№ 11'05

Гульнур Якупова

XPOHOС

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

СИБИРСКИЕ ОГНИ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

Чужая кровь

Повесть

Моим землякам-гафурийцам посвящаю

АЮХАН

Залия прибежала домой во время обеденного перерыва и принесла мужу совершенно невероятное известие: женщина, которую они уже твердо считали своей будущей сватьей, приходила нынче к заведующей медпунктом и говорила с ней насчет работы для своей дочери Линизы. Залия в тот момент случайно находилась там же и слышала разговор своими собственными ушами, слово в слово. Тем более что будущая сватья не особенно заботилась о какой-то скрытности и не удосужилась понизить голос. Может быть, и специально сделала это, чтобы откровенно намекнуть на какие-то изменившие ситуацию обстоятельства. Понятное дело, что Залия не удержалась, вышла за ней следом и стала допытываться что к чему. И в самом деле, как же так? Это в тот момент, когда их дети хотят соединить свои судьбы! Что же получается, жить будут поврозь? Сын Ильяс в райцентре работает, поди и невестке там нашлась бы работа...
Аюхан, до того безмятежно занимавшийся заготовкой катышей из воска, аж подскочил от неожиданности:
— Как так?!
— Что «так»?! — взвилась вдруг Залия. — Она говорит: «В ваших жилах течет звериная кровь. Не отдадим дочь в медвежий род». Ладно, потом поговорим. Я только сказать прибежала, не выдержала.
Залия торопливо вышла. Аюхан, в сердцах сплюнув, опустился на прежнее место.
Опять то же самое... Шевельнулось почти забытое чувство тревоги, ютившееся в закоулках души уже много лет. Когда, с чего зародилось оно, это ощущение какой-то тайны, которая, казалось, никогда не будет им раскрыта. Аюхан (уж в который раз в жизни!) попытался найти ответ на мучивший его вопрос, пытаясь в потоке памяти отыскать осколки воспоминаний. Авось что-то вспомнится, поможет...

* * *

Воспитывали Аюхана две бабушки. Хадия — мать его матери, и Зубайда — названая бабушка. С детства Аюхан почему-то со сверстниками не шибко ладил. Ребята его не то чтобы терпеть не могли, но в свою компанию принимали крайне неохотно. И при этом ущербным себя он не чувствовал, мальчиком рос спокойным и рассудительным. В школе по всем предметам обнаруживал средние способности, и только по физкультуре был одним из лучших в классе. А по лыжным гонкам и вовсе никому не уступал первенства. Возможно поэтому девушки стали рано обращать на него внимание, когда он еще и не думал о них. Но этого оказалось достаточно, чтобы пацаны, которые считали его чужаком, стали точить на него зуб. Аюхану тяжело было смириться с этим, жить с ощущением какой-то невнятной вины. Бывало, он не находил себе места, и в такие минуты некая непреодолимая сила тянула его в лес. И зимой и летом он ощущал в себе эту тягу к уединению. Часами бродил по лесным тропам, и возвращался домой только когда успокаивался.
Однажды случилось так, что он пришел домой уже за полночь. Понимая, что домашних это не обрадует, решил посидеть какое-то время на скамейке возле ворот, подумать, как смягчить свое появление, чтобы не видеть встревоженные глаза бабушек. Решил дождаться, пока они уснут, а уж потом потихоньку зайти и устроиться на ночлег в чулане. Но бабушки и не собирались ложиться. Растворив выходящее на улицу окно, они о чем-то беседовали. А в ночной тишине хорошо было слышно каждое их слово.
— Видно, и впрямь есть в нем доля звериной крови. Иначе с какой бы стати он часами бродил по лесу как бирюк? Люди зря говорить не станут... — В голосе бабушки Зубайды слышались нотки откровенной обиды на кого-то.
А обычно спокойный голос Хадии дрожал — похоже, она с трудом сдерживалась, чтобы не закричать:
— Кто говорит? Что говорит?! Это я, дура, тебе проговорилась. А ты и рада стараться, растрезвонила...
Бабушка Хадия внезапно смолкла на полуслове, словно опасаясь сказать лишнего. Эх, и надо же было Аюхану чихнуть именно в этот момент! Ведь сдержись он, наверняка мог услышать и больше. Сообразив, что дальше скрывать свое присутствие бессмысленно, Аюхан весело воскликнул:
— Ага! А что это у вас за секреты от меня? Какая такая звериная кровь? Что это за зверь такой, о котором вы толкуете?
Он шутками-прибаутками пытался вытянуть из бабушек еще хоть что-то, но они ничего вразумительного так и не сказали, а весь разговор свели к хищному зверьку ласке, который повадился к ним в сарайчик, будь неладен, и давит гусят одного за другим.
Весь следующий день ощущение какой-то подспудной тревоги не покидало Аюхана. Возможно, он поэтому и не вник как следует в смысл невольно подслушанного разговора. А во время перерыва в класс к будущим выпускникам семилетки вошел директор школы в сопровождении представительного мужчины из районной администрации. Важный дядя стал рассказывать о природе Асаная, о его густых лесах и полноводных реках, словно сельские жители не знали всех достоинств своего края.
А потом разговор как-то плавно сместился на тему подготовки специалистов лесного хозяйства, и вопрос был поставлен ребром: кто хочет стать лесником? После столь категоричной постановки вопроса весь класс как по команде уставился на Аюхана. Тот уже и сам хотел выкрикнуть: «Я!», но его опередил Салим, самый язвительный из всех мальчишек:
— Как раз то, что тебе надо, Аюхан. Станешь ханом своих косолапых сородичей. А то ведь с нами тебе, поди, стыдно водиться!
Наверное, он рассчитывал, что после его слов класс взорвется хохотом, но, напротив, в кабинете повисла гнетущая тишина. Сидевшая позади Салима Хамдия звучно шлепнула шутника портфелем по спине. Только после этого послышались редкие смешки...
И все же конец дня был скрашен для Аюхана приятным событием. Когда солнце, все больше тускнея, садилось за горизонт, он встретился с Хамдией на берегу Мандымки. Была пора, когда только что отцвели и завязались ягоды. Стройные ивы, склонившись к воде, ополаскивали в реке свои кудряшки и завитки.
Ох и холодна вода в Мандымке! Сбегая с гор, несет она свою прохладу и свежее дыхание в Асанайские рощи. Вдалеке, в голубоватой дымке, виднеются горбатые отроги Урала. Вон Акбейектау, Караултау. С одной стороны они кажутся гнездовьем страшной силы, с другой — представляют собой надежную опору и защиту. А еще дальше, едва различимый, маячит вершиной силуэт горы Уктау. Один склон ее упирается отвесными скалами в большую реку Зилим, и создается впечатление, будто каменный богатырь встретил на своем пути красавицу-реку и преклонил перед ней колени. Впервые Аюхан увидел Уктау вблизи во время одной из экскурсий и был очарован ее красотой. На скалистой стороне, почти в самой середине, есть пещера. Говорят, что по козьим тропам к ней можно пробраться. Но тогда учительница не разрешила мальчишкам пойти к пещере, опасаясь несчастного случая. А как мальчишки уговаривали ее! Мол, там и дикого лука много, и озеро удивительной красоты...
— Аюхан, куда ты уставился?
Встрепенувшись, Аюхан негромко ответил:
— На Уктау смотрю.
— Что, кикимора машет рукой, к себе зовет?
Разве в такой прекрасный вечер позволительно говорить о какой-то там кикиморе? Аюхан взял маленькие руки Хамдии в свои широкие ладони. Казалось, в изящных пальчиках девушки отдается биение ее сердца. Но это его собственное сердце колотится, готовое выскочить из груди, ведь это их первое свидание. Хамдия сама назначила его, велев прийти к Сукайташу — Торчащему камню.
— Значит, твердо решил в лесники податься?
— Да. А ты что надумала?
— Я?.. Ну... Только не смейся... Я поеду в Стерлитамак, поступать в училище, где артистов готовят. Если, конечно, примут. Скоро в райцентр приедет комиссия, попробую подготовить декламацию.
— Ну уж если тебя не примут... А если еще и споешь...
— Понимаешь, я ведь хочу диктором стать. Родители пока еще не знают, тебе первому говорю. Мать надеется, что я в деревню вернусь, клубом заведовать. Она и сама в молодости пела, прямо-таки со сцены не сходила. Потом отец запретил.
— Жаль, конечно... Хамдия, вот ты говоришь диктором...
— А что ты удивляешься? Разве это такая редкая профессия?
— Нет, но... Дикторы же в городе, в самой Уфе должны жить.
— Конечно, — усмехнулась Хамдия, — Асанайского радио пока нет, есть только Башкирское.
Аюхан улыбнулся, и Хамдия вторила ему серебристым смехом. Потом, посерьезнев, спросила, в упор глядя на Аюхана черными и блестящими, как черемуха после дождя, глазами:
— Будем писать друг другу, Аюхан?
— А ты будешь отвечать? — тоже посерьезнев, поинтересовался он.
— Обязательно, Аюхан. Как же иначе?..
Домой Аюхан вернулся только под утро, проводив девушку до ворот ее дома.
Когда Аюхан уезжал в Уфу на учебу, бабушки тоже проводили его до сельских ворот, которые и поныне называются — Большие ворота. Они запомнились ему именно вот такими, застывшими возле ворот с какой-то прощальной тревогой в глазах. Бабушку Зубайду он видел живой в последний раз...

На поминках, устроенных на седьмой день после похорон бабушки, пришедшие помянуть ее старухи болтали:
— Ох эта жизнь, что вода быстротечная. Ведь только-только разменяла Зубайда шестой десяток. Рано, ох рано ушла...
— Убивалась она сильно по Муниру. Ушел на войну и пропал ее единственный сыночек.
— Наверное, по милости Бога случилось так, что Хадия, вернувшись из дальних краев с мальчонкой, постучалась именно в дверь Зубайды. А Зубайда и выдала Аюхана за своего внука. И скажи, как второе дыхание у нее открылось после этого! А окончательно оправиться так и не смогла, шибко тосковала по Муниру.
— Как это выдала за своего внука? Разве ж он не сын Мунира? Я то слышала другое!
— Гм, тогда получается, что душа погибшего на фронте Мунира переселилась в того медведя, что ли?
— Да ты что, такие страсти рассказываешь!
Бабки замолчали. Аюхан, находившийся в это время по другую сторону печки за занавеской, еще долго сидел навострив уши, но старухи так больше и не вернулись к этой теме. К тому же в избу вошла бабушка Хадия с большим деревянным подносом для раздачи хайера*...

* * *

...Нет, из таких лоскутов одеяла не сошьешь. Не желая и дальше забивать себе голову бесплодными мыслями, Аюхан решил отвлечься от них физической работой. Лучше всего поколоть дрова, все переживания с потом выйдут. Тем более что во дворе давно валялись пересохшие чурбаны, все руки до них не доходили.
С поленьями Аюхан расправился быстро и вспотел от души, однако мысль, занимавшая его, будто гвоздь застряла в мозгу. Удивительно, почему он в свое время, когда впервые услышал об этой «звериной крови», о «хищнике», не попытался разобраться. Молод был, особого значения не придавал. А ведь и жена как-то высказалась в том же духе: что, мол, ты все по лесу шастаешь, домой тебя не дождешься, или ты и в самом деле медвежий сын, упаси Господи?..

ЧУДИЩЕ

Аюхан и правда как пуповиной к лесу привязан. После окончания техникума ему предлагали солидный пост в райцентре, но он отказался. Сослался на то, что бабушка старенькая, живет одна и нуждается в присмотре. А в действительности бабушка Хадия была здоровехонькой, ей еще и шестидесяти не было, и обихаживать себя она могла сама. Просто не прельщала Аюхана работа кабинетная, не хотелось ему киснуть в духоте, чихать от бумажной пыли. Манил к себе лес, его свежесть и прохлада, многократно исхоженные еще в детстве тропы и поляны. Так и получилось, что после техникума Аюхан вернулся в Асанай в качестве лесничего. Хозяйство было огромное, а молодому специалисту еще и восемнадцати не исполнилось. Однако Аюхан не трусил. Всю округу он знал вдоль и поперек, и не было чащи, сквозь которую он не продирался бы, не было болота, в котором ему не приходилось бы вязнуть.

—————————————————————————
* Хайер — здесь: некие дары (платки, полотенца и т. п.), раздаваемые родственниками покойного на поминках.

Как раз в это время в райцентре открыли леспромхоз, и пришло указание спилить старые деревья, а вместо них посадить саженцы. Ссылаясь на нехватку специалистов, местное начальство добилось, чтобы Аюхана освободили от службы в армии, хоть и хотелось ему примерить солдатскую форму и попробовать вкус солдатской каши. Но... Желание остаться в родном краю и заниматься любимым делом было не меньше.
Одно время такая суматоха поднялась: всем нужна стала древесина. Не успели оглянуться, как «облысела» верхушка Карлятау. С утра до позднего вечера завывали бензопилы, со стонами и прямо-таки человеческими вздохами падали могучие деревья. Трактора отволакивали очищенные сучкорубами деревья на поляны, откуда их отправляли в леспромхоз. Деревья, оставшиеся без ветвей, очень напоминали безруких и безногих инвалидов. И болью в сердце отзывалось это жутковатое сходство...
— Внучек, что это за штука такая — леспромхоз? — поинтересовалась однажды бабушка Хадия. — Что делают они с такой прорвой леса?
— Чудище это, бабушка, ненасытное, — в сердцах выпалил Аюхан, и сам удивился неожиданно пришедшему в голову сравнению. И ведь как верно!
А бабушка не унималась:
— Неужто и на Уктау поползет это чудище?
— Самые лучшие делянки там и находятся, бабушка. Из-за расстояния до них пока очередь не дошла. Но, боюсь, и туда доберутся, планом предусмотрено.
— Ах ты, Господи, так и выведут всех зверей! Медведи уж и так, от людей спасаясь, на Уктау перебрались. Стало быть, конец им придет... Не трогай их, внучек. Сам не трогай и другим не позволяй. Не обращай на себя их обиду. До других мне дела нет, но ты не бери греха на душу! Аюхан, ни в коем случае не вздумай ослушаться меня!
Бабушка, взволнованная до крайности, крепко вцепилась в руку Аюхана, словно тот уже прицелился в медведя. Перехватив удивленный взгляд внука, она отпустила руку. Постояла некоторое время, обхватив голову руками, тяжело вздыхая. Потом наклонилась, подняла оброненное на пол веретено и продолжила сучить шерсть. «Замкнулась бабушка», — подумал Аюхан и не стал к ней приставать с дальнейшими расспросами, зная, что это бесполезно. Не зря же ее прозвали «замкнутая Хадия». И еще мелькнуло в голове: «Снова все вертится вокруг этого медведя! Будто нет других зверей в лесу, все разговоры упираются именно в косолапого…»
А «чудище» продолжало безобразничать. По спущенному сверху плану началось уничтожение Асанайских лесов. Нельзя сказать, чтобы Аюхан не пытался воспрепятствовать их истреблению. Но кроме людского головотяпства немало урона лесам наносил и климат. В один год вымерз дубняк, что на склоне горы Янекай. Свирепые морозы бывали и раньше, но тогда дуб находился под защитой хвойного леса, которого теперь не стало — вырубили под корень. Весной дубы не выбросили ни одного листочка. Деревья, выросшие на благодатных соках здешних почв и простоявшие бы еще сотни лет, погибли! Морозы добрались в этот раз до самой сердцевины стволов. Единственное, что теперь оставалось — свалить их. Сколько гектаров ценной древесины, прочнее которой не бывает, погибло! А план требовал: давай, давай. Теперь очередь была за липовым лесом, который находился ближе. Липняк! Кудрявый липовый лес, который во все времена радовал жителей Асаная ароматным медом. Нет уж, решил Аюхан, пусть хотя бы еще годик простоит. Хватит того, что дубняк пропал и теперь пойдет под пилу. С такими намерениями Аюхан отправился в Уфу. Доказывал, что от мертвого дубняка только болезни будут распространяться, убеждал пилить его и поберечь липу. Убедил. Вернулся домой с решением, согласно которому липняк вообще не подлежит вырубке.
А «чудище» пожирало леса гектар за гектаром. Сосны сплавляли вниз по Зилиму. Неисчислимое количество бревен ушло во время половодья под воду и навсегда было погребено под толстым слоем вязкого ила. А ведь мертвые стволы еще и ядовитый фенол выделяют! На местах бывших делянок тоже в беспорядке валялось множество бревен, которые просто гнили. Для обработки не хватало людей, техники и времени. Но ведь если не хватает, рассуждал Аюхан, зачем столько валить? От переживаний за загубленные леса он и так уже находился на грани нервного срыва, а тут случилось еще одно из ряда вон выходящее событие.
Как-то был он на курсах повышения квалификации в Уфе, где и видел киножурнал о заграничных леспромхозах. Накрепко врезалось в память: дерево валят, очищают от коры и веток, которые потом собирают и пускают в дело, а бревно отправляют на пилораму. Там его распиливают, отбирают доски, горбыль складывают отдельно, и даже опилки не падают на землю, они попадают в специальный бункер, а потом тоже в дело. Если так обрабатывать, то и леса не жалко!
Аюхан чуть не плакал от досады и горечи, вспоминая, как бесхозяйственно губится в их леспромхозе колоссальное количество полезного и нужного материала.
На утро следующего дня он пришел в школу. Асанай — село большое, и учеников в школе много. Со своей идеей Аюхан заглянул к директору, поговорили, и директор поддержал Аюхана. Вскоре старшеклассников собрали в общем зале и Аюхан «обнародовал» свою идею:
— Ребята! Асанайские леса, звери, обитающие в них, нуждаются в вашей помощи. Давайте вместо формальных игр в «Друзей природы» и «Зеленых» займемся серьезным и конкретным делом. Очень много деревьев уже спилено, и на их место необходимо посадить новые. В моем распоряжении всего десять человек, они осенью и летом занимаются посадкой, но этого недостаточно. Понадобятся еще десятки лет, чтобы десять человек смогли восстановить те площади леса, которые были вырублены за пару лет сотнями лесорубов... Короче, вы поможете?
— Поможем, поможем!
Школьники как муравьи облепили распаханные склоны горы, на которых еще заметны были пепелища от сожженных пней. На площади, где росли дубы — посадили дубы, где стоял березняк — высадили березовые саженцы. «Всякое дерево растет на своем месте», — говорится в народе.
Эти заботы в какой-то степени успокоили душевные раны Аюхана. А лесорубы переместились на новое место, чтобы продолжить свою работу. Хорошо хоть до Уктау, которую так горячо защищала бабушка, пилы не дотянулись. Видимо, есть все-таки Бог на свете! Казалось, вот-вот дойдет очередь до елей, но тут открылся всемирный симпозиум спелеологов. Оказалось, что пласты на склоне горы, которые издалека казались полосами, представляют огромный научный интерес и открывают уникальные возможности для изучения строения земной коры. Кроме того, ученых заинтересовала пещера на Уктау, в которой обнаружились следы пребывания первобытного человека.
Вернувшись как-то домой в приподнятом настроении, Аюхан пошутил:
— Все, бабушка, теперь твоим медведям воля обеспечена. Не тронут Уктау, принято специальное постановление. А ты боялась...
На что бабушка отреагировала очень серьезно:
— Спасибо, внучек, не взял греха на душу. Велика твоя милость, Господи.
Аюхан снова неловко пошутил:
— Бабушка, если встречу дядю медведя, передам привет от тебя.
— Это и твой дядя, и... — Взволнованная бабушка внезапно смолкла, всем видом показывая, что разговор окончен. После чего, как это часто бывало, замкнулась, и добиться, что означают эти слова, Аюхану так и не удалось...

* * *
Стремительно появившаяся Залия прервала его мысли:
— Ну что, отвел душу? Знаю я тебя, чуть что — начинаешь дрова колоть. Ну-ка, пойдем в дом, узнаем у бабки, потомками какого зверя мы являемся!
— Да на пасеке бабушка, — досадливо отмахнулся Аюхан. — Ты что, забыла?
Замерев на секунду, Залия встряхнула кудрями и пробормотала:
— А и в самом деле, что ж это я? И бабка Попугайчиха с ней... Как с ума схожу. Да и свихнешься тут, когда твоего ребенка медвежьим сыном называют.
Аюхан игриво подмигнул:
— А что, жена, разве я не силен как медведь?
— Не прикидывайся дурачком, Аюхан! Дело серьезное. Немедленно отправляемся к бабке, пусть твоя молчунья расскажет наконец, в чем тут дело. Иначе у меня сердце из груди выскочит, ей-богу!
— Да не могу я, мне с утра в район ехать.
— Ну а я не вытерплю, пойду! Что за чертовщина?! Говорят, будто и Хамдия тебя из-за того же бросила. Дескать, потомок зверя. А я-то, бедная пришлая невестка, ничего и не знаю! Ну и ну... — И, не откладывая дела в долгий ящик, Залия действительно собралась на пасеку.
Аюхан крикнул ей вслед:
— Посмотри там скотину! Как бы медведь телку не задрал...
И тут же язык прикусил, испугавшись своих последних, вырвавшихся непроизвольно слов. Ладно Залия не слышала, так стремительно выбежала со двора. И не зря, ох не зря она так всполошилась сегодня. Видно, не все ему сказала, что слышала, не договаривает что-то... Присев на чурбан, Аюхан закурил, попытался успокоиться… Прошлое… Далекое прошло-протекло перед его глазами, как рассеивающийся дым…

* * *
...Малыш ходит, переваливаясь с боку на бок. Вот он прижимается к груди какой-то женщины, чмокая и стараясь отыскать губами мягкий, пахнущий молоком сосок, нащупывает и, удовлетворенный, засыпает…
...Две женщины собирают ягоду. Мужчина рядом ломает ветки, мастерит что-то и дает ему, Аюхану...
...Молчаливая женщина с ним на руках подходит к холмику из желтой глины и плачет навзрыд...
...Бегает мальчик. Вот он кричит той женщине: «Бабушка!» И они только вдвоем...

