|
|
Приглашение на
чужбину*
Рассказ
Плясать, как Ахтям Идрисов, не мог никто в этой деревне, да и в районе, а
может быть, и в целой республике. А ведь он никогда никаким танцам не
учился. От отца, что ли, передалось ему это искусство или от деда. Все в
роду Идрисовых умели танцевать красиво и на редкость выразительно. Отец
Ахтяма прославился и тем, что танцевал на бревне во время молевого сплава.
Ни разу не споткнулся, не свалился в воду, не ударился затылком о твердь
другого бревна. Весь аул любовался на берегу...
Ахтяма тоже заметили, напечатали о нем статью в газете. Поговаривали, что
его хотят пригласить на какой-то престижный конкурс народных талантов —
перед парнем открывалась дорога в большое искусство.
Однако жизнь его пошла своим чередом. То ли быт деревенский засосал, то ли у
самого особой тяги к сцене не было, в общем остался он на селе. Закончил
курсы, сел за баранку, женился... И теперь вот на колхозной пасеке.
...Услышав звук мотора, Ахтям, оставил вилы, которыми сгребал сено, глянул
на дорогу. К частым визитам на пасеку он уже привык. Ездит и районное
начальство, и областное. Наведывались и московские чиновники, наслышанные о
целебных свойствах башкирского меда. Некоторые строят из себя знатоков:
дескать, это гречишный мед или цветочный? Да, липового нынче мало, погода не
способствует.
Знакомая вроде машина, ну да — синий квадратный автоклуб, был здесь три дня
назад: предупредили, чтобы везде был порядок — ждут из Уфы каких-то гостей.
Ладно, будет порядок…
Первым из машины вылез грузный, рано облысевший мужчина, неспокойный и
вертлявый в движениях — ага, это директор районного дома культуры. Следом
выпрыгнули две стройненькие девушки. Одна с фотоаппаратом — ага, эта из
районной газеты. (Когда-то мучила Ахтяма своими «интервью». Потом, правда,
оставила своего «героя» в покое. И вот она опять на пасеке вместе со своим
фотоаппаратом, блокнотом и авторучкой.) За ними с неторопливой солидностью
выбрался наружу высокий мужчина в черных очках, ладно одетый, видать, не
здешний. Может, иностранец? Долетают обрывки непонятной речи… Скорее всего,
вторая девица — переводчица при долговязом иностранце. Да, Ахтяма ведь
предупредили, чтобы приготовил сотовый мед для москвичей... А вот с
иностранцами дело иметь еще не приходилось.
И наконец показывается женщина, уже в возрасте, круглолицая. Во всем ее
облике есть что-то такое… солидное. Нет, солидное — не то слово… Властный,
судейский взгляд сразу выдает в ней нерядового начальника.
— Васима Галиевна! — представил услужливый директор РДК. — Наш бывший
депутат, когда-то работала в областном…
Но Ахтям не расслышал, какие дела сегодня проворачивает эта дама.
Вкрадчиво-объяснительный голос директора заглушался раскованным говором
долговязого иностранца, обращавшегося к своей прелестной спутнице.
— Знакомьтесь, пан Иозиф Иштван, магистр... — Хотя Ахтям толком и не
расслышал, что за магистр и где он работает, но понял, что гость из далекой
Венгрии. Представилась и переводчица. Оказывается, зовут красавицу Торма
Бела.
— Ну что ж, — обреченно вздохнул Ахтям, — мед есть, правда, немного. В этом
году...
Многоопытная Васима Галиевна прервала его:
— Агай, забудь пока про мед! — Они почти ровесники, но Ахтям с его седеющей
бородой и осунувшимся лицом действительно выглядит гораздо старше. —
Ахтям-агай, гости хотят сфотографировать твое подворье, пасеку...
Ахтям удивленно вскинул брови, потом сообразил — иностранцы ведь, им все
интересно, только зачем спрашивать разрешение? Ах да, за границей, наверное,
так принято. Ну что же, пускай фотографируют, не жалко...
