. И, наконец, судя по темной окраске трещины,
вспыльчив. А если учесть разветвление на одном конце линии здоровья, то
можно с уверенностью предсказать нищую старость.
«Итак, кто у нас в итоге получился? Плут, мот, псих, доходяга. Сегодня он
беден, а завтра будет нищим... Интересно, куда это я попал?»
Василий поднял голову и в недоумении оглядел комнату, все пространство
которой было заполнено лежащими и сидящими на деревянных лежаках полуголыми
людьми.
— Где это я?
Услышав тихий возглас Романова, его сосед справа, щуплый мужичок
неопределенного возраста, приподнялся на локте, протер заспанные глаза и,
посмотрев в сторону единственного в комнате окна, прошамкал беззубым ртом:
— Судя по решеткам — в Ленинском.
— Где?!
— В вытрезвителе Ленинского района.
Выросший в семье интеллигентов, где слово «вытрезвитель» казалось таким же
далеким и чудным, как, например, слово «Эрмитаж» для их соседа, умершего от
белой горячки сразу после введения в СССР талонов на водку, Романов в первое
мгновение решил, что сошел с ума.
«Со мной этого не может быть, потому что этого не может быть со мной
никогда!»
Однако минутой позже, приведя мысли в порядок, он вспомнил встречу в сквере
с двумя смешливыми милиционерами и с огорчением вынужден был признать, что,
в отличие от ребер, до которых из-за острой боли нельзя было дотронуться, с
головой у него все более-менее благополучно.
В этот момент дверь в камеру, а точнее, в палату для лиц, доставленных для
вытрезвления, открылась, и на пороге вместе с еле стоящим на ногах пареньком
в цветных плавках появился высокий флегматичный сержант.
— Гражданин начальник! — обратился к нему Василий. — Разрешите сделать один
звоночек. Близких предупредить.
Сержант окинул его равнодушным взглядом и, немного подумав, молча кивнул.
— Спасибо!
Романов позвонил своему старому другу — тележурналисту, автору и ведущему
передачи «Криминальный репортаж» Никите Рюмину.
Благодаря тому, что круг общения Рюмина ограничивался преимущественно
профессиональной средой, его знакомых можно было разделить на две условные
части: тех, кто ловил преступников, и тех, кто, даже попавшись с поличным,
преступником себя не признавал. Особых различий между ними Рюмин не видел и
потому общался со всеми одинаково, вне зависимости от того, кем являлся его
собеседник. А так как общаться без спиртного он, по собственному признанию,
уже не мог, то большинство его собеседников с полным основанием считали
Никиту не только своим хорошим знакомым, но и собутыльником. Впрочем, Рюмина
любили не только за то, что он между пьянками регулярно мелькал на экране
телевизора, удовлетворяя тщеславие знавших его людей. Некоторые из тех, кто
относился с нескрываемым презрением к подобной славе, уважали или, точнее
сказать, терпели его единственно за простоту и веселый нрав.
Едва войдя в дежурную часть медвытрезвителя, Рюмин отпустил двусмысленный,
но вполне доброжелательный комплимент медичке, отчего щеки девушки покрылись
алым румянцем, крепко пожал руку дежурному лейтенанту и попросил позвать
майора Лавренцова.
Майору Михаилу Семеновичу Лавренцову, начальнику медвытрезвителя РОВД
Ленинского района, было около пятидесяти. Высокий, грузный, с густой
шевелюрой, он на первый взгляд казался человеком маловыразительным, не
придающим своей внешности особого значения. Однако, приглядевшись получше,
вы могли заметить чувственные губы, скрытые широко разросшимися усами,
выразительные умные глаза и точеные черты, достойные лица потомственного
аристократа.
Лавренцов знал, что красив, и, казалось, нарочитой внешней небрежностью
подчеркивал это.
— Никита Иванович! — Едва услышав фамилию гостя, он с распростертыми
объятиями вышел из кабинета. — Какими судьбами? Снимать нас будете?
— Куда мне! — Рюмин дружески похлопал Лавренцова по спине. — Вас,
заслуженных майоров, только полковники снять могут... Да и то не всякие. А я
как был в армии сержантом, так им и остался... Вот решил зайти проведать.
Лавренцов засмеялся.
— Не прибедняйся, Никита Иванович. Вы, журналисты, нынче для нашего
начальства хуже комиссий из Москвы. Теперь, чуть что не так, сразу слышишь:
«Ах, что напишут в газетах! Ох, что скажут в новостях!» Совсем застращали
нашего брата: того и гляди погоришь из-за ваших репортажей... Ну что ж,
прошу ко мне!