* * *
...Держа его с двух сторон, бабушки Хадия и Зубайда ведут Аюхана в первый класс...
А что за обрывки смутных воспоминаний проносились до этого в памяти? В Асанай они пришли вдвоем с бабушкой. Откуда? Может, там, далеко, и остался род Аюхана? У его сверстников в Асанае есть своя родня, целые поколения, но ведь и он не одинок! Бабушка Хадия проговорилась как-то, что весь их род вымер в голодные годы. А мать и отец, как ему рассказывали, погибли от удара молнии. Аюхану было тогда три года. Не их ли лица смутно мелькают в его воспоминаниях?
Поднявшись, Аюхан прошел в дом, подошел к старинному сундуку, взял ключ, который всегда лежал на своем месте — под яркой подушечкой. (В детстве он любил рыться в этом сундуке, обшитом блестящими стальными полосами. С возрастом отвык.) Отпер замок, собравшись с духом открыл крышку, в нос ударил резкий запах нафталина. На самом верху лежат в белом узелке «похоронные принадлежности» бабушки. Она уже много раз обновляла материал на саван, полотенца, платки для раздачи. Что тут еще есть? Вот нож с гладкой ручкой. Похоже, многое ему довелось повидать на своем веку... А на дне, в парчовом мешочке, кусочек кожи размером с ладонь. А вот и его, Аюхана, игрушка — маленький сайдак. Взяв в руки лук, Аюхан почувствовал его тепло и подумал: такое наследство могло достаться только от отца. А где он, отец? Кто он?.. Сложив вещи в прежнем порядке, Аюхан запер сундук и положил ключ на место. Посмотрел в окно: на западе зарделась вечерняя заря. Перевел взгляд на портрет на стене, на котором были изображены обе бабушки. Глаза у бабушки Зубайды всегда, сколько помнит Аюхан, были грустные. Наверное, потому, что и муж, и сын не вернулись с фронта. Вот и с фотографии она смотрит печальным взором, словно и сейчас оплакивает своих родных. «А ведь и глаза, и брови, и нос у бабушки Зубайды, — подумал Аюхан, — как две капли воды Ильясовы. В бабушку Зубайду пошел сын... А с какой бы это стати — ведь она не родная вовсе, а названая?!»
Встряхнувшись, Аюхан решительно вышел из дома, быстренько запряг лошадь и тоже отправился на пасеку, томимый неясными предчувствиями. Словно что-то очень важное должно произойти сегодня, что-то такое, чего он пропустить никак не может. Ощущения были какие-то смутные, расплывчатые, но в душе от этого становилось еще тревожнее. Одно Аюхан знал точно: надо непременно повидать бабушку, поговорить, не оставляя это на потом.

Бабушка Хадия сидела за столом с подружкой Гайшой-Попугайчихой, чаевничали. Коротко глянув на Попугайчиху, Аюхан краешком рта усмехнулся. Ведь как точно люди прозвища дают! Гайша-эби и сейчас-то одевается ярко, можно себе представить, как она наряжалась в молодости. На ней блестящее узбекское платье, на голове цветастый платок с люриксом, а морщинистую шею оплетают две нитки бус. Бабушка Хадия одета куда как скромнее. В своем зеленом камзоле и белом платочке в мелкий цветочек она разительно отличается от Попугайчихи.
Чаевничают как обычно: Попугайчиха без умолку тараторит, а его бабушка — замкнутая Хадия — внимательно слушает и покачивает головой...
— Приятного аппетита!
— Проходи, внучек, проходи. Садись с нами, — приподнялась ему навстречу бабушка Хадия. — Что припозднился нынче?
— Спасибо, — вежливо отказался Аюхан. — Я айран в чулане попил. А что припозднился, так по хозяйству дел много. Дрова колол.
— Залия прибегала, — вступила в разговор Попугайчиха. — Запыхалась вся, взволнованная. Говорит, корова не пришла, пошла ее искать.
Аюхан с некоторым облегчением вздохнул. Значит, Залия ничего еще не говорила бабушке, не приставала к ней со своими расспросами. Оно и хорошо. Старый человек требует особого подхода, а уж его бабушка тем более. Тут наскоком ничего не добьешься, замкнется только, и уж тогда из нее клещами слова не вытянешь. Да и при Попугайчихе нельзя вести такие разговоры, старуха тот еще звонарь. Что услышит — в три раза преувеличит и по всему селу растрезвонит. Нет, не станет бабушка Хадия при ней ничего говорить. Выждать надо.

* * *
С Хамдией у Аюхана отношения не сложились. Девушка и в самом деле, как мечтала, стала диктором. Когда училась в Стерлитамаке, вычитала в газете объявление о конкурсе, приняла в нем участие и выиграла. Вскоре она уехала в Уфу, а Аюхан, получив диплом, вернулся в Асанай. Первое время они переписывались, но вскоре письма от Хамдии стали приходить все реже и реже, тон их становился все сдержаннее, чего Аюхан не мог не почувствовать. В родное село девушка приезжала не часто, а через год ее родители поехали в Уфу на свадьбу дочери. Отец Хамдии как-то встретил Аюхана на улице и несколько виновато сказал:
— Так уж получилось, сынок... Ты мне очень нравишься, парень ты крепкий, надежный в жизни. Но мать воспротивилась, дескать, не отдам дочь в медвежий род.
— Разве дело в имени? — Аюхан не мог скрыть обиды. — Бабушка так назвала, сказала: ни на какое другое имя не согласна. Когда паспорт получал, я хотел сменить, но бабушка...
— От имени можно избавиться, а вот... — прервавшись на полуслове, отец Хамдии нахмурился и закончил: — Девушки в деревне не перевелись, сынок, достанется и тебе твоя ягодка.
Впрочем, попереживав какое-то время, Аюхан постепенно залечил эту душевную рану, с головой уйдя в работу. Но «ягодка-невеста» все не встречалась. За хлопотами с лесным хозяйством, а оно было не малое, шли годы. Пока освоился, пока научился рачительно управлять, возраст постепенно подошел к тридцати годам. А он все еще холост! Не раз бабушка Хадия упрекала его, что нужно не только растить лес и заботиться о нем, но и о продолжении собственного рода подумать. Тем более что Аюхан вместо старенькой бабушкиной избушки, уже изрядно покосившейся, и дом добротный построил. Да, кроме того, на склоне горы Янекай поставил пасеку, из-за чего за ним даже закрепилось прозвище «кулак». Словом, все есть для создания крепкой семьи, нет только невесты. А ведь жених-то завидный! Среди сельчан нашлось немало желающих поучаствовать в «смотринах жениха», чтобы прощупать почву, к бабушке стали наведываться сельские старухи-сводницы. С самим женихом поговорить не удавалось, он все время пропадал в лесу. В клуб ходил редко, а когда заглядывал, девушки не упускали случая подшутить над ним: «Ты что, дядя, с дочками кикиморы шашни водишь?» А каждая из девушек на выданье моложе Аюхана на десять лет! Мало того, еще и парни ходят петушатся, стараясь вытеснить «старика»-конкурента. Словом, сплошные проблемы с этой женитьбой...

* * *
«Почему до сих пор нет Залии? Уже и сумерки сгустились, а лес он и есть лес. Как бы на зверье какое не наткнулась...» Выйдя во двор, Аюхан направился к вышке, много лет назад построенной им на пасеке. Сын Ильяс называет ее разведбашней, старики сельские — минаретом. Аюхану она кажется похожей на морской маяк. Лес ведь тоже море, только зеленое. На «маяке» установлен керосиновый фонарь, чтобы ночью было видно издалека и можно было ориентироваться. Снаружи башня обшита досками, внутри — лестница. Все как на настоящем маяке.
Поднявшись наверх, Аюхан осмотрел окрестности Асаная. Хотя солнце уже село, но темно еще не было. Голубое небо долго хранит дневной свет в летние вечера... Качнув рукой фонарь, Аюхан подумал, что следовало бы его заправить, понадобиться может в любой момент. И еще этот фонарь отчетливо напомнил вдруг о первой их встрече с Залией...

ЗАЛИЯ
Бабушка Хадия при каждом удобном случае старалась напомнить Аюхану о женитьбе.
— Суставы болят, к бурану, должно быть, — бормотала она, пока Аюхан собирался в лес. — Вот ты уходишь, а я остаюсь одна. А была бы невестка, внуки бы вокруг меня бегали, все веселее было б на душе.
— Ухо чешется, снег будет, — попытался отшутиться Аюхан, отлаживая лыжные крепления. — Мне, бабушка, пчел на пасеке проверить надо, как бы не померзли в омшанике. Не до женитьбы мне сегодня.
— Ай, Аюхан, — рассердилась бабушка. — Утихнет буран — посмотришь своих пчел. Сегодня же воскресенье, сходи в клуб. Вон какие молодые студентки на каникулы приехали, может, приглядишь кого. Хоть посмотрю на невестку, а потом и помирать можно.
— Бабушка, — рассмеялся Аюхан, — они же дети для меня, а ну как бородой моей играть начнут? То-то смеху будет.
Замкнулась бабушка, не ответила. Обиделась...
Взяв с собой съестного на пару дней, Аюхан отправился на пасеку. Пока добрался, уже и буран начался, права оказалась бабушка. Быстро осмотрев ульи, Аюхан натаскал из поленницы дров, принес воды в дом, решив переждать буран. Сосны, растущие рядом, загудели как телеграфные столбы, и темнота спустилась на землю внезапно, словно ночь наступила вне графика, средь бела дня. Даже опытный человек не рискнул бы в такую непогодь идти по лесу. Подумав об этом, Аюхан решил на всякий случай зажечь фонарь на башне. Мало ли? Вдруг кто заплутал в лесу в этакой круговерти?
Забравшись на башню, зажег керосинку и, вернувшись в дом, устроился на топчане с накопившимися за последнее время журналами, просмотреть которые прежде было недосуг.
В какой-то момент Аюхану вдруг послышалось отдаленное «А-а-а-а», словно кто-то протяжно кричал в лесу. «Почудилось», — подумал поначалу Аюхан. У бурана характер такой: плачет, хнычет, ревет, голосит на все лады. Тут всякое может померещиться. Но почти сразу вслед за криком кто-то отчаянно забарабанил в дверь. Торопливо поднявшись с топчана, он вышел в сени и, громыхая дверным засовом, прокричал:
— Кто шляется по лесу в такой буран, когда хороший хозяин и собаку из дома не выгонит?!
— Это мы, дядя! Откройте скорее, замерзаем!
Распахнув дверь, Аюхан увидел перед собой две бесформенные белые фигуры, сплошь залепленные снегом. С трудом можно было рассмотреть, что вошедшие — две совсем молоденькие девушки с перепуганными личиками. Аюхан помог им снять верхнюю одежду, налил горячего чая. Чуть отогревшись, одна из девушек объяснила:
— Дядя Аюхан, заблудились мы. Вдруг темно стало как ночью, руки протянутой не видать. Чуть было в другую сторону от села не ушли. Ладно ваш фонарь заметили. Если бы не вы, нашли бы нас по весне, когда снег сойдет...
И заплакала, не в силах больше сдерживаться от пережитого. Успокоив девушку, Аюхан теперь признал ее. Это была дочка шофера Хабира, приехавшая из города на каникулы. Вторая девушка была не знакомой, явно не асанайская. Его пристальный взгляд девушка истолковала верно и, чуть смущенно улыбнувшись, пояснила:
— Я сама с Демы, в горах впервые. Когда Танзиля пригласила меня к себе на каникулы, я так обрадовалась. Очень хотелось подняться в горы. Вот я и уговорила подружку пойти на лыжах, а вот ведь как получилось... — И, перебивая друг друга, девушки рассказали, что им пришлось пережить за последние пару часов.
Назавтра, когда буран утих и небо прояснилось, Аюхан проводил девушек до деревни. Прошли много километров по свежевыпавшему снегу, но усталости не чувствовали. Залия все расспрашивала Аюхана, где какое дерево, словно лесов в жизни не видела, непрестанно вертела головой, восхищенно ахала и удивлялась:
— И правда, какие замечательные у вас места, права была Танзиля!
Аюхан, немного снисходительно поглядывая на девушку, предложил:
— А ты приезжай летом, еще не то увидишь. Свожу тебя на вершину горы, покажу источник, который выбивается прямо из камней.
— Приеду и летом. Очень хочется увидеть во-о-он те ели, погладить их по лапам. Там, наверное, белки шустрые так и прыгают с ветки на ветку!
— Да у нас много всякого зверья водится. Вчера, в буран, могла и волчья стая появиться. Я уж не стал говорить, чтобы тебя не пугать. Есть у нас и медведи, и лисы, и куницы. Все есть в Асанайских лесах!
Замотав головой, Залия рассмеялась:
— А у нас нет таких!
— Да и откуда ж им взяться, если у вас кроме тальника ничего не растет? Зверь в густом лесу водится.
— Ай, — капризно надула губы Залия. — Если хочешь знать, на свете нет дерева прекраснее, чем плакучая ива, которая растет на берегах Демы!
Аюхан сменил тему разговора:
— Танзиля, а ты где учишься?
— Мы с Залией в педучилище, в Салавате. В этом году уже заканчиваем.
— Выходит, будете преподавать в начальных классах?
— Ага. Вот Залия хочет стать учительницей пения. Знал бы, дядя, как она на мандолине и баяне играет! А уж поет!.. А я вот не способна ни на что, кроме как учить малышню писать буквы.
Залия, вторя подружке, тоже похвасталась:
— Танзиля у нас отличница, ее фотография на доске почета висит!
Так, за разговорами, незаметно добрались до села. А через пять или шесть дней зашел отец Танзили Хабир приглашать Аюхана в гости. Аюхан попытался было отнекиваться, но Хабир был настойчив и отказа не принял. «Разве можно не оказать честь человеку, который спас мою дочь?» — сказал Хабир и почти насильно затащил к себе и Аюхана, и бабушку. Танзиля с Залией встретили гостей радостно. Аюхан чувствовал себя с девчатами своим человеком, и они его не стеснялись, как это бывает с людьми, пережившими общую беду. Да и остальная молодежь, человек десять, приняли Аюхана как своего. Время летело весело и незаметно. Аюхан даже потанцевал с девушками под магнитофон. А когда Танзиля попросила подружку спеть, Аюхан вдруг разволновался, словно это ему самому сейчас придется петь при большом скоплении народа. А Залия, немного поломавшись для вида, красивым и звучным голосом затянула народную протяжную мелодию про чернобровую Салимакай.
И пока она пела, Аюхан не мог отвести глаз от девушки, думая, что и сам мог бы так же прекрасно петь, посвятил бы ей эту песню, которая словно про нее и сложена, про прекрасную девушку со смоляными черными бровями, изогнутыми словно ласточкины крылья...
Наутро бабушка рано разбудила Аюхана, накануне пообещавшего отвезти девушек на станцию. Наспех попив чаю, Аюхан запряг лошадь в парадную кошевку вместо саней. Все-таки в город девушек провожает, не в лес едет! А бабушка, словно угадав его мысли, постелила в кошевку яркий палас. Хабир, встретивший Аюхана у ворот, не упустил из виду парадный вид «выезда» и пошутил:
— Эге-ге, братишка! Можно подумать, за невестой прибыл. А что? Пожалуй что и отдам за тебя дочку! Вот прямо сейчас посажу и увезешь.
— Я уступлю ему подружку, отец, — подхватила шутку Танзиля.
Залия зарделась и сделала вид, будто обиделась:
— Сама иди! — Но глазами, прикрываясь платком, стрельнула с нескрываемым интересом на Аюхана, тоже малость смущенного таким оборотом...

Прошла зима, миновала весна. Тот разговор, при проводах, возможно, так и остался бы только шуткой, если бы Танзиля не привезла подружку на сабантуй. На поляне около речки Мандымки, где традиционно проводился сельский сабантуй, установили высокие столбы, развернули лучшие юрты и яркой красной лентой обозначили майдан для борьбы. Залия, исподтишка любуясь крепкой фигурой Аюхана, поинтересовалась:
— Бороться будешь, Аюхан-агай?
Аюхан нарочито удивленно приподнял брови:
— Кто тебе сказал, что я борец?
— Да ведь видно же!
— Ну, если видно...
В куреше Аюхану мало было равных в селе, и на этот раз он вышел победителем. Тут же отдал мужикам выигранного барана:
— Режьте. Потом пойдем на Сукайташ с девушками шашлыки жарить.
Надо бы, конечно, по традиции бишбармак делать, но у молодежи свои вкусы. Да и удобнее на природе шашлык.
Аюхан, отдав распоряжение сельчанам, предложил девушкам:
— А пойдем на речку, искупаемся.
— Я купальник не взяла, — отказалась было Залия.
— Ну ты как всегда. — Танзиля взяла подружку под руку. — Пойдем, пойдем. Будешь с берега любоваться...

Рядом с Аюханом две молодые красивые девушки, и он чувствует себя на седьмом небе от счастья. Сердце готово выскочить из груди и взмыть в небо стремительным жаворонком, чтобы пропеть сверху всему свету, как прекрасен мир и как сейчас счастлив он, Аюхан.
И от новых, прежде незнакомых чувств парень дивится сам себе...
— Аюхан-агай, — вернула его с небес на землю Танзиля, — а что важнее для борца: сила или ловкость?
— И сила, и ловкость.
— А в какой категории ты выступал?
— В средней.
— А это сколько?
— Что, сколько?
— Вес конечно. Вот сколько ты килограммов весишь?
— Восемьдесят девять.
— Ужас! — восхищенно воскликнули девушки в один голос.
И Аюхан не мог не заметить, что в голосе Залии неподдельного восхищения было куда как больше, нежели в голосе ее подружки. И еще Аюхан не мог сам от себя скрыть, что в тот вечер ласковая, красивая и певучая Залия бесповоротно завоевала его сердце...

С мягким плеском бьются о скалу волны. Все вокруг полно жизни. И только скала Сукайташ кажется безразличной ко всему. Ее холодный, надменный даже, облик не выражает никаких чувств, а каменное тело, похоже, не испытывает никакого волнения. Она является лишь свидетелем происходящего вокруг... Вот и Аюхан, прежде не испытывавший особых любовных чувств, второй раз приходит на скалу на свидание с девушкой. Но совсем не так все происходит, как это было с Хамдией. Тогда любовь была юношеская, молниеносная и быстротечная. А сейчас Аюхан уже взрослый мужчина, сильный и сдержанный. Только почему же так кружится голова и сердце радостно замирает при виде девушки, которую он пока даже мысленно боится назвать любимой?..
— Залия, а сколько тебе лет?
— Восемнадцать, агай. А тебе?
— А ты умножь на два, — смеется Аюхан.
— Не обманывай, — капризно надула губы Залия. — Ты же старше Танзили на десять лет, значит, тебе...
— А зачем спрашиваешь, если знаешь?
— Не знаю.
— Возраст имеет для тебя значение?
— Да в общем-то нет...
Молоденькая и говорливая Залия оказалась смелее парня и первая сделала шаг навстречу. Сделав вид, что поскользнулась, она испуганно ойкнула и крепко ухватилась за Аюхана, чтобы не потерять равновесие. Игриво погладив его крепкие бицепсы, положила свои мягкие и гибкие руки ему на плечи:
— Сильный ты... А девушка у тебя есть, агай?
— Нет... Не сложилось как-то, все работа, работа.
— А я вот слышала, что была у тебя девушка, дикторша Хамдия-апай...
Аюхан промолчал, словно не слышал ее слов, и долгим взглядом посмотрел вниз со скалы, давая понять, что разговор этот ему не по душе. Поняв это, Залия перевела разговор на другое:
— Почему ты мне не писал?
— Да потому, что я тебе в дядьки гожусь.
— А я ждала. Всю зиму ждала, весну...
— И я ждал.
— А девушки первыми не пишут, вот.
— Ну дядям-то можно. А?
— Ладно, Аюхан, не буду тебя больше дядей называть. Не шути только так зло, ладно?
— Не буду.
Залия, игриво посмотрев на парня, вдруг спросила:
— А можно девушке первой поцеловать парня?
— Я думаю, что нет.
— Это почему же...
Закончить фразу Залия не успела. Крепко прижав ее к себе, Аюхан осторожно поцеловал девушку в губы. Потом еще раз, смелее и крепче, и еще, и еще... И долго они стояли так, не в силах оторваться друг от друга и не решаясь переступить последнюю грань…
Первой опомнилась Залия. Осторожно, чтобы не обидеть парня, высвободилась из его объятий и, поправляя сбившиеся под легким платком волосы, спросила:
— Будешь меня ждать?
— Обычно парень спрашивает у девушки, будет ли он ждать.
— Ну а сейчас я тебя спрашиваю: будешь?
— Почему?
— Ох, Аюхан, Аюхан... Большой ты, сильный, умный и... Глупый еще какой! Ведь тебя же от леса не оторвешь, ты к нему корнями прирос. Так что придется мне все бросить и к тебе приехать.
И Аюхан, просветлев, благодарный девушке за то, что она сама все решила и сама сказала то, о чем он говорить не осмелился, с чувством ответил:
— Буду. Очень буду тебя ждать...

ИЛЬЯС
Ильяс так быстро гнал машину, что чуть было не пролетел мимо Линизы, стоявшей возле небольшой березовой рощицы за околицей. Резко затормозив, он выскочил из кабины и что было сил закричал:
— Линиза! Эге-ге-гей, Лини-и-иза!!!
— Ильяс!
Парню показалось, что одна из березок отделилась от рощицы и шагнула ему навстречу, так стройна и красива была его невеста.
— Задержался ты, я уж беспокоиться стала. Вот пошла тебя встречать, чтоб скорее увидеть. Случилось что? Почему так долго?
— Да ерунда, пришлось колесо по дороге менять, вот и задержался.
Прижавшись к парню на мгновение, Линиза мягко оттолкнула его от себя и нетерпеливо спросила:
— Ну говори, говори скорее. Что за радостная новость у тебя, о чем ты там по телефону секретничал? Целый день голову ломаю: что бы это могло быть?
— Радуйся, Линиза, радуйся! — Ильяс подхватил девушку за талию и закружил. — Квартиру мне дают! Понимаешь? Квартиру!
— Ну хватит, хватит, медведь. Аж голова закружилась. Разве ж холостякам квартиры дают?
— А я и не собираюсь всю жизнь ходить в холостяках. Не пристало директору лесхоза обитать в общежитии. Я, как-никак, хозяин леса.
— Ай! Или жениться надумал, хвастунишка? Не забудь на свадьбу пригласить.
— Да как же я могу тебя забыть? Будешь сидеть в красном углу!
Линиза кокетливо подбоченилась:
— И как же зовут твою невесту?
— Птенчик ее зовут... — Ильяс жарко притянул девушку к себе и прошептал ей на ухо: — Тебя беру в жены, тебя, мой птенчик. Разве зря я столько лет охранял тебя, не подпускал к тебе ни одного ястреба? Состарился, ожидая, пока ты окончишь учебу. Было время, когда девушки летели ко мне как мотыльки на огонь, а сейчас всякий интерес потеряли. Только для тебя вот здесь, — Ильяс стукнул себя в грудь, — огонь горит.
— Ах ты бедненький мой, дай-ка я тебя пожалею, — погладила девушка его по волосам. — Ну пойдем, пойдем домой. А то мама заругает.
— Ты ведь уже взрослая девушка, птенчик. Я думал, мы остановимся возле Биканайского родника, обмоем радостное событие.
— Родниковой водой, что ли?
— Зачем водой? Обижаешь, птенчик. Ради такого случая я шампанское купил.
— Да-а-а?.. Ну тогда... Поехали!..
Охладив шампанское в студеном ручье, Ильяс посадил девушку на большой валун, сам устроился напротив и наполнил стаканы пенящимся, как кумыс, напитком.
— Ну, давай за наш дом... Или нет, сначала за нашу любовь.
Выпили до дна. Линиза негромко рассмеялась:
— Ой как в голову ударило! Я больше не буду, ладно?
— Ладно. Тогда и я больше не буду.
Любуясь девушкой, Ильяс вдруг вспомнил давнюю историю и рассмеялся:
— А помнишь, как я тебе чуть ногу не отдавил? Тогда, давно. Помнишь, как мы с тобой познакомились?
— Еще бы, — рассмеялась Линиза. — Медведь ты этакий! Ладно хоть на ногу наступил, а не на ухо. Не смогла бы тогда твоя мама меня музыке учить.
— Не смогла бы... Ты не замерзла, птенчик? Иди ко мне поближе, я согрею тебя.
Душистые волосы девушки коснулись его лица, и горячая кровь ударила в голову. Гибкие руки девушки обвили парня за шею, мягкие пальцы стремительно перебирали волосы, и жаркое дыхание обожгло ему лицо. Ильяс стал целовать бархатистое лицо Линизы, ее мягкие отзывчивые губы. Казалось ему, будто он все больше и больше хмелеет. Пальцы помимо воли стали расстегивать на девичьей груди шелковую блузку... Распахнув блузку, Ильяс припал губами, жадно лаская упругие груди сквозь прозрачный, невесомый бюстгальтер. Девушка вздрогнула, но не оттолкнула его, только задышала чаще и прерывистее...
С трудом Ильяс совладал с собой и оторвался. Нет, не допустит он, чтобы то, о чем так долго мечталось, произошло вот так, второпях, на обочине дороги. Слишком дорога ему эта девушка. А Линиза с силой притянула его к себе и горячо зашептала:
— Ильяс, Ильяс... Милый, любимый мой... Разлучить нас хотят... Возьми меня... Только твоей быть хочу! Я согласна и без свадьбы, Ильяс!
Собрав волю в кулак, Ильяс оторвал от себя девушку и строго сказал:
— Ты бредишь, птенчик. Это тебе шампанское в голову ударило. Оформим брак по-людски, через загс, сыграем свадьбу. Вот тогда ты и будешь только моя. Слышишь? И о чем ты, кто хочет разлучить нас?
— Моя мать. И отец ей вторит.
— Да почему же?!
— Говорят, не отдадим замуж за медведя. Говорят, будто ты истинный медведь! В вашем роду… — В голос зарыдав, Линиза упала Ильясу на грудь.
А тот растерянно гладил ее по голове, ничего не понимая, ошарашенный такой новостью.
— Погоди, мой птенчик. Или я пьян, или ничего не понимаю. Ну медведь я, ты же сама дала мне такое прозвище. И что?
— Да не я дала тебе прозвище, милый! Весь ваш род звериным мать зовет. Говорит, выйдешь за медведя — родишь урода. Ох, Ильяс! Расспроси своих дома, есть или нет в вашем роду кровь хищника? А я все равно тебя люблю, мой медведь!..

