|
|
Анатолий Агарков
Соколовская пасха
Поля совсем оголились. Только в глубоких лощинах да оврагах ещё таились
от солнца грязно-ноздристые исхудавшие сугробы, но и те с шуршащими вздохами
оседали, холодными струями уходили в землю. А земля была чёрная, бухлая,
томно грелась под солнцем и нежила тучное своё тело, нахолодавшее под белыми
пуховиками зимы. Разноголосо лопотала-бурлюкала вода. Толпами звонких мутных
ручейков сбегала она со всех сторон и там, на дне оврага, затевала
безудержный бунт, а потом сильная, освобождённая от тяжёлых снов и
колыбельных песен зимы, с глухим рёвом устремлялась в Черноречку. Сосновый
бор на горе, старый великан, тихо покачивал зелёными кудрями и тянулся к
солнцу в голубеющую высь. Сосны беспрестанно тихо гудели – не о той ли воле
богатырской, что всё мерещится где-то там, за вешним, ярко играющим
горизонтом?
Вязкий суглинок дороги липнул к копытам лошадей, нарастал на них пудовыми
ошмётками, отваливался и налипал снова. Лениво взлетали вдоль дороги грачи
и, покружив в тёплом дыхании весны, садились вновь, деловито изучая землю.
Красно-партизанский отряд Константина Богатырёва въезжал в родную
Соколовскую станицу и быстро таял на глазах: казаки заворачивали на свои
подворья.
Вот и дом отца. Уже многие годы он ничуть не менялся – всё также мощно,
кряжисто лезли в глаза рубленные «в лапу» венцы, голубели наличники и
ставни, высокие столбы ворот, прямо как часовые на посту, охраняли
просторное подворье. На миг померещилось Константину – вот сейчас откроется,
звякнув кольцом, калитка, и выбежит на улицу вихрастый круглолицый
мальчишка. Помедлил, пребывая в грёзах, да и повернул коня к дому своего
детства. Уже спешившись во дворе, Константин увидел под навесом лошадь,
узнал буланого Петра, и безрадостно заныло у него под сердцем. Старший брат
пришёл с германской есаулом. После революции собрал бывших однополчан для
борьбы с Советами. За Константином пошли те, кто сочувствовал новой власти.
Бог миловал: братья не встречались ни в тёмном лесу, не в широком поле, а
теперь вот сошлись под отеческим кровом, похристосываться, так сказать, на
самую Пасху. Делать нечего, придётся слушать упрёки и насмешки белоказачьего
есаула.
Ещё в сенях он уловил знакомый с детства дух половиков, овчинных тулупов,
прокалённых на широкой русской печи, и сладковато-дурманный запах пасхальных
куличей. Мать кинулась к порогу, всплеснув руками, и, не обняв даже, тут же
уткнулась носом в край косынки – плакать. Отец радостно засверкал глазами,
чуть оторвал свой зад от скамьи у стола. Сидевший напротив Пётр криво
ухмыльнулся и тоже привстал.
- Смотрите, кто пожаловал! Сам товарищ краснопузый командир. Наше вам, – он
размашисто поклонился. – С приездом, браток-большевичок! Прошу к столу,
господин социал-демократ, лихой казак, командир бандотряда, лучший рубака
станицы – сволочь, одним словом! Вам, случаем, товарищи ещё не поручили
дивизию? Может вы уже – высокопревосходительство краснопузый генерал?
Сколько же вы, поганцы, крови людской пролили ради своей революции.
Константин ткнулся носом матери в плечо, неторопливо разделся, снял сапоги,
сел за стол, пожав руку отцу, и стал напряжённо слушать.
- А чего это ты явился, спрашивается. За большевиков агитировать?
Константин смотрел на брата тяжёлым взглядом, а Петру всё труднее удавалось
сдерживать себя.
- Тты! Социалист-моралист! Чё ты пялишься, как кот на колбасу. Родину
продал, совесть продал. Приехал мать с отцом Советам закладывать?