— Не подходите только близко к ульям, — тараторила всезнающая Васима
Галиевна. — Пчелы теперь злые, сильно жалят... Самый медосбор...
— Может, на пасеку заходить не будем, из-за забора посмотрим? — заметил
осторожный директор РДК. Девушка-фотограф тоже высказалась за «осмотр из-за
забора». Ей, видимо, страсть как не хотелось ходить опухшей от пчелиных
укусов.
Гости с фотоаппаратами и видеокамерами пошли вдоль забора. Несколько
озадаченный Ахтям, теребя свою седеющую бороденку, остался на месте. Да,
районные власти предупредили, чтобы мед был непременно сотовый. Но сколько
положено выделить заграничному гостю — об этом вроде разговора не было. И
можно ли венгерского магистра угощать медовухой? — это пусть Васима
подскажет, она, похоже, здесь «главнокомандующая».
Стало быть, венгр этот самый Иозиф Иштван. Ах да, ведь их предки, говорят,
жили когда-то на Урале, потом переселились на Запад. Значит, потянуло их на
историческую родину. Ну что ж, дело хорошее. А вот и они, уже назад идут.
Видимо, нафотографировались.
— Ахтям-агай, ты уж покажи им себя настоящим башкиром... — это все
начальствующая Васима Галиевна.
Как это — показать себя настоящим башкиром? А ненастоящие башкиры какими
бывают?
Венгра тем временем заинтерисовал улей — колода, крытая сверху слоями
бересты. Он фотографировал ее и стоя, и на коленях и даже лежа. Этот улей у
Ахтяма давно. Дед, покойник, срубил когда-то бортевое дерево и сделал улей.
Отец привез его в деревню, а Ахтям — сюда. Мать в честь дочери Фатимы
назвала «фатимушкой».
— Ты, Ахтям-агай, не шибко беспокойся, мы тебя ненадолго займем, — директор
РДК говорит почему-то вполголоса.
— А как займете-то? — спросил Ахтям, почесывая бороду.
— Снимут в кино как ты пляшешь. Будут венгры, пивко попивая, по телевизору
тебя смотреть.
При известии о том, что венгры, попивая пиво, будут смотреть его по
телевизору, Ахтям растерялся. Ему-то казалось, всё это уже в далеком
прошлом, никому сегодня его танцы-пляски не нужны. Смотри-ка, Васима уже и
кубыз достает, директор прилаживается с коротеньким самодельным кураем.
Прямо здесь, сейчас, что ли, танцевать?
— Может быть, чайку с дороги? — неуверенно предлагает Ахтям.
— Не знаю даже, — мнется директор, — там в гостинице все для них
приготовлено.
Однако Васима с энтузиазмом поддержала идею небольшого застолья. Чувствует
она — не в духе Ахтям. А как же танцевать без настроения? На ней ведь лежит
ответственность за то, чтобы съемка получилась. Пан Иштван Иозиф делает
фильм о Башкирии, о тех землях, где жили некогда предки венгров.
Восторгается, сколько здесь простора, кругом леса, горы, степь. Горные реки,
запахи трав, вкус меда... Ко всему этому ему непременно нужен народный
танец. Конечно, в Уфе да и в райцентрах ему показали и певцов, и плясунов.
Но гость из Венгрии скучал на показательных выступлениях. Не видел он в них
подлинных народных самородков, одно-единственное выступление которых
навсегда западает в душу.
Тогда кто-то вспомнил про Ахтяма. Вот его-то танец и решили показать венгру,
только его мастерство могло покорить сердце гостя. Надо лишь расшевелить
его, настроить на нужный лад.
— Шашлыки потом будем делать, перед ночевкой в санатории, — Васима Галиевна
как умеет старается расшевелить компанию. — А пока давайте эдак на скорую
руку.
Из двух крышек для ульев соорудили стол. Сделали бутерброды с колбасой,
шофер достал из багажника несколько бутылок пива, Ахтям принес медовуху.