Ильяс, успокоив девушку, отвез ее домой и поспешил к себе. А в голове все крутилось странное это выражение: «Кровь хищника». «Да что же это, — думал Ильяс, — неужто люди и впрямь буквально понимают имя отца? Неужели кому-то в голову могла прийти такая глупость: считать нас потомками медведя?..»
Дома никого не было. Ворота распахнуты настежь, и даже дверь дома не заперта, что так не похоже на хозяйственного и привыкшего к порядку отца. Видимо, не дождался Ильяса и уехал на пасеку, которая сейчас осталась его главной заботой. Вот только почему так спешно?..
Пройдя в дом, Ильяс включил было телевизор, чтобы отвлечься от будоражащих душу размышлений, но мысли упрямо возвращались все в то же русло, и не было от них покоя. Что происходит? О чем твердит Линиза, о какой такой звериной крови? И почему ее родители рогами упираются, чтобы только не отдать дочь за него? Именно теперь, когда, казалось бы, нет никаких препятствий! И матери нет дома, может, она что-нибудь прояснила бы...

* * *
...На пасеку навестить прабабушку Хадию пришли старушки-подружки. Сидят за чаем, байки рассказывают. Одна говорит:
— Раньше в этих местах хуторок стоял. После голода в двадцать первом году там никого не осталось, а в пустующих домах изредка останавливались охотники. Зашел как-то один такой охотник в дом, только улегся на нары, как дверь с грохотом распахнулась и на пороге стоит огромный медведь! Охотник, бедолага, крепко струхнул. А медведь прошлепал до нар, наклонился, схватил топор с пола и был таков. Как человек на двух ногах ушел.
Другая вторит:
— Говорят, видели Уктаеву кикимору. Дед один шел из леса с заготовками для коромысел, вдруг береза перед ним — трах — и упала! Ни с того ни с сего свалилась, только корни вывороченные торчат. Дед замер с перепуга и слышит шум какой-то, возню и как будто бы девичий смех из-под корней той березы. И видит он такую картину: три дочки кикиморы резвятся, играют друг с другом. Мало того, и сама кикимора с горы напротив спускается. Идет вся такая из себя, волосы распустила, грудями голыми манит, деда того соблазнить норовит...
— Да ну, глупости, — решительно прервала товарку прабабушка Хадия. — Не существует ее, кикиморы. — А сама покрепче прижала к себе маленького Ильяса, чтоб не пугался.
...Ильяс учится в четвертом классе. Урок только начался. Вдруг заплакала одна из девочек: «У меня ручку украли!» Учительница велит девочке получше посмотреть под партой, а сама продолжает что-то писать на доске. И тут один из ребят, кивнув на Ильяса, со смехом сказал:
— Это не иначе как медведь языком слизал!
Все засмеялись. А у Ильяса и в мыслях нет обижаться, он весело хохочет вместе со всеми.
...Они идут с отцом на пасеку, Ильяс старается шагать в ногу с отцом, приноравливаясь к его широкому шагу. У ворот одного из домов сидят мужики, курят, лясы точат. Здороваются, провожают их с отцом долгим взглядом. Один говорит негромко:
— Глядите-ка на медвежонка. Вылитый отец! Шагает-то как!..
Отец, услышав эти слова, осматривает Ильяса с головы до ног, и не понять — рад он или расстроен.

* * *
Так когда же к нему, Ильясу, прилипло это прозвище? Друзья редко называют его по имени, все чаще «медведь». До сих пор ему это даже нравилось. Статью он широкоплеч и крепок, благодаря отцу, который с детства таскал его с собой по лесам. Мало того, что ему нравилось это прозвище, он еще и гордился им! Но чтобы вот так повернулось, из-за прозвища потерять любимую девушку?.. Да и только ли из-за прозвища? Только ли дело в имени отца, которое и означает «медвежий хан»?..
Ничего не приходит Ильясу в голову. И от мыслей не избавиться. Трудно одному в такой момент находиться в одиночестве. Загнав машину во двор, Ильяс сел на велосипед и тоже отправился на пасеку...

Со двора послышалось залихватское «гоп» и донесся тяжелый удар о землю. «Только Ильяс может прыгать через забор, минуя калитку», — подумал Аюхан, выходя из дома навстречу сыну. Поднимавшийся вприпрыжку по ступенькам Ильяс наткнулся на отца и остановился. Тут показалась Залия с полным ведром молока, рассмеялась, глядя на мужа с сыном:
— Вы что, как олени, собрались силами помериться? Они ведь тоже перед тем как рогами сцепиться, сталкиваются грудью.
Поставив тяжелое ведро под ноги, Залия, посерьезнев, велела мужу:
— Вот что, Аюхан. Завтра же с утра отвези Попугайчиху домой, а в район пока не езди. А ты, Ильяс, отметишься на работе и сразу же назад. Настало время серьезно поговорить в семейном кругу, пусть бабушка Хадия поведает нам наконец, чему мы обязаны прозвищем «медвежий род». А сейчас давайте-ка спать ложиться. Утро вечера мудренее...
...И вот сидят они вчетвером — вся семья и молча смотрят в глаза друг другу. Аюхан понимает: все ждут, когда начнет он, глава семейства. А он и не ведает, как начать, какие слова подобрать, чтобы разговорить свою бабушку — замкнутую Хадию.
Наконец решившись, Аюхан с трудом начал:
— Бабушка, никто не знает нашу родословную лучше тебя. Расскажи нам по порядку: какого мы роду-племени? Почему у нас в Асанае нет родственников? Кто мои родители? Почему наш род медвежьим зовут? Сколько проблем в жизни было у меня из-за этого, и теперь вот — у Ильяса. Парень любимую девушку может потерять. Объясни, бабушка, в чем дело? Очень тебя просим.
Хадия молчит, полуприкрыв глаза. Ильяс смотрит на нее с мольбой:
— Прабабушка, если уж отец ничего не знает, то я и подавно. А ведь каждый человек должен знать о своих предках.
Замкнутая Хадия и не думает раскрываться. Залия нервно говорит:
— Свекровь, разные сплетни о нас по селу ходят. Надоело слушать. Объясни, в чем дело? Есть в нашем роду звериная кровь или это только досужие сплетни?
На отрешенном лице старухи проявились признаки жизни. Она поочередно оглядела всех троих внимательным взглядом и с видимым усилием произнесла:
— Именно что и есть звериная кровь... Кровь медведя…

ХАДИЯ

Страшно пятилетней Хадие. Мать лежит в соседней комнате и беспрестанно охает, а отец ходит мрачный, как грозовая туча, и что-то бормочет себе под нос. В какой-то момент, когда мать закричала особенно пронзительно и страшно, отец не выдержал и велел Хадие:
— Беги, дочка, к тетке Анфисе, пусть скорее идет сюда!
В этом глухом уголке под названием «Помещичий хутор» единственными соседями родителей Хадии была семейная пара: дядька Иван да жена его Анфиса, и их дети, Аксютка и Ванятка. Помещик на хуторе бывал нечасто. Приедет нежданно-негаданно с десятком сопровождающих, потешится, страсть охотничью утолит и обратно уезжает. Иногда привозил с собой красивых городских женщин, разнаряженных и сговорчивых, и тогда гульба затягивалась дней на пять. Вот и сейчас он здесь. В особняке посреди хутора идет какая-то таинственная для Хадии, совсем другая жизнь. Хадия думает, что помещик с гостями и виноваты в том, что мать захворала, потому что они все время требуют кумыса, до которого большие охотники, и мать с утра до ночи занимается изготовлением напитка. А дело это хлопотное, трудоемкое и требует большого напряжения. Тетке Анфисе проще, она повариха. А мать Хадии доит кобылиц, которых пасет отец. Анфиса ходит принаряженная, ухоженная. А родители Хадии одеты бедно, и дом у них похуже. Им в барские хоромы и ходу-то нет. Помещик даже едва ли знает, как их зовут...
Анфиса, по счастью, оказалась дома и, со слов Хадии поняв, что происходит что-то неладное, сразу же собралась и побежала, а Хадия осталась играть с Аксюткой. У той есть и чайная фольга, и цветастые обертки от конфет. Обе девчушки так увлеклись игрой, что не сразу заметили вошедшего отца Хадии. Тот подошел к дочери, положил тяжелую руку ей на голову, погладил осторожно и негромко попросил:
— Пойди, дочка, побудь с матерью. Тяжело ей сейчас.
А сам ушел в лес, унося с собой маленький, аккуратный сверток.
Прибежав домой, Хадия только взглянула на мать, как сразу поняла, насколько ей трудно сейчас. Та лежала на постели худая, изможденная, и у Хадии от жалости сжалось сердечко. Прильнув к матери, она стала ласково гладить ее по щеке. А мать беззвучно плакала, прижимая девочку к худой груди:
— Братишка был бы у тебя. Братишка... Да вот не дал Бог, мертвым родился.
Почти каждый год повторяется одно и то же. Отец с очередным свертком уходит в лес, Хадия остается с обессилевшей матерью. То без братишки, то без сестренки оставляет девочку смерть. Однажды она спросила у матери:
— Почему они появляются на свет мертвыми? Почему? Вот у Аксютки братик есть, а я одна...
— Не знаю... — мать погладила плачущую девочку по голове и грустно сказала: — Младенцы попадают в рай...
С того дня прошло почти семь лет. Жизнь на хуторе все так же однообразна и скучна: утро-вечер, ночь и снова утро. И постоянная тяжелая работа, которой с лихвой хватает как на родителей, так и на Хадию. Иногда Хадия мечтает, как бы ей жилось в деревне, о которой она так много слышала от матери и которую ни разу не видела. Там, наверное, много сверстников, мальчишек и девчонок, и все они с утра до вечера играют в веселые игры и кушают каймак с бишбармаком...
— Мама, — в очередной раз просит Хадия, — расскажи про деревню, какая она?
Отложив шитье, мать задумчиво смотрит в окно и рассказывает, словно сейчас перед ее взором далекий теперь аул:
— В нашем Асанае много домов, они стоят вдоль улиц и огорожены резными палисадами. Бог даст, увезу я тебя туда. Хоть будет с кем на родном языке поговорить. У меня в Асанае двоюродная сестра осталась, наверное, еще жива. А сама я родом из маленькой деревушки. Мои родители и два старших брата умерли от холеры, и тогда сестра забрала меня к себе, в Асанай, куда ее отдали замуж. Вот только не долго мне пришлось там пожить.
— А зачем ты приехала на хутор?
— Да кто ж меня, сироту, спрашивать будет? Взяли да и отправили к твоему отцу. Сам то он один-одинешенек, крещеный татарин с московской стороны. Барин его с собой привез. Ну, одному, бобылем, понятное дело, непросто на хуторе, вот он и пришел в Асанай в поисках невесты. Да только никто не хотел свою дочь в глухомань отдавать. Ну а я сирота, понятное дело...
— Мама, так, может, уедем в деревню, а?
— Уж сколько раз отца упрашивала, не соглашается он. Да и я вроде как привыкла. Из-за тебя только сердце разрывается. Тебе скоро уж двенадцать исполнится, а языка родного толком не знаешь, водишься только с русскими ребятишками.
— А отец вон на двух языках говорит.
— Так он весь мир исколесил, покуда здесь осел. Он и узбекский знает.
— Мама, а ты... любишь его? — задала неожиданный вопрос Хадия.
— О чем ты, дочка?!
— Вон дядька Иван постоянно своей Анфисе говорит: «Ты меня любишь, иначе бы не вышла за меня, не уцепилась как клещ».
— У них, дочка, совсем другая история. Анфиса из богатой семьи, а Иван ее — бродяга. Полюбили они друг друга — и сбежали подальше от Анфисиных родных. Здесь вот у помещика и осели.
— А отец тебя любит?
— Да что ты, дочка, к этому слову так прицепилась?
Хадия упрямо тряхнула косичками:
— Я знаю, он тебя любит.
— Да откуда ж ты знаешь?
— Да уж знаю...
— Надо же, — улыбнулась мать, — вот дочка у меня и подросла, можно с ней и о сокровенном поговорить. — И, помолчав, добавила: — А в деревню я тебя все же увезу...

* * *
Но жизнь внезапно круто переменилась. Пришел семнадцатый год. За этот год помещик приезжал на заимку всего лишь один раз и был непривычно хмур и зол. Несколько дней он просидел безвылазно в особняке с каким-то военным, а потом оба уехали и как в воду канули.
Прошло несколько месяцев. Наконец дядька Иван, обеспокоенный долгим отсутствием хозяина, отправился в Усольск, находившийся в восьмидесяти верстах: новости узнать да соли за одно прикупить. Вернулся он две недели спустя сам не свой:
— В Петербурге революция. Говорят, царя скинули. Помещик наш за границу сбежал.
С того дня будто сломалось в нем что-то, ударился в запой. Целыми днями только тем и занимался, что медовухой наливался. И при этом постоянно твердил: «Уеду!.. Уеду отсюда к чертовой матери!» А однажды Иван в самом деле погрузил семью и весь свой скарб на телегу и уехал с хутора, сказав на прощание:
— К черту все! Поеду на шахту. Я пролетарий, мне теперь везде дорога. Лучше уж под землей гнить, чем здесь себя хоронить заживо...

ВТРОЕМ
На хуторе тишина. Осенняя, с палой листвой и ветром, с косыми дождями. С курлыканьем пролетают журавли на юг. Хадия провожает их долгим, печальным взглядом, и в душе рождается почти непреодолимое желание полететь вместе с ними в далекие края. Скучно на хуторе...
Все чаще Хадия в одиночестве уходила в лес или в поле, на волю, подальше от надоевшего хутора. Несмотря на возражения матери, отец стал брать ее с собой на охоту. Хадия окрепла, стала выносливой, и многодневные блуждания по лесу уже не казались ей утомительными. Частенько девушка в полном одиночестве с ружьем за плечами пропадала в лесу. Иногда приносила с озера подстреленных уток, рыбу, добытую нехитрыми снастями, и почти полностью заменила в этом отца.
Прошло уже много времени с того дня, как Хадия с родителями остались одни. Жизнь по-прежнему шла неторопливо и безмятежно. О том, что на хуторе живут люди, можно было догадаться разве что по ржанию жеребца на тебеневке* и фырканью кобылиц. Хадия знала каждую кобылицу по прозвищу, изучила их повадки. Недаром вместе с матерью постоянно ходила на дойку. Жеребец-вожак в табуне был один. Когда их двое — смертельной драки за право обладания кобылицами не избежать. Года три тому назад их было два. Отец тогда пожалел одного молодого жеребчика и не пустил его под нож, как остальных. Да уж больно тот привередлив оказался. А однажды случилось событие, которое запомнилось Хадие надолго.
Дело было к вечеру, и солнце падало к горизонту. Хадия с матерью пошли доить кобылиц. Дорога пролегала через ивняк, под босыми ногами хлюпала и чавкала вода. Едва они вышли из леса, как послышалось ржание жеребцов, свирепое и раскатистое, как гром. Дошли они до тебеневки, смотрят — старый жеребец с молодым сцепились. Дерутся, смотреть страшно! Лягаются, кусают друг друга, а то вдруг грудь в грудь сходятся так, что кости трещат и пена с морд хлопьями летит. Кобылицы испуганно сбились в кучу в сторонке, и только Саврасая — любимая кобылица Хадии — особо не переживает. Смирная она, Саврасая, старая уже. То есть делает вид, что смирная. Была бы смирная и пугливая, не стояла бы совсем рядом с дерущимися жеребцами, спряталась бы за крупы молодых кобылиц...

——————————
* Тебеневка — здесь: место выпаса лошадей.

А молодой жеребец тем временем стал одолевать старого. В клубах пыли было видно, как старый жеребец припал к земле, но ему удалось подняться на дрожащие ноги. А молодой пошел на него в последний раз с одним желанием: растоптать, чтобы самому стать вожаком в табуне. И в этот момент Саврасая громко заржала и решительно встала между соперниками, понимая, что старому жеребцу приходит конец, и защищая его собой. И сразу жеребцы остыли, только фыркали недовольно оттого, что им помешали закончить поединок: молодой искренне, а старый — не желая показывать своей слабости. Дескать, если бы не эта старуха... А сам, словно невзначай, вскользь потерся мордой о шею Саврасой, благодаря ее за спасение.
И все же это было поражение старого жеребца. Его кастрировали и приучили ходить в упряжке, а вожаком табуна стал Рыжий. Почему Хадия назвала его Рыжим, она и сама толком не знала. Отец звал его «русским». Может, потому что дядя Иван был рыжим, Хадия и назвала жеребца «в его честь».
Рыжий оказался разборчивым. Отец как-то сказал матери при Хадие:
— Рыжий, паразит, не торопится покрывать любую кобылу. Предпочитает смугленьких. Не зря говорят: каков хозяин, таков и его скот. Верно, мать? Похож он на меня? — И хитро подмигнул.
А мать сердито отчитала его:
— Ты что несешь, старый дурак? Дите вон сидит, слушает!
Так Хадия и росла на лоне природы, среди лесов и полей, узнавая нехитрые житейские премудрости от родителей и животных. Но чем взрослее она становилась, тем больше испытывала в душе смутную тревогу и печаль, навеянные острым желанием быть поближе к людям, сверстникам, с которыми можно было бы пообщаться. Мать, чувствуя состояние дочери, много раз говорила отцу:
— Пора оставить этот лес и перебраться поближе к людям, в Асанай. Помещик, похоже, не вернется, что мы тут сидим как привязанные?
— Вот перезимуем...
Мать и не ожидала иных слов и мысленно поблагодарила Господа. Видно, и отец о судьбе ребенка задумался, понял наконец, что не житье в глухом лесу маленькой девочке...
А снег в ту зиму лег рано. И наступил тысяча девятьсот двадцать первый год, много горя принесший семье...

* * *
Порядок на хуторе был заведен издавна: скотина все время на выгоне, пока есть хоть какая-то возможность кормиться подножным кормом. А хозяева тем временем заготавливают корма на зиму: бескормица — зверь беспощадный. Да еще одна беда — волки. Не спасали уже и капканы, расставленные отцом вокруг заимки. Однажды ночью волки перерезали почти всех овец. Отец буквально рассвирепел из-за потери такого количества мяса. Он взял ружье, патроны и отправился на отстрел серых хищников. Мать напутствовала его:
— Только будь осторожен! Снега много, не провались в яму, не наткнись на медведя-шатуна. Пропадем без тебя.
У Хадии была верная примета: если должно произойти что-то страшное, обязательно резко изменится погода. Вот и в тот день подул резкий ветер и солнце лишь изредка проглядывало сквозь рваные тучи. К вечеру повалил такой густой снег, какого Хадия давно уже не помнила. Мрачный день сменился темной ночью. Затем наступило безрадостное утро, а отец все не возвращался. Прошла неделя, за ней другая, третья, четвертая...
— Мама, разреши, я пойду искать отца, — умоляла Хадия.
Но мать запретила:
— И не проси, не пущу ни в коем случае. Видно уж такая у нас судьба, пропал наш отец. Одни мы с тобой теперь. Да еще вот я захворала... Ну, ничего, отлежусь, и пойдем мы с тобой в деревню. Иначе пропадем здесь...
Вот уж и весна пришла, травка стала появляться, а матери становилось все хуже и хуже. Лицо у нее пожелтело, кашляла она не переставая, и в глазах постоянно стояла смертная тоска. Хадия, полагая, что мать сильно простудилась, поила ее чаем с сушеной малиной, медом и душицей — не помогало. К лету мать как-то оклемалась, даже ходила понемногу. Правда, работать уже не могла, и весь тяжкий труд по уходу за скотом и содержанию дома лег на плечи Хадии. Только получалось у нее это неважно. Без твердой мужской руки скот совсем отбился от рук, одичал, и однажды Рыжий собрал табун и увел его в неизвестном направлении. Лето стало тяжким испытанием для Хадии. А к осени мать окончательно слегла и больше уже не поднималась. Видя, как родной человек угасает, и не в силах помочь, Хадия потеряла сон и покой. Однажды вечером мать попросила:
— Дочка, поставь рядом с постелью вон тот медный таз. И что-то холодно, совсем печка не греет, мерзну.
Хадия поставила таз рядом с постелью, подбросила дров в и без того жарко растопленную печь, заботливо укрыла мать тулупом. Устроившись у огня, она незаметно задремала сидя на корточках, а когда проснулась, в доме было светло от полной луны и тихо, словно на кладбище. Хадия с тревогой в голосе окликнула:
— Мама!
Поспешно зажгла лампу у изголовья материной кровати. Мать лежала разметавшись на постели, косы ее расплелись и рассыпались по подушке.
Хадия снова с испугом воскликнула: «Мамочка!» — и заплакала, услышав слабый голос матери:
— Доченька... Вроде полегчало, стошнило меня. Вылей во дворе.
Хадия послушно вынесла таз во двор, выплеснула и ахнула: полный таз крови! И какие-то сгустки и комочки остались на снегу. Хадия хоть никогда и не видела ничего подобного, поняла, что мать теперь точно долго не протянет.
Тяжело ступая, Хадия вернулась в дом. Лицо матери было бледным, как полотно. Она подозвала к себе дочь едва слышным голосом и спокойно сказала:
— Деточка моя, я уж видно не поднимусь. Отжила я свое, надорвалась на тяжкой работе. Выгляжу как старуха, а мне ведь еще и сорока нет... Ты запомни одно: тебе нужно идти в деревню. Сначала иди на гору Уктау, потом повернись вполоборота направо и шагай прямо. Будешь идти примерно сутки и еще день, потом выйдешь к деревне. Асанай — большое село, люди примут тебя, помогут.
— Вместе пойдем, мама, — с трудом сдерживая слезы, ответила Хадия.
— Не перебивай, дочка, дай досказать... Ни в коем случае не оставайся здесь, доченька, погибнешь одна. А меня... похорони рядом с родными, в дубняке. Если найдешь тело отца, похорони и его рядом с нами. Все, доченька, все... Прости, что не смогла тебя к людям вывести. Прощай, моя хорошая...
Умерла она тихо, словно свеча угасла...