— Я к вам, Михаил Семенович, вот по какому делу. — Вынув из кармана бутылку
водки, Рюмин устроился за столом. — Узнал я, что Василий Романов, дружок мой
пропащий, в ваших апартаментах пристанище себе обрел. Непорядок, однако...
Что скажете в свое оправдание, гражданин майор?
Гражданин майор присел на корточки, открыл дверцу тумбочки письменного стола
и достал оттуда два стакана.
— Вот и хорошо, что у нас обрел, а не еще где-нибудь, — задумчиво сказал он.
— Целее, значит, будет.
— Выпустили бы его похмелиться, Михаил Семенович. А то как бы он, бедолага,
не загнулся от вашего гостеприимства. Какой-никакой, а дружок родной. Жалко.
— Не загнется! — держа стаканы в руках, Лавренцов выпрямился. — Мы хотя и не
реанимация, но на ноги ставим не хуже некоторых. И вашего дружка поставим —
дайте срок.
В эту секунду раздался стук в дверь. Получив разрешение войти, на пороге
появился дежурный лейтенант.
— Вызывали, товарищ майор?
— Входи! — Лавренцов подозрительно осмотрел стаканы, поскоблил ногтем
донышко одного из них, понюхал и брезгливо поморщился. — Значит, так.
Приведи мне сюда Романова... Я правильно назвал фамилию? — спросил он
Рюмина.
— Так точно.
— И два... нет, три чистых стакана. И чего-нибудь закусить.
Лейтенант развернулся и неторопливо вышел из кабинета.
Лавренцов с Рюминым сели напротив друг друга и, закурив, заспорили о новом
первом заместителе начальника главного управления внутренних дел
генерал-майоре Серебрякове. Никита, ссылаясь на знакомых офицеров из отдела
по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, утверждал, что с назначением на
должность Егора Михайловича у сотрудников этого отдела впервые за много лет
оказались развязанными руки, — и это, как уверяют знающие люди, уже
заставило некоторых доморощенных наркобаронов всерьез задуматься о смене
места жительства. Лавренцов же, в целом положительно оценивая деятельность
Серебрякова, тем не менее считал, что активность, с какой тот ввязался в
драку, губительна как для него самого, так и для дела.
— Осторожней надо действовать, умнее! — говорил он Рюмину. — Зачем лезть
напролом, если заранее известно, что именно в этом месте стена непрошибаема?..
Вот наступит он сослепу на хвост рыбешке покрупнее, чем он сам, и что тогда?
— Что?
— А я вам скажу что! — Лавренцов ткнул в грудь Рюмина указательным пальцем.
— Сожрут его, и никто даже слова за него не замолвит! А в результате
наркотики как продавались у нас на каждом углу, так и будут продаваться!
Ясно вам?
Увидев вошедшего Романова, Никита согласно кивнул: мол, у нас может быть все
что угодно, — и поднялся из-за стола.
— Ну и рожа! — оглядев Василия с головы до ног, захохотал он.
— На свою посмотри! — огрызнулся тот.
— Смотрел. Твоя пьянее!
Несмотря на то, что Никита, сам не единожды по молодости попадавший в
вытрезвители, прекрасно понимал состояние Романова, он тем не менее не мог
отказать себе в удовольствии над ним посмеяться.
— Вот, Михаил Семенович, знакомьтесь, мой друг, Василий Романов, — обратился
он к начальнику медвытрезвителя. — А это, Васенька, майор Лавренцов — хозяин
приютившего тебя заведения. Можешь его за это не благодарить, он скромный.
От мысли, что его, писателя, низвели до уровня людей, чей суммарный
коэффициент интеллекта не превышал количества выпитых ими накануне бутылок,
Романову захотелось выть. Он угрюмо посмотрел на Лавренцова и опустил глаза.
Майор встал и первым протянул ему руку. Представился:
— Михаил Семенович.
— Василий Сергеевич.
— Очень приятно!
— Угу…
После возникшей паузы, во время которой злой на весь свет Романов что есть
силы сжимал губы, словно боялся обронить ожидаемые от него дежурные слова
вежливости, Лавренцов огорченно покачал головой и, решив, что глупо
обижаться на «пропащего», пригласил гостей к столу.
Причины всех неприятностей Романов привык искать в себе самом. Однако
пребывание в медвытрезвителе он с самого начала воспринял как грубую
провокацию, заслуживающую если уж не разбирательства в Гаагском трибунале по
правам человека, то, по крайней мере, самого пристального внимания со
стороны властей, призванных контролировать деятельность непомерно ретивых
сотрудников милиции.
Он решительно отодвинул от себя стакан и заявил, что ни при каких
обстоятельствах пить не будет.
— Это что за новости? — удивился Никита. — Заболел, что ли?
— Сам ты заболел! Хочешь, чтобы меня за пьянку снова упекли в камеру, да?
Нет уж, дудки! Я лучше дома выпью, под одеялом.
Романов еще дальше отодвинул от себя стакан и, еле сдерживаясь, чтобы не
нагрубить, уставился в потолок.
Никита, а вслед за ним и Лавренцов залились веселым смехом. Шутка про камеру
— а в том, что это была шутка, они, похоже, ни секунды не сомневались —
показалась им довольно смешной.
— А что! У нас и вправду был такой случай! — сказал Лавренцов. — Не буду
перед лицом прессы называть конкретных фамилий, но именно так или, скажем,
почти так у нас однажды случилось.
— Что именно, Михаил Семенович? — спросил Рюмин. — Поделились бы.
— А вы это... никому не проболтаетесь?
— Слово журналиста!
Лавренцов погрозил Никите пальцем.
— Ох, подведете вы меня когда-нибудь под монастырь, журналисты! Ну, да
ладно, слушайте... Есть у меня один сержант. Ничего плохого сказать про него
не могу — хороший сержант, добросовестный. Да вот беда, повадился он,
понимаешь, одно время пить на работе. Уж чего я только не делал, чтобы
отучить его от этой пагубной привычки! И разговаривал с ним по-хорошему, и
уговаривал по-плохому, и предупреждал. А однажды, после того, как он
нажрался как свинья, каюсь, не выдержал и... — в этом месте Лавренцов
многозначительно посмотрел на гостей, — запер его вместе с алкашами! И
только утром, после того, как он клятвенно пообещал исправиться, выпустил!
Недовольно покосившись на Рюмина, который сразу после рассказа майора
захохотал во все горло, Романов задумчиво уставился в окно. Идея на
собственной шкуре дать почувствовать сержанту медвытрезвителя всю прелесть
содержания по другую сторону смотрового глазка показалась ему весьма
интересной.
— А что мне еще оставалось делать? — Лавренцов подвинул поближе к Романову
стакан. — Разве что уволить?
— Нет. Увольнять за это нельзя. — Несмотря на то, что Василий был зол на
всех милиционеров мира, мысль о том, что человека можно уволить только за
то, что он поддался искушению выпить на работе, была ему глубоко противна.
«А вот за то, что они среди бела дня забирают слегка выпивших людей, —
подумал он, — выгонять с работы не только можно, но и нужно».
— И как он теперь? — Романов взял свой стакан.
— Подействовало. Больше не пьет.
— Это хорошо.
— А вот мы выпьем! — Никита внимательно оглядел присутствующих. — Кто скажет
тост?
Все молчали.
— Тогда слово предоставляется виновнику сегодняшнего торжества — нашему
любимому поэту. Прошу!
— А кто у нас поэт? — подняв на Романова удивленные глаза, спросил Лавренцов.
— Ты?
Не будучи уверенным в том, что занятие поэзией добавит ему уважения в глазах
майора милиции — человека, судя по всему, сугубо практичного, Василий на
всякий случай решил не акцентировать внимание на этой теме.
— Скажем так: бывшему поэту, — поправил он Рюмина. — Теперь я, как видите,
обыкновенный заключенный медвытрезвителя Ленинского района! Прошу любить и
жаловать таким, какой я есть!
Лавренцов заулыбался. Самоуничижение «пропащего» пришлось ему по душе.
— Ну, не скажи! Поэты, как и менты, бывшими не бывают.
— Это точно! — согласился Рюмин. — Вот по этому поводу я и предлагаю
наконец-то выслушать тост. Давай! — кивнул он Романову.
Держась за бок, Романов поднялся, посмотрел на свой стакан и тяжело
вздохнул:
— Ну что вам сказать...
— А ты скажи, как надо правильно пить! — Лавренцов хитро подмигнул Рюмину. —
А то мы пьем у себя как сапожники. Никакой культуры!
Почувствовав скрытую насмешку в словах майора, Романов поморщился.
— Нашли у кого спрашивать! — сказал он. — Знал бы я, как правильно пить,
наверное, не попался бы вам!
— А вот тут ты совершенно не прав! — решительно возразил Лавренцов. — Ты
поэт — значит, в некотором роде, культурный человек и наверняка читал
что-нибудь полезное на эту тему... Так?
— Ну, — задумался Василий, — отчасти это, конечно, так...
— Ну вот! А что касается того, куда ты попал, так я тебя успокою! В наши
сети такие фигуры иной раз забредают, не буду перед лицом прессы называть
конкретных фамилий, — не чета нам с тобой!.. Так что ты, Василий, не
расстраивайся по этому поводу и давай говори, что знаешь! Мы с Никитой
Ивановичем тебя внимательно слушаем.
Повертев в ладонях стакан, Романов вздохнул и тихо произнес:
— Ну что ж... Водку можно пить по-разному... — и повторил то, что недавно
говорил своему другу Рябушкину.
Это произвело впечатление на слушателей. Лавренцов после некоторого раздумья
осторожно взял со стола стакан — так, словно тот был наполнен не водкой, а
по меньшей мере живой водой из волшебного источника, и восхищенно покачал
головой.
— Да... — протянул он. — После такого тоста, скажу я вам, ребята, не выпить
просто грех.
— И то правда, — согласился Рюмин. — Я вот только одного не понял: за что
пьем-то? Водку за водку, что ли?
— За нее. Как за вечный двигатель поэзии! — Не дожидаясь, когда гости
поднимут свои стаканы, Лавренцов втянул носом воздух, задержал дыхание и,
подождав, когда станет невмоготу, медленно выпил.
Следом за ним, с интервалом в несколько секунд, выпили и все остальные.
— Воистину век живи — век учись, — закусив за неимением соленого огурца
свежим, вздохнул майор. — Сколько раз за свою жизнь, если посчитать, я водку
выпивал! А? И ведь нет чтобы пить ее как положено: вдумчиво, на свет
посмотрев и мысленно, так сказать, приготовившись к следующему шагу! Куда
там! — махнул он рукой. — Все спешим, торопимся, как будто боимся не успеть
напиться.
— Культура такая! Вернее, ее отсутствие. — Торопливо дожевав бутерброд с
колбасой, Никита схватил бутылку, наполнил пустые стаканы и тут же предложил
новый тост: — Предлагаю выпить за то, чтобы водка всегда и во всем была нам
благом!
Подождав, когда Лавренцов с Романовым возьмут свои стаканы, поднял локоть на
уровень плеча и, демонстрируя на практике полученные знания, одновременно с
движением руки откинул голову назад.
Глядя на то, как из горлышка бутылки тонкой струйкой стекает в стакан
водка, Романов внезапно понял: только любовь может дать человеку то, ради
чего ему предназначено жить! Только она одна, озарив душу светом
божественной благодати, способна нищего сделать богатым, гонимого —
пророком, грешника — святым, а его, обиженного и оскорбленного, утешить и
примирить со своими недавними обидчиками. Романов посмотрел на Михаила
Семеновича Лавренцова и почувствовал, как все его тело с головы до ног
наполняется жалостью к тем, кто в силу разных причин лишен этой любви.
Сержантов, считающих мундир милиционера индульгенцией за совершенные и
совершаемые грехи; богача, купающегося в роскоши и не догадывающегося о том,
что на самом деле он беднее церковной мыши; правителя великой империи,
способного собрать под свои знамена миллионы людей и не способного найти
того, кто подал бы ему перед смертью стакан воды.
«Все наши дела и помыслы, — подумал он, — в итоге оказываются не такими,
какими мы задумывали их, если в них нет хотя бы капельки любви».
Романову стало жарко. Жалость и нежность, переполнявшие его душу, искали
выхода. Расстегнув воротник рубашки, он подошел к майору, уважительно назвал
его по имени-отчеству, обнял за плечо, сказал, что на таких, как он,
держится правопорядок в России, и предложил выпить на брудершафт. Через
несколько минут пересел к Рюмину, пообещал до гробовой доски помнить все,
что тот сделал для него, и, между делом рассказав о своей неудачной попытке
устроиться на работу в экспедиторскую фирму, пожелал вновь наполнить
стаканы.
— Хочу выпить за любовь!
— Ну, наш Вася, кажется, готов! — огорченно покачал головой Рюмин.
— Похоже на то, — согласился майор. — Так вот оно как на старые-то дрожжи
пить.
— Интересно, — Никита перевел на него взгляд, — если мы надеремся, кто
доведет нас до дома?
— Не волнуйся, доставим! И дружка твоего — тоже…
Согласно адресу, записанному со слов смешливых сержантов в книге учета
доставленных в медвытрезвитель, водитель «уазика» высадил Романова у
девятиэтажки на улице Двадцати шести бакинских комиссаров, довел его до
третьего этажа и позвонил в семнадцатую квартиру.
— Ну а дальше, мужик, ты давай сам! — Прислонив Василия к стене, он
посмотрел на часы, удивленно присвистнул и, перепрыгивая через ступеньки,
побежал вниз.
— Сам, так сам!
Проводив водителя долгим взглядом, Романов, балансируя на месте, постоял
несколько секунд с вытянутой рукой, потом сделал шаг в сторону, покачнулся
и, не удержав равновесия, повалился на дверь. Дверь, оказавшаяся незапертой,
под тяжестью тела отворилась, и Василий, засыпая на лету, рухнул за порог.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