Было жарко. Непринужденного застолья как-то не получалось. Общая, интересная
для всех беседа никак не завязывалась. Иштван время от времени о чем-то
спрашивал, Торма Бела переводила... Васима Галиевна рассказывала что-то из
истории, намеренно подчеркивая, какие они — древние башкиры: герои,
повстанцы, джигиты, охотники, кунаки...
— Ты смотри, Ахтям-агай, не подведи, покажи себя настоящим джигитом. —
Говорит она опять вроде бы шутливо и со своей неизменной улыбкой, но взгляд,
пристальный, подозрительный, недобрый, выдает ее напряженное состояние.
От этой неумелой и неуместной шутки, от назидательного голоса начальницы у
Ахтяма окончательно портится настроение. Ни плясать ему не хочется, ни
показывать себя настоящим башкиром-джигитом. Да и мысли его далеки от
танцев-манцев, он думает о дочери Фатиме, закончившей в этом году среднюю
школу. Надо бы ей учиться дальше, а денег на учебу нет, да и не знает он,
как нынче положено устраивать детей на учебу, через какие-такие связи.
Думает о жене своей Танхылу, отношения с которой налаживаются с трудом. Как
ни стараются, все равно нет достатка в доме, как в некоторых других домах, к
которым Танхылу и питает зависть.
Улучив момент, Васима отводит Ахтяма в сторону.
— Ты смотри, агай, дело это государственной важности. На тебя вся Европа
будет смотреть...
Она пытается добавить что-то о роли и значении пропаганды самодеятельного
творчества, но найти убедительные и ласковые слова не получается. А вид у
танцора отнюдь не джигитский. Словно бы угнетен чем-то. И за столом упорно
отказывается и от пива, и от медовухи. Хоть бы стаканчик пропустил для
вдохновения.
— Сказал же, станцую, чё тебе еще надо? — Ахтям уже не может скрыть своего
раздражения.
От столь непривычной для нее грубости Васима на мгновение бледнеет, тоже
хочет сказать в ответ что-то резкое, но быстро спохватывается и берет себя в
руки.
— Уж извини, Ахтям-агай, ежели что не так, но — сам понимаешь...
Ахтям по характеру не злой, отходчивый. Грубости, насмешки, оскорбления
забывает быстро. Ладно, спляшем, Васима Галиевна, все будет как надо! Зашел
к себе во времянку, надо посидеть, успокоиться, расслабиться, настроиться...
Все уселись в ожидании. А время-то идет. Наконец Ахтям вышел. Он был в той
же одежде, рубашка навыпуск, но в нем что-то переменилось. Почему-то он
показался выше и стройней, глаза были устремлены вдаль, на вершины синих
гор, и как бы не видели зрителей. Особенно поражало лицо — в полуулыбке,
одухотворенное и вместе с тем торжественное. Гости, возможно даже не желая
того, подтянулись, стихли.
Ахтям выбрал невдалеке возвышенное место, широко взмахнул руками, и
началось...
Танец Ахтяма понравился всем. А пана Иштвана Иозифа вообще привел в восторг.
Было в нем что-то из седой древности, из тех времен, когда танцевали не
напоказ, не для развлечения, а лишь из чувства единения с природой и со всем
окружающим миром. Плавность, нежность, почти что невесомость чередовались с
движениями резкими, взрывчатыми, искрометными. Было в танце что-то от
завывания ветра, шелеста листвы, шума речного переката, неуклюжей
косолапости медведя, грациозности оленьего прыжка, вкрадчивых шагов
лисицы...
После окончания танца гости несколько мгновений зачарованно молчали, а потом
взорвались аплодисментами, возгласами удивления и восторга. Все были
взволнованы, даже шофер заметил, что «это, в натуре, клево, без базара». Сам
пан Иштван Иозиф обеими руками тряс руку пана Ахтяма, произнося отдельные
башкирские слова: якши (хорошо), хакал (борода)...