ОДИНОЧЕСТВО
Человек способен на многое! Очень выносливым становится, когда оказывается перед выбором: выжить или погибнуть. Так думала Хадия, на долю которой выпали тяжкие испытания. Она как могла обмыла тело матери, расчесала и заплела волосы в косу, аккуратно завернула в саван. Сняла с крыши лубки, уложила в них легкое, почти невесомое тело матери и пошла копать могилу. Снег был глубок, и почти полдня ушло только на то, чтобы добраться до земли. А земля глубоко промерзла, и одной лопатой, без топора, нечего было и думать выкопать подходящей глубины могилу. На следующий день пришлось жечь костер на месте будущей могилы и оттаивать твердую, как железо, землю. И только к полудню третьего дня скорбный труд был завершен. Опустив тело матери в могилу, Хадия засыпала ее комьями стылой земли, тщательно утрамбовала и только тут поняла, что же произошло на самом деле. До этого момента за хлопотами с похоронами она как-то сдерживала свои чувства, не давая им воли. Сейчас до ее сознания дошла суть случившегося, она припала телом к мерзлому холмику, обхватила его руками и горько зарыдала, давая волю слезам. Если бы кто-то мог слышать ее в этот момент, подумал бы, что это раненый зверь воет и стонет, оплакивая свою горькую участь, осознавая всю безысходность своего положения. Но нет никого вокруг на десятки верст, и только лес, мрачный и черный, свидетель страшного горя...
А жизнь, между тем, продолжалась. Минула зима. Единственным признаком жизни на хуторе был одинокий дымок из трубы дома, теперь единолично принадлежащего Хадие. Снег потемнел, осел, не устояв перед лучами солнца, с каждым днем становившегося все жарче и жарче. Хадия выпустила на волю весь оставшийся скот, понимая, что одной ей не под силу прокормить и содержать его. Лучше уж пусть добывают себе пропитание сами, чем погибают в тесных загонах. А сама, помня наказ матери, едва только появились первые листочки, засобиралась в Асанай. Напекла хлеба в дорогу, насыпала в мешочек пшеницы, на тот случай, если хлеба не хватит. Впрок запаслась солью. Тщательно, чтобы не отсырели, упаковала спички, соль, наточила нож и топор в дорогу. Вещей набралось много. В мешок уложила кое-какую одежду и свою гордость — яркую кашемировую шаль, подарок отца. Завершив сборы, Хадия сходила в дубняк, попрощаться с матерью и не зажившимися на этом свете братиками и сестричками. Поплакала стоя над могилками и прошла к камышовому озеру, посидеть напоследок на его берегу, попрощаться с привычными с детства местами. И тут произошло такое, что ее очень встревожило и испугало. На берегу она наткнулась на кострище, совсем свежее, кажется, еще и зола не успела остыть! А в овраге рядом лежала лошадиная голова и внутренности животного. Совсем уже отвыкшая от людей, Хадия встревожилась не на шутку, не зная, что за люди были здесь и чего следует от них ожидать. Подстегиваемая тревогой и страхом, Хадия почти бегом бросилась домой с одной мыслью: скорее в Асанай, подальше от незнакомых людей, режущих ее скот...

* * *
Асанай... Сколько Хадия лелеяла мечту увидеть эту сказочно красивую деревню, но не вышла ей туда дорога. На рассвете дверь с треском распахнулась, и не успела еще щеколда упасть на место, как в доме появились двое мужчин. Хадия кошкой сиганула с кровати в сторону окна, но один из вошедших успел схватить девушку за волосы и намотал их на кулак. За волосы же ее и привязали к спинке кровати. Уже рассвело, и Хадия смогла рассмотреть пришельцев. Один из них был явно русским, второй вроде как похож на башкира. Что они хотят с ней сделать? Убьют? Голодный человек что зверь.
Нет, непрошенные гости голодными не были. Не пища им была сейчас нужна.
— Отпустите меня, дяденьки! В деревню я собралась. Пожалуйста!
— В какую деревню? — по-русски спросил башкир.
— В Асанай.
— Ха! Асанайцы и сами-то скоро передохнут с голода, тебя еще там не хватало. Уже и собак и кошек перерезали и сожрали, даже крыс не осталось! Иди, иди. Они и тебя сожрут, — перешел на родной язык башкир. — Оттуда мы идем, слышали, будто где-то в этих краях богатая заимка какого-то помещика находится. А здесь, оказывается, ни черта нет, одна сопливая девчонка да полудикая лошадь.
Русский, пока его напарник разглагольствовал, маслил Хадию глазами, даже не пытаясь скрыть своих похотливых намерений. Резко перебил башкира:
— Ну-ка, ну-ка, посмотрим, есть ли у нее за что подержаться. — Плотоядно ощупав Хадию, удовлетворенно сказал: — Ничего, вроде плотненькая...
Бесстыжие руки скользнули по ногам девушки, стали пробираться выше. Волосатыми лапищами мужик раздвинул сомкнутые на груди руки Хадии и мутно уставился на крохотные еще бугорки, посапывая и облизываясь.
— А ведь ничего девка!
Голос мужика завибрировал от желания. Одной рукой он отвязал волосы Хадии от кровати, другой стал сноровисто шарить по дрожащему от испуга и стыда юному телу. Молчаливое сопротивление девушки только раззадорило насильника. Хадия чувствовала себя попавшим в капкан обреченным зверьком, столько животной страсти и желания добиться своего было в глазах мужика. Безжалостные руки стиснули ее, опрокинули на кровать, слюнявые губы противно и тошнотворно чмокали ее по лицу, губам, голой груди. Показалось, что мир перевернулся и небо рухнуло на землю. Резкая и страшная боль пониже живота лишила девушку сознания... Когда Хадия пришла в себя, первой ее мыслью было умереть от позора. Вот только как? Если повеситься, то тело ее в непотребном виде будет болтаться на дереве, непогребенным. Если броситься с Уктау в глубокий омут, о котором говорил отец...
Однако эти двое совсем не были простаками и надежно караулили Хадию, не позволяя и шага ступить без их ведома. По очереди ходили на охоту, причем заваливали не зверя, а одичавший скот, который по привычке еще тянулся к человеку и был легкой добычей.
С приближением осени оба забеспокоились и стали советоваться, как быть дальше.
— Что будем делать, Махмутка? Надо искать местечко посытнее и потеплее. Давай будем манатки собирать.
— Да, брат, на зиму нам здесь оставаться нельзя, — согласился башкир.
— Давай-ка двинемся к Усольску, а там видно будет.
— Давай, — снова сговорчиво согласился башкир.
— А с этой что делать будем?
— А чего с ней делать? Не таскать же ее с собой. Привыкла она в лесу жить, пусть и дальше живет, как лесная ведьма.
Русский вдруг заржал как жеребец:
— Ха-ха-ха... Лесная ведьма. Ведьмаха!
— Слушай, — башкир задумчиво посмотрел на забившуюся в угол Хадию. — А ведь у ведьмы, кажись, живот пухнет. Или мне кажется?
— Может, и пухнет. От тебя, наверное?
— А может, от тебя?
— Может, и от меня, какая разница? Нам-то с тобой дитё не кормить, — снова заржал русский.
Мерзавцы! Других чувств по отношению к ним Хадия не испытывала. А сама в который раз за последние два месяца прислушалась к себе, чувствуя в своем чреве новую зарождающуюся жизнь. И Хадия все же решила отбросить мысли о смерти. Именно из-за будущего ребенка, перед которым, еще не родившимся, она испытывала ответственность. Он же ни в чем не провинился перед Господом. Она, Хадия, родит, как-нибудь выкормит и воспитает дитё. Лишь бы эти два ублюдка скорее ушли с хутора, освободили ее от своего присутствия. Об этом она молила Бога. Верила, что Господь все видит, кого надо — казнит, кого надо — милует...

УБИЙСТВО
— Надо бы нам любым способом изловить того жеребца, что табун водит, Махмутка, — сказал русский однажды вечером, когда они сидели за ужином при свете лампы. — Башкиры не хуже цыган разбираются в лошадях. Давай, приведи мне его под седлом.
Башкир, раздирая крепкими зубами кусок парного мяса, покивал головой:
— Да, силен конь, и в пути бы он нам пригодился. Но ведь чистый черт! Не дастся он... Это одно. И потом, брат, с какой стати я должен оседлать коня и привести тебе? Я его укрощу, я верхом и поеду. А тебе шиш, пешком пойдешь!
— Это мне шиш? — вызверился русский, наливаясь кровью. — Может, тебе шиш!
Вскочив с места, он вцепился в горло приятеля, и оба покатились по полу, рыча и брызжа слюной. Бывало, они и прежде ссорились, видно, порядком поднадоев друг другу за месяцы скитаний, но такой жестокой, звериной драки между ними Хадия еще не видела. Сжав кулачки, девушка забилась в угол и со страхом, перемешанным со злорадством, наблюдала за дерущимися. Хоть бы они убили друг друга!..
Тем временем русский исхитрился сесть башкиру на живот, схватил его за волосы и стал с силой бить головой об пол. Бил и рычал, как зверь, явно норовя забить до смерти. Башкир лихорадочно шарил руками, пытаясь нащупать выпавший во время драки из-за голенища сапога большой нож, с которым никогда не расставался. Наконец ему это удалось, и длинное лезвие по самую рукоять вошло в шею русского. Тот захрипел, харкая кровью, разжал руки, пытаясь вырвать нож из горла, но силы изменили ему. Взревев напоследок, русский дернулся всем телом и рухнул на пол. Башкир поднялся, вырвал нож из горла «сотоварища», и кровь алым фонтаном взметнулась почти до низкого потолка. По дому потек тошнотворный запах крови и смерти. Башкир пошатываясь побрел к двери, велел на ходу:
— Пойдем, в сенях будем спать...
Хадия от пережитого всю ночь не сомкнула глаз, а душегуб спокойно похрапывал с ней рядом, словно и не было на его совести совершенного вечером преступления. Видно, этому бандиту ничего не стоит убить человека. Да и убитый русский ему под стать. Уж не из тех ли каторжников они, о которых когда-то ей рассказывал отец? Пожалуй, ему и ее, Хадию, ничего не стоит зарезать. Ночью, пока она будет спать, он всадит ей под сердце нож, чтобы не оставлять свидетеля убийства! Самой-то ей все равно, но ребенок!.. Однако ничего за ночь не произошло. Может, страхи Хадии были напрасными, и Махмут не собирался ее убивать. А может, решил сделать это в последний момент, перед уходом. С утра пораньше он молча собрался, прихватил узду и так же молча ушел из дома. В тот день не вернулся. Не появился и на второй, и на третий день, чтоб он в трясину провалился!
На третьи сутки у нее затеплилась надежда: может, и вправду покарал Господь насильника и убийцу и поразил его своим гневом? Решившись сходить на поиски, Хадия обошла за день окрестности вокруг хутора, но нигде ни живого, ни мертвого Махмута не обнаружила. К вечеру она добрела до тебеневки, где по старой привычке иногда паслись оставшиеся в живых лошади. Табун и впрямь был на месте. Кобылицы стояли сбившись в кучу, а Рыжий хаотично и бессмысленно метался по поляне, надрывно ржа, глаза у него были налиты кровью и совершенно безумны. А на краю поляны... О Господи! Уж не Махмут ли это лежит в неловкой позе?! Подойдя поближе, Хадия испугалась и обрадовалась одновременно: мерзавец был мертв. Лица его было не узнать, лошадиное копыто угодило прямо в лоб, целыми остались только нос и рот, верхняя часть головы превратилась в сплошное кровавое месиво. Хадия в сердцах сплюнула на покойника и мысленно поблагодарила Господа за избавление от мучителя. И еще не ведала, что мучения ее только начинаются...

НЕИСПОЛНЕННЫЙ ЗАВЕТ
Если Хадия не отправится в Асанай, она не выполнит завет матери... «Уйду сегодня же», — решила она. С этой мыслью девушка и поспешила на заимку.
А там — будто остановилось время. Мертвый русский так и лежал посреди дома, раскинув руки и невидяще глядя стеклянными глазами в потолок. Тошнотворный запах тления так и шибал в нос, вызывая дурноту. Кое-как переборов чувство брезгливости, Хадия стала собираться в дорогу. Припасенное по весне давно растащили двое мерзавцев, и пришлось укладываться заново. Сложила в мешок соль, спички, хлеб, картофель и веревки. Подвязалась прочным поясом, сунула за него топор и, посомневавшись, брать или не брать нож, побывавший в горле русского, все же взяла. Выйдя в сени, нащупала под матицей крыши двустволку, куда привыкла ее прятать по заведенной отцом традиции. У ворот остановилась, в последний раз посмотрела на отчий дом, и слезы выступили на глазах. Сколько в нем было пережито, и хорошего и плохого. И страшно уходить отсюда в чужой и незнакомый мир, и нет сил оставаться здесь после позора насилия и издевательств. Кровь вдруг ударила в голову Хадие и гневом переполнилось сердце при воспоминании о последних месяцах жизни на заимке. Нет, нельзя оставлять дом на поругание другим пришельцам, может быть, еще более страшным и мерзким, чем те, с которыми ей пришлось столкнуться! Почти бессознательно Хадия бросилась обратно в дом, схватила в чулане склянку с керосином, облила труп русского и, чиркнув спичкой, бросила ее на покойника. Желтое пламя стало медленно растекаться по одежде убитого, сползло на залитый керосином пол и дальше, на стены, плавно поднимаясь к темному потолку. Хадию обдало жаром, и она выбежала во двор.
Подхватив мешок, ни разу больше не обернувшись на полыхающий дом, пошла наугад, куда глаза глядят. Шла не останавливаясь, пока не осознала, что с трудом продирается сквозь лесную чащу, в то время как рядом открытая поляна, по которой идти гораздо легче. Выйдя на поляну, Хадия осмотрелась. Оказалось, что все это время она шла в направлении Уктау. Вот она, прямо перед ней, высится своей темной вершиной. «Видно, на то воля Господня, что иду я прямо к горе», — решила Хадия и продолжила путь. Она даже не стала останавливаться на ночлег, а когда высветила луна, идти стало гораздо легче, и Хадия прибавила шаг. Шла она всю ночь, но к утру вершина Уктау была все так же далеко, все тот же глухой лес окружал девушку.
Следующей ночью Хадия все же решила выспаться. Нашла укромное место возле раскидистого вяза, надергала травы, расстелила ее и, укутавшись в кашемировую шаль, легла под деревом. Уханье филина, шорох мышей, звериные взрыкивания и постанывая не пугали девушку. От усталости она спала так крепко, что почти ничего не слышала.
Проснулась оттого, что крупная капля с оттаявшей от ночной изморози ветки вяза упала ей прямо на лицо. Поднявшись, Хадия подкрепилась скромными припасами из мешка и вновь тронулась в путь. Она не раскаивалась, что не пошла в Асанай. Свежи еще были в памяти слова головореза Махмута о том, что в Асанае страшный голод. Кто знает, как ее встретили бы там люди, зачем им лишний рот и лишние хлопоты? А вдруг все в селе от голода стали такими же жестокими, как эти двое? А Уктау, с детства манившая к себе величавая гора, не даст пропасть, подарит приют и защиту. Хадия почему-то не сомневалась в этом, даже сама не зная, откуда в ней такая уверенность. Она просто знала это и безбоязненно продолжала путь, надеясь на лучшее...
Наконец величавая Уктау встала перед ней всей своей громадиной, совершенно заслонив собой небо и тусклое осеннее солнце. С этой стороны Уктау совершенно гладкая и неприступная. Как же забраться по такой отвесной круче? Да к тому же между Хадией и горой еще раскинулась глубокая и широкая река, и вода в ней холодная даже на вид. Хадия взяла немного вправо и пошла вдоль берега. Она добралась до места, в котором река делала крутой поворот. Здесь Уктау имела совершенно другой вид: словно крупный зверь, задрав голову, выпятил широкую грудь, распластавшись в удобной позе. Обнаружив после недолгих поисков брод, Хадия переправилась через реку и, едва обсушившись у костра, поднялась по «спине зверя» на самый верх и расположилась на скале.
И вот сидит она на самой верхушке скалы и осматривает окрестности: леса и горы, озера, поля и реки — необъятные просторы открываются с вершины Уктау.
В самом далеке зоркие глаза Хадии рассмотрели какое-то селение. Уж не Асанай ли это? Если пешком идти — никак не менее двух суток. И то если без передышки, отдыха и сна. А других жилых мест не видно.
Долго смотрела Хадия в сторону Асаная. Долго думала, что за люди там живут, какие они. Почему никто из них не ходит в лес охотиться или бортничать, если уж так голодно им сейчас? Некому ответить Хадие. Одна она здесь. Она, и ее маленький, еще не родившийся ребенок…

НОВОЕ ПРИСТАНИЩЕ
Если раньше у Хадии и было жгучее желание броситься от позора с обрыва, то теперь молодая женщина упрямо хотела жить ради будущего ребенка и нуждалась в надежном пристанище. Целый день Хадия потратила на поиски укромного уголка, где можно было бы устроить жилище, которое сможет защитить ее и будущего ребенка от непогоды и зверья. Склоны Уктау поросли густым лесом, в котором встречались заросли черемухи и калины. Хадия их тщательно запоминала, чтобы в дальнейшем воспользоваться ими, как источником пищи. А в одном месте она едва не сорвалась в глубокую яму, только быстрая реакция и сила молодого, гибкого тела спасли ее если уж не от неминуемой смерти, то от увечья точно. Внимательно рассмотрев яму, Хадия обнаружила, что это вход в пещеру, через который вполне может пролезть человек. Она осторожно просунула голову в отверстие и ощутила запах мха и прохладу. Решив, что это, возможно, то, что ей нужно, Хадия вынула из мешка веревку, привязала один конец к дереву, а другой бросила вниз и стала спускаться. Длины веревки как раз хватило, чтобы добраться до дна пещеры, и Хадия осторожно, на ощупь, стала пробираться вдоль естественной стены. Вскоре впереди забрезжила едва видимая полоска света, потянуло сквозняком. Почувствовав под ногами ровную площадку, Хадия осторожно, чтобы не удариться головой, выпрямилась и обнаружила, что потолок пещеры расположен высоко, и можно ходить не опасаясь разбить себе голову о камни. Осторожно двинулась на полоску света, подошла ближе и увидела в просвете край неба и солнце, бившее прямо в глаза. Присмотревшись, Хадия обнаружила, что пещера имеет продолговатую форму, достаточно широка и просторна. Выглянув в отверстие, через которое в пещеру проникал солнечный свет, Хадия увидела крутой обрыв, резко уходивший вниз, к подножию скалы, под которой шумела река.
Хадия отправилась осмотреть другой конец пещеры. Отверстие, через которое она спускалась, находилось как раз посередине. До ее слуха донеслось негромкое журчание: пройдя еще шагов пятнадцать, девушка обнаружила небольшой ручеек. Исчезал он так же внезапно, как и появлялся, в конце пещеры, заканчивавшейся глухой стеной.
Сняв с плеч мешок, Хадия облегченно вздохнула: «Ну вот, кажется, подходящее место для жилья». И еще подумала, что неплохо было бы чайку попить. Это желание сразу же потянуло за собой целый ряд вопросов: чем питаться, где спать и где брать дрова для того же чая? К тому же, кроме чая надо готовить что-то горячее. Словом, никак не обойтись без того, чтобы снова не сходить на хутор и запастись утварью.

СОН
По знакомой дороге идти легче, и кажется она гораздо короче, когда помнишь все дорожные приметы, повороты, валуны и деревья. Дошла до хутора Хадия гораздо быстрее, чем шла с него до Уктау. И еще сквозь деревья увидела, что ее желание очистить огнем обесчещенный дом родителей вызвало непредсказуемые последствия. Сгорел не только их дом и надворные постройки, но и особняк помещика со всеми сараями, амбарами, конюшнями и псарнями.
И только дом и постройки Ивана с Анфисой чудом остались целы. Видно, ветер, по воле Господа, не донес до них всепожирающее пламя. Хадия довольно равнодушно посмотрела на пожарище. Слез не было, она перешла уже ту грань, за которой у человека от горя не бывает слез, только сердце рвется на части. Много она их выплакала за последний год. Сначала по отцу, потом по матери. Да и по себе тоже. Поэтому Хадия спокойно прошлась по пожарищу, стараясь определить, в каком именно месте находился тайный погреб помещика, о котором знали только он сам, Иван да отец. Этот каменный подвал Иван с отцом устроили очень много лет назад, и никому не говорили о нем, даже женам, по строжайшему приказу помещика. Только вот отец, как чувствовал перед своим последним уходом, шепнул Хадие о больших запасах помещика, которые тот делал, видимо, предчувствуя крутые перемены в жизни. Да вот воспользоваться ими ему не пришлось. Зато Хадие запасы теперь будут кстати.
Замаскированный вход в погреб обнаружился там, где и указывал отец: в двухстах саженях на юг от помещичьей усадьбы, в десяти саженях на восток от большого дуба. И ключ лежал под камнем, уже покрывшимся мхом. С усилием откинув крышку, Хадия спустилась в каменную прохладу большого погреба. Ближе к выходу хранилась мука, зерно, сахар и мед. Чуть дальше — жестяные четверти с керосином, фитили для ламп, мыло, ружейные патроны, веревки, материя в штуках, почему-то вся красного цвета, и прочие хозяйственные принадлежности. Хадия взяла всего понемногу. Добрела под тяжестью груза до заимки и сложила все богатство на крыльце избы Ивана. Вошла в дом, где еще сохранилось кое-что из вещей, выбрала для себя, что могло пригодиться в пещере. И чувствуя, как от усталости ноет все тело, — да и день уже клонился к вечеру, — решила выспаться, чтобы поутру со свежими силами отправиться на Уктау. Забравшись на полати, где обычно спали Ванятка с Аксюткой, Хадия свернулась калачиком и провалилась в глубокий сон.
...Хадия бежит по зеленой луговине среди цветов и вдруг падает. Попыталась встать на ноги, но не смогла, придавленная чем-то толстым и мягким, и это что-то вдруг стало опоясывать ее по груди и рукам.
Да это огромная, отвратительная змея! Изо всех сил Хадия пытается сбросить гада с себя, освободиться, но сил нет и даже голос пропал, так что и закричать не удается. А у змеи вдруг вместо одной головы появились две, одна — мертвого русского, другая — Махмута с изувеченным лицом. Страх, омерзение, ненависть — все смешалось в душе Хадии. В последнем усилии она протяжно и дико закричала и... проснулась. Боже, оказывается, это только сон, сон...
Закрыть глаза она больше не решилась и просидела до рассвета при керосинке на полатях, чувствуя, как ребенок внутри нее нервно толкается ножкой, встревоженный состоянием матери.
Поутру она даже не стала завтракать, все еще испытывая дурноту от ночного кошмара, и сразу засобиралась в дорогу. На этот раз у нее хватило сил остановиться, чтобы бросить прощальный взгляд на родные места. На мгновение в голове ворохнулась мысль, что можно бы остаться и в Ивановом доме, но... Каждый раз по ночам она будет просыпаться в холодном поту от кошмарных сновидений, а пепелище на месте родительского дома будет ежеминутно напоминать о позоре и бесчестии.
Не раздумывая более, она резко повернулась к сгоревшей заимке спиной и отправилась на Уктау, в пещеру, которую уже привыкла называть домом.