Пётр уже кричал, всё сильнее сжимая набрякшие кулаки. Перед тем было выпито
немало. Голова у него закружилась, он качнулся и схватился за край стола.
Месяцами накопленные в сырых лесных землянках тоска и злость внезапно
прорвались в нём и выплёскивались теперь наружу, сочились в словах, взгляде,
конвульсивных движениях, сжимали в болезненные тиски голову, требуя выхода,
и Пётр уже не мог остановиться. Говорил, говорил, срываясь на крик, всё
более багровея лицом.
- Ну, хватя вам! – пристукнул ладонью по столу отец, потянул носом, раздувая
широко ноздри, кивнул на наполненные стаканы. – Давайте-ка выпьем в честь
Святого праздника.
Мать уже вышла, накинув на плечи тяжёлую шаль. Вскоре вошла Маня – Петрова
жена. Кивком поздоровалась с деверем и стала, прислонившись к печи, спрятав
за спину красные распаренные руки, глядя на мужчин тупо, отрешённо.
Богатырёвы все разом пригубили стаканы, одинаково запрокинули головы, громко
похлюпали кадыками, поморщились крепчайшему самогону, торопливо стали
занюхивать и закусывать.
- Так-то будет лучше, - торопливо жуя щербатым ртом, проговорил отец.
Вошла мать:
- В баню-то вместе пойдёте или с бабами?
- Пойдём, Петро? – впервые, как вошёл, обронил слово Константин. – Я уж,
чёрт знает, сколько не мылся, опаршивел весь.
Старший брат нахмурился, подавляя вздохом давние мечты побанничать с женой.
- С тобой, говоришь? – он усмехнулся. – Ну, раз зовёшь – пошли.
В баньке он вёл себя по-хозяйски: зачерпнул где-то в углу ковш красноватой,
неперебродившей браги, отхлебнул сам, протянул Константину. Да и как ему не
быть здесь хозяином? Ещё когда был на германской, от детской шалости сгорел
дом. Маня с ребятишками перебралась к свёкру, а Петру некогда отстроиться –
с войны опять на войну.
Оглядывая раздетого брата, Константин почти со страхом сказал:
- Господи, исхудал-то как! Ты что, совсем без харчей зимовал?
Пётр уныло махнул рукой и отвернулся. После долгой паузы сказал:
- Классового врага пожалел?..
Парились с остервенением, соревнуясь. Уже в предбанники, полуодевшись,
потягивая всё ту же неотбродившую бурду, посматривали друг на друга
дружелюбно, почти с любовью. После баньки отдохнуть, обсохнуть, отпиться
кваском и поговорить по душам толком не удалось: прибежала радостная Наталья
– жена Константина – и утащила мужа домой. Вечеряли не долго. Разошлись по
полатям и лежанкам. Маня, утолив мужнину страсть, дождалась, когда он
отодвинется, и села на кровати. Сгорбившись сидела, опустив босые ноги на
пол, а спина её мелко тряслась. Пётр, пытаясь успокоить её, машинально
погладил по плечу, и она вдруг затихла. Он почувствовал, как напряглось всё
её тело. Маня тяжело, обиженно вздохнула и сказала с болью поразившей его:
- Господи, какая у тебя чужая рука. Я совсем отвыкла.
И он тут же убрал руку, отвернулся и не знал, что сказать ей.
Была ночь и для Константина, и Наталья рядом, её ласковый шёпот: «Подожди,
ребята ещё не уснули», а ждать он не мог – желание было нестерпимым.
Прижимаясь к нему так, словно хотела до конца слиться с ним, раствориться в
его теле, она шептала каким-то незнакомым голосом:
- Боже мой, Костя, я только теперь начинаю понимать каково без тебя. Ну,
почему ты уходишь от нас? Ведь ребята уже подрастают, им отец нужен. Мне,
мне ты нужен больше всех.
И утром она не могла никак успокоиться, возбужденная сновала по избе, то и
дело дотрагиваясь до мужа, гладила его плечи, руки. Праздник был на дворе,
праздник был на душе Наталье. А погода подкачала: небо набухло низкое,
тёмное, готовое в любую минуту рассыпаться на дождь или снежную крупу.
Управившись по хозяйству, всем семейством направились в родительский дом. По
обычаю христосовались прямо у порога. Бабушка совала внучатам леденцы,
крашеные яйца, раздевала и подталкивала к столу. Дед уже «причастился» и
теперь пьяно улыбался в усы, дипломатично помалкивая. Пётр и Маняша
хмурились, сторонились друг друга. За столом всё внимание детям. Братья,
расцеловавшись у порога, ближе друг другу не стали. Пётр хмурился и
разглядывал в окно низкое холодное небо, гадая, что можно ожидать от него в
ближайшие часы – дождя или снега. Константину после выпитого вернулось
ночное желание, и он неотступно преследовал жену ласково-вопрошающим
взглядом, который не остался незамеченным: Наталья вдруг раскраснелась,
словно излишне пригубила, засуетилась, расщебеталась с женщинами,
раскудахталась с детьми – только её и слышно, и в то же время ни на минуту
не выпускала мужа из поля зрения. Их незримый контакт вдруг открылся Петру,
и тот позавидовал: чокаясь, зло выдавил из себя:
- Сволочь ты, братуха.
- Цыц, в Христов праздник! – оборвал его отец, выпив, продолжил, - на
посевную-то вас ждать али бабку в сошку запрягать?
Братья переглянулись и промолчали.
- Па-анятно! – усмехнулся старший Богатырёв. – Вояки, мать вашу! Сами
собачитесь, людей булгачите. Взять бы ногайку да обоих, да перед всей
станицей, чтоб ума, стало быть..
- Возьми, - скривился Пётр и устало повёл плечом.
Константин всё преследовал Наталью взглядом, не слушая, утвердительно
покачал головой. Дед, в очередной раз чокаясь с сыновьями, укоризненно
процитировал своё любимое; « … богатыри не вы..».
Засиделись. Захныкали ребятишки, просясь на улицу. Женщины завздыхали – пора
скотину убирать. Вдруг над станицей прогремел выстрел. Богатырёвы разом
встрепенулись, оборотились к окну. Тягостной вдруг показалась наступившая
тишина и подозрительной. Не слыхать ни песен над станицей, ни гармошки.
Напряжённо текли минуты. Снова выстрел, и будто прорвало, зачастили,
забахали – где-то там, на улице завязался бой. Оба брата, столкнувшись в
дверях, бросились одеваться, мимо испуганных женщин, ребятишек, находу
пристёгивая оружие.
У избы, куда они подбежали, уже были выбиты все стёкла. В окнах мелькали
чьи-то тени и сверкали белым огнём выстрелы, под крышу сизыми струйками
выплывал пороховой дым.
- Ага! Проняло! – кричали нападавшие и палили из-за дров, сараев, заборов.
- Аат-ставить! – рявкнул Пётр, выбегая под выстрелы прямо перед домом.
Пальба разом прекратилась.
- А ну, все ко мне! – продолжал командовать Пётр Богатырёв.
Опасливо, с винтовками наперевес, вокруг него начали собираться казаки.
- Что не поделили? – спросил Пётр, вглядываясь в лица, с удивлением отмечая,
что враждующие поделились не на белых и красных, а на родственные группы.
- Вот эта сука, - бородатый казак с диковатыми глазами ткнул винтовкой в
плечо другому, - братуху моего посёк.
«Краснопузые сцепились», - удовлетворенно подумал Пётр.
- Но ты, полегче, - вскинул своё оружие обвиняемый. – Сам нарвался.
И окружавшие Богатырёвых казаки, винтовки на изготовку, подались вперёд,
готовые стрелять, лупить, ломать, вцепиться в горло врагу. Минута была
критическая. И Пётр решился вершить суд скорый и, как думал, правый, чтобы
спасти станицу от потоков крови.
- Ты его брата убил? – ствол петрова маузера ткнулся в лоб ошалевшему
казаку. – За что?
- А ты какого хрена?.. – красный партизан попятился, крикнул младшему
Богатырёву. – Командир!
Константин тронул брата за плечо:
- Ты это брось.
- Аат-ставить! – рявкнул белый есаул красному командиру и нажал курок.
Выстрел бросил казака на землю.
- Т-ты! – ахнул Константин, рывком развернул к себе брата и ударом литого
кулака опрокинул навзничь.
Утерев кровь с разбитой губы, Пётр поднялся, сверля взглядом красного
командира.
- Сука! Быдло краснопузое! Шашку вынь – руками мужичьё машет.
С обнаженным клинком в руке шагнул к младшему брату. Раздался круг. Два края
у него. На одном Константин Богатырёв, а на другом – брат его единокровный,
а из-за плетней, из окон домов белеют встревоженные и любопытные лица. Пётр
шагнул вперёд, и, ни в чем не уступая, Константин тоже сделал шаг. Старший
Богатырёв ростом выше, а младший телом тяжелее, шире. Хотя на глаз трудно
смерить: одного корня побеги. Ещё шаг и ещё. Сошлись. Ждут чего-то, сверлят
глазами. Может остановятся? Нет ждать обоим нечего и не от кого, только от
себя. Сверху будто бы наметился рубить Пётр, а ударил наискось снизу. Острая
шашка летит в колено противнику. Встретились клинки, сталь лязгнула о сталь,
и заметались, как змеиные жала. Легко и вёртко прыгают поединщики, под
рубахами играют мускулы. Справа, слева, сверху, сверху, сверху рубят шашки
без передышки, звенит сталь беспрерывным звоном. Бьются братья не на жизнь,
а на смерть. Весь мир для них обоих сейчас замкнулся на остром жале клинков.
Учил их отец сызмальства хлеб добывать и достаток в поте лица. А есть ли
тяжелей теперешней работы? Пот заливает им глаза. И нет мгновения, чтобы
отереть лицо. А вот ладони не потеют, иначе не удержать им жёстких рукоятей
шашек. Легко, по-кошачьи, прыгают грузные противники, уже не раз поменялись
местами, а конца поединка ещё не видно. Свистит сталь, звенит сталь
близко-близко от буйных головушек. Кому-то смерть заглянет в глаза? Ей всё
равно кого взять, хоть обоих.
Пётр отскочил, тяжело дыша. Концом шашки он рассёк крутое плечо брата. Не
страшно Константину, не чувствует он боли, ярость душит его, и еле совладал
он с ней, удержался, не рубанул по беззащитной голове, когда Пётр, выронив
шашку, зажимая ладонями вспоротый живот, упал лицом в сырую землю. Не сразу
пересилив боль, Пётр с трудом сел, мутные глаза его безучастно скользнули по
лицу брата. Он сказал ровным хриплым голосом:
- Панику отставить… Сейчас я встану.
И стал подниматься. Казаки подхватили его. Он, выпрямившись, опёрся рукой на
подставленное плечо (другую не отрывал от живота) и, пошатываясь, побрёл по
улице. Константин никого и ничего не замечал, весь во власти крайнего
душевного напряжения, брёл за ними, по-прежнему сжимая в онемевшей руке
окровавленную шашку. Уже во дворе к нему подскочила плачущая Маня и сильно,
наотмашь, хлестнула его по лицу. Константин выронил клинок и схватился за
поражённое плечо:
- Ты… Маня…что?
Дверь перед ним захлопнули, и он побрёл домой. Посмотрел на жену пустыми
глазами, громким хриплым шёпотом сказал:
- Беда-то у меня какая, Таля… Я брата зарубил.
- Какого брата? – не сразу поняла Наталья и ахнула, - Петра?
День угасал серо, безрадостно. С наступлением сумерек напряжение
томительного ожидания достигло нестерпимого накала. Константин, отбросив
сомнения, пошёл взглянуть на брата. Никто не препятствовал ему, но и не
потянулся по-родственному. Пётр лежал на своей кровати по грудь укрытый
одеялом. Перед ним стоял таз. На сером заострившемся лице его неестественно
ярко блестели высветленные болью глаза. Лицо и шея покрыты крупными каплями
пота, мокрый свалявшийся чуб прилип ко лбу. Его сильные руки до жути
напоминали руки покойника.
- Больно? – ненужно спросил Константин, и Пётр хрипло сказал: - Да, очень.
Две крупные слезы выкатились из его закрывшихся глаз, он застонал. Маня,
сидя возле мужа, чуть заметно в такт беззвучным причитаниям раскачивалась
корпусом. Мать маялась по избе, бесшумно ступая, то и дело поглядывала на
Петра. Ребятишек отослали к Наталье. Отец сидел за столом, будто спал,
уронив голову на сложенные руки. Присел напротив Константин. Томительно
потянулось время.
Иногда Пётр на несколько минут забывался в полусне, а потом его тяжёлое
сиплое дыхание переходило в стон, он дёргался, с трудом поворачивал большую
всклокоченную голову, смотрел на потолок чёрными провалами глазниц. Стоны
часто переходили в крики, сначала громкие и страшные, от которых у
Константина холодела спина, а потом тонкие и жалобные, когда боль стихала,
или у Петра просто не оставалось сил, чтобы кричать в голос. Его часто
рвало. В эти минуты, перегнувшись на бок, он почему-то пытался зажать себе
рот, но что-то чёрное сочилось у него между пальцами, и весь он судорожно
дёргался, словно боли было тесно в груди, и она рвалась наружу с криком и
кровью.
Умер Пётр незадолго до полуночи, и они не сразу поняли это. Уже трижды
подносили к губам зеркало и видели – дышит Пётр, и снова они ждали, потому
что ничего другое им не оставалось. А в четвёртый раз зеркало не помутилось,
руки были холодные. Женщины громко разом заголосили. Отец испуганно оторвал
голову от стола. Все склонились над умершим. Пётр смотрел на них сквозь
неплотно прикрытые веки. Отец попытался закрыть их, но они тут же медленно
приоткрылись снова, словно и мёртвый Пётр хотел смотреть на них.
- Надо медяки положить, - сам себе сипло сказал отец.
Остаток ночи Константин не мог найти себе места, ходил, слепо спотыкаясь, по
станице, курил чуть не на каждой лавке. К утру продрогший заглянул домой.
Немного отогревшись у затопленной печи, снова пошёл к отцу. На подворье уже
толкался, понемногу собираясь, народ. В угол двора вытащили верстак,
строгали доски на гроб. Заглянул в дом. Петра обмывали в горнице. То, что
ещё вчера было подвижным и сильным мужчиной, стало большим неуклюжим трупом
с одутловатым сизым лицом, вздувшимся животом, распирающим рану изнутри
чем-то чёрным, неприятным. Руки стали толстыми и очень мёртвыми, ногти
почернели. Похороны решили не откладывать, иначе труп грозило «разорвать».
Уже к полудню Петра обрядили, положили в гроб, выставили его на табуретках в
горнице, пригласили народ прощаться.
Провожать в последний путь Петра Богатырёва и ещё двух казаков, убитых в
день Христова Воскресенья, вышла вся станица. Отец обессилел, и первым в
процессии, держа папаху в руке, шёл Константин, каменно сжимая челюсти,
упрямо склонив голову вперёд. Пока готовили могилу, Константин стоял у гроба
и смотрел на брата. Понимал, что это последние его минуты с ним, а
по-прежнему было пусто внутри. Пётр равнодушно взирал на мир медными
пятаками.
- Прощаться будешь? – угрюмо спросил отец.
Он зажмурился, и две крупные слезы медленно покатились по его заросшим
щекам. Константин кивнул, неловко переломился в поясе, нерешительно коснулся
губами холодного лба. Хотел сказать что-то, но, дёрнув кадыком, махнул рукой
и отошёл.
Мать, нагнувшись, долго всматривалась в лицо Петра, будто хотела увидеть
какой-то знак. Ничего не было. С Маней отваживалась Наталья.
Потом стояли вчетвером у свежей могилы. Дул плотный влажный ветер, завывая в
крестах и набухших ветках вербы.
Тризну справляли в трёх домах всей станицей. За приставленными перед домом
Богатырёвых друг к другу столами могли свободно разместиться человек сто.
Расстарались все – Пасха-то прошла безрадостно: пироги с рыбой, яйцами,
ягодами и грибами, и просто грибы – бычки, маслята, солёные грузди; пахучие
бронзовые лещи, розовые окорока, сало и ещё огурцы, помидоры, мочёные
яблоки, одуревающие запахи чеснока, укропа, лаврового листа. И целая батарея
наливок и настоек – вишнёвых, рябиновых, перцовых, и, конечно, брага,
самогон.
Приглашали к столу и белых, и красных:
- Садитесь, ребятушки, помяните покойного, царствие ему небесное.
Константин неловко сел, будто в чужой дом пришёл помянуть неблизкого
человека. Налил себе в стакан и потянулся было к отцу чокнуться, но тот
испуганно отдёрнул руку:
- Что ты, на помин не чокаются.
Константин пил и не хмелел. А потом как-то сразу впал в забытьи. Что делал,
с кем говорил, спал ли где или допоследу сидел за столом – ничего не помнил.
Очнулся за станицей на дороге ведущей к кладбищу, под полушубком что-то
давило на грудь и взбулькивало. Пощупал – бутылка. Была серая апрельская
ночь, чуть подморозило. Тонкий ледок резко похрустывал под ногами.
Константин присел возле свежей могилы, закурил и огляделся. Зыбкая тьма
стояла над речкой Чёрной. Не естественная ночная тьма, а что-то вроде
мешанины из вечерних сумерек и непроглядной мглы, когда небо вплотную
наваливается на притихшую землю, давит её всей своей толщей, и всё живое
начинает беспричинно беспокоиться. Ребятишки прячутся под одеяла. Старухи
крестятся и бормочут о конце света. Стариков нестерпимо мучают ноющие кости.
Маялся и Константин. Он то смотрел на могилу, то отворачивался, чтобы
смахнуть украдкой от кого-то набежавшую слезу. Физической боли он не
чувствовал – страдала душа, разлитая, казалась, по всему телу. Даже боль в
плече воспринималась как мука душевная. Что такое была его душа – об этом
Константин никогда не думал. Он только знал – это что-то такое, что намертво
связано с ним самим, потому что ничему другому места в нем не было. Видит
Бог, он пытался любить всех в ущерб себе, но ничего путного из этого не
получалось.
Константин внимательно оглядел неопрятную груду земли, под которой лежит то,
что ещё вчера было его родным братом, и вдруг подумал, зачем он здесь. Зачем
ему эта могила, какое она имеет отношение к Петру? Ведь он живой. Брат всё
ещё живёт в нём и заставляет делать что-то такое, что в состоянии заставить
только живые люди. Но если так, зачем ему быть здесь, около мёртвого? Мысль
была такая неожиданная и больная, что Константин постарался её тут же
прогнать. Он обхватил голову руками и попытался сосредоточиться. И, наконец,
с отвращением понял, что всё время пытается Петра обвинить в его собственной
смерти, а степень его, Константина, вины совсем не так велика, как
представляется с первого взгляда. Вот это уже подлость и глупость. А все
остальные оправдания? Надо думать дальше. Всё могло бы быть иначе, не приди
они в этот день в Соколовскую, не затей казаки пьяной свары, не застрели
Пётр его бойца…
Константин попытался подойти к теме с другой стороны. Верит ли он в
Советскую власть? Враг ли ему Пётр? Чем можно оправдать братоубийство? Что
может вообще оправдать любую смерть? Может быть, спасение чьей-то другой
жизни? Возможно. Ведь одолей Пётр его, лежал бы Константин сейчас под этим
холмиком. Как не суди, они – враги. Рано или поздно сошлись бы их пути не
под отчим кровом, а на поле брани. Идёт война, классовая битва, и всё, по
сравнению с ней, ничтожно – смерть, любовь, родственные чувства. Вывод был
прост и страшен. Одному из братьев Богатырёвых надо было лечь под этот
холмик, чтобы другой, оплакав его, жил дальше с камнем в душе. Двоим им не
было места в Соколовской, на всей Земле. Поняв это, Константин встал и
огляделся. Луна едва светила, пробиваясь сквозь туман. Темь и пустота были
вокруг. Угрожающий рокот реки и шум ночного леса накатывались из мрачного
ниоткуда, вызывая неведомый прежде страх. Суеверным Константин никогда не
был, а тут не по себе ему стало. Торопливо достал из-за пазухи початую
бутылку и одним махом опорожнил. Вновь присел, но прежде передвинул на живот
кобуру с наганом, расстегнул её. Через минуту успокоился, начиная
догадываться, что страшно ему не от темноты и одиночества, а от только что
пришедшего понимания того, что в действительности произошло на Пасху в
Соколовской. И, если раньше он всячески избегал вспоминать, как умирал Пётр,
то теперь он знал, что должен пройти и через это. Минута за минутой пережить
всё заново. И понять что-то ещё очень важное для себя. Но память извлекла из
глубин сознания другой, совсем незначительный эпизод…
- С германской привёз, - отец держал в руках петрову шашку, - уходил-то с
другой. Геройски воевал…
И Константин услышал упрёк в скрипучем голосе – он-то дезертировал, примкнув
к большевикам. Вспомнив сейчас про шашку, Константин почувствовал какое-то
беспокойство. Что-то было связано с этим клинком ещё. Нет, не вспомнить.
Голова отупела от пережитого. Он зажмурился, представив Петра, вчера ещё
живого, а теперь лежавшего под этим тяжёлым земляным холмом. Вместе со
слёзой подступила тошнота, рыдания, всхлипы, а потом его стало рвать…
Утро пришло неожиданно. Константин задремал, сидя у могилы, а как поднял
голову, увидел туманную бязевую белизну, и сразу бросилась в глаза чёрная
надпись на свежем кресте. С минуту он постоял у могилы, глядя не на крест, а
на побеленный инеем холмик, словно пытался разглядеть Петра сквозь
двухметровую толщу земли. Как он там?
И тут с ним случилось неожиданное. Ещё не понимая что делает, он опустился
перед могилой на колени и зарыдал. Сначала давился, почему-то пытаясь
сдержать рыдания, но слёзы так обильно потекли, что он уже не в силах был
противиться. Вцепившись пальцами в стылую землю, он тряс головой, исторгая
громкие, для самого неожиданные вопли.
- Пётр, Петя, Петенька! Прости, если можешь. Что же мы наделали с тобой,
братуха? Как мне матери в глаза смотреть? Жене твоей? Детям?
- Нет, - бормотал он, всхлипывая. – Нет мне прощения. Такого простить
нельзя.
- Нельзя, нельзя, нельзя! – будто убеждая кого-то, повторял он. – Это на всю
жизнь мне. До самой смерти!
- Слышишь, ты – до самой смерти!
Кому он кричал – себе, Петру, своей незадачливой судьбе? Никто не слышал
его. Голос Константина растворялся в тумане, а ему казалось, что проникает
глубоко под землю.
… Он вытер грязным кулаком слёзы, поднялся и побрёл в станицу.
Покидали Соколовскую одним большим отрядом. Прощались. Константин прижал
Наталью с такой силой, что она испуганно охнула:
- Что с тобой?
- Так, - проговорил он и, зная, что этим ответом не успокоил, добавил, -
уезжать не хочется, и остаться не могу.
Мать, крестя на дорогу, тихо сказала:
- Готовься, сынок, ещё к двум смертям: отцу теперь не жить, за ним и мне
череда.
Не нашёл слов для ответа Константин.
За эти дни вода в Черноречке спала и продолжала убывать. Весна крепко
наступала. Объединённый красно-партизанский отряд Константина Богатырёва
уходил в Каштакские леса на встречу с передовыми частями Константина
Блюхера.
Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