Лишь практичная Васима Галиевна заметила, несколько даже торжественно, что
это еще не все, это только вроде генеральной репетиции, а настоящий просмотр
предстоит завтра на обратном пути здесь, на Казанташе.
— О, Казанташ… экзотик… колоссаль… — заметил с энтузиазмом важный гость,
когда ему перевели слова Васимы, показали на близкую скалистую горку.
Жара все еще не спадала, но просто так разойтись гости уже не могли. Сейчас
это было бы слишком уж обыденно и скучно.
На столе появилась бутылка коньяка, какие-то вина — не то венгерские, не то
болгарские, — фрукты, консервы. Ахтям нарезал гостям казы — конской колбасы,
вскипятил чай, принес сотового меда. Усердно угощал других, но сам ничего не
пил и почти не ел. Гости окончательно развеселились, о чем-то спорили,
перебивая друг друга, и заставили Ахтяма рассказать о его отце и деде,
которые тоже были великолепными танцорами и восхищали своим искусством все
близлежащие аулы.
В самый разгар застолья показалась вдруг на дороге запряженная в телегу
кобыла, и Ахтям при виде приближающейся повозки почему-то напрягся. Да и
гости, чувствуя настороженность хозяина, невольно притихли.
Лошадь, уткнувшись в изгородь, остановилась, и женщина с не по-сельски
коротко подстриженными волосами, с красивым от гнева лицом двинулась к
столу.
— Опять, бездельники? — грозно вопрошала она, помахивая кнутом. Показалось
даже, что сейчас она огреет этим кнутом кого-нибудь из присутствующих. — Кто
устроил тут гулянку? Баб притащили...
— Танхылу... — слабо пискнул Ахтям. — Здесь гости...
— Это жена его Танхылу, бывшая передовая доярка! — шепнул директор РДК в
ответ на недоуменный взгляд Васимы. — Приехала из аула...
— Пьянка, да еще и в самый сенокос, — Танхылу бросила взгляд на
расставленные бутылки.
— Пани... — очень вежливо начал пан Иштван Иозиф, слегка приподнявшись со
своего места.
— Заткнись, долговязый, не то огрею кнутом! Смотри, если хоть рюмку Ахтяму
нальешь, я рост-то твой укорочу.
— Что она говорит? — спросил Иштван у переводчицы.
— Она приветствует нас, — не совсем уверенным голосом начала переводчица, —
спрашивает, как нам здесь понравилось.
— О да, о да, — встрепенулся пан Иштван. — Караша. Бик якшы... — И, исчерпав
таким образом свой запас русских и башкирских слов, добавил по-венгерски,
что рад видеть пани… не составит ли она им компанию, они были бы очень
рады...
Однако расторопный директор РДК поспешил увести «пани» в дом, где, видимо,
объяснил ей, в чем дело. Из дома она вышла утихомиренной и не столь бойкой.
Отозвав Ахтяма в сторону, спросила полушёпотом: правда ли, что ему за танец
обещали доллары?
Ахтям никак не мог сообразить, что ответить, вроде бы ни о каких долларах
речи не было.
— Не темни, — притихшая было Танхылу вновь гневно сверкнула взглядом. —
Сколько?
— Пани... — венгерский гость все пытался засвидетельствовать свое почтение.
Васима Галиевна под каким-то благовидным предлогом отвела Танхылу в сторону,
по-бабьи секретничала, баз нажима и одновременно навязчиво вполголоса
объясняла, что сумма уточняется, а сколько долларов отсыпет иностранец,
зависит от поведения Танхылу. Ей надо быть очень тактичной, оказывать
иностранцу всяческие знаки внимания, а также приготовить Ахтяма к
предстоящему выступлению. А если Танхылу устроит скандал, то иностранец
может подумать, что здесь живут некультурные люди, и уедет без всякого танца
— и она останется без какого-либо вознаграждения.
Танхылу утихла и начала оказывать «знаки внимания»: заискивающе улыбаться,
тщательно сдерживая в себе жгучее желание поинтересоваться суммой, да заодно
и намекнуть, чтобы долговязый красавец подкинул еще немного, потому что
плясать в такую жару вообще очень трудно...