ДОМ
Когда наступила слякотная пора осени, у Хадии уже был готов вполне уютный и надежный дом. В пещере две стены каменные, а две других выложены из толстых жердин, обмазанных глиной, так, что даже ветер из открытого лаза со стороны обрыва не проникает внутрь пещеры. В небольших «сенях» лежат припасенные на зиму дрова, к жердяной стенке привязаны пучки душицы, ветки рябины и калины, коренья разных трав. В выемках каменных стен хранятся орехи, черемуха и шиповник. В небольшом очаге горит огонь, в чайнике на огне кипит вода, вплотную к огню на возвышении расположены нары. Хадия принесла с хутора много красной материи и нашила из нее кучу полезных вещей. Сделала матрац и подушки, набив их сухой травой. Жить в таком жилище можно. Во всяком случае, Хадие, привыкшей к суровому лесному быту, здесь довольно комфортно. Вот только с охотой не слишком ладилось. Последние попытки Хадии подстрелить какую-нибудь дичь закончились неудачей, да к тому же все чаще поблизости стали появляться волки, расплодившиеся в этом году неимоверно. И хоть мысли о голоде продолжали тревожить очень сильно, на охоту Хадия ходить перестала: снежный покров становился все толще, да и сроки родов неумолимо приближались.
Первая волна схваток началась однажды утром, сразу же после пробуждения. А может быть, именно из-за них Хадия и проснулась, вскрикнув от резкой боли в пояснице. Едва только боль немного отпустила, Хадия еще раз проверила, все ли готово для родов: огонь в очаге есть, вода греется, пеленки и кашемировая шаль аккуратно свернуты и нож прокален на огне, им она отрежет пуповину...
Роды прошли на удивление спокойно и почти безболезненно. Хадия, не раз слышавшая от матери, как правильно принять ребенка, сделала все как положено. Родилась девочка, крепенькая и кругленькая. Но прошло дней семь или восемь, и ребенок начал непрерывно плакать и просить есть. Хадия пробовала и массировать усохшие груди, и пить побольше чая, но молока не прибавилось. Тогда Хадия натолкла орехов, завернула во влажную тряпицу и сунула девочке в рот. Та, причмокивая, помурыжила соску и, успокоившись, уснула.
Однажды вечером, когда девочка насосалась толченых орехов, до слуха Хадии долетел какой-то невнятный шорох, словно кто-то еще появился в пещере. Насторожившись, Хадия стала чутко прислушиваться, на всякий случай приготовив ружье. Жилище вроде и крепкое, но мало ли что. Береженого Бог бережет... А тревога за себя и малышку все нарастала, по мере того, как отчетливее становились непривычные и чуждые звуки. В какой-то момент Хадие показалось, что это было похоже на чье-то тяжелое и прерывистое дыхание. Или это у Хадии с головой что-то неладное от длительного одиночества? Но нет, она в ясном сознании, и не до фантазий ей сейчас. Действительно кто-то стонет, словно жалуется на боль!
Хадия прошла в «сени», отодвинула большой камень, заслонявший выход, прошла несколько шагов и, наткнувшись на что-то большое, мягкое и волосатое, испуганно отскочила, зажав себе рот рукой, чтобы не вскрикнуть. Неужели медведь?!
Заскочив обратно, Хадия придвинула на место камень. Глаза постепенно привыкли к полутьме и через щель между сводом выхода и камнем Хадия рассмотрела, что в пещере и в самом деле лежит медведь. Почему он вышел из берлоги в такое время? Как попал в пещеру?..
Медведь, а вернее медведица, к тому же, как показалась Хадие, беременная, между тем стала поскуливать, рычать и кататься по земле. Видимо, у нее подошел срок рожать и она, возможно, поднятая охотником, ушла из берлоги и в поисках пристанища забралась в пещеру. Другого объяснения Хадие в голову не пришло, это было, пожалуй, самым разумным объяснением такому соседству.
А медведица продолжала рычать и стонать, похоже, и в самом деле разродиться собралась. Через час, не вытерпев, Хадия отправилась на разведку. Медведица действительно разродилась: два крохотных мохнатых комочка лежали рядом с ней. Один медвежонок, судя по всему, родился мертвым, не шевелился и не издавал никаких звуков. Другой же тыкался мордочкой в живот матери и громко поскуливал. Медведица будто даже не чувствовала ни детеныша, ни человека и только тяжело дышала. Но если у медведицы хватит сил подняться, то Хадие несдобровать. Молодая женщина сочла за благо уйти на свою половину пещеры и не беспокоить «соседку».

ИНСТИНКТ МАТЕРИНСТВА
Прошла неделя, а с той стороны, где расположились медведица с медвежонком, не было слышно ни звука. Хадия, свыкшись с таким соседством, вела привычный образ жизни: готовила еду, купала и пеленала ребенка, устраивала постирушки. Одно тревожило все сильнее и сильнее: совсем усохла грудь, соски измочалились и потрескались до крови, и девочка буквально исходила криком от голода. Что делать?! Если ребенок промучается так еще день-два, он погибнет от голода! К тому же и запасы воды подходили к концу, нужно было пройти к роднику. А там медведи!
И все же решила попытаться, не умирать же от жажды ей и ребенку. Хадия взяла ведро, сунула на всякий случай за пояс нож. Но только она стала отодвигать камень, как медведица настолько дико зарычала, что у Хадии кровь в жилах застыла. Замерев от страха на месте, женщина как прикованная стала смотреть на то, что происходило на медвежьей половине. Лежа на боку, видимо, не в силах даже перевернуться, медведица своими страшными и острыми когтями раздирала себе грудь и живот и громко стонала от нестерпимой боли. В какой-то момент она издала особенно пронзительный стон, откинула голову назад и обмякла, замолчав на самой высокой ноте. А медвежонок, истошно поскуливающий возле матери, вдруг замолчал и стал жадно чмокать губами, слизывая с материнского тела струящуюся кровь. О Боже!.. Уже не отдавая себе отчета в том, что делает, Хадия с грохотом отшвырнула от себя ведро и с воплем бросилась обратно. Схватила худенькое тельце своей дочери, вернулась назад и, совершенно инстинктивно, не слушая голоса разума, прижала девочку губами к струе крови. Крохотный человечек, как и звериный детеныш, жадно стал чмокать губами, всасывая капли теплой крови. Хадия, за последние месяцы не проронившая ни слова, зарыдала в голос:
— Господи, прости мне мои прегрешения! От безысходности творю богопротивное. Не могу допустить, чтобы дитя погибло, как я буду жить без этой последней надежды в жизни?! Прости меня, Господи! Господи, Господи, Господи...
И, видно, Господь смилостивился над женщиной, не покарал ее своим гневом. А медведица ценой своей жизни спасла от неминуемой смерти не только своего детеныша, но и дитя человеческое...

Ребенок в ту ночь больше не просил грудь, и Хадия впервые за много дней смогла выспаться. Утром она проснулась с ощущением свежести и бодрости. Сменила девочке пеленки, сунула ей в рот тряпочку, смоченную в подслащенной медом воде. Подумала о медвежонке и пошла посмотреть: как он? Было слышно, как тот возится за загородкой, негромко урча и поскуливая. Только сейчас до Хадии стало доходить, что же произошло вчера, и она смогла более-менее здраво сообразить, что медведица решилась на смерть ради спасения потомства. Видимо, у нее от голода и неподвижности тоже кончилось молоко, и оставалось одно — в первый и последний раз напоить детеныша собственной кровью.
Подумав об этом, Хадия вздрогнула, поймав себя на мысли, что мертвая медведица — это ведь и ее шанс выжить. Почему бы и нет?! Зверь все равно мертв, не пропадать же такой горе мяса? В конце концов, охотилась же она на другую дичь, почему бы не отведать и медвежатины? Может быть, это сам Господь помогает ей уцелеть?
Хадия принесла со своей половины чайник с водой и нож, произнесла положенную в таких случаях молитву во имя Аллаха и по всем правилам заколола медведицу ради соблюдения обычая. После чего освежевала тушу, а шкуру распялила, чтобы потом выделать ее и пустить на пошив одежды. Весь следующий день Хадия занималась разделкой и заготовкой мяса впрок. А на обед отрезала большой кусок мякоти и поставила варить в котле. «Что поделать, — рассуждала Хадия, словно оправдывая свой поступок, — человек не может жить без мяса. Так уж устроен мир, что овец пожирают волки, пауки едят мух, а люди едят животных». А одуряющий запах мясного бульона расплывался по пещере, и голова от него кружилась. Благодаря мясному бульону женщина стала оживать прямо на глазах, груди вновь стали наливаться молоком, и ребенок сосал их в удовольствие, сколько пожелает. И только мысли о брошенном на произвол судьбы медвежонке беспокоили Хадию все чаще и чаще. В конце концов Хадия решила привести звереныша к себе и выкормить, ведь его мать спасла их всех. А там будь что будет.

* * *
Пришла весна. Однажды ночью Хадия проснулась с ощущением тревоги на душе и тут же услышала грохот и скрежет. Со страхом подумала: уж не мир ли переворачивается, не конец ли света наступил, — настолько страшен был доносившийся снаружи шум. Бросившись к выходу из пещеры, женщина выглянула наружу и успокоилась. Оказывается, просто на реке тронулся лед, и напиравшие льдины с грохотом и треском кололись о неприступную Уктау.
Вернувшись в пещеру, Хадия посмотрела на спящую девочку и спящего неподалеку медвежонка и улыбнулась. Ну прямо как братик с сестричкой! Медвежонка Хадия не обижала, ничем не обделяла его. Накормив девочку, сцеживала из другой груди молоко, разбавляла его небольшим количеством воды и поила звереныша. Особых хлопот он не доставляет, в основном спит, по медвежьей привычке инстинктивно посасывая лапу...
А весна наступала все стремительнее. Зацвела черемуха. Похолодало. Ночью снова выпал снег. Но это были последние холода, Хадия хорошо знала, что за ними придет настоящее лето, со свежим ветром, запахом травы и распускающейся листвы и речной прохладой. В это время проклевывается свербига, завязывается борщевник и начинает зеленеть дикий лук. Надо будет Хадие заготовить зелени впрок, чтобы было чем поддержать ослабший за зиму организм.
Мысли Хадии прервал проснувшийся и захныкавший совсем по-человечески медвежонок.
Она вдруг испытала острое желание окликнуть его по имени, приласкать и успокоить. И тут же поймала себя на мысли, что никакого имени у него нет. Более того, даже у ее собственной дочери до сих пор нет имени, словно ее и не существует. Хадия привыкла называть ее просто дочкой. «Эге-ге, — подумала Хадия. — Вот так мать. Даже имени дочке не придумала…».

МИЛЯШ
Девочка через месяц-полтора сидеть начнет, а к осени уже будет бегать ножками, надо как-то называть человечка. А ведь Хадия и имен как следует не знает. Разве что назвать ее именем матери? Нет, это будет постоянно причинять ей боль, напоминая о покойнице... И вдруг в голову само собой пришло имя: Миляш!.. Рябина, вот как она будет звать свою девочку. Первое, что она увидела, когда пришла на Уктау, это красивые рябины, поразившие ее воображение.
— Миляшечка моя, красивая, маленькая... — заговорила Хадия со своей дочкой. — А куда же запропастился твой родственник, твой Туган? Ну да ладно, как ушел, так и придет. Найдет дорогу обратно.
Туганом* она решила назвать медвежонка, ведь и ему необходимо иметь какое-то имя...
Дни теперь для Хадии бежали быстро. Миляш стала для нее собеседником, хоть сама еще не умела говорить и едва ли понимала, о чем говорила мать. А Хадие просто надо было с кем-то общаться, чтобы окончательно не одичать и не потерять дар речи. После нескольких месяцев почти полного молчания она с трудом возвращала себе живость речи, чтобы девочка училась слушать и говорить и не выросла бы в этой пещере совершенным зверенышем...
Первое лето Миляш. Оно было солнечным и теплым. Хадия стала понемногу выходить на волю, соблюдая все меры предосторожности. Она ловко взбиралась по веревочной лестнице и выходила наружу. Поначалу с непривычки Хадие все вокруг казалось страшным и незнакомым, настолько она отвыкла за зиму от леса, но со временем освоилась и чувствовала себя совершенно свободно.
Однажды, когда пришла ягодная пора, Хадия взяла с собой Миляш. По непонятной причине девочка неожиданно закапризничала и заревела в голос, оказавшись на свежем воздухе. Хадия пыталась развлечь ее сорванными цветами, угощала свежими ягодами, но ребенок не унимался. Тогда Хадия решила, что пока девочку не стоит выводить на улицу, видимо та настолько привыкла к полутьме пещеры, что большой мир ее пугает.
В хлопотах и каждодневных заботах незаметно пролетели лето и осень. Снова лег снег на склоны и окрестные леса. Снова настала пора проводить время в затворничестве, под прикрытием сводов пещеры, давшей Хадие приют. Запасов пищи за лето и осень сделано было предостаточно, и этой зимой Хадие с Миляш не грозил голод. Правда, кончалась мука, но еще много осталось пшеницы, и можно было толочь зерна на камне и делать лепешки.

——————————————————
* Туган — родственник.

Кроме запасов на зиму Хадия сделала и еще одно приобретение. Если, конечно, можно так сказать о живом существе. Как-то, охотясь на диких коз, она заметила, что одно из животных отстало. Нагнать козу не составило большого труда. Схватив ее за шею, Хадия обнаружила, что задняя нога у козы сильно поранена. Следовало бы добить, все равно пропадет в лесу. Но в глазах несчастной Хадия увидела столько мольбы и желания жить, что не решилась достать нож. Вместо этого она привела козу в пещеру и выходила ее травами и перевязками. Теперь коза освоилась и совсем не пугалась ни Хадии, ни Миляш. Сена ей на зиму Хадия заготовила, нарезав ножом довольно большую копну, которую после сушки перенесла в пещеру. К тому же коза, судя по всему, ждала приплода, и, Бог даст, принесет двух-трех козлят. Да и доить можно будет, чтобы было свежее молоко для дочери. А однажды вечером, когда уже стемнело окончательно и лил дождь, Хадия сидела возле очага, почесывая за ухом козу и ласково разговаривая с ней. И вдруг почувствовала, как коза задрожала всем телом, жалобно заблеяла и попыталась вырваться из рук. Насторожившись, Хадия прислушалась, пытаясь различить посторонние звуки, но поначалу ничего кроме шороха дождя снаружи и треска дров в очаге не услышала. И все же что-то ее встревожило не меньше, чем несчастное животное...

ТУГАН
В дальнем углу пещеры послышался какой-то шорох и словно бы невнятное бормотание. От страха волосы на голове Хадии зашевелились. Если это зверь, то ей и дочери угрожает опасность. Если человек...
— Господи боже мой, Туган?! Как ты меня напугал, глупый! Миляш, доченька, проснись скорее. Родственник твой объявился, пропащий... — И тут же вновь охнула от страха, рассмотрев при свете огня, в кого превратился маленький мохнатый медвежонок, которого она когда-то выкармливала своим молоком. Совершенно взрослый медведь, заросший косматой шерстью и отъевшийся за лето. Только морда была все такая же добродушная.
А Миляш, проснувшаяся от криков матери, словно не замечая, как изменился ее «братик», безбоязненно шагнула к нему и пролепетала:
— Родственник, Туган...
Хадия обомлела, сравнив свою совсем еще крошечную дочку и мощного зверя. Не опасно ли им быть рядом? Одно дело, когда Туган был еще маленьким, и совсем иное — сейчас...
А Туган, словно и не было этих проведенных вне пещеры месяцев, безмятежно развалился на полу, едва не опрокинув котел с водой, и довольно заурчал, когда Миляш погладила его по брюху. Тут Хадия не выдержала и рассмеялась. Ну совсем как маленький. И все же Хадия приняла некоторые меры предосторожности. Из собранного летом на скалах мха она устроила медведю лежбище за каменной перегородкой, куда Туган покорно перешел по первому требованию, видимо, соображая своей звериной башкой, что может и раздавить маломерную «родню». Устроившись на лежаке, он вскоре засопел, забормотал что-то почти как человек и успокоился. От отца Хадия слышала, что годовалые медведи приходят зимовать в берлогу к матери. Вот и Туган, считая Хадию с Миляш своей семьей, нагулял жирок и пришел зимовать в пещеру. Пусть зимует, решила Хадия. До весны, Бог даст, проспит, а там видно будет. Вот только как быть с козой, испуганно забившейся в угол при появлении Тугана и от страха даже не решившейся заблеять? Она-то медведю не приходится ни кровной, ни молочной родственницей. Для Тугана она добыча, как бы не задрал. Не дай Бог, проснется среди зимы от голода... Каким-то шестым чувством Хадия решила, что следует, пожалуй, положить рядом с медведем козью шкуру, чтобы он воспринимал запах как свой, домашний. Может быть, тогда не тронет бедное животное? Так Хадия и сделала...
Эта зима далась Хадие гораздо легче. Во-первых, рядом есть смышленая дочурка, которая уже стала довольно сносно лопотать и почти свободно бегала по пещере ножками. Во-вторых, съестных припасов достаточно, и голодная смерть не грозит. Есть коза, какое ни есть, а живое существо, можно и поговорить, пока доишь или вычесываешь шерсть. И, наконец, есть Туган, сторож и охранник, который, надеялась Хадия, в случае опасности не даст в обиду.

* * *
А время не останавливало свой бег. Снова наступила весна, снова ее пьянящие ароматы наполнили пещеру. Миляш бегала по дому из конца в конец, играя с козлятами. Речь ее становилась все более живой и забавной. Частенько Хадия выходила на прогулки с козой, а когда стало совсем тепло, взяла с собой и дочку. В этот раз она учла первый печальный опыт и вывела ее из пещеры, когда солнце село и не слепило так ярко, сообразив, что именно яркий солнечный свет напугал Миляш, привыкшую к полутьме пещеры. Коза бежала впереди, радостно блея, довольная, что снова оказалась на воле. Миляш бежать за козой, как это было в пещере, не торопилась. Вцепившись в платье матери, она чуть подрагивала худеньким тельцем и молчала. Оторвав ее ручонку от своего подола, Хадия отошла на несколько шагов. Миляш осталась на месте. Тогда Хадия окликнула ее, и та, растопырив руки, осторожно двинулась к матери на ощупь. Не заметив под ногами камня, споткнулась, упала и заревела в голос. И тут Хадию ошеломила очевидная мысль: Миляш не видит! Она же совсем ослепла в пещере, без солнечного света! Как же Хадия не понимала этого раньше? В пещере девочка двигалась свободно, изучив каждый уголок и расположение предметов, а здесь, на свету, совершенно беспомощна! И она, Хадия, виновата в этом. Потому что прошлым летом неосторожно вынесла девочку сразу на яркий свет, который и повредил неокрепшее зрение. Сердце Хадии зашлось от горя и беззвучных рыданий...
Но, по счастью, Миляш не ослепла окончательно, хотя и видела очень плохо. Зрение восстанавливалось очень медленно, от прогулки к прогулке, и потому Хадия не рискнула отправляться в путь с полуслепой девочкой, чтобы не подвергать ее опасности. Эх, Асанай, Асанай... Видно, твое ласковое имя так и останется для Хадии лишь недосягаемой сказкой...
Так и получилось, что Хадия с Миляш остались на Уктау и на второе лето. Туган с наступлением весны снова ушел в лес и вряд ли вернется снова на зимовку в пещеру. Скорее всего найдет себе этим летом пару и заведет свою берлогу. Она по-прежнему продолжала ходить на охоту и все чаще выводила погулять Миляш, постепенно увеличивая время прогулок. Коза нагуливала бока вместе с козлятами, и все шло своим чередом. Но этим летом произошло событие, всколыхнувшее однообразное и привычное времяпрепровождение маленького семейства...

ТАКЫЙ
В том месте, где русло реки раздваивалось подобно рожкам вил, Хадия приноровилась ловить рыбу. Рыбачить было совсем не трудно, можно было просто захватывать рыбу голыми руками, благо в реке ее видимо-невидимо.
Иногда полакомиться рыбкой приходит и Туган, добродушно урча при виде Хадии, которую по-прежнему считает своей матерью и даже ластится к ней, потираясь толстым боком о бедро женщины, от чего та покачивается как былинка на ветру, смеясь и ласково трепля косолапого по ушам.
В один из дней на рыбалке внимание Хадии привлек запах, который никак не мог быть лесным. С ветерком откуда-то долетел хлебный дух... Хадие, за два года не встретившей в лесу ни одной живой души, в это трудно было поверить, но пахло именно жареными пшеничными зернами! И означать это могло только одно: рядом находился человек!
Поспешно собрав улов, Хадия опрометью бросилась в пещеру. С колотящимся сердцем взяла на руки Миляш и крепко обняла ее, словно оберегая от опасности. Посидев с дочерью на коленях какое-то время, постепенно успокоилась, понимая, что зря, в общем-то, и перепугалась. Разве сама она не хотела пойти в деревню к людям? Да, соглашалась одна Хадия, но другая, испуганная, отвыкшая от людей, все же упрямо спорила, настаивала на том, что не стоит вот так сразу идти к человеку. Одно дело — пойти в деревню, и совсем иное — встретиться с человеком в глухом лесу. Иной человек в лесу становится страшнее зверя, уж кому как не Хадие было знать об этом...
Тем не менее любопытство оказалось сильнее страха, и Хадия, уложив Миляш, отправилась на разведку. Забравшись на камень, который Хадия из-за его цвета называла Зеленым, она притаилась и стала наблюдать.
Около молодого березняка на открытой поляне сидел человек. Мужчина. Рядом лежал мешок, а на нем длинное ружье. Вскоре мужчина поднялся на ноги, загасил костер, забросил на плечо мешок и ружье и отправился в путь. Хадия долго провожала его взглядом. А тот прямиком направился к горе, верхушка которой была разделена на три части. (А гора-то трехглавая, вдруг подумалось Хадие.) Когда мужчина отошел достаточно далеко, Хадия осмотрела место, где охотник останавливался. То, что это охотник, сомнений не было. С ружьем он обращается как надо, держит его привычно. И походка у него осторожная, лесная, уж это-то Хадие знакомо. Костер он разводил возле широкого камня, на котором были рассыпаны зерна пшеницы. Хадия покачала головой от такой расточительности. У нее самой ни одно зернышко не пропадает зря, а этот рассыпал целую пригоршню и даже не собрал, беспечный.
Несколько дней после этого Хадия соблюдала осторожность и не отходила далеко от пещеры, а потом, видя, что чужак не появляется в ее владениях, вернулась к прежнему образу жизни. Собирала ягоды, душицу, таскала в дом песок и глину, решив изготовить самодельные кирпичи и на зиму сложить небольшую печку. Иногда Хадия ходила с дочкой на речку купаться. Особенно хорошо на речке вечером. Кажется, что река замедляет свой бег, становится тише, ласковее, и тогда дочке доставляет неописуемое удовольствие барахтаться возле берега, повизгивая от восторга, и Хадия, с улыбкой глядя на нее, думает, какое же это счастье, что у нее есть ее дочка, ее маленькая Миляш...
Как-то поутру Хадия сидела на полянке и связывала в пучки душицу. Она выбирала из большой кучи стебелек за стебельком, выравнивала макушки и обрезала концы. Когда Хадия потянулась за ножом, чтобы обрезать концы у очередного пучка, кто-то вдруг схватил ее за руку, и женщина замерла от испуга и неожиданности. Еще даже не обернувшись, она ощутила запах чужого пота и чеснока и буквально похолодела от ужаса. А тот, кто неслышно, по-звериному, зашел со спины, вдруг добродушно спросил:
— Испугалась, козочка лесная?
Хадия сидела ни жива ни мертва, не в силах пошевелить языком.
— Ты что, язык проглотила? Да ты не бойся, я не разбойник и худого тебе не сделаю.
Отпустив руку Хадии, мужчина отступил на шаг и тоже опустился на корточки рядом с ней. Искоса взглянув на него, женщина рассмотрела прямой открытый взгляд из-под густых, почти сросшихся бровей, широкие скулы, чуть припухшие губы и тонкие усики под орлиным носом. Одет незнакомец был просто, в руках у него было ружье, а за плечами висел похудевший мешок. Это был тот самый человек, что жарил зерна на поляне возле Зеленого камня. Посмеиваясь, он сбросил с плеч мешок и устроился на траве поудобнее:
— Э-э-э... Да ты совсем от страха дар речи потеряла. Или и вправду немая?
Хадия с трудом ответила:
— Почему же? Не немая... А ты... Беглый?
— А ты сама-то кто? Откуда взялась в этакой глуши?
Видя, что незнакомец не собирается причинять ей зла, Хадия немного успокоилась:
— Я с хутора.
— С какого хутора?
— С русского.
— А-а-а... Что-то слышал о таком... Постой, как это с русского? Ты же наша, башкирка!
— Это хутор русского помещика, а мои мать и отец служили у него.
— Э-э-э, козочка, — рассмеялся незнакомец. — Так ведь помещиков уж и нет давно.
— Но ведь были же.
— Были, это верно... А как зовут-то тебя?
— Хадия.
— Ну вот, а я Такиулла. Попросту — Такый. Будем знакомы?
— Ага. А откуда ты?
— Я из Асаная.
— Из Асаная! — воскликнула Хадия. Глаза у нее заблестели от радости, наконец-то увидела хоть одного человека из сказочного Асаная. — А я же...
— Да ты, — заметил ее состояние Такый, — как будто рада мне? Что, родственники там есть?
Хадия почувствовала, что чуть не сказала лишнего незнакомому человеку и прикусила язык. Из Асаная-то он из Асаная, а болтать пока все равно ни к чему. Да и что она скажет? Что много лет живет мечтой оказаться там? Расскажет о тяжелых последних годах, о потере родителей, о бандитах и насильниках, о дочери, которая сейчас спит в пещере? Нет, не годится вот так сразу раскрывать душу первому встречному, каким бы хорошим он ни казался...
— Нет, не знаю никого. Слышала много о вашей деревне, вот и интересно. А ты охотишься?
— Да какая же охота в середине лета?
— Так ведь с ружьем.
— Верно, с ружьем... Но это так, для самообороны.
— От кого же тебе обороняться?
Такый, нахмурившись, исподлобья посмотрел на Хадию и неохотно ответил:
— Есть от кого. Нынче всякого народу хватает... — Не закончив фразы, помолчал и поинтересовался: — А ты что же одна бродишь по горам?
— Я зверей не боюсь.
— А кого же ты боишься?
— Людей! — вырвалось у Хадии. Хорошо, что Такый не заметил, сколько страха и ненависти прозвучало в ее словах. А может, и заметил, да виду не подал. Он и сам-то, подумалось Хадие, людей, похоже, не меньше, чем она, опасается. Иначе с чего бы таился в этакой глухомани словно бирюк?
А Такый пристально оглядел женщину с ног до головы и спросил:
— Послушай, а не тебя ли я видел три дня тому назад? Во-о-н там трепыхалось что-то красное, словно лоскут от знамени отряда Блюхера остался. А, оказывается, это ты маячила, твое же это красное платье, а?
Неизвестно отчего смутившись, Хадия потупилась и негромко ответила:
— Мое... А что такое «блюхер»?
— Блюхер-то?.. Да ты совсем дикая. Или делаешь вид, что ничего не знаешь? Разве красные не были у вас на хуторе?
— Какие еще красные?
— Вот ведь комедия-то! — рассмеялся Такый. — Ты хоть знаешь, что революция была?
— Знаю, дядя Иван говорил.
— Это кто? Сосед?
— Ага.
— А большой ли у вас хутор?
Чуть подумав, Хадия решила немного приврать и осторожно ответила:
— Большой, очень большой. Дворов десять... Нет, двенадцать. Вот!
— Десять дворов! — от души расхохотался Такый. — А ты знаешь сколько в Асанае улиц? Больше десятка. А знаешь, сколько на каждой улице дворов?
— Не знаю.
— А пошли со мной, — неожиданно предложил Такый. — Пошли в Асанай, сама все и увидишь.
— В Асанай!!! — Хадия аж подскочила на месте. По ее лицу и поведению хорошо было заметно волнение, которое она испытывает, и Такый, пытливо посмотрев женщине в глаза, поинтересовался:
— Приходилось бывать в нашей деревне?
Хадия так отчаянно замотала головой, что Такый улыбнулся. И вдруг совершенно неожиданно задал вопрос:
— Замужем?
— Ой, что ты!..
— А добрая будешь невеста, если приодеть...
Присмотревшись, Хадия уловила в выражении лица парня что-то знакомое. Взгляд у него стал чем-то похож на взгляд тех насильников... Но нет, Такый не такой. Он не бесстыжий, как те двое мерзавцев, в глазах у него хоть и жадный, но какой-то добрый интерес. Не похоже, что он способен ее обидеть... Такый словно мысли ее прочитал, отвернулся в сторону и вроде бы безразлично спросил:
— Ты одна здесь, на Уктау?
— С отцом, — выпалила Хадия. Кто его знает, добрый-то он добрый, но лучше приврать, пусть не думает, что за нее здесь заступиться некому. — Он борти проверить пошел.
— Борти? Как бы твой отец не перепутал свои борти с моими!.. Ладно, красавица. Пора мне. После жатвы снова сюда приду. Если еще будешь здесь, может, и свидимся. Я вон там привал делаю, — указал Такый в сторону того места, где он разводил костер. — Приходи туда, ладно?.. Придешь?
Хадия кивнула. Их глаза встретились. Такый смотрел на женщину потеплевшим взглядом, с веселым прищуром. Да и она уже успела оправиться от испуга, от которого поначалу холодела спина и мурашки бегали по телу.
— Ну, будь здорова. Мне еще топать и топать. На полпути у меня шалаш устроен, надо бы засветло до него добраться, чтобы не в лесу ночевать.
Закинув ружье за спину, он широко зашагал в сторону Асаная. А Хадия, глядя ему вслед, подумала: «С пустыми руками... Интересно, что ему здесь понадобилось?..».
Такый вдруг остановился, обернулся и крикнул издалека:
— Забыл тебе одну интересную вещь сказать! Тебе с отцом не приходилось видеть Уктаеву кикимору?
— Какую еще кикимору?
— Кикимора как кикимора. Недавно охотник один рассказывал, он видел. Я бы не поверил, если бы и сам своими глазами не видел. Вчера вечером слышу, в реке кто-то барахтается. Поднялся я на Уктау да так и застыл на месте: в реке абсолютно голая кикимора купается со здоровенным медведем!
Мысленно охнув, Хадия прокричала:
— А дальше?!
— Взялись они под ручки с тем медведем и исчезли, словно их земля проглотила. А может, мне и померещилось. Ну, прощай...
Такый ушел. Хадия еще долго сидела на месте, ошарашенная услышанным. Вот она, значит, кто теперь! Уктаева кикимора! Так и попадешь в небылицы навечно, так сказки, наверное, и рождаются...

С того дня Хадия нет-нет да и ходила проведать тот березнячок, в смутной надежде увидеть черноглазого Такыя.
Однажды направилась она туда, и слышит — лошадь фыркает! И не шибко далеко, прямо в березняке. Хадия спряталась за Зеленый камень, осторожно осмотрелась, и видит: сидит ее мужичок! Ее! И сама не заметила, как мысленно назвала совсем незнакомого мужчину своим! Рядом с ним стоит лошадь, и на спине у нее приторочены два мешка, чем-то набитые до отказа. Хадия хотела было подойти к Такыю, да вовремя опомнилась. Если с лошадью, вдруг не один?
А Такый долго на месте не засиделся, взял лошадь за повод и направился к Трехглавой горе. «На обратном пути, — подумала Хадия, — должен он здесь остановиться». На другой день, еще до обеда, Такый появился снова. Ехал он теперь верхом на лошади, уже свободной от груза. Доехав до березняка, остановил лошадь, спрыгнул с седла возле костровища, осмотрелся. Набрав хворосту, разжег костер. Вытащил что-то из кармана и положил на камень. Через некоторое время до Хадии долетел знакомый запах жареного зерна, женщина ощутила сильный приступ голода. Желание повидаться с Такыем, угоститься у его костра вынудило Хадию выйти из укрытия. Ноги сами понесли ее к огню, к высокому и сильному Такыю. А тот, словно они расстались пять минут назад, даже не поздоровавшись, по-свойски спросил, глядя на женщину с лукавой улыбкой:
— А что, красавица, неужто у тебя другого платья нет? Так и трепещешь словно блюхеровское знамя. — И рассмеялся добродушным и совсем необидным смехом.
Смущенная Хадия тоже несмело улыбнулась:
— Есть, есть платье...
— Ладно, шучу я. Времена нынче тяжелые, ничего странного, что в одном и том же ходишь... С отцом приехала?
— Ага.
— И где он?
— Пошел борти смотреть, у него одна забота. Сказал, завтра вернется.
— А я тоже завтра уеду. Вот лошадь отдохнет...
«Ага, — подумала Хадия. — Ведь груз-то тяжелый был».
А Такый, переменив тему, предложил:
— Я сейчас шалаш сооружу, а ты, красавица, сбегай-ка вот с этим ведерком за водой. Вон за той березкой родничок есть.
Вручив Хадие ведерко, сам достал из мешка небольшой топорик и ушел в березняк. Когда Хадия вернулась с водой, он уже поставил стойки для шалаша. Глядя, как ловко он орудует топориком, Хадия невольно залюбовалась его ловкими, привычными ко всякой работе руками. Заметив внимательный взгляд молодой женщины, Такый едва заметно усмехнулся и предложил:
— Последи за костром, ладно, красавица Хадия? Пока чай закипит, я нарежу камыша и закончу шалаш. Здесь недалеко, я мигом обернусь.
Вернулся он, правда, не мигом, но довольно скоро. Пришел мокрый по пояс, с огромной охапкой свежесрезанного камыша, пахнущего озерной водой и тиной.
— Пришлось в озеро заходить. Вымок весь... Ну да ладно, камыш немного подсохнет — устрою шалаш. Камышовая крыша надежная, даже проливной дождь не пропускает. А покуда я и сам у костра подсушусь. Чайку попьем, а потом сена принесем. А, красавица?
Хадия слушала парня и сама себе удивлялась. Млела при каждом слове Такыя, а при последних его словах сердечко у нее так и екнуло, и слабость подкатила такая, что на ногах едва удержалась... Уже почувствовав себя в объятиях Такыя, Хадия мысленно крикнула: «Не надо!», а сама совсем ослабла, и сил сопротивляться не было, да и не хотелось, столько сладкой неги почувствовала во всем теле, в каждой клеточке, что вечно хотелось чувствовать себя в сильных и ласковых объятиях парня, а там будь что будет...
Такый нежно прижал женщину к себе, заглянул в глаза:
— Ты что, красавица, испугалась? Не бойся, не обижу я тебя. Приласкать только хотел. И в мыслях не было дурное тебе сделать.
Хадия не нашлась что ответить. Мысли в голове вертелись вихрем, пугающие, противоречивые и... приятные. Ведь можно же вырваться, убежать. Не найдет он ее здесь, где ей каждый камушек, каждая коряга знакомы. А вот нет желания бежать, стоит словно зачарованная речами чужого (ведь чужого же!) мужчины...
Такый осторожно отпустил ее, а она, опомнившись, не знала куда глаза девать от стыда и бесцельно топталась возле костра, не в силах послушаться голоса разума, советовавшего уйти.
Такый тем временем заварил чай, снял ведерко с огня и поставил в сторонку на камень. Поднявшись на ноги, предложил:
— Пойдем, травы принесем, пока чай настоится.
— Пойдем, — покорно согласилась Хадия.
Они надергали высокой травы и огромными охапками принесли ее к шалашу. Запах травы смешался с ароматом чая и жареного зерна, от чего у Хадии засосало под ложечкой. Сели пить чай. Хадия, изголодавшись за день, готова была смести все. Такый предложил славное угощение: хлеб, картошка, лук... Только природная скромность удержала ее от уничтожения всех Такыевых припасов. Сам Такый к еде и не притронулся. Видно, сыт был. А вот глаза его... Голодные глаза. Так и пожирал Хадию взглядом. Уже не раз, наверное, мысленно сорвал с Хадии красное платье и овладел ею. Только что рукам еще воли не дал. А Хадия, теперь она точно это знала, и не стала бы противиться его ласкам, тело так и жаждало сильных мужских рук...
Хлопнув себя руками по коленям, Такый поднялся от костра со словами:
— Займусь-ка я шалашом, покрою его... Тебе, может, тоже надо свои дела сделать?
Хадия непонимающе посмотрела на парня, и, смутившись, тоже вскочила на ноги. И в самом деле, совсем память потеряла от сладких переживаний. Ведь надо же сходить проведать Миляш, уже сколько времени девочка одна...
Такыю сказала совсем другое:
— Пойду искупаюсь...
— Да ведь река-то не близко!
— Ничего, я скоро, ноги у меня быстрые. Ты... жди, ладно?
Произнеся эти слова, Хадия густо покраснела от своей решимости, оттого, что сама дала мужчине повод надеяться. А тот, внешне спокойно, ответил: «Ладно», хотя голос у него предательски дрогнул от понимания тайного смысла вроде бы безобидных слов женщины. Если бы кто-нибудь наблюдал за ними со стороны, непременно решил бы, что эти двое давно живут вместе, с полуслова друг друга понимают…
Миляш с нетерпением дожидалась прихода матери. Протянув к Хадие ручонки, светло улыбнулась и пролопотала:
— Мама, дай ням-ням!
Хорошенько накормив дочь, Хадия уложила ее спать, подумав, что сытенькая она не проснется до самого утра и не испугается, не обнаружив ночью мать рядом с собой. А сама, с замиранием сердца, борясь с остатками стыдливости, надела другое платье, искупалась в речке и с еще мокрыми волосами поспешила в березняк, словно ожидало ее там что-то необычное, приятное, от чего чувствовалось томление в груди. Может быть... Дальше Хадие даже и думать было боязно.
Такый встретил ее с улыбкой и, как показалось Хадие, с нетерпением во взгляде.
— Что-то долго ты, красавица.
— Да нет, вроде...
— А я тоже в ручье искупался, покуда тебя ждал... Ну что, пойдем?
Едва дыша от смущения, Хадия робко уточнила, хотя и так понимала, о чем он:
— Куда?
— В шалаш.
Взяв Хадию за руку, Такый нагнулся и шагнул в низкий шалаш. Хадия шагнула следом. Внутри шалаш оказался на удивление просторным и уютным. На свежем сене Такый постелил что-то мягкое, в полутьме было не разобрать, что именно. Хозяин... Постель... Мужчина. Ее мужчина! Мысли Хадии путались, кружилась голова. Слова были какие-то незнакомые, но приятные... Приятно... Как хорошо он целует, как нежно...
Проснувшись, она обнаружила, что лежит совершенно голая рядом с Такыем. Случилось... Но разве можно сравнить то, что произошло сегодня, с тем мерзким, грязным, что было некогда в жизни Хадии? Оказывается, когда в тебе просыпается желание и отдаешься мужчине по своей воле… слова тут бессильны.
...Такый спит богатырским сном, раскинув руки. Хадия никогда не рассталась бы с этим мужчиной, ставшим ей таким близким в эту ночь. Но ведь у нее есть Миляш... Пора было возвращаться к ней, уже забрезжил рассвет. Хадия осторожно погладила Такыя по волосам, положила на мгновение голову ему на грудь, вдыхая терпкий запах мужского пота. Дух молодого, сильного тела, смешанный с ароматом свежего сена, дурманил. Расслабленное, податливое, как разогретый воск, тело само прильнуло к Такыю, но тот спал крепко и даже не пошевелился. Но это и к лучшему. Иначе не будет сил уйти, оторваться от него...
От волны свежего воздуха, принесенного матерью, Миляш проснулась и открыла глаза. Видно, не просыпалась ночью и не плакала с перепугу, решила Хадия, не заметив следов слез на лице дочери. Подумав об этом, она испытала невольный стыд от того, что пошла на поводу у своего желания и оставила девочку одну. От этой мысли с еще большим усердием взялась за домашние дела.
К вечеру Миляш, наигравшись со своими самодельными игрушками и утомившись за день, крепко уснула. И только тогда у Хадии появилась возможность сходить в березняк и проведать Такыя. Да только не застала его. Костер был потушен и залит водой, шалаш пуст. И лишь остатки жареного зерна на камне напоминали о недавнем присутствии здесь мужчины и проведенной с ним ночи...
Нежданная встреча оставила на сердце чувство какого-то просветления, которое не в силах были омрачить затяжные дожди, начавшиеся со дня ухода Такыя и не прекращавшиеся много дней подряд. На Хадию нашло какое-то наваждение, она и думать не могла о хозяйстве, словно не пустели полки в пещере, не таяли день ото дня продукты, словно не надвигалась длинная и холодная зима. Одна мысль глодала Хадию: увидит ли она снова своего Такыя?
Длинными вечерами, когда за стенами пещеры шумел ливень, Хадия вновь и вновь вспоминала свои разговоры с Такыем той ночью, когда они отдыхали после жадной любви друг к другу. Тогда Хадия пыталась выяснить как можно больше у парня, чтобы представить себе, что происходит в том мире, о котором она столько грезила...
— Скажи, Такый, жатву завершили?
— Еще и не начинали.
— А в мешках у тебя что было? Разве не зерно?
— Видела, что ли?
— Видела.
— Экая ты глазастая... Там прошлогоднее зерно было.
— И куда ты его вез?
Такый, явно недовольный расспросами, неохотно пробурчал:
— Много будешь знать, скоро состаришься...
Все же понемногу Хадие удалось его разговорить. И чем больше Такый говорил, тем жарче становилась его речь, чувствовалось, что говорит парень о чем-то очень важном, не дающем ему покоя ни днем ни ночью. Почему-то он доверился Хадие и рассказал ей о многом из наболевшего. Может быть, потому, что все это долго приходилось скрывать от других. И о богачах, которых теперь зовут кулаками, и о том, что весь скот и инвентарь теперь, того гляди, приберут те, кто победнее. Кое-кто более или менее зажиточный скрылся из Асаная, осели кто в Бухаре, кто в Ташкенте…
— Выходит, ты кулак? — перебила вопросом Хадия.
— Какой я кулак? — в сердцах выругался Такый. — Мы середняки, нас пока не трогают. Но ведь это пока, а что завтра-послезавтра будет, один Аллах ведает.
— А кто не трогает-то? — снова наивно спросила Хадия.
— Советская власть, кто же еще. Подожди, и до твоего хутора черед дойдет, и туда доберутся...

Дожди наконец пошли потихоньку на убыль. Хадия, взяв себя в руки, весь световой день проводила в лесу, заготавливая съестное впрок. Однако лес в этом году не баловал своих обитателей: с середины лета почти непрерывно шли дожди, и все, что можно было бы использовать в пищу, погнило на корню. На третий день после прекращения дождей в «гнезде любви», как теперь Хадия называла их с Такыем шалаш, появилась «птица». Поскольку глаза женщины теперь почти непрерывно были обращены в ту сторону, она заметила Такыя еще на подходе. На этот раз он снова вел в поводу тяжело груженную лошадь. Дождавшись, пока Такый остановится и снимет груз с лошади, Хадия подбежала к нему. Слабо улыбнувшись, он встретил ее вопросом:
— Ты здесь живешь, что ли?
Хадия совершенно машинально соврала:
— Нет, мы только сегодня пришли.
И тут же густо покраснела от невольной лжи. Такый едва заметно усмехнулся, видно, почувствовав ложь в ее словах, но расспрашивать не стал. Попросил только:
— Я сначала хочу добраться до нужного места, а ты меня жди, хорошо?
— Зерно нового урожая? — спросила Хадия, кивнув на мешки.
— В такую погоду какой может быть урожай? Рожь повалилась, проросла, пшеница гниет на корню... Как бы голода не было в этом году. А Советы все равно отберут остатки зерна, потому и прячу.
Чувствовалось, что он был не в настроении. Сошел с лица, плечи безвольно опущены. Будто подменили мужика. Стиснув зубы, он пробормотал:
— Соседа моего в Магадан сослали. А ведь он тоже — середняк.
— В каких краях этот Магадан? — испуганно спросила Хадия, чувствуя, что за этим названием скрывается что-то страшное.
Такый устало махнул рукой:
— За тридевять земель, откуда и возврата нет.
— Ай-яй-яй...
— Вот тебе и «ай-яй-яй», красавица. Страшные дела происходят в Асанае... Ладно, я передохну немного и дальше тронусь. Скоро обернусь...
В этот раз Такый ни о чем не спрашивал Хадию, да и его не нужно было ни о чем расспрашивать, сам все рассказывал. Говорил страстно, с прорывающейся болью. Но ночь в шалаше была такой же горячей, как и в прошлый раз. Ни Такый, ни Хадия ничего не говорили о своих отношениях, но оба чувствовали, что здесь, в этом маленьком шалаше, будто обрели семейный очаг, согревающий их души. И отдавали друг другу всю страсть и нежность, на которые только были способны...
— Хадия, пошла бы ты со мной в Асанай?
— Ведь у тебя там, наверное, есть кто-нибудь? Да и сам говоришь, страшно там сейчас.
— Оно конечно — есть, но всей душой я тянусь только к тебе. Не знаю другой такой женщины, которая таяла бы в объятиях словно масло. А что страшно, так всё, может, еще и переменится...
А наутро, прощаясь, крепко прижал Хадию к себе и сказал:
— Если не увидимся больше, прости меня, красавица. А жив буду — приду на Уктау снова. Если здесь тебя не застану, на хутор приду. Прощай...