Чтобы отвлечь внимание Танхылу от долларов, Васима посоветовала ей
хорошенько прибраться в доме, повесить занавески, а также приодеть Ахтяма
для предстоящего выступления.
Танхылу действительно, как только гости уехали, не шутя взялась за дело:
вымыла полы, подмела двор, велела мужу затопить баню, достала из сундука
мужнин пиджак, который разрешала надевать лишь по праздникам.
Ахтям распряг кобылу, вынес на холод молоко, потом занялся изгородью. С
тихой радостью подумал про себя, что всё в его хозяйстве в порядке. Скотина
здорова, сена и дров на зиму заготовлено достаточно, дом утеплен. Один лишь
вопрос мучает: поступит ли дочь Фатима учиться? Может быть, меду привезти
им, ну, тем, кто принимает экзамен. А сколько везти и как передать?
Наверное, при всех нельзя, надо как-то втихаря, незаметно... Эх,
посоветоваться не с кем, Васима, наверное, знает, как делаются эти дела, но
спрашивать ее об этом как-то душа не лежит. Лишь только вспомнишь ее ехидную
ухмылку и недобрый взгляд, становится не по себе. Нет, с ней лучше не
откровенничать.
Танхылу, прибираясь на дворе и в доме, тоже мучилась вопросом, правда,
совсем иного рода: привезет ли Васима обещанные, хотя бы и списанные, посуду
и мебель. Пока Ахтям им нужен, они на всё готовы. Эх, не догадалась она
выпросить еще сервант и шифоньер. Или хотя бы тумбочку и этажерку.
Иностранец может в дом зайти, а там ни тумбочки, ни этажерки.
Васима, однако, сдержала слово. По ее указанию из колхоза срочно привезли и
посуду, и мебель и, уже сверх плана, покрывало для кровати и скатерть для
стола. Правда, насчет шифоньера и серванта ответили уклончиво: постараются,
конечно, но твердо обещать не могут. В наличии не имеется, может быть,
как-нибудь через потребительскую кооперацию?..
Приехав на пасеку, Васима осталась довольна. И убранством комнат, и
приготовленными для гостей угощениями. Обрадовало ее и скромное поведение
хозяйки.
А где же Ахтям? Молодец, так всколыхнул душу венгерского ученого, что тот
уже готов запечатлять каждый его шаг. Действительно, Иштван с видеокамерой в
руке стоял во дворе и глазами искал Ахтяма.
Со стороны реки показался мужчина, и судя по внешнему виду, незнакомый.
Васима Галиевна с любопытством наблюдала за его приближением. Боже мой, да
это же Ахтям! Уже не прежний, деревенский пасечник, с бородой и в дедовских
штанах, подпоясанных брезентовым ремнем. Гладко выбритый, в белоснежной
рубашке, при галстуке, в том самом выходном костюме, который вынимается из
сундука лишь два-три раза в году. Теперь ему не стыдно любому иностранцу на
глаза показаться.
Однако пан Иштван, увидев его в таком одеянии, даже не узнал вначале, а как
только узнал, закричал в отчаянии: «Ноу хакал (борода)? Ноу хакал!..» Торма
Бела, кажется, тоже была в шоке — чуть не уронила видеокамеру.
Оказывается, нужен ему был именно местный, так сказать, образ, национальный
колорит. Вовсе не надо было мыться, бриться и причесываться. Надо было
остаться самим собой, таким, каким был в повседневной жизни. Перестарались
женщины, наводя лоск и блеск на народного самородка.
С убранством комнат тоже переборщили. И диван, и кресло, хоть и подержанные,
но еще в хорошем состоянии, а также скатерть для стола и покрывало для
кровати ничуть не обрадовали пана Иштвана. Не обратил он внимания и на
отсутствие тумбочки с этажеркой. Его больше интересовала старинная утварь:
утюги, самовары, хомуты, рыбацкие снасти…
Пришлось срочно перестраиваться согласно запросам заморского гостя. Насчет
бороды делать было нечего. Но костюм пришлось снять и упрятать снова в
сундук, рубашку и галстук — туда же.
Оправившись от всего этого переполоха, Ахтям, в зеляне и лисьей шапке,
станцевал при свете костра на горе Казанташ. Нет, он не исполнял один и тот
же заученный танец, как артисты на сцене. Ахтям каждый раз творил танец,
добавляя что-то новое в образ. Если днем в его танце было много дроби, шума
и торжества силы, то у костра — плавных движений, задумчивости и мягкости,
даже кротости. Кажется, станцевал ночью еще лучше, чем в первый раз. Все
были в восторге. Долго аплодировали, перебивая друг друга хвалебным словом,
веселились как умели почти до утра. Только Танхылу зорко наблюдала за мужем,
как бы он не выпил случайно хоть рюмку. Взгляд ее, настороженный и
недоверчивый, раздражал Ахтяма, и вообще портил ему настроение. Он сам, по
своей воле завязал с этим делом, чем гордился, и не надо бы так уж за ним
подсматривать, карауля каждое его движение.
На прощание пан Иштван долго тряс руку пасечнику. Говорил, что Ахтяму
остается лишь ждать вызова в Венгрию, и он надеется, что в Будапеште Ахтям
станцует не хуже, чем здесь на горе Казанташ при свете костра. Только
бриться больше ему не надо. Пусть будет хакал-борода для национального, так
сказать, колорита. На прощание Танхылу подарила Иштвану банку свежего
липового меда, а Торме — вышитое полотенце.
Прошло лето. Ахтям и Танхылу вернулись с пасеки в свой дом. Весть о том, что
Ахтяма приглашают в Венгрию, давно распространилась по деревне. Люди
удивлялись и недоумевали: бывший пьяница… конечно, плясать умеет, но где это
видано, чтобы деревенский человек зарабатывал на жизнь песней и пляской.
Баловство все это, пустяки, забава. Что? Ему еще долларами заплатят? За эти
его танцевальные выкрутасы? Почему ему такое везение? Добро бы что-нибудь
путное, а то на Казанташе руками помахал да ногами подрыгал… Донимали и
насмешками. Особенно изощрялся шурин его Айдар:
— Ты смотри, Ахтям, я ведь в Венгрии служил, там есть такие
смуглянки-цыганки, случайно не привези с собой одну, как бы ее Танхылу с
Казанташа вниз не столкнула.
Все эти дни Ахтям был в приподнятом настроении. В каком-то радостном
возбуждении, как в школьные годы, когда он, начитавшись приключенческой
литературы, мечтал о кругосветном путешествии. Если бы еще не Танхылу,
которая постоянно надоедает ему, поминая о долларах, без конца прикидывает,
как они потратят эти деньги, и терзается от сознания того, что Ахтям не
знает точной суммы вознаграждения или, может быть, знает, только от нее
скрывает. Ну нет, она сама поедет с ним в Венгрию и ни на шаг от него не
отойдет.
И директор РДК, оказывается, хочет поехать с ним, и еще какие-то желающие и
в райцентре, и в Уфе. Дескать, Ахтям — он человек не опытный насчет
заграничных поездок. Ему обязательно нужен сопровождающей.
Ахтяма коробило от всех этих разговоров и пересудов о его
несамостоятельности и несостоятельности, от откровенно завистливых или
недоброжелательных взглядов. Отшучивался как мог — дескать, ну что вы,
мужики, я же не сам напросился, видать, судьба. Но в глубине души Ахтям с
нетерпением ждал дня отъезда. Он заметно изменился в последнее время.
Появились несвойственные ему раньше уверенность в себе, настойчивость,
напористость и даже упрямство, перестал шутить и пустословить, взгляд его
как-то заострился и отвердел. А, пускай подшучивают, завидуют, окликают на
улице — эй ты, танцор, сколько долларов загреб… — не их, его приглашают в
Венгрию.
По дороге радостно останавливает его девушка с почты.
— Ахтям-агай, из района звонили уже несколько раз, вас ищут, обещали в
двенадцать еще раз…
Ахтям вдруг разом ослабел. Слышал лишь свое дыхание да биение сердца. Вот он
— долгожданный вызов. Звонили — ему — несколько раз — из района… А? Что?
Конечно. В полдень он будет на почте.
Ровно в двенадцать Ахтям поднял телефонную трубку.
— Ахтям, туганым (родной), — раздался начальственный бас на том конце
провода. — Понимаешь, такое дело, никак не можем изыскать средства. Поездку
придется пока отложить, ты уж не обижайся…
— Да нет, какие могут быть обиды… — кое-как выдавил из себя Ахтям.
Он хотел положить трубку, но начальственный бас продолжал: не надо падать
духом. Главное даже не поездка в Венгрию, а то, что Ахтям — первый танцор в
округе. Он должен беречь и ценить свой талант и дальше совершенствовать свое
мастерство. Независимо от того, поедет он или не поедет в Венгрию.
Повесив наконец трубку, Ахтям вышел на улицу и как-то сгорбившись побрел
домой.
— Эй ты, танцор — окликнул его Айдар. — Чего нос повесил? Что, уже едешь?
Ахтям молчал. Теперь уж все равно — вовсе необязательно отвечать на всякие
шуточки и издевки. Еще кто-то остановил его на улице — чего, мол, не
здороваешься? Больно гордый, что ли? Ахтям послушно принял наставления и
пошел дальше. Шел задами, огородами, лишь бы ни с кем не встречаться, не
здороваться, не откликаться на злые шутки.
Может, корову продать или выходной костюм? Нет, корову нельзя. Без коровы
какой он крестьянин. И костюм нельзя. Без костюма как он в Венгрию поедет?
Ах да, он ведь туда так и не едет. Ну что ж…
Дома одна Танхылу. Где же Фатима? Почему не готовится к экзаменам? А
впрочем, что толку зубрить эти учебники. Выучи она их хоть наизусть, все
равно у Ахтяма ни знакомств, ни связей в городе. Ни умения, ни опыта — кому
и сколько поднести, с кем и как договариваться.
Танхылу приподнялась со стула лишь только он вошел в комнату. Какое странное
выражение на ее лице: Ахтям никак не мог понять — растерянное, недоумевающее
или сочувствующее. Она подошла к нему, посмотрела каким-то непонятным,
отстраненным взглядом.
— Ахтям…
Знает? Ну конечно знает. Разве в деревне что от кого скроешь, да и какой
смысл скрывать. Он развел руками, дескать, что же делать, не судьба. У
властей денег нет. У нас их тоже нет. Чтобы доехать до чужбины, наверное,
много денег надо. Если продать корову… Или выходной костюм…
— Ахтям, — она взяла его за руки, умоляюще посмотрела. — Я вижу, как ты
мучаешься. Ну, скажи, тебе сразу легче станет. Вспомни, мы же никогда ничего
не скрывали друг от друга.
«Что сказать? Неужели она ничего не знает? А может, ей подробности нужны?»
Танхылу отправилась в соседнюю деревню проведать свою родню. На хозяйстве
остался Ахтям. Он знал, что надо постоянно двигаться и все время что-нибудь
делать. Просто так сидеть нельзя. Начинают одолевать мысли, не мысли даже —
ощущения, ожидание чего-то нехорошего, какой-то беды. Ахтям уже предполагал,
откуда она может нагрянуть… Из всех человеческих недостатков и пороков
Танхылу больше всего ненавидит обман. На человека, обманувшего ее, она
смотрит не то чтобы с ненавистью, с ней просто начинается истерика. Как
будто пришел конец света. И жить не стоит, если тебя так нагло обманывают.
Но он же не хотел обманывать. Постоянно твердил, что никаких долларов нет,
слухи все это, домыслы. А она не верила. Когда человека постоянно
обманывают, он не верит и тогда, когда ему скажешь правду. Больно уж она
доверчивая. С того, наверное, такая нервная.
Подымая с земли бесхозную жердь, чтобы потом как-нибудь использовать ее в
хозяйстве, Ахтям увидел, как почтальон опустил к ним в почтовый ящик две
газеты. Ладно, почитаем газету. Ахтям отложил в сторону «районку», развернул
республиканскую газету. Сразу бросился в глаза заголовок: «Венгрия ждет
таланты». Начал читать. Оказывается, все-таки поедут: какой-то танцор из
соседнего района, ансамбль бабушек, играющих на кубызе и пляшущих под
собственные частушки. Семь человек поедут в Венгрию. Как же так? Значит,
деньги все-таки нашлись. Но почему же из соседнего района, и кто этот
танцор? Имя ни о чем не говорит, а отчество — Галиевич…
Вспомнилось, как Васима Галиевна говорила, что старший брат ее тоже
поплясывает, и как неприязненно посмотрела в это время на Ахтяма. Так,
значит, старший брат… который поплясывает…
Губы Ахтяма искривились в презрительной улыбке, его словно огнем обожгло.
Прошел во времянку — раньше Танхылу всегда запирала ее на ключ. Потом, когда
убедилась, что Ахтям действительно не пьет, стала доверять ключ ему. Только
каждый раз проверяла, сколько во фляге осталось медовухи, и очень сердилась,
если Ахтям угощал ненужного по делу человека, а наливал какому-нибудь
бедолаге, который мучается с похмелья. Их много в деревне, тех, которые
мучаются, на всех не напасешься. Пусть мучаются. Похмелье для того и
создано, чтобы люди мучились.
Ахтям налил себе поллитровую банку медовухи. Нет, больше он не запьет. Всего
лишь одну банку — и все. Танхылу даже не заметит. Хорошо пьется медовуха, не
то что водка. И настроение сразу поднимается. Ведь ничего страшного не
произошло, ну их всех к черту: и танцы, и Венгрию, и Васиму, и ее старшего
брата, который «поплясывает». Лишь бы Фатима хорошо училась, больше ничего
не надо. Ахтям, улыбаясь, походил по двору, внутренне успокоился и стал
готовить обед к возвращению Танхылу. Конечно, жалко бедняжку, не суждено
было ее мечтам сбыться.
Вернулась Танхылу, растерянная, непривычно молчаливая, видать, ей уже
передали новость — плохой вести не нужны почтальоны. Чтобы хоть как-то
успокоить явно раздосадованную жену, Ахтям подошел к ней, обнял за плечи:
— Помечтали, и хватит. И то хорошо было, правда?
Танхылу молча уткнулась мужу в грудь.
После обеда Ахтям с женой поехали на пасеку, как говорится, «пчелы тоже
люди». Их тоже надо готовить к зимовке.
Не препирались как обычно, не торопились они сегодня.
— Давай-ка, женушка, на гору своей молодости поднимемся, а то все дела да
дела… Смотри, день какой чудесный!
Танхылу нет-нет да и взглянет на мужа. Знакомый и незнакомый он, таким
решительным и сильным она его в последние годы видела редко. Да и себя не
узнает: куда исчезли ее ворчливость и вечное недовольство?
Поддерживая друг друга, довольно быстро поднялись они на вершину горы, своей
горы. Какая красота! Слов не нужно, вернее, слова здесь неуместны. От самого
вида далеких вершин, синего неба, зелени лесов переполняется душа.
Ахтям, как будто желая объять этот прекрасный мир, как горный беркут широко
распахнул руки-крылья и повел плечами, притопнул ногой. Танхылу издали
любовалась мужем, ей показалось, что он собирается улететь.
— Ой, осторожней, гору не разверни, — пошутила она, на что тот мудро
ответил:
— Ничего, женушка, и гору развернем, и как надо заживем, было бы здоровье!
* Перевод с башкирского Я. Бурангулова и А. Орбелина.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