...Не суждено было им больше увидеться. Прошла неделя, другая, месяц минул — Такый так и не появился. Наступила осень, с шорохом опадали пожелтевшие березовые листья. Все обитатели окрестностей Уктау лихорадочно заканчивали последние приготовления к зиме. И только у Хадии все по-прежнему валилось из рук. Что делать? Вроде бы со временем улеглась душевная буря, вызванная встречей с Такыем, но тоска по нему вытеснила заботы о хлебе насущном, надолго выбила из привычной колеи. Кончилась пшеница. Можно было поискать тайник Такыя, благо до Трехглавой горы недалеко, но удастся ли найти? Голод! Хадие казалось, что перед ней уже стоит костлявая фигура с протянутыми к ней худющими руками. И где же искать выход, как спасти жизни свою и Миляш?..

УКТАЕВА КИКИМОРА
Однажды, когда Хадия в отчаянии бродила по окрестностям в поисках пропитания на зиму, она едва не столкнулась с двумя мужчинами, которые шарили в траве, ползая на четвереньках. От столкновения с незнакомцами ее спасло только звериное чутье, выработанное годами жизни в лесу. Спрятавшись, Хадия стала наблюдать за ними, прислушиваясь к разговору. Один из двоих, помоложе, спросил у спутника:
— Дядя Медвежатник, зачем мы собираем этот порох? Разве годится он на что, сырой-то?
— Подсушишь его, — ответил тот, что постарше, — и ничего, глядишь, еще и сгодится на дело.
Младший уныло возразил:
— Ну да, сгодится... Погода-то какая, льет и льет, словно небо прохудилось.
— Ширинка у тебя прохудилась, раззява! — в сердцах воскликнул старший. — Весь порох сгубил.
Младший, посопев носом, снова задал вопрос:
— Дядя Медвежатник, все обещаешь рассказать, да не рассказываешь той истории с медведем, которого позапрошлой зимой завалил.
Услышав слова «медведь» и «завалил», Хадия навострила уши. Любопытно стало, уж не про ее ли медведицу речь? Пожилой тем временем начал рассказывать:
— Пришел я как-то сюда, на Уктау, с двустволкой. Вовсе не из-за медведя, лося надеялся повстречать. Люди ведь с голода подыхали в том году, жрать чего-то надо было. Даже собак ели...
— Ну ты давай про медведя-то, а то опять в сторону уйдешь.
— Да, так вот... Раньше-то меня в Асанае не называли Медвежатником... Ну, значит, беременная была медведица, яростная на меня наскочила. Струхнул я крепко. Ружье за плечо, и — дай бог ноги! А она за мной. Снегу вот по самые эти, чувствую — не уйти мне. Развернуться бы, прицелиться, но она мне уже в затылок дышит. А медведю нужно обязательно в сердце попасть, чтобы завалить...
— А свалится, если в лоб попадешь? Нужно было влепить промеж глаз.
— Не перебивай, дурной! У медведя лоб как стальной, от него пуля отскакивает. Да... Думал, задерет сейчас. А тут медведица внезапно пропала.
— Как это?
— Да вот так. Как сквозь землю провалилась! Ну я полежал малость, потом очухался и обратно к берлоге пошел. Медведица-то обычно зимует с годовалыми медвежатами. За ними и отправился.
— И что?
— Что, что... Подстрелил, да и домой принес. Ничего, хорошо нас тогда мишки выручили. Не они бы, так бы с голоду всей семьей и передохли...
Теперь Хадие все стало ясно. Вот, значит, как к ней в берлогу попала медведица, вот кто мамашу ее Тугана к пещере привел, сам того не ведая... Теперь можно было и уходить. Но следующий вопрос молодого охотника вновь остановил ее:
— Дядя Медвежатник, а ну как Уктаева кикимора на нас выскочит? Что делать-то будем?
— Да она не навредит, — отозвался пожилой, ползая в траве. — Видел я ее прошлым летом, с козой ходила.
— Страшная, поди?
— Не знаю... Издалека видел. Волосы длинные, растрепанные, и в красном платье. С хохотом исчезла, словно в закате растворилась.
«Вот болтун-то, — подумала Хадия. — В закате растворилась... Скажет тоже. Еще будто бы и хохотала».
— А кулак Такый видел кикимору верхом на медведе, — вставил свое слово молодой. — В деревне говорят, что он сюда из-за нее и повадился ходить.
Услышав знакомое имя, Хадия вздрогнула и напряглась, стараясь не пропустить ни слова.
Медвежатник презрительно скривился и сплюнул:
— Дурной ты и есть дурной! Ну какая там кикимора? Он где-то здесь запасы зерна прятал, потому и шастал по лесу да по горам. Оттого его в Магадан и сослали. Ведь ни зернышка не сдал, все зерно из амбара в горы перетаскал!
— Видать, знал, где прятать, кому в голову придет искать на Уктау.
— То-то и оно, — подытожил Медвежатник. — Здесь если и искать, то пол-жизни не хватит...
Дальше их разговоры слушать было неинтересно. Теперь у нее в мыслях было только одно, уже слышанное однажды от Такыя слово — Магадан. Как и тогда, при разговоре с Такыем, Хадия почувствовала, что слово это означает нечто страшное и безнадежное. Значит, и Такыя не миновал этот далекий Магадан!..
Казалось, опустели окрестности Уктау. Нет больше ее Такыя, не любить им больше друг друга, и никогда он не увидит ее Миляш... Кто знает, может, и взял бы он Хадию себе в жены, сблизились ведь. Не судьба...
Встреча с двумя мужчинами, их разговоры наводили Хадию на мрачные размышления. И в Асанае, стало быть, неспокойно. Какие-то Советы. В Асанай дорога закрыта, это ясно. Но что ей делать здесь? С голоду подыхать? Нет, уходить надо. Вот только куда? Снова на хутор, вот куда! Эта мысль давно уже завладела Хадией. К Уктау, некогда желанной, она давно охладела, а после встречи с Такыем — особенно. Да и неспокойно здесь, все чаще стали появляться люди...
Надо было дождаться бабьего лета и трогаться в путь. Постоянство природы Хадие хорошо известно. Дней через семь-десять наступит бабье лето, пленительное по своей красоте, обманывающее душу, создающее иллюзию о нескончаемости лета. Опять начнут подыматься травы, некоторые растения начнут распускать почки, как женщина, вдруг забеременевшая на склоне лет... При мысли о беременности сердце Хадии зашлось от тревожной мысли. Опаздывали на этот раз «гости», посещавшие ее регулярно каждый месяц...

ПРОЩАНИЕ С УКТАУ
Уже на следующий день она собрала самые необходимые вещи, вышла на берег реки, молча постояла в раздумье на берегу, окинула взглядом вершину Трехглавой горы, березняк, отроги Уктау и орлиные гнезда на ее вершине. Прислушалась к тишине, которая устанавливается только в эту пору: задумчиво соскальзывают с ветвей деревьев пожелтевшие листья, и пауки неслышно и споро плетут серебряные нити своих паутин...
Вернувшись в пещеру, еще раз проверила поклажу. Как будто все необходимое на месте, вот только что делать с медвежьей шкурой. Слишком тяжела, чтобы нести ее с собой, и оставлять здесь жалко, сгниет до весны без толку. Наконец решила отрезать от шкуры небольшой кусочек, как память о времени, проведенном с Миляш на Уктау, а саму шкуру тщательно выбила, отряхнула и повесила на перегородку. Вдруг когда еще и придется побывать здесь. Тщательно заделала вход в пещеру, чтоб ни птицы, ни звери не потревожили дом в ее отсутствие. Все-таки дом! Сколько здесь было пережито, разве можно забыть такое? Взяв Миляш на руки, Хадия не оглядываясь зашагала в сторону хутора. Коза, с некоторых пор ставшая Милкой, потянулись с козлятами за ней следом...
Две ночи Хадия провела в лесу у костра в тревожных раздумьях. Миляш безмятежно спала у матери на коленях, а женщине было не до сна. Как-то там оно обернется, на хуторе? Не разорили ли его окончательно лихие люди? Как удастся вновь прижиться на старом месте?..
Тревожно Хадие на душе, не дают уснуть мысли. И только под утро забывается она коротким и чутким сном.
А на третий день, с трудом прокладывая себе дорогу через густые и высокие заросли крапивы, Хадия совершенно неожиданно вышла на большую, голую поляну, такую памятную и уже слегка подзабытую. Хутор!.. Она опустила дочку на землю и осмотрела подворье Ивана, амбар, баню. Все как будто на месте, а главное, посторонние здесь, судя по всему, не появлялись.

РАЙ
По сравнению с Уктау на хуторе был настоящий рай. Деревянный дом с окнами и дверью, с печкой. Баня, где можно было с удовольствием вымыться, наконец — припасы! В тот же день они с Миляш проверили тайник помещика, амбары. Все осталось в сохранности, никто ничего не разворовал. Бытовых принадлежностей и кухонной утвари в доме Ивана оставалось еще достаточно. Остался и сундук, в котором хранились Ваняткины и Аксюткины игрушки, которые очень пришлись по душе Миляш, не знавшей прежде других игрушек кроме речных камешков и лесных корешков. И глазки ее вроде стали лучше видеть, вон как горят, когда рассматривает яркие конфетные обертки...
Не прошло и месяца со дня их возвращения на хутор, как ударили настоящие морозы. Хадие пришлось поселить Милку с козлятами в доме, чтобы не померзли. Да и Миляш так веселее. Длинными вечерами дочка играла с козлятами, а Хадия занималась рукоделием. Из того же красного материала сшила занавески и прикрыла окна, чтобы не испытывать постоянного ощущения, что кто-то заглядывает из темноты в дом. Начесала пуха с Милки и связала для себя и Миляш носки, пригодились истертые от долгого употребления спицы, забытые Анфисой.

ГРЕХ
Жизнь вроде бы начала входить в нормальное русло. Но не давал покоя лежавший на сердце камень: отсутствие «гостей», которые обычно приходили в свой срок. Что делать? Как ни бойся греха, надо смотреть правде в глаза. А правда диктует свои жесткие правила: когда еле-еле удается прокормиться двоим, как можно отважиться рожать еще одного ребенка? Одно дело — когда есть опора в жизни, и совсем иное — когда ты одна-одинешенька... Очень хотелось Хадие родить этот подарок счастливых дней, которых в ее жизни было так мало. Очень хотелось, чтобы он был похож на Такыя. Но ей ли, испытавшей столько горя в жизни, не знать, что ради рождения одной жизни можно погубить все три! А раз так... Раз так, то необходимо выбрать одно из двух: ради Миляш, которая топает своими ножками по дому, приходится прервать едва зародившуюся внутри нее, Хадии, жизнь, еще бессловесную, безропотную. Но как горько и страшно об этом думать молодой женщине!..
Хадие известно, как это делается. Помнит она, как Анфиса в отсутствие Ивана попросила матушку-покойницу:
— Соседка, Иван поехал мед отвозить, вот-вот вернется. За это время надо одно дело сделать.
— Что за дело? — настороженно спросила мама.
— Да уж такое дело... Иван опять скажет, что я навроде зайчихи.
— Грех это, Анфиса, — сердито оборвала мать. — Рожай, да и все тут.
— Да что же мне, каждый год рожать?!
Мать Хадии на это упрямо возразила:
— Грех это. Бог дите тебе дает.
— Ладно, грех не на тебя, на меня падет. Помоги мне. Одна боюсь, кровью изойду!
После этого тетка Анфиса заварила в чайнике какую-то травку с желтыми цветами и выпила целую большую кружку. Да потом еще парилась в бане много раз, жарила себя жестким веником по пояснице и снова пила тот отвар. К вечеру она ушла домой бледная, как полотно, с заострившимся носом и синими полукружьями под глазами. Еще сказала матери напоследок:
— Все... Все.
А та не переставая причитала:
— Ой, Анфиса, грех же это! Молись, проси у Бога прощения!
Мелко и часто перекрестившись, Анфиса с трудом пошла к своей избе, кривясь на ходу и держась за живот...
«Ах, мама, мамочка! Разве бы не родила я сына Такыю?! Если бы ты видела, какие у него глаза. Как угольки. А волосы густые и черные, блестящие, как вороново крыло. Кажется, жизнь бы отдала, только бы еще раз побывать в его объятиях, мама! Но не могу, не могу... Ради Миляш...» Так мысленно просила Хадия прощения у покойной матери, приняв страшное решение. Слишком уж назойливо попадались на глаза пучки желтой травы, висевшие на жердине в сенцах...

* * *
Приходили и уходили годы, похожие один на другой, как близнецы.
В зеркале Хадия каждый день видела свое отражение, замечала каждую морщинку, каждую складку, каждый седой волос на голове.
Но это не беспокоило ее слишком сильно. В теле еще ощущалась гибкость, в руках еще доставало сил, чтобы содержать хозяйство, себя и дочь. Сердце ее волновала не столько старость, сколько одиночество. Миляш давно вступила в пору расцвета и девичьей зрелости. Она превратилась в стройную, изящную девушку с красивым лицом, на котором особенно сочно выделялись лучистые глаза и изогнутые густые брови. И волосы у нее густые, смоляные, с отблеском воронова крыла. Как у Такыя... Только вот течет в ней кровь не Такыя, милого сердцу, а того зверя Махмута, будь он трижды проклят. Впрочем, укорила себя тут же Хадия, желать ему зла — значит перенести зло и на ее Миляш, ведь она его родная дочь. Грех желать несчастий своему ребенку, грех...
В глухой чащобе, на хуторе, забытом Богом и людьми, жили-поживали два человека: мать и дочь. Можно было подумать, что на всем белом свете не найдется человека, который бы забрел на этот хутор. Словно от Асаная до хутора не сутки-двое пути, а так же далеко, как до сказочной горы Каф. На самом деле ни Богу, ни людям не было никакого дела до Хадии с Миляш: на страну обрушилась война. Жители Асаная не успели даже убрать небывалый урожай 1941 года, когда все мужское население было мобилизовано на войну, защищать от немецко-фашистских захватчиков неизвестную хуторянам страну под названием Советский Союз...

ГОСТЬ
Лето 1942 года для Хадии с Миляш ничем особенным не отличалось. В один из тихих июньских дней, когда солнце перевалило за полдень, они с туесками отправились за ягодами на крутую гору. Ее склон, похожий на бок длинной луковицы, уходил в сторону Асаная. Если туда смотреть, на душе становится тоскливо. Но Хадия все равно не могла не смотреть туда и глядела в направлении села до тех пор, пока в глазах не начинало рябить. В какой-то момент ей показалось... Вздрогнув, женщина прищурилась, чтобы хоть немного прекратилась рябь в глазах, присмотрелась и... не поверила своим глазам! Из леса появился человек!
Окликнув Миляш, которая собирала неподалеку ягоды, Хадия в двух словах объяснила дочери, что ее так взволновало, и обе стремительно зашагали в сторону хутора, прочь, подальше от чужака, который неизвестно с чем пожаловал. Почти прибежав на хутор, наспех собрали кое-какие пожитки и спрятались от греха в помещичьем тайнике. Может быть, этот человек и не зайдет на хутор, но меры предосторожности не будут лишними, рассудила Хадия, имевшая уже горький опыт. Они просидели в погребе остаток дня и всю ночь, гадая, что там происходит наверху? Дымом пожара не пахло, шума погрома тоже не было слышно. И то хорошо. Сгорая от любопытства, Хадия пересилила свой страх и решила выйти из погреба, проверить: что там наверху? Пригибаясь, она пробралась к забору, осторожно заглянула через щель во двор и чуть не упала от неожиданности: на крыльце дома сидел молодой мужчина и спокойно дымил табаком! Рядом лежал битком набитый походный мешок светло-зеленого цвета. Одет мужчина был странно, непривычно для Хадии. На нем были сапоги, зеленые штаны и длиннополая стеганка светло-коричневого цвета. Ворота были не отперты, видно, нежданный гость сиганул прямо через забор. И дверь в дом не открыта. Неужели так и ночевал прямо на крыльце? Надо же, какой воспитанный, не решился входить в дом без хозяйского приглашения! Хадия чуть было не крикнула: «Ты кто?!», но вовремя прикусила язык. А пришелец, посидев, обошел дом вкруговую, осмотрел двор и снова преспокойно уселся на крыльцо, видимо, твердо решив дождаться хозяев. Создавалось впечатление, что он и вовсе не собирался уходить отсюда. Понаблюдав за чужаком еще какое-то время, Хадия вернулась в погреб. Миляш засыпала ее вопросами, и Хадия вынуждена была рассказать дочери о том, что видела. Миляш, не без дрожи в голосе, спросила:
— Он страшный?
— Нет, дочка, он не страшный. — В этом Хадия была уверена. Чужак, сидевший на крыльце, и впрямь не вызывал у нее чувства тревоги или страха.
— Я тоже хочу посмотреть на него, мама.
— Завтра, дочка, завтра, — ответила Хадия. — Давай сегодня не будем выходить. Кто его знает, что за человек. А может, еще и уйдет? Нам спокойней будет...
Как только рассвело, обе крадучись пошли к дому через заросли конопли. Мужчины на крыльце не было. Хадия даже вздохнула с облегчением. Был и ушел, и Бог с ним. Не надо им здесь чужаков. Жили столько лет одиноко и спокойно, проживут и дальше. Однако посмотрев на Миляш, украдкой вздохнула, понимая, какое это для дочери разочарование. Ведь человек же, другой, из большого мира!.. А Миляш вдруг улыбнулась, ткнула мать кулачком в бок и молча указала глазами на крыльцо. Рядом с крыльцом, на земле, лежали незамеченные Хадией мешок и стеганка. Хадия даже вытянула шею, чтобы получше осмотреть подворье, и вдруг вздрогнула от неожиданности, услышав прямо за спиной незнакомый голос:
— Так это вы здесь живете, тети?
Мать с дочкой, подпрыгнув от неожиданности, резво обернулись. Перед ними стоял тот самый мужчина, молодой, крепкого телосложения. На нем была одежда военного покроя, похожая на ту, в которой, как помнила Хадия, ходили приезжавшие с помещиком офицеры. «Наверное, солдат», — решила Хадия. Несколько оправившись от испуга, тем более что вид у мужчины был совсем не разбойничий, она спросила:
— А ты кто, джигит? Откуда будешь?
— Я-то? — прищурившись, мужчина внимательно посмотрел на Хадию с Миляш, и ответил: — А из Асаная я.
— Из Асаная?!
— Ага.
Хадия нахмурилась, чтобы скрыть нечаянную радость при упоминании знакомого названия, и строго спросила:
— Ружье есть?
— Нет.
— А за какой надобностью явился? Как сюда дорогу нашел?
Тряхнув головой, солдат попросил:
— Тетя, я все расскажу. Только позволь сначала в дом войти. Это ведь ваш дом, вы здесь живете? Я уже обошел все вокруг, других людей здесь нет, и домов нет. Пустое, выходит, болтали, что на хуторе дворец помещика стоит, в два этажа, да тесом крытый.
— Был такой дворец.
— Так куда же он подевался?
— Сожгли, — нехотя ответила Хадия.
— Да кто сжег-то?
— Не знаю... Болтаешь много, парень. Лучше скажи-ка, как зовут тебя, кто такой будешь и куда путь держишь?
На вопрос парень ответил охотно, только не совсем искренне, как показалось Хадие:
— Зовут Муниром, рядовой боец Красной Армии, в отпуске. Сейчас иду... Да иду куда глаза глядят. А тебя как зовут, тетя?
— Зови Хадия-апай.
Мунир кивнул на молчавшую до сих пор Миляш:
— А эту красавицу как зовут?
— Это дочка моя, Миляш. Да ты не смотри на нее так, не пугай. Не привычна она к посторонним.
— Да разве ж я ее пугаю? — широко улыбнулся Мунир. — Скажи, Миляш, ты боишься меня?
Застенчиво улыбнувшись, Миляш спряталась за спину матери и тихо ответила:
— Совсем нет.
— Ну вот, — еще шире улыбнулся Мунир. — Видишь, Хадия-апай, совсем не боится меня твоя дочь. Ну что, в дом-то пригласите гостя?
Почему-то он сразу показался Хадие симпатичным. Может, оттого, что она давно уже не видела людей? Да нет, действительно, было в нем что-то располагающее к себе, и совсем он не был страшным и пугающим. Нормальный парень. Вот только что-то скрывает, это Хадия сразу почувствовала, только виду не подала. Ну да мало ли что у человека в жизни произошло? Если он от людей ушел, еще совсем не обязательно, что дурной человек. Такый ведь тоже от людей прятался, были на то причины...

* * *
Прошло много дней с тех пор, как Мунир поселился у них на хуторе, счет уже пошел на месяцы. Как было заведено у Хадии с Миляш, накосили сена, выкопали картофель. Насушили и насолили грибов, собрали скот на подворье, а часть скотины забили на мясо. Заготовили дрова на зиму. Мунир работал как проклятый. И не только ради того, чтобы понравиться приютившим его хозяевам, видно, что парень трудолюбивый, никакой работы не боится, все делает в охотку и с душой. Кроме того, Хадия всем своим существом, интуицией женской, чувствовала, что Мунир проявляет по отношению к Миляш не только человеческое, но и мужское любопытство и был бы не прочь стать в доме Хадии не только работником, но и зятем. Приглянулась ему стройная и красивая Миляш.
Однажды он откровенно об этом заговорил:
— Хадия-апай, а что если мы с Миляш поженимся?
Посмотрев на присутствующую здесь же дочь, Хадия заметила, как дрогнули и затрепетали ресницы девушки. Чувствовалось, что для нее этот разговор не является неожиданным, видно, уж обсуждали это, и дочь явно не против такого сватовства. Но, несмотря на это, Хадия строго сказала:
— Мунир, прежде чем услышать от меня ответ, расскажи как на духу: чей ты будешь, почему пришел сюда из Асаная? Какой грешок на тебе числится, или, может, преступление какое совершил? Ты говорил, что в армии служишь, сейчас в отпуске. Но ведь отпуск не может длиться так долго… С виду ты парень вроде подходящий, но ведь не козу тебе отдаю, а родную дочь.
Закурив, Мунир задумался, затем сказал:
— Расскажу, что ж скрывать-то...
И поведал свою историю во всех подробностях. Оказался он единственным сыном женщины по имени Зубайда, живущей в Асанае. Почти одновременно с отцом был отправлен на фронт, дрался в каком-то Крыму за город под названием Севастополь. Был тяжело ранен, лечился в госпитале. Когда пошел на поправку, дали отпуск на десять дней. Приехал домой, а мать в безутешном горе — погиб на фронте отец. И вот тогда-то мать слезно попросила его схорониться, не возвращаться на фронт, чтобы живым остаться. Она же и присоветовала прийти сюда, на помещичий хутор, о котором многие в Асанае уже стали забывать и говорили о нем как о какой-то легенде: то ли есть он, этот хутор, то ли существует только в рассказах стариков. Мунир поначалу и не думал следовать совету матери, ведь это же преступление — в военное время прятаться от фронта. Но как-то так само собой получилось, что вместо райцентра ноги привели его сюда, на хутор.
Долгими зимними вечерами слушали Хадия с Миляш рассказы Мунира. Из его рассказов узнали про неведомых им прежде Ленина, Сталина, которые, по их разумению, были новыми царями. Узнали они и о таких понятиях, как немецкие фашисты, Германия, самолет, танк и о многом другом, от чего с непривычки кругом шла голова. Только теперь Хадия с Миляш стали осознавать, какие же они темные, как сильно они отстали от жизни в своей глухомани, в то время как в большом мире все так круто изменилось…
В один из вечеров, когда Хадия уже легла спать, Мунир с Миляш сидели за занавеской и разговаривали.
— А ты на фронт не уйдешь? — услышала Хадия голосок Миляш.
— Ушел бы, — отозвался Мунир, — да...
— Что? Война закончилась?
— Нет, война не закончилась.
— Откуда знаешь?
— Да уж знаю.
— Ты в эту штуку смотрел?
Эту штуку, черную, тяжелую, Мунир называет «бинукль». Хадие нравится «бинукль», она любит подолгу рассматривать через него окрестности, тогда каждое дерево, каждый пенечек кажутся близкими, только руку протяни...
А молодые вдруг замолчали, потом перешли на горячий шепот. И... О Боже!.. Расслышав звук поцелуя и приглушенный стон Миляш, полный желания и неги, Хадия поспешно натянула на голову одеяло...

ТРЕТЬЕ СОЛНЦЕ
Осенью сорок третьего года в самый полдень, в час, когда мир освещался для Хадии двумя солнцами, дочкой и зятем, над хутором словно бы взошло третье. От лучей третьего солнца засияла не только природа вокруг, но и души всех обитателей хутора. Родился ребенок! Мальчик! Хадия не ходила, нет. Она буквально летала по хутору, обращаясь к Всевышнему, благодарила его за то, что у нее появился внук и она теперь бабушка. Она будет дышать на него, молиться, оберегать его ото всех напастей.
— В пище у малыша недостатка не будет, — разговаривала Хадия сама с собой. — Зерно посеяли и урожай добрый собрали. Слава Богу, проживем. Велика милость твоя, Господи!..
Эти слова она произносила не при дочке, которая еще не оправилась от родов, не при зяте, который ходит по хутору словно пьяный, со смешанным выражением радости и озабоченности на лице, не при маленьком комочке, который безмятежно спит, насосавшись молока из материной груди. Говорит она сама с собой, наедине, вознося хвалу Всевышнему за то, что не оставил их своей милостью, дал такую радость в дом, поддержал добрым урожаем, и малыш будет сыт, не повторит историю своей матери, выросшей в темной пещере впроголодь.

Едва научившийся ходить, ребенок, переваливаясь с боку на бок, прохаживается по мягкой луговине во дворе. Каждый из троих обитателей хутора окликает его по своему.
— Аюхан! — зовет его бабушка.
— Махмут! — кличет отец.
— Крошка! — обращается к нему мать.
Мальчик не раздумывая бежит в бабушкины объятия. Это у него давно: как только оторвался от материнской груди, сразу же прикипел сердцем к бабушке. Они даже спят вместе — прямо не разлей вода. А что касается разных имен, то получилось это так.
— Надо ребенку имя дать, как бы черт не подменил, — завела как-то разговор Хадия. — Скоро уж сорок дней с рождения исполнится.
— Как назовем, мама? — охотно откликнулась Миляш.
Не успела Хадия ответить дочери, как в разговор вклинился Мунир:
— Пусть Махмутом будет.
Заметив, как теща побледнела при этом имени, словно бы оправдываясь, пояснил:
— У матери был родной брат по имени Махмут. Давно... Ушел как-то из села с одним русским и пропал. С тех пор ни слуху ни духу о нем. А мать до сих пор его ждет, авось объявится. Тянет родная земля-то. Правда, в селе поговаривают, что он конокрадом был, но ведь родной же дядя...
— Махмут?.. — Голос Хадии звучит как из-под земли. Дрожит у нее не только голос, но, кажется, и всю ее охватила дрожь от омерзения при воспоминании о том Махмуте.
— Ну если не нравится, назовем иначе. Зачем же так переживать из-за имени?
Поджав губы, Хадия едва слышно ответила:
— Хочешь, зови Махмутом. А я своего внучка Аюханом буду звать.
Не понять Миляш и Муниру, почему Хадия вдруг нахмурилась и замкнулась в себе. Не понять... Не знают они ничего о ее прошлом, о том, кто настоящий отец Миляш. Да и ни к чему им это знать. Господи!.. Надо же такому случиться, чтобы родной отец Миляш оказался дядей ее мужа! Получается, что тот зверь Махмут приходится внуку кровным родственником по двум линиям. Как тесен мир, как жестоко он устроен!..
А Мунир тем временем продолжал с Миляш свой разговор.
— Надо бы, Миляш, свозить тебя в Уфу, к глазному доктору. Очки бы тебе выписали.
— А что такое Уфа?
— О-о-о-о... Это очень, очень большой город. Народу там живет целые тысячи. Есть большие каменные дома, трамваи, автобусы. Кругом магазины, аптеки, больницы, все в стекле и сверкает как начищенный медный таз. Когда-нибудь мы с тобой обязательно поедем туда, ты увидишь, как люди живут там, в большом мире...
Вычесывая козу, зажатую между ног, Хадия, погруженная в свои размышления, краем уха слышит разговор молодых. Аюхан возится возле родителей, вяжущих березовые веники.
— Мунир, — окликает Миляш мужа. — Хотела спросить у тебя кое о чем...
— Так спрашивай. У меня от тебя секретов нет.
— Скажи, сильно ты скучаешь по Асанаю?
— А что?
— Вижу, переживаешь ты сильно. Тянет туда?
Вздохнув, Мунир отложил в сторону недовязанный веник и закурил:
— Скучаю, Миляш, очень. Хорошо бы нам всем туда перебраться, к людям поближе. На людях жить веселее и... И умирать тоже, — неожиданно мрачно закончил он.
Миляш встревоженно спросила:
— А ну как бросишь нас — и уйдешь домой…
— Не брошу... Как же я тебя, женушка, брошу? Разве же оставлю нашего Махмута? И Хадию-апай нельзя одну оставлять. Да и не получится у меня, если б и захотел.
— А ты сходи, — неожиданно предложила Миляш. — Мать проведай, заждалась ведь она тебя. Поди, и не знает, где ты, как. Только возвращайся, обязательно.
— Не могу, Миляш. Нельзя мне.
— Почему?
— Если вернусь — трибунал мне будет. Это суд военный. Я же... Дезертир я, получается. Вся страна воюет, а я здесь отсиживаюсь.
— Как это — «дезертир»?
— Беглый, по другому говоря.
Миляш охнула, прикрыв рот мягкой ладошкой. Слышала от матери о беглых...
— А что же будет, если поймают тебя?
— Расстреляют, — жестко ответил Мунир, глубоко затянувшись цигаркой, так, что щеки ввалились, и сузил глаза, глядя куда-то мимо жены тоскливым взглядом. Теперь уже вместе с Миляш испуганно охнула и Хадия, разом забыв про свои воспоминания. После страшных слов Мунира все замолчали. Слышно было только, как с хрустом ломаются ветки для веника под руками Миляш да потрескивает сухой табак в самокрутке Мунира.

В Асанае в эти дни была весна. Необычная весна, весна Победы! Люди и плакали и смеялись, качаясь на волнах общих радостей и переживаний. Сливались в них воедино и радость, и печаль. На фоне полуразрушенной без мужских рук деревни, на фоне вспаханных руками баб, стариков и ребятишек полей, после всех похоронок и известий об увечьях сельчан люди все же радовались так, как, наверное, не радовались никогда прежде. Настолько было велико счастье от известия о великой Победе, от того, что кончилась наконец проклятая война, принесшая столько бед в каждый дом Асаная.
А обитатели хутора, живущие в своем замкнутом мире, по заведенному порядку предавались своим каждодневным занятиям, ничего не ведая ни о людском горе, ни о великом счастье. Волнения Хадии по поводу смешения кровей Миляш с Муниром постепенно улеглись, она уже не сомневалась, что ее дочь и зять предназначены друг для друга, настолько дружно и весело они жили, души друг в друге не чая. Аюхан рос крепеньким, сытеньким, и за его дальнейшую судьбу, казалось, можно было не беспокоиться. Но...
Суждено было Хадие перенести еще один немилосердный удар судьбы. Такая уж, видно, у нее доля. Никому на земле Бог не дает безмятежного счастья. Иначе бы люди впали в искушение и поверили, что и на грешной земле может быть рай...

ЧЕРНОЕ ЛЕТО
Шло лето тысяча девятьсот сорок шестого года, черное лето для Хадии. В один из дней она отправила Миляш с Муниром за чилигой на Козий камень. Нужны были хорошие веники, Хадия намеревалась как следует вымести гумно и все подворье. Не раз уже она просила молодых наломать веников, но те все не могли раскачаться. Наконец просьбы ее дошли до них, и оба собрались. А Хадия, видя их игривое и совсем не рабочее настроение, всучила им козью шкуру. Дескать, чилига колючая, завернете ветки в нее, чтобы не пораниться. И оба, ну что с них возьмешь, давай играть с этой шкурой, накрылись ею и убежали из дома. Ну совсем дети малые! Еще не выветрилось из них юношеское легкомыслие, хоть и сами уже мать с отцом.
...Как гром в ясный день прогрохотали выстрелы в лесу, совсем неподалеку. Хадия вскинулась, выронив из рук миску с козьим молоком, сердцем беду почувствовала. И Аюхан, играющий неподалеку от бабки, доившей козу, насторожился:
— Бабушка, «паф» делали? — уставился он на Хадию широко раскрытыми глазенками. — А почему? А кто это?
Что она могла ответить внучонку? И сама хотела бы знать, кто стрелял и почему. Ведь Миляш с Муниром ушли без ружья.
Выстрелов больше не последовало, и Аюхан вернулся к своим занятиям. Только Хадия все никак не могла успокоиться, сердце словно стронулось с места и ныло и болело, не давая покоя. Вот и солнце достигло зенита, отражаясь на вершине Уктау, значит, уже перевалило за полдень. А детей все нет и нет. За это время можно было бы сделать две-три ходки до Козьего камня и обратно.
Не выдержав, Хадия взяла с собой Аюхана, не рискнув оставить его одного на хуторе, и отправилась к чилижнику.
...Уже издалека Хадия наметанным взглядом лесного жителя рассмотрела: на открытом месте лежали двое. И ветерок теребил подол красного платья ее Миляш. «Будто блюхеровский флаг», — вспомнились ей слова Такыя. Вспомнились и ночки, проведенные с ним в шалаше. Вот и эти двое, похоже, спутали день с ночью и разлеглись на открытом месте, прямо посреди поляны. Хадия приближалась к дочке с зятем, настраиваясь на скандал, накручивая в душе пружину неприязни, чтобы в нужный момент отпустить ее, выплеснуть всю боль и страх из души, накопившиеся за последние часы от переживаний за беспечную дочь с зятьком. Она там с ума сходит от беспокойства, а они здесь прохлаждаются! ..
На самом деле Хадия только лишь пыталась рассердиться, чтобы заглушить в себе чувство тревоги и беспокойства, которое все сильнее и сильнее одолевало ее, по мере приближения к дочке с зятем. Уж больно не похоже на них, не позволили бы они себе просто так от работы прятаться средь бела дня.
— А-а-ах!
Кажется, мир перевернулся, встал на дыбы, и небо опрокинулось на землю, и земля ушла у Хадии из-под ног. Миляш с Муниром лежали на животах, а в спинах у них зияли страшные, кровавые раны. И тела их уже остыли и начали коченеть.
— Застрелили, убили!!!
Горестные крики Хадии были подобны жуткому стону медведицы, некогда разодравшей себе самоубийственно грудь. Кто?! За что?! Кому помешали ее дети, ее Миляш и Мунир? Кто осиротил ее внука, ее маленького Аюхана?.. Тишина в лесу. Лес хранит свою тайну, не желая выдавать ее враз почерневшей от горя женщине. Нет больше ее Миляш, нет любимого зятя Мунира. И не будет больше никогда.

АСАНАЙ
Зубайда еще засветло легла спать. Что еще делать одинокому человеку, коли в доме пусто и заботиться не о ком? Летом темнеет поздно, да уже и засветло сон так и норовит сморить... Только она устроилась в постели, как в дверь постучали, настойчиво, явно намереваясь войти, несмотря ни на что. Кого бы это принесло на ночь глядя-то?
Пройдя в сени, Зубайда зябко поежилась, стоя босиком на прохладном полу, громко спросила:
— Кто там?
— Мы, — послышался из-за двери женский голос. Откинув щеколду, Зубайда столкнулась нос к носу с симпатичной женщиной, лицо суровое, с горестными складками в уголках рта. Видно сразу, не мало пришлось ей пережить в своей жизни. Вон уж и волосы седые, хотя едва ли она старше Зубайды.
Внимательно осмотрев гостью и мальчика лет трех возле нее, Зубайда пошире открыла дверь:
— Входите, коли люди добрые, места хватит.
Женщина с малышом прошли в дом, сели на лавку возле стола. На какое-то время воцарилась неловкая тишина. Гостья, видно, не из слишком разговорчивых, а Зубайда и представить себе не могла, о чем говорить с незнакомкой, явившейся в неурочный час в ее дом. Выручило Зубайду гостеприимство. Едва было присев напротив гостей, она стремительно поднялась и захлопотала:
— Сейчас самоварчик поставлю, чайку попьем. Да и лампу зажгу, темнеет уж...
При свете керосиновой лампы нежданная гостья внимательно осмотрелась. Заметив в углу фотографию солдата, чуть заметно вздрогнула и устало прикрыла глаза: «Значит, правильно пришла, не ошиблась. Мунир так и говорил: пятый дом с краю, Зубайда…».
После чаепития, прошедшего все в том же тягостном молчании, малыш уснул прямо на лавке. Зубайда с интересом смотрела на позднюю гостью, которая, судя по всему, уходить из ее дома не спешила. Облик у нее странноватый. Телом крепкая, на мужика смахивает, видно, что сильная, ко всякой работе привычная. Одежонка тоже странная: ярко-красное платье, самодельные ичиги на натруженных ногах...
— Куда направляетесь? — нарушила наконец тишину Зубайда. — Наверное, в район идете?
Помолчав, гостья решительно сказала, не намереваясь ходить вокруг да около:
— К тебе мы шли, Зубайда.
— Откуда мое имя знаешь? — удивилась хозяйка. — Мы, вроде, раньше не встречались…
Горько улыбнувшись, гостья ответила:
— Боюсь, Зубайда, от моего рассказа у тебя в голове все перепутается. Да видно, придется выкладывать все как есть... Зовут меня Хадия, а его Аюхан. Только для начала посмотри вот на это. — Хадия извлекла из мешка вещи Мунира: бинокль, солдатский ремень, фотографию, обернутую фольгой. На ней — Зубайда. Едва только Зубайда увидела вещи и фотографию, как тут же завыла в голос, как раненая волчица:
— Мунир! Сыночек мо-о-ой!..
В глазах у Зубайды потемнело, словно в погреб опустилась. Теряя сознание, она повалилась на пол, цепляя скрюченными пальцами простенькую скатерку со стола. С грохотом посыпались на пол чашки с блюдцами. Хадия едва успела подхватить раскаленный самовар, чтобы Зубайда не опрокинула на себя кипяток. Аюхан, к счастью, не проснулся. Видно, крепко вымотался за долгую дорогу с хутора.
Приподняв худенькое тело Зубайды, Хадия уложила ее на большой сундук, побрызгала в лицо прохладной водой из кадушки. Зубайда постепенно пришла в себя, осмотрелась вокруг, словно надеясь, что все ей привиделось и сейчас она в комнате одна. Но нет, сидит рядом эта странная Хадия, которая что-то знает о ее сыне...
— От горя я такая стала, сердечный приступ случился... Или жив мой сын? Не томи, говори скорее!
— Погиб он, — поджав губы ответила Хадия. — Не на войне погиб, нет... Очень устала я с дороги. Может, завтра подробно поговорим?
— Нет, говори сейчас. Или сердца у тебя нет?! Единственный ведь сыночек был, как же я усну, пока всей правды не узнаю?.. За сердце не бойся, отпустило вроде. Я вот сейчас травки выпью, и все ладно будет. А ты говори, говори. Не томи душу-то!
Помолчав, Хадия негромко ответила:
— Ладно. Бог с ней, с усталостью. Я тебя понимаю, как мать и бабка, сватья Зубайда.
— Сватья?!
Склонившись над Аюханом, Зубайда долго рассматривала безмятежное лицо мальчика, который крепко спал, еще не ведая, что у него есть теперь и вторая бабка. А Зубайда с Хадией переглянулись молча, без слов поняв друг друга. Теперь у них есть общая забота и общая отрада в жизни. Видно, последняя...
В ту ночь обе женщины так и не сомкнули глаз. Сначала Зубайда долго слушала длинный рассказ Хадии, время от времени качая головой и вздыхая. Потом решали, что делать с людскими слухами, без которых, как всегда, не обойдется. Известно — на чужой роток не накинешь платок, и, если пустить дело на самотек, если молчать и позволить людям фантазировать на свое усмотрение, тут такие сплетни пойдут... В отношении Мунира решили говорить, что он пропал без вести. «Никто не должен знать о его дезертирстве, иначе до смерти позору не оберешься» — попросила Зубайда. Отец Аюхана пусть так и будет Мунир. Мало ли на свете Муниров, и какие только совпадения не случаются в жизни...
Позже выяснилось, как погибли Миляш с Муниром. Оказывается, застрелили их геологи, которые занимались разведывательными работами в асанайских лесах. Не специально, разумеется, а по дури и безалаберности. Один из геологов, как-то будучи навеселе, в компании, рассказал: мол, по ошибке двух человек застрелили, а сами скрылись. Думали — дикие козы, не разобрали издалека. Зачем те двое на себя козью шкуру нацепили? Ну а потом, понятное дело, ответственности испугались, и не стали никуда заявлять...

Слухи в деревне распространяются быстро. Тут же по селу стали болтать про Хадию, которая явилась с помещичьего хутора, держа за руку мальчонку. Какое-то время перемывали косточки и ей, и Зубайде, непонятно почему приютившей незнакомцев. Потом утихли понемногу, другие новости и проблемы появились, было о чем пошептаться по углам. Хадия старалась говорить как можно меньше, опасаясь, что по нечаянности может сболтнуть лишнего. Все больше замыкалась в себе, отчего и получила прозвище «замкнутая Хадия». Благодаря этой замкнутости ей и удавалось хранить в себе многие тайны, которые она, согласно уговору с Зубайдой, никому не выдавала. А Зубайда оказалась невоздержанной на язык. Как-то в ответ на слова бабки Попугайчихи: «Ты приняла мальчика как собственного внука», она ответила:
— Да ведь он мой внук и есть!
Позже, когда расползлись слухи об этом, она пошла было на попятный, да поздно. А потом по селу пошли слухи, что Хадия якобы жила на хуторе с медведем. Кому было об этом ляпнуть, как не Зубайде?.. Да бог с ней, Хадия не в обиде была на проболтавшуюся сватью. Что ж поделаешь, если у нее язык без костей? Женщина-то она добрая, и в Аюхане души не чает. Ну а про то, что Хадия будто бы с медведем жила... Мало ли что люди болтают… Умный человек не поверит, а дураку не объяснишь. Да и перестали об этом вскоре говорить, времена были тяжелые, суровые, не до болтовни было. Только вот слова «звериная кровь» так и потянулись за Аюханом по жизни...

БЫЛО… БЫЛО…

— Был медведь, и медведица была, только не на хуторе, а на Уктау!
Вздрогнув от своего же голоса, Хадия очнулась от длительных раздумий и воспоминаний о событиях многолетней давности. Не сразу и поняла, почему она сидит здесь одна, куда подевались внук и невестка, которые хотели ее о чем-то расспросить.
— Залия! — окликнула Хадия.
Невестка тут же явилась на зов. Своей расторопностью она напоминала Хадие ее саму в пору молодости.
— Проснулась, бабушка? А мы уж решили не тревожить тебя, коли уснула. А тут вот и Линиза приехала. Тоже по следам тех слухов… — Залия многозначительно поджала губы.
Вошедшая вслед за ней Линиза горячо возразила:
— И вовсе не из-за слухов я приехала! И от Ильяса я все равно не откажусь, что бы там люди ни болтали. Вот!
Хадия, казалось, и ухом не повела на такие слова. Проворчала только:
— Да и не спала я совсем. А слухи только дураки распускают. Умный знает, что говорит, и болтать попусту не станет... А где Аюхан с Ильясом? Позови-ка их.
— Так ведь оба по делам уехали, — всплеснула Залия руками. — Раньше вечера не вернутся. Ты же, бабушка, сама в себя ушла, говорить не пожелала. Вот они и уехали, дела-то не ждут.
Пожевав высохшими губами, Хадия пробормотала:
— Ну вот, а я-то собралась раскрыть вам свою тайну. Ну да ладно, видно, Господь так рассудил. Что было при жизни, пусть живым и останется, а мертвых попусту беспокоить нечего...

Январь—октябрь, 1999
Уфа—Красноусольск—Уфа

* Перевод с башкирского Алексея Клёнова, печатается в сокращении.

Написать отзыв в гостевую книгу

Не забудьте указывать автора и название обсуждаемого материала!

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2004

Главный редактор: Юрий Андрианов

Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев