|
|
В. П.
ФЕРАПОНТОВ
Ферапонтов Владимир Петрович родился в 1909 году в городе Белебее
Башкирской АССР. Русский.
В 1927 году окончил Белебеевскую среднюю школу с педагогическим уклоном,
работал учителем в школах Белебеевского, а затем Давлекановского районов,
директором неполной средней школы в городе Давлеканово.
Началась Великая Отечественная война, Владимир Петрович видел, как от
недоедания на его глазах таяли дети, как то один, то другой ученик приходил
в школу с заплаканными глазами: на фронте убит отец или брат. Не выдержало
сердце директора, и он пошел в военкомат. Вскоре командир пулеметного
расчета сержант Ферапонтов был на фронте.
Всего три месяца сражался с фашистами Владимир Ферапонтов, но сражался
мужественно, храбро. Особенно он отличился при форсировании Днепра. В
октябре 1943 года в одном из ожесточенных боев он был тяжело ранен и умер в
госпитале.
За образцовое выполнение боевых заданий командования, проявленные при этом
отвагу и геройство в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками Указом
Президиума Верховного Совета СССР от 13 ноября 1943 года Владимиру Петровичу
Ферапонтову было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
МЫ ЕЩЕ ВСТРЕТИМСЯ
Ордена Кутузова 202-й гвардейский стрелковый полк, в котором служил старший
сержант Ферапонтов, находился в лощине, метрах в двухстах от Днепра.
Подразделения полка сосредотачивались скрытно, враг их пока не видит, хотя и
знает, что советские войска на каком-то участке готовятся к броску через
реку.
Так оно и было. Наши части теперь уже трудно было остановить. Боевой дух
советских солдат, особенно после победы на Курской дуге, был исключительно
высок. Они горели желанием вымести немецко-фашистских захватчиков со своей
земли, быстрее освободить украинский и другие братские народы.
После небольшой передышки бойцы принялись за дело: таскали бревна, рубили
ивняк, ладили плавсредства. Расчет Ферапонтова готовился к форсированию реки
основательно. Старший сержант со своим первым номером Александром Соколовым
пошел в ближайшее село в надежде поживиться досками и бревнами.
Знакомы они уже давно, более полутора десятков лет. И на фронте старались
держаться близко друг к другу.
Владимиру Ферапонтову, окончившему в двадцать седьмом году в Белебее единую
трудовую школу-десятилетку с педагогическим уклоном, было дано право самому
учить детей. Его направили воспитателем-преподавателем в детскую колонию. Ох
как трудно пришлось на первых порах безусому «учителю» с бывшими ворами,
карманниками и прочей беспризорной публикой, которую помещали в эту колонию.
Отчаянный народ, озорства и зубоскальства хоть отбавляй, а уж палец им в рот
не клади — откусят.
Но не всегда их поступки были безобидными. Как-то он, припозднившись,
возвращался с работы домой, и вдруг в темном углу чем-то крепко ударили его
сзади по голове. В глазах вспыхнули огненные шары, и он провалился в темень.
Очнулся, почувствовал, как его быстро-быстро обшаривают чьи-то руки.
— Не трогайте... Я сам... — произнес он с трудом. Бандюжки — то ли неопытны
были, то ли не хотели возиться с лежащим — подняли его на ноги. Владимир
увидел, что это была шпана лет по пятнадцати, и у него отлегло от сердца. С
ними-то он сумеет «потолковать». Как-никак, и постарше их, и покрепче: в
школе был первым спортсменом. Надо только как-то заговорить их.
— Вот что, пацаны, — сказал он, — вы меня всего не раздевайте. Не оставаться
же мне голым, а возьмите пиджак. В его кармане деньги.
Это была правда. Владимиру предстояла поездка в Уфу, и ему дали денег на
разные покупки. Он снял пиджак и протянул одному из ребят, казавшемуся
постарше. Когда тот стал суетливо выворачивать его карманы, Владимир ударил
его ногой в живот. Грабитель осел, но тут же набросились, как псы, двое
других. Пока отбивался от них, первый очухался и, прихватив деньги, дал
стрекача. В ярости посшибав с ног пацанов, Владимир пустился вдогонку за
тем, настиг его и вырвал деньги. Но троица юных грабителей не хотела уходить
с пустыми руками, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы вдруг не
послышались голоса на улице. Пацаны исчезли в темноте, прошипев:
— Встретимся еще, гад...
Ферапонтов тут же сообщил о случившемся в милицию, и вскоре те шкеты были
пойманы, потому что Владимир хорошо запомнил их.
— Вот и «встретились» опять, — обратился к ним Ферапонтов, когда их привезли
в его колонию.
Рано повзрослел Володя Ферапонтов. Отец его умер от тифа в восемнадцатом
году. Остались четверо детей мал-мала меньше, самым старшим из которых был
девятилетний Володя.
Тяжкое то было время. Голод, нищета. Докатилась гражданская война и до
Белебея. Город переходил из рук в руки. Мальчишки видели, как белые
расстреливали людей...
И вот, как предгрозовой ветер, донесся до города слух: идет Чапаев. Детвора
была наслышана о нем от взрослых, которые говорили: «Взмахнет он саблей —
валятся сто беляков. Крикнет раз — глохнут тысяча врагов. Вот придет Чапай —
уж он их порубит!»
И когда дивизия Чапаева вошла в город, мальчишки целыми днями вертелись
возле штаба и были счастливы, когда хотя бы мельком успевали заметить этого
быстрого зычного человека с бравыми усами.
Однажды, когда он, бодрый и веселый, направлялся в штаб из соседнего дома,
один из пацанов, выйдя на дорогу, обратился к нему:
— Дяденька Чапай... это... мы тоже в армию хотим.
— Тебе сколько лет?
— Тринадцать.
Чапаев засмеялся и ласково потрепал мальчишку за вихры. Его тут же окружила
ребятня.
— Революции нужны такие герои. Как только подрастете, примем вас в Красную
Армию!
Владимир на всю жизнь запомнил обращенные к нему слова легендарного комдива:
«Будешь красным командиром, героем!»
В Белебее окончательно установилась Советская власть. Но невзгод у него, как
и у истерзанной страны, было не счесть. А тут еще голод двадцать первого
года.
Мать таяла на глазах, две его сестренки, Зоя и Нина, стали пухнуть с голода.
Дом держался на неокрепших плечах Володи. Утром он бежал на работу (был
рассыльным в одном учреждении), а после обеда — на занятия. Ох как нелегко
было. Но он выдержал суровое испытание, окончил школу и стал учителем.
И вот перед ним, Володей, тот самый, кто чуть не ограбил его на улице, попал
в его отделение. Звали его Сашкой. Заранее враждебно и люто был настроен
паренек: бычий взгляд исподлобья, даже рыжие волосы его, казалось, ощетинены
злобой.
Как же быть-то с ним? Молодой воспитатель уже имел кое-какой опыт общения с
ребятами трудной судьбы, ко многим нашел подход, стал им вроде за старшего
брата. Наверное, и собственная его жизнь научила быть терпимым и
уважительным к младшим. Отец пальцем не трогал своих детей, и однажды, когда
Володя вспылил на непослушную сестренку Наташу и та заплакала, уже больной,
обессилевший отец только и сказал: «Сынок, не обижай малых, ведь тебе
ставить сестренок на ноги, на тебя вся надежда».
Это было отцовским завещанием. А вслед за ним, от тифа же, умерла и Наташа.
Горько, очень горько было потом Володе.
И когда после окончания школы ему сказали, что направляют
учителем-воспитателем в детскую колонию и объяснили, что это такое, Владимир
ответил просто:
— Буду работать, куда пошлете.
Совет матери тоже был короток:
— Не обижай сирот, сынок.
Конечно, были всякие и среди воспитателей колонии. Встречались и такие, кто
относился к ребятам не иначе как к подонкам и конченым людям. Но Владимир
всегда помнил слова начальника колонии Чанышева: «Здесь уличные мальчишки,
правонарушители, но нельзя забывать, что это люди». Молоденький воспитатель
больше советовался со взрослым своим коллегой дядей Мухаметом, который тоже
часто повторял: «Здесь дети без отца, без матери, ущербные души, и я жалею
их». Наверное, потому и ладил со своими ребятами этот немолодой уже человек,
хотя достаточного образования и не имел.
А вот у Владимира с Медным котлом (так прозвали Сашку за его большую рыжую
голову) что-то не получалось. Не верил тот и не шел на сближение. А вскоре и
вовсе сбежал. Конечно, поймали его и привели обратно.
— Ну что же ты так, Саша? — сказал Ферапонтов с горечью. — У тебя же ни
отца, ни матери. Куда ты пойдешь?
— Я жить хочу...
— Кто тебе мешает? Работай, учись...
— В неволе?
— Пойми, Саша, тебе ведь добра желают, человеком хотят сделать.
Долго они сидели. Воспитатель рассказал о себе, о том, что и его отец, как и
Сашин, умер, что с девяти лет остался за старшего в семье при больной матери
и маленьких сестренках, как учился и работал, работал, работал.
Тот угрюмо слушал. Видно было, что своей рыжей головой он осмысливал слова
молодого учителя. И то сказать, явно неприглядным было для него сравнение.
Один тащил всю семью, а он, Рыжий, и за себя одного отвечать не может.
Вдруг он спросил:
— Вы мстить мне не будете?
— Ты о чем это?
— Сами знаете. Ну, тогда ночью на улице...
Воспитатель засмеялся.
— Забудь ты это.
Сашка был совершенно неграмотен, даже буквы не различал. Пришлось ему пойти
в первый класс. Трудно было. Но рядом всегда был Владимир Петрович (так его
уже называли колонисты), и с его помощью Сашка за два года одолел программу
начальной школы. Интерес его к учебе возбуждался, видимо, и тем, что над ним
шефствовал воспитатель. Впоследствии Саша самостоятельно довершил свое
семилетнее образование.
Учился и сам Ферапонтов, готовился к поступлению в институт.
— Ты, Владимир Петрович, пришел сюда на счастье нам, — сказал как-то
начальник колонии.
Но настал день расставания и с Ферапонтовым. Его переводили на другую
работу, где он был нужнее.
Прощаясь с Александром, он пошутил:
— Я тебе даю другое прозвище: Золотой котел вместо прежнего Медного, потому
что он здорово варит, ведь четыре класса за два года...
— Поработали бы еще пару лет с нами, этот «котел» переварил бы и семилетку,
— нашелся Александр.
— Другие выучат, Сашка.
— А мы еще встретимся?
— Только гора с горой не сходится...
Да, они опять встретились. Через много лет, в середине апреля сорок
первого года в Уфе. Хотя в тени домов, под заборами и деревьями еще лежал
снег, весна торжествовала всюду: на улицах и тротуарах сухо, воздух свеж,
лица у людей веселые. Бродить по городу — одно удовольствие.
Ферапонтов шел по весенней Уфе радостный и нетерпеливый. Душа его трепетала
в предвкушении встречи с семьей — с матерью, женой, дочкой, сестрами... Ведь
он не видел их более тысячи дней — почти три с половиной года провел в
тюрьме. И вот он на свободе. Как тут не радоваться весне, солнцу, Уфе, где
ему все знакомо еще с тех лет, когда он был студентом учительского
института!
Шагая вот так в волнении, весь захваченный воспоминаниями, Ферапонтов
нечаянно налетел на кого-то.
— Ты что, ослеп? — недовольно обернулся человек и, присмотревшись, уж руками
всплеснул. — Вы?! Владимир Петрович! '
— Александр!
— Узнали Медного?
— Еще бы не узнать! Вы все время у меня перед глазами.
— Вот и встретились опять, Владимир Петрович.
— А ты изменился. Возмужал.
В Белебеевской детколонии Александр пробыл три года. В хорошие руки он попал
после Ферапонтова — к дяде Мухамету — и стал совершенно иным человеком.
Учился, работал и к своим восемнадцати годам стал уже вполне самостоятельным
парнем. Приехал в Уфу, поступил на паровозоремонтный завод и вот уже десять
лет среди пролетариата, да какого! Ведь это предприятие всегда было
средоточием революционных дел.
Теперь бывший Медный котел — семьянин со стажем, отец троих детей. И
выглядит прекрасно, в костюме, при галстуке, может, по случаю воскресенья.
— Изменился, — повторил Ферапонтов, — очень рад за тебя. А я вот, как
видишь... — грустно усмехнулся он.
Действительно, некогда подтянутый, интеллигентного вида молодой воспитатель
сегодня стоял в старых брюках и заплатанном пиджаке. На голове измятая
кепчонка, ворот рубашки расстегнут. Старая котомка за плечами, сам худой и
изможденный. И, как бы разом объясняя все, Ферапонтов сказал:
— Отсидел я, браток… Три года...
— За что?!
— Сам не знаю.
— Не иначе, как донос, — уверенно предположил Александр.
— Было...
Владимир Петрович говорил об этом скупо. О его жизни в те годы можно судить
по воспоминаниям жены Марии Николаевны Ферапонтовой, которая писала: «Володя
был из тех, которые ничего и никого не боятся. Была у него своя страсть —
все делать хорошо, не плестись в хвосте, все знать и уметь, за все отвечать,
если тебе доверили дело. Он любил школу и был очень хозяйственным. Его
волновало все. Мог среди ночи пойти в школу, чтобы посмотреть, как там
истопник. Была своя хватка: за что бы ни взялся — все получалось. Своей
энергией, неутомимостью был примером для всех окружающих».
Трудиться да трудиться бы ему на любимом своем поприще — на пользу детям и
всему обществу, но не минуло его проклятие тех лет — произвол. Он был
арестован безо всяких видимых причин, и Владимир Петрович был уверен, что он
невиновен, это — недоразумение или дело подлых людей, оговор.
К этому времени сестры его, окончив институт, работали учителями. Беда,
приключившаяся с их любимым братом, потрясла их.
Арест Ферапонтова был полной неожиданностью не только для его родни. Никто
из знакомых не верил, что он в чем-то виновен. Некоторые просили за него.
Особенно старались бывшие товарищи по работе в детколонии.
Не сидел сложа руки и сам Ферапонтов. Совместными усилиями дело довели до
прокуратуры СССР, и его пересмотрели в пользу несправедливо осужденного. За
этими хлопотами три года и прошли.
Обо всем этом Ферапонтов и поведал вкратце Александру. Тот неожиданно
спросил:
— У вас время есть?
— До вечернего поезда.
— Пойдемте со мной, в универмаг заглянем.
— Зачем?
— Хотел костюм себе купить, поможете выбрать.
— На тебе и так хороший костюм. Зачем еще?
— Надоел он мне...
Скоро лето — пора смены гардероба у горожан. Потому-то в универмаге
оказалось полно народу. Александр довольно уверенно прошел к продавцу
нужного отдела. Облюбовав синеватый летний костюм и взяв его, направился в
примерочную, таща за собой и Ферапонтова. Задернув ширму кабины, сказал:
— Ну, Владимир Петрович, скидайте-ка с себя все и примерьте вот это. А то не
к лицу вам...
Ферапонтов оторопел:
— Ты что, Саша, я не могу так за чужой счет!
Тот пошутил:
— А ведь у меня должок перед вами. Помните, раздевали вас? — и засмеялся.
Уговорил-таки рыжий.
— Ладно, Александр. Деньги — с первой же получки.
— Тогда не дам! Мелочиться стали, Владимир Петрович. Не люблю.
— Злой же ты, однако.
— Сами учили справедливости, — и куда-то выскользнул за ширму. — Я сейчас.
Вскоре появился опять, держа в руках рубашку и галстук.
— Вот теперь вы прежний наш любимый воспитатель, — удовлетворенно проговорил
он, запихивая в мешок старье Ферапонтова. — А теперь — в парикмахерскую.
На углу сидел какой-то нищий старик. Александр вручил ему мешок Владимира
Петровича.
— Дорогих вещей в нем нет, дедушка, но все же получше твоих.
Ферапонтов только диву давался. А на того словно что-то накатило. После
парикмахерской он потащил своего бывшего наставника еще в один магазин,
купил чемодан, а в другом магазине загрузил его продуктами. Это уже было
слишком! Ферапонтов совсем смутился.
— Не расстраивайтесь, Владимир Петрович, я ведь не с каждым так. Честно
говоря, у меня нет ни близкого друга, ни родни, а вам обязан на всю жизнь.
Останьтесь сегодня у нас, гостем будете.
Ферапонтов растроганно обнял его.
— Эх, Саша, ради таких, как ты, и стоить жить на свете. Но остаться не могу,
душа рвется домой. Встретимся еще...
А эта встреча и радость свалились нежданно-негаданно, как манна небесная.
Владимир Петрович с трудом приходил в себя в этот первый день на воле. По
правде говоря, ему и самому не хотелось показываться дома в рванье. Думал
даже поработать где-нибудь после тюрьмы. Но что это — пара месяцев случайной
работы? В августе уже начинается подготовка к новому учебному году в школах.
Александр попрощался с ним под вечер на вокзале перед отправкой поезда.
...Владимир Петрович, вернувшись из заключения, пошел в Давлекановский
районный отдел народного образования. Никто не стал ворошить печальное
прошлое. Не хотел вспоминать его и Ферапонтов. Словно и не было ничего, а
просто он уезжал куда-то по делам и возвратился опять в школу № I,
директором которой был назначен в тридцать пятом году.
Ферапонтов, несмотря на молодость, понимал тогда, что стране нужны не просто
грамотные люди, но умелые, толковые работники, созидатели. Он работал сам и
не давал покоя начальству, добиваясь превращения своей школы в
фабрично-заводскую, чтобы приблизить учебу к жизни, к насущным задачам
строительства нового общества и защиты Родины. Для этого в школе создавались
технические и физкультурно-спортивные кружки, кабинеты и мастерские,
оборудованные различными станками, где ребята приобретали трудовые навыки по
специальностям.
Владимир Петрович работал без устали, побывал даже в Москве и Куйбышеве,
чтобы познакомиться там с опытом лучших школ и применить его у себя. В итоге
его школа стала одной из самых передовых, а затем и образцовой во всей
округе.
Это вызывало недобрую зависть у многих случайных в школьном деле людей,
которые не хотели лишних хлопот для себя, и глухую досаду и неприязнь всяких
чинуш от просвещения. Они-то и постарались избавиться от беспокойного и
деятельного директора, благо сделать это было нетрудно в те смутные годы
беззаконий и репрессий.
Работа, начатая им, конечно, продолжалась и в его отсутствие. Доброе дело —
оно не исчезает бесследно, хотя и может затухнуть на время. Вернувшись,
Ферапонтов хотел раздуть его прежним ярким пламенем. Но, увы, всю нашу
страну охватило совсем иное пламя — пламя жестокой войны.
На другой же день фашистского вторжения Ферапонтов пошел в военный
комиссариат с просьбой отправить его на фронт. Но ему велели не спешить,
сказали, что здесь, в школе, он нужнее. «С роно согласовано», — добавил
военком, не допуская никаких возражений.
Настали тяжкие времена. Школьникам приходилось и учиться, и работать:
убирать горох, копать картофель, собирать колосья. На беду, зима первого
года войны была на редкость лютой, грянули трескучие сорокаградусные морозы.
Черные похоронки, сиротство и горе в домах... А учить детей надо.
Сейчас март на дворе, разбушевались метели. Ветер стучится в окна, будто
разнося худые вести. Тяжко на душе...
Уроков у директора пока нет, и он у себя в кабинете погрузился в бумаги.
Работы у него уйма. Он заглянул в перечень дел, намеченных на сегодня,
двенадцатое марта. Надо проследить за топкой печей и расходом дров,
созвониться с роно насчет разового горячего питания для детей, добиться
выдачи топлива учителям, проверить классные журналы, поговорить с некоторыми
преподавателями, побывать на уроках, на сборе пионерской дружины,
приготовиться к родительскому собранию, закончить доклад о делах на фронте.
Были даже концертные заботы — дети готовились петь и плясать...
Раздался звонок, а вскоре в кабинет зашла учительница математики Александра
Ивановна, подталкивая впереди себя какого-то ученика. Это был шестиклассник
Махмут Шагалиев.
Александра Ивановна еще молода, недавно из педучилища, и на первых порах
приходится ее опекать, чаще, чем у других, бывая на ее уроках. Благо, они
коллеги по предмету — оба математики. Может, потому она невольно и
злоупотребляет авторитетом директора: чуть что, бежит к нему. А это
оборачивается против нее же: роняет авторитет в глазах учеников. Они видят
слабость педагога.
Но в случае с Махмутом было что-то не так. Владимир Петрович и сам замечал,
как охладел мальчик в последнее время к учебе.
— Что, опять Махмут пришел, не приготовив уроков? — спросил директор.
— Три дня уже... ни писать, ни заниматься не хочет! — горячилась Александра
Ивановна.
Несмотря на холод, она была без пальто, накинула лишь белую шаль поверх
легкого костюма, и все же щеки ее пламенели, как спелые румяные яблоки —
настолько раскалилась учительница в своем гневе. В таких случаях присутствие
ее при разговоре, конечно же, бесполезно. Поэтому директор сказал:
— Вы можете идти на занятия, Александра Ивановна.
Когда остались вдвоем, директор, не торопясь начать разговор, пристально
посмотрел в грустные глаза мальчишки. Владимир Петрович знает, что такой
взгляд действует сильнее всяких нотаций. Выдержит его ученик или
растеряется, испытает внутреннюю дрожь или сам дерзко будет пялиться в твои
глаза — тут и выявляется характер ученика. А в этом возрасте они уже
достаточно смелы, начинают избавляться от былой детской наивности, в их
душах рождаются высокие чувства и жажда подвига. Однажды вон троих
шестиклассников вернули с вокзала: хотели уехать на фронт. Оказывается,
фашисты убили у одного отца, у другого брата, и ребята хотели отомстить за
них.
Владимир Петрович, стараясь быть помягче, обратился к ученику:
— Что же ты, Махмут, в последнее время заниматься перестал?
Тот угрюмо молчал. Видно было, обижен мальчишка на свою учительницу, не
любит ее — самое скверное дело в школе. Поэтому директор пытался что-то
говорить, чтобы восстановить в его глазах авторитет Александры Ивановны, но
в ответ — ни слова. Щеки у мальчика запали, похоже, и не умывался даже.
— Как дома дела, Махмут, что пишет отец?
Директор помнил его отца, работавшего до войны в этой же школе завхозом.
Старательный и честный был человек. Сабирьяном звали, но директор обращался
к нему просто, по-свойски: Сабир.
Когда Владимир Петрович спросил об отце, Махмут опустил голову и, наконец,
произнес через силу:
— Убили его.
— Как? — невольно вырвалось у директора. — Когда?
— Неделя уже...
Теперь уже замолчали оба. Видно было, что мальчишка едва сдерживается.
Откинув голову назад, он застыл, глядя в потолок. У директора самого комок
подкатил к горлу. Но раскисать ему нельзя.
— Ладно, Махмут, не переживай так тяжело. Что же делать? Горе общее для
страны, для всех нас, — сказал Владимир Петрович, подойдя к мальчишке и
мягко коснувшись его плеч. Потом тихо прикрыл дверь вслед за ним и, достав
из кармана платок, вытер глаза. Тут вошла Александра Ивановна.
— Ну как, Шагалиев дал слово учиться?
Директор тяжело глянул на нее.
— У Шагалиева погиб отец...
— Такие вести приходят каждый день. Что же теперь...
— Как вы можете, Александра Ивановна?! — сорвался Ферапонтов. — Горе у
мальчишки, вы понимаете это?
— Владимир Петрович, но ведь наша основная задача — учеба! — бестактно
упрямилась молодая учительница.
— Не только, Александра Ивановна, и воспитание человека!
— Это я понимаю.
— Нет, не понимаете! Уже неделя, как пришло известие о гибели отца ребенка,
а вы и не знаете об этом. Между прочим, он работал здесь же, в нашей
школе...
Вечером, разузнав адрес Шагалиевых, директор сам пошел к ним. Ругал себя по
дороге: «На фронте люди кровь проливают, а тут...»
Шагалиевы жили в собственном своем доме. Две маленькие комнатки, печка
посередине. В доме еще трое малышей. Тот, что младше Махмута, оказывается,
ходит в первый класс. Самому младшему три года. У вдовы, молодой еще
женщины, уже седина в волосах и горестная тень на лице.
— Пришел разделить ваше горе, — сказал Владимир Петрович. Вспомнил, каким
хорошим человеком был Сабирьян и как дружно они работали со своим завхозом;
а уходя, пообещал помочь, если семье придется очень трудно.
Мать Махмута, прощаясь, растроганно, со слезами благодарила Ферапонтова.
А «черные листки» все шли и шли с фронта. Все труднее и труднее становилось
работать, учителя-мужчины ушли на фронт. А тут еще его «сватают» заведующим
роно, значит, забот станет куда больше. Но не в этом дело. Душа его рвалась
на войну. Тяготила, становясь невыносимой, одна мысль: как он будет глядеть
в глаза фронтовикам после окончания войны?
Ферапонтов уже не хотел и слышать, когда в военкомате говорили: «Вы очень
нужны здесь», — требовал отправки на фронт. Наконец уступили, уважили его
настоятельную просьбу.
В конце апреля сорок второго Владимир Петрович попрощался с Давлеканово.
— Береги себя, сынок, не кидайся очертя голову в огонь, а то больно уж ты
горяч, — говорила мать, провожая.
— Не горюй, мама, вернемся с победой. Уважим Гитлера по хребтине, пусть-ка
отведает и нашего кулака! — с шутливой бодростью успокаивал он мать и,
обращаясь ко всем своим близким — к жене, дочери и сестрам, — сказал
серьезно: — За меня будьте спокойны, краснеть вам не придется!
Ферапонтова направили сначала в военное училище. Ускоренно пройдя там курс
боевой подготовки и досрочно сдав экзамены, он отбыл на фронт командиром
пулеметного расчета.
Новое пополнение из Башкирии определили в 68-ю гвардейскую стрелковую
дивизию. Сформированное в самом конце сорок первого года на Дальнем Востоке,
это соединение с первых же дней своего прибытия на фронт в середине августа
сорок второго вступило в боевые действия на очень важном участке севернее
Сталинграда. Дивизии пришлось с ходу преодолеть крупную водную преграду —
Дон, что явилось очень серьезным испытанием для необстрелянных еще бойцов. В
дальнейшем она участвовала в окружении и разгроме сталинградской группировки
противника. После этих боев дивизия получила наименование гвардейской.
Обо всем этом кратко рассказал командир дивизии полковник Жеребин, когда
знакомился с новичками из Башкирии. Ему было не впервой иметь дело с ее
посланцами, да и сам он бывал в нашей республике. Они смело дрались под
Сталинградом. Помнил он и героически сражавшихся там девушек-прожектористок
из Башкирии.
И вот теперь беседовал с их земляками. Обратил внимание на солидного по виду
Ферапонтова.
— Вы тоже оттуда, старший сержант?
— Так точно, товарищ гвардии полковник!
— Из города? Села?
— Из города Белебея.
— Чем занимались?
— Учил... Был директором школы.
— Образование?
— Окончил учительский институт.
— Хорошо. Какой предмет?
— Математика.
— О! Вот мы какие — математик, директор!
Полковник посмотрел на бойца с нескрываемым уважением и вздохнул: «Ему бы
учить да учить детей, а он — в огонь».
Действительно, новое пополнение подгадало к сущему пеклу — Орловско-Курской
битве. А впереди был не менее страшный огненный рубеж — Днепр...
...Спустя десятилетия после победы оставшиеся в живых ветераны дивизии
собрались на родине Ферапонтова — в Башкирии. Бывший командир полка, в
котором он начинал свою боевую службу, а ныне председатель совета
ветеранов-однополчан 68-й гвардейской Проскуровской Краснознаменной
стрелковой дивизии И. П. Ткачев вспоминал о тех днях, когда вступили в
сражение посланцы нашей республики: «Это грамотные, смелые воины, в
последующих боях они показали отвагу и героизм».
25 августа полки дивизии заняли исходные позиции для наступления. Здесь-то и
разразилась для нашей дивизии Орловско-Курская битва. На безымянных высотах
южнее Михайловки, как говорят, горела земля. Гвардейцы сражались не на
жизнь, а на смерть, но не дрогнули перед фашистской броней. В этом бою все
были героями, все совершили бессмертные подвиги. На высоте 130,6 в чистом
поле, на месте, где были совершены подвиги, стоит гранитный монумент, на
котором золотыми буквами написано: «Герои Советского Союза Н. И. Попов и М.
Т. Гарнизов. Они отдали свою жизнь за Родину, за счастье наше».
Геройские подвиги можно перечислять без конца, а мне хочется сказать
несколько слов о моих однополчанах из Башкирии. Особо... об отважных конных
разведчиках: А. А. Мурманском и К. Л. Шихове, которые в сложной боевой
обстановке обеспечивали связь с батальонами... При выполнении боевого
приказа Мурманский был тяжело ранен, а Шихов стал впоследствии адъютантом
командира полка. Много добрых слов можно сказать и о других товарищах: И. М.
Лысенко, Т. С. Байде, Ф. С. Хасанове, З. Х. Мухаметзянове, Н. Л. Усманове и
многих других гвардейцах.
До второго сентября шли кровопролитные бои на Орловско-Курской дуге.
Гвардейцы одержали победу над фашистами на своем участке... Советские войска
перешли в наступление».
Среди прибывших из Башкирии были люди разных национальностей: русские,
татары, мари, чуваши... На чужбине, особенно поле сражения, земляки — это
большое счастье; чувствуешь себя, будто живешь в своей семье, среди родных.
На виду у земляков и воюется лучше, подкачать-то перед ними стыдно. Кончится
война, пройдут годы, встретиться доведется. Какими глазами будешь смотреть в
глаза своего окопного друга, если проявишь трусость в самое тяжкое время?
Человек, он ведь живет, держа постоянно экзамен перед другими. В мирное
время нужна целая жизнь, чтобы проявить все свои человеческие качества. На
войне же для этого порою достаточно мгновения.
Каждый фронтовой день утверждал Ферапонтова в такой мысли. Особенно ярким
примером к ней стала героическая гибель его однополчанина —
рабочего-коммуниста из Уфы Николая Попова, с которым он успел подружиться.
Вот кто доказал, чего он стоит, в решающий момент бросившись со связкой
гранат на «тигра», когда на этом участке прорвались немецкие танки...
Надолго запомнились бои, разгоревшиеся в конце августа сорок третьего,
которыми завершилась грандиозная Орловско-Курская операция.
В одну из ночей наши бойцы незаметно подобрались к немецким позициям.
Тишина. Ни единого выстрела — ни с той, ни с другой стороны, словно никто не
хотел спугнуть волшебную прелесть звездной августовской ночи.
Под прикрытием густой и высокой кукурузы, невесть как выросшей на этом
фронтовом поле, бойцы быстро окопались и установили пулеметы. Теперь можно и
покурить, накрывшись для маскировки шинелью, и к соседу заглянуть, душу
отвести в тихой беседе. Как всегда стали ползком-ползком собираться на
позицию расчета Ферапонтова, и пошли разговоры о самом сокровенном для
солдата: о семье, о детях, о хозяйстве, о милых подругах.
С наступлением утра немцы начали артобстрел. Они тоже не дремали, видать,
засекли наши позиции и с полчаса били по ним из орудий и минометов, не давая
головы поднять.
Когда стих огненный шквал, бойцы выглянули из своих окопов: все поле было
изрыто, в бесчисленных воронках. Еще только накануне вечером один солдат
шутил, показывая на сплошную стену кукурузы: «Смотрите, что твой брачный
полог молодых!» А наутро этот полог был взорван в клочья и от кукурузных
зарослей ничего не осталось.
Вскоре немцы пошли в атаку. Показались танки, сопровождаемые автоматчиками.
Прямо на расчет Ферапонтова двигались своим характерным строем три машины.
Шли они клином: одна впереди, две по бокам чуть позади. В головной, должно
быть, находился экипаж командира. «Вот он и треугольник, — подумал
Ферапонтов, — этот будет наш». Глянул по сторонам: справа и слева также
клином шли другие танки.
— Как раз нам на троих, — сказал он весело, подбадривая молодых бойцов
своего расчета Ямалетдина Якшикильдина и Маули Егорова. Пареньку, башкиру из
зауральского города Баймака, было всего девятнадцать лет. Другой земляк
Ферапонтова из Белебея чуваш Маули был лишь на год старше. Перед отправкой
на фронт боевую подготовку они проходили все вместе в училище,
эвакуированном в Башкирию из Риги. Ребятам наука давалась тяжело, и
Ферапонтов всячески помогал им. И когда Ямалетдин начинал постигать
изучаемые премудрости, наставник, бывало, шутил, хлопая его по спине:
— Ну, «якши кильдэ» — «хорошо пришел», «хороший человек пришел»*, скажи
теперь: «Я молодец!»
Смуглое лицо у того расплывалось в радостной белозубой улыбке.
С Маули было легче. Владимир Петрович рос, общаясь с чувашами, которых было
много в Белебее, работал с ними в колонии, а потом в давлекановских школах.
Поэтому, занимаясь с Егоровым, частенько подбадривал по-чувашски:
— Лайях, эпс анлав. Ку чан анла**.
_______________
* Фамилия Якшикильдин состоит из двух слов: якши — хорошо и кильдэ — пришел
(башкирск. — Пер.).
** Хорошо, ты понял. Это действительно так (чувашск.).
Ферапонтов знал, что Маули сохнет по татарочке Сагиде. И мать его была
татаркой, и когда он родился, отец хотел назвать его Николаем, а та
облюбовала имя Мауляви. К согласию пришли, составив из двух этих имен одно:
Маулай, а на татарский и башкирский манер — просто Маули.
И вот теперь на этих парней, к которым взрослый и бывалый Ферапонтов
испытывал почти отеческие чувства, шли грозные боевые машины врага и десятки
солдат.
В это время появился командир взвода и на ходу торопливо бросил:
— Без команды не стрелять! — и побежал дальше, к другим расчетам.
— Пусть подойдут, у нас гостинцев на них хватит! — ответил старший сержант.
У пулеметчиков были также автоматы, гранаты и противотанковое ружье.
— Вон, например, моя танк, ПТР мой будет стрелять, — забавно произнес
Ямалетдин, еще не очень хорошо говоривший по-русски.
— Значит, левый — на мое счастье, — поплевал на свои ладони Маули. Глаза у
обоих горели от возбуждения.
— А ну, надеть каски! — приказал Ферапонтов, построжав.
— Она мешает. Голова тяжелый, как тубал — большой котел, — начал было
Ямалетдин, но вынужден был подчиниться, когда командир жестко повторил:
— Выполняйте приказ!
Танки почему-то шли медленно, словно дразня наших бойцов, чтобы вывести их
из себя. Горячий Ямалетдин и в самом деле стал нервничать.
— Этот собака, как дурной гость, капризный, долго звать надо, — возмущался
он.
— Не спеши, Ямалетдин, еще успеешь их попотчевать, — успокаивающе сказал
старший сержант, глянув на уложенные в ящик гранаты, на длинное ПТР, и
погладил свой «максим».
Однако им не пришлось на сей раз угостить фрицев. Налетели наши штурмовики,
а следом открыли заградительный огонь артиллерия и минометы. В огненном
смерче заполыхали несколько танков и полегло немало солдат противника.
Остальные бежали.
* * *
Больше в это утро фашисты не лезли, видать, еще не очухались. Поэтому нашим
бойцам удалось спокойно позавтракать и даже немного расслабиться. Опять
потихоньку стали собираться возле расчета Ферапонтова.
— Мы вас прозвали философом, товарищ старший сержант, — лукаво заговорил
боец по кличке Ученый солдат, — скажите-ка: почему это немецкий народ всегда
крови жаждет, как голодный волк? Если обратиться к истории, кто больше всех
воевал? Немцы! Кто начал первую империалистическую? Немцы! Дали им тогда по
носу, мало этого, что ли?
Ученый солдат задает этот вопрос не для себя, а чтобы завязать беседу среди
бойцов. Его, коммуниста, назначили агитатором роты, а солдаты не очень
любят, когда в свободное время собирают их и объявляют, сейчас, мол,
проведем с вами политзанятия. Вот агитатор и начинает хитровато задираться,
а там слово за слово и, к удовольствию бойцов, возникает своего рода
дискуссия между «философом» и «ученым».
— Ты не говори «немецкий народ», — поправляет Ферапонтов оппонента, — народ
никогда не хочет войны. В ту империалистическую русские и немецкие солдаты
стали даже брататься, договариваться не стрелять друг в друга.
— А почему и сейчас не делаем этого? — вмешивается в разговор Иван,
прозванный Бессмертным.
— Надо победить фашизм и отдать Германию немецкому народу, — ответил
Ферапонтов.
— Неправильна! — взвился Ямалетдин. — Германия надо кончать. А то апят
другой собака-Гитлер будет. Может, сто раз хуже будет…
Солдаты рассмеялись.
— Мы освободительная армия, а не захватчики, и Германия не будет нашей,
Ямалетдин. А вот дружба между нами установится.
— Когда телеграфный столб зацветет? — насмешливо осведомился кто-то.
Свой вопрос был и у Маули:
— Гитлер ненавидит русских, убивает евреев, а вот как он относится к
чувашам, интересно?
Ответить Ферапонтов не успел, опять стали рваться немецкие мины и снаряды.
— По местам!
Снова показались танки с пехотой. На сей раз они не осторожничали, шли
решительно. Старший сержант понял, что эту атаку им придется отбивать самим.
Вот раздалась команда взводного «Огонь!» И тут же наши окопы полоснули по
цепи гитлеровцев свинцовыми струями, послышались хлопки ПТР. Но в этот
момент перед бруствером в нескольких метрах от Ямалетдина взорвался снаряд.
Пулеметчик был тяжело ранен. Его быстро оттащили и положили в укромном месте
в ходах сообщения. Ферапонтов бросился к пулемету и замер, подпуская
фашистов ближе.
Горячий и шумный лейтенант, командир взвода, закричал сердито:
— Что спишь? Почему не стреляешь?
Но Ферапонтов помнил, как ротный говорил утром перед боем: «Патронов и
гранат попусту не тратить, подвоза с тыла не ожидается. Бить наверняка,
держаться до прибытия дополнительных сил. Не отступать!»
Выдержка старшего сержанта не подвела. Пулемет его заработал, когда до
немцев оставалось почти рукой подать, и стал косить их почти в упор. От этой
внезапности немцы опешили и заметались, но спасения от кинжального огня не
было. Тогда на него ринулся танк, по которому Егоров бил из ПТР, но подбить
не смог. Они едва успели выскочить и прыгнуть в ближайший окоп, как танк
развернулся и пошел дальше, утюжа траншеи, к счастью, не в ту сторону, где
лежал Ямалетдин. Остался цел и опрокинутый пулемет. Ферапонтов и Егоров,
воспользовавшись тем, что машина подставила свою уязвимую заднюю часть,
подбили его гранатами. Танк запылал. Пулеметчики перевели дух. Атака немцев
захлебнулась.
Но много было потерь и у наших. Убило наповал Ученого солдата: пуля угодила
ему прямо в лоб. Ивану, по прозвищу Бессмертный, пробило грудь. На
Ямалетдине не было живого места от множества осколочных попаданий. Самым
страшным было ранение в живот. Умер он не сразу. Все просил пить и бредил,
зовя свою милую Тансулпан, мать, отца...
Положение роты было нелегким. Пропал старшина, который должен был привезти
обед, наверное, случилось с ним что-то... Все меньше оставалось боеприпасов.
Не было полной ясности: где соседи, куда переместились основные позиции
полка? Ротный смог связаться с комбатом и узнал, что фашисты, весь день
атаковавшие остервенело наши позиции, сами оказались в окружении, потому и
лезли напролом.
Рота таяла на глазах. Вышли из строя офицеры, и командование пришлось взять
на себя старшему сержанту Ферапонтову.
К ночи отбили последнюю, седьмую, атаку противника. Наконец стемнело. Надо
было решать, что делать дальше. И в это время сзади послышался странный шум.
Похоже, подтверждаются подозрения, что они оказались отрезанными. Но
странно, что немцы отважились на ночную вылазку. Такого с ними еще не
бывало. Вероятно, это какие-нибудь блуждающие остатки, пробирающиеся к своим
на запад.
— Не стрелять! Приготовиться к рукопашной, — передали по цепи команду
Ферапонтова.
Появились едва различимые в темноте фигуры. Идут не строем. Осталось
двадцать... десять метров... И тут, как тетерева из-под снега, повскакали
пулеметчики и набросились на подошедших.
— Сволочь, гад! — прорычал какой-то здоровяк, на которого налетел
Ферапонтов, и саданул его увесистым кулаком.
— Отставить, свои! — закричали сразу и с той, и с другой стороны.
Оказалось, это была долгожданная подмога. Радости бойцов не было границ.
Эта возня и шум у русских всполошили немцев, и они открыли огонь из
пулеметов. Все попрыгали в окопы.
Когда поуспокоились и стрельба прекратилась, к Ферапонтову подсел тот
крепыш, который уважил его давеча тумаком:
— С кем дрался, узнаешь, земляк? — спросил он.
Что-то знакомое почудилось в его голосе. Ферапонтов вгляделся
повнимательнее, благо луна появилась.
— Постой, постой... Сашка, ты?!
— Так точно! Медный котел. Чуть ведь не пришиб, Владимир Петрович.
— Ну и силища у тебя!
— Так ведь рабочая рука. — И они со смехом обнялись.
* * *
На другой день наши войска пошли в наступление. Обескровленные немецкие
части уже не могли оказывать сопротивление и стремительно катились на запад.
Ферапонтов, донельзя обрадованный встречей с другом, конечно же, взял его в
свой расчет.
Мир тесен, говорят, и это правда. Каких только не бывает сюрпризов на войне!
Примерно в эти же дни Владимир Петрович встретил своего бывшего школьного
завхоза, да, да, этого самого Сабирьяна Шагалиева, с сынишкой которого он
беседовал тогда в своем директорском кабинете, а потом навестил и его семью.
Сабирьян-то сразу узнал Ферапонтова, но старший сержант долго не мог
поверить своим глазам: ведь похоронка на человека пришла! С горя чуть было
не бросил учебу его сын, на глазах поседела жена, оставшаяся с четырьмя
сиротами на руках. Правда, Владимир Петрович и Махмуту помог вернуться к
занятиям, и семью его поддержал. Но что это по сравнению с обрушившейся на
них бедой? А тут — вот он, живехонек!
Дело же, оказывается, было так.
Однажды Сабирьян получил из Давлеканово очень неприятное письмо. Якобы его
жена, красавица Марьям, живет в свое удовольствие, гуляя с чужими, позорит
мужа, ушедшего на войну. В тот день Сабирьян с товарищами ходил в атаку.
Расстроенный дурной вестью, он шел безрассудно, словно искал смерти, и был
тяжело ранен. Его, бездыханного, посчитали убитым и послали семье письмо о
том, что он погиб смертью храбрых.
Сабирьян пришел в себя, когда похоронная команда ходила, подбирая тела
павших. Его отправили в госпиталь. Так он выжил, но жене-«изменнице» писать
не стал. И вот оказался в одном полку с Ферапонтовым.
Старший сержант добился у командования, чтобы и Шагалиева определили к нему,
и теперь их называют интернациональным расчетом земляков. Но Владимиру
Петровичу не давала покоя душевная рана, с которой жил его подчиненный. Все
думал о случившемся с ним. А если это поклеп? Дело рук порочного человека?
Тогда надо разоблачить пакостников. А может, был какой-нибудь грех у самого
Шагалиева и теперь ему мстят? При беседах с Сабирьяном возникало и такое
чувство, ведь педагога трудно обмануть. Улучив момент, Владимир Петрович
вызвал его на откровенность:
— Говори правду. Вранья не люблю, — заявил он.
И тот рассказал, как по глупости своей связался с некой вдовой,
легкомысленной бабенкой, жившей на одной с ними улице. Жена проведала об
этом и, придя к сопернице, гневно обратилась:
— Как тебе не стыдно путаться с мужиком, у которого четверо детей?!
Та тоже в долгу не осталась:
— Что же ты нарожала четверых, если единственного мужика своего не можешь в
узде держать?
И пошло-поехало. Крепко пошумели бабы. Вдова даже пригрозила: «Не я буду,
если дам вам жить с Сабирьяном!»
— Вот в такое тяжкое для нас время я и ушел на фронт, Владимир Петрович.
Сам, конечно, виноват, но... близок локоть, да не укусишь, — вздохнул боец.
Помолчал немного и пробормотал: — Неужто проделки той бабы? Не она ли
написала? Вот змея...
Тут уж Ферапонтов не выдержал, заговорил убежденно и жестко:
— Дело не в том, кто написал, а в том, верить или нет. Да кто бы там ни
писал — не верить и все! Когда я заходил к вашим, чтобы хоть как-то утешить,
помочь осиротевшей семье, жена твоя ни словом не обмолвилась о случае с той
женщиной, она страдала по мужу, поседела от горя. Такая на низость не
пойдет! Надо ведь еще и о детях заботиться. До мужчин ли ей?! А каково
старшему твоему, Махмуту, ты подумал?
Сабирьян слушал молча, опустив голову. Горько ему было и приятно в то же
время. Исчезло что-то темное внутри. Он вздохнул облегченно и сказал:
— Спасибо, Владимир Петрович, на душе легче стало. Как говорят, пусть побьет
умный, чем похвалит дурак. Отматерите меня, дьявола.
— Сейчас же напиши письмо своей жене, проси прощения! Считай, что это приказ
командира, — с сердитым видом потребовал старший сержант.
— Есть написать письмо жене! — улыбнулся боец.
«...После разгрома немцев под Михайловкой нашу дивизию передали в 52-й
корпус 40-й армии, — писал тот же председатель совета ветеранов-однополчан
И. П. Ткачев. — С 14 по 23 сентября полки дивизии совершили длительный
форсированный марш к реке Днепр через Лубны, Пирятин, Яготин,
Переяслав-Хмельницкий и в ночь с 23 на 24 подошли к Днепру в районе деревни
Яшинки. В эту же ночь с ходу мелкими подразделениями начали форсировать
великую украинскую реку. Форсирование проходило в исключительно трудных
условиях, на подручных средствах... После того, как обнаружили нашу
переправу, немцы открыли огонь...»
От взрывов снарядов и мин Днепр в одно мгновение взбурлил, как море в шторм.
Плот, на котором плыл расчет старшего сержанта Ферапонтова, ходил ходуном,
едва не опрокидываясь от вздымавшихся вокруг водяных валов. Отважная
четверка земляков-друзей изо всех сил орудует веслами, спеша к тому берегу
из одного ада в другой... На плоту находился и новый командир взвода
Клиновой. В целях маскировки было приказано лишнего шума не производить, но
— какая уж теперь маскировка! — у молодого лейтенанта от возбуждения то и
дело вырывалось:
— Держись, ребята! Быстрей, быстре-ей!
Приближаясь к берегу, попали под плотный пулеметный огонь. Одна пуля прошла,
даже куснув Ферапонтова в мочку уха. Пока им везло. То ли вошли в тень
береговой кручи, то ли ракеты погасли разом, плот на некоторое время
оказался в спасительной темноте, и вдруг на него со злобным шипением, как
Змей-Горыныч, обрушился снаряд. Прямое попадание! Но — о чудо! — взрыва не
произошло, снаряд ушел под воду, проломив плот в самой середке. Зато другой,
разорвавшийся поблизости, вздыбил плот и тугой воздушной волной смахнул
кого-то в воду. Послышался сдавленный крик:
— Братцы! Тону!..
Ферапонтов прыгнул на помощь и подхватил барахтающегося бойца. Это был
Шагалиев. Намокшее обмундирование и сапоги тянули вниз. К счастью, берег был
уже совсем близко.
— Приготовиться к бою! Покинуть плот! — скомандовал лейтенант и сам прыгнул
в воду.
Ферапонтов выбрался на берег и, быстро сориентировавшись, понял, что
высадились в стороне от ранее намеченного места. Надо было взять левее. Живо
разобрали оружие и снаряжение.
— За мной! — сказал старший сержант и побежал к песчаному подъему. Все
последовали за ним. Но там их встретил вражеский пулемет. Немцы тоже не
дураки, знали, где устроиться. Пришлось залечь.
— Товарищ лейтенант, разрешите, я сам, — обратился Ферапонтов, — а вы
подниметесь по моему сигналу. Соколов — за пулемет! Прикрой, — сказал он и,
взяв две гранаты, исчез в темноте.
Командир взвода не успел ничего сообразить и лишь подосадовал потом про
себя: кто тут старший, кто должен командовать? Куда пошел старший сержант,
оставив свой расчет?
А Ферапонтов уже поднимался наверх, пробираясь сквозь ивовые кусты и обходя
вражеский пулемет, чтобы подползти к нему сбоку. Вдруг немец смолк, и как
только он застрочил снова, Ферапонтов метнул гранату в судорожные всполохи
пулеметного дула. Но она взорвалась дальше. Стрельба прекратилась, и
лейтенант внизу поднял группу:
— В атаку, за мной!
И тут же снова заработал пулемет. Это было гибельно. Поспешил командир, не
дождался условного сигнала и теперь мог жестоко поплатиться. Старший сержант
вскочил, швырнул вторую гранату прямо в пулеметное гнездо, и едва она
взорвалась, с криком прыгнул в окоп к фашистам. Кто-то полоснул из автомата,
но, к счастью, пуля лишь задела руку. Думать об этом было некогда, на него
набросились двое, но тут и наши подоспели.
Немцы, как правило, избегали ночных рукопашных схваток и сегодня тоже
предпочли оставить первую линию своих траншей на этом участке.
* * *
Важнейшая часть боевого задания была выполнена: переправились и захватили
плацдарм. Развивая успех, по оперативному плану предстояло углубить занятый
участок и выбить немцев из ближней деревни Гученко. Поэтому, наскоро
перевязав свои царапины, Ферапонтов установил пулемет и, не давая опомниться
врагам, открыл по ним бешеный отсекающий огонь. Тем временем переправились
новые силы и не мешкая двинулись к деревне. Но на подступах к ней вынуждены
были залечь под сильным пулеметным огнем неприятеля. Было ясно, что это
следующая укрепленная точка фашистов. По цепи передали команду: «Окопаться!»
— Эх, молодо-зелено! — чертыхнулся Ферапонтов на неопытность командира
взвода, ведь задерживалось продвижение вперед, а с наступлением утра лежать
под носом у врага будет опасно. Что же делать? Ни забросать фашистский дзот
или гнездо гранатами, ни подавить его своим огнем не удастся — далековато. И
опять, как давеча на берегу, старший сержант решил подобраться к противнику
с фланга и, выдвинувшись со своим «максимом» вперед, ударить наверняка.
— Владимир Петрович, разрешите, я справа ... из автомата, — обратился к нему
Соколов совсем не по-военному.
— Объясни только!
— Отвлеку фрица.
— Действуй!
Сам же, подозвав Егорова, пополз на новую позицию. Но тут подоспел командир
взвода.
— Вы куда? Почему без разрешения?
— Надо подавить огневую точку врага, товарищ лейтенант.
— Самовольничаете?
— Товарищ лейтенант, нам приказано расширить плацдарм и занять деревню.
Боевые действия согласованы с командиром полка. Я получил его личное
указание.
— Докладывать надо!
В это время послышался в сторонке знакомый треск своего ППШ. Это был
Соколов. Как и предполагалось, немец перенес огонь на него. Воспользовавшись
этим, Ферапонтов быстро сменил позицию и с довольно близкого расстояния
точными очередями заставил вражеский пулемет замолчать.
Залегшие было бойцы рванулись вперед и броском достигли деревенской околицы.
Здесь расчет земляков срезал еще одного фрица, бившего из окна крайнего
дома, а когда немцы пошли с рассветом в контратаку, вместе с другими
сдерживал их до прибытия новых подразделений с того берега. Отбить деревню
фашистам не удалось.
* * *
24 сентября продолжалось форсирование реки нашими войсками. Первым в этот
день переправился штурмовой батальон 198-го гвардейского полка. Вместе с
бойцами прибыл на плацдарм и командир части майор Ткачев. Встречая его на
передовых позициях, занятых ночью, лейтенант Клиновой доложил обстановку, не
преминув отметить и самовольные, по его мнению, действия старшего сержанта
Ферапонтова.
— Запомни, лейтенант: в таких случаях каждому солдату надо давать
действовать по обстановке!
Увидев Ферапонтова, майор все же шутливо пожурил его:
— Молодец, герой! Храбрость — вещь хорошая, но не спеши подставлять свою
грудь под каждый огонь, дай отличиться и другим, старший сержант!
— И другие дрались крепко, товарищ гвардии майор. На подступах к деревне
боец Соколов отвлек на себя огонь вражеского пулемета, помог уничтожить его
и обеспечил прорыв группы. Солдаты Савельев, Егоров, Шагалиев — все воевали
хорошо.
— От имени командования объявляю вам благодарность за смелые действия при
выполнении ответственного боевого задания! Будете представлены к
правительственным наградам.
* * *
Такой дерзкий бросок через Днепр застал немцев врасплох, как бы тщательно
они ни готовились к его отражению. В тот день под непрерывной бомбежкой и
артобстрелом форсировали реку на этом участке подразделения еще двух полков
68-й гвардейской дивизии, и фашисты стали срочно перегруппировываться,
подтягивать свежие силы, чтобы сбросить смельчаков в реку и очистить
плацдарм.
Это короткое затишье использовали, для того чтобы перекусить, привести в
порядок себя, оружие и боевое снаряжение, хорошенько окопаться. На позиции к
бойцам потянулась детвора, женщины и старики, оставшиеся в деревне. Кто-то
нес краюшку хлеба, кто-то немного молока или яиц. Но солдаты старались не
брать их и угощали сами, зная, каково приходилось этим людям в оккупации.
Появился ефрейтор-почтальон. Раздав письму, он объявил:
— Я подожду, а вы быстренько напишите ответ, надо успеть до вечера на тот
берег и отправить!
Было письмо и Ферапонтову — от жены. Мария Николаевна радовалась, что он
благополучно прошел сквозь огонь боев под Михайловкой, тревожилась за каждый
его фронтовой день; как в юности, признавалась в своих чувствах к нему; зная
его горячую самоотверженность, просила поберечь себя ради нее, матери и
родных. Жена сообщала, что вся школа и знакомые поминают его добром, что
недавно приходила женщина по имени Марьям и благодарила за помощь ее семье
после гибели мужа. «Нет для жены большего счастья, чем слышать добрые слова
о своем муже, — писала Мария Николаевна. — Сколько же осталось в сердце
невысказанных теплых слов! Вернись ты — дни и ночи напролет бы говорила,
высказала бы все, что накопилось в душе...»
Прочитав письмо, Ферапонтов пошел к Шагалиеву. Тот, сидя на чурбаке во дворе
у одной бабки, тоже писал.
— На, почитай, — сказал старший сержант, — там и о твоих написано.
«Нет для жены большего счастья... женщина по имени Марьям... после гибели
мужа...» Прочитав это, Шагалиев помрачнел. С новой силой накатило на него
чувство горечи и сожаления о случившемся между ними, о дурости своей. Может,
лучше так и остаться ему мертвым для жены и детей? Зачем травить им сердце и
мешать Марьям, которая нашла бы себе достойную пару? А его пусть забудут. Он
заслужил этого...
Шагалиев скомкал свое письмо.
— Ты что делаешь? — возмутился Ферапонтов.
— Так надо, Владимир Петрович...
— Говорю тебе как командир: не позволю!
Старший сержант пристально и сурово посмотрел на своего подчиненного и молча
отошел. Шагалиев опять взялся за карандаш. Это письмо давалось ему тяжелее,
чем в атаку идти.
* * *
Через Днепр переправлялись все новые подразделения дивизии. Надо было
расширять плацдарм, ни в коем случае не упускать инициативы, отвлекать и
сковывать силы противника, чтобы дать возможность нашим войскам навести
переправу. Ведь вся техника, танки и артиллерия наступавших были еще на том
берегу.
Комбат капитан Богатырев, созвав к себе командиров пулеметных расчетов,
поставил задачу: взять высоту 172,6, ставшую на пути. Таков был приказ
командира полка.
Лобовая атака здесь не годилась, пулеметы на вершине держали под прицельным
огнем все подступы и склоны. И опять Ферапонтов со своим расчетом подобрался
вплотную к дзоту и забросал гранатами его огнедышащую пасть, а затем с
близкого расстояния открыл убийственный огонь по вражеским траншеям. Эта
дерзкая отвага пулеметчиков подняла остальных бойцов, и они ворвались в
немецкие окопы.
Гитлеровцы не могли смириться с потерей и на другой день с утра стали
яростно контратаковать, подвергнув предварительно жестокому
артиллерийско-минометному обстрелу свои вчерашние позиции. И так — целый
день, перемежая артналеты с атаками пехоты. Противник не считался с
потерями, но и гвардейцам доставалось. Выбыли из строя офицеры, и
Ферапонтову опять пришлось взять на себя командование взводом, а затем и
всей ротой. Один из однополчан, Иван Савельев, вспоминает о тех адских днях:
«...началась артподготовка. Снаряды взрывались прямо в четырех-пяти метрах
от нашего окопа, и одним из взрывов завалило меня землей. Тут ко мне на
помощь подошел Владимир Петрович Ферапонтов, помог выбраться из заваленного
окопа. У меня, кроме простреленных ног, оказалась пробита и грудь.
Ферапонтов сказал мне: «Ну, Ваня, не тужи, ты будешь жить». И крепко пожал
мне руку. После этого старший сержант побежал к своему расчету. А там, на
дне окопа, лежал недвижно, скорчившись Соколов.
— Саша! Сашка! Соколов! — бросился Ферапонтов поднимать его. Тот получил
несколько осколочных ранений, но был в сознании. — Перевязать! — приказал
командир кому-то из бойцов и сам встал за пулемет — фашисты опять пошли в
атаку. Подпустив их на полсотни метров, он в минуту уложил десятка
три-четыре фрицев вместе с офицером. Уцелевшие повернули назад.
Отбив эту вылазку, Ферапонтов поспешил к своему раненому другу. Соколов был
очень плох.
— Вот так, учитель, и прощаться пора, — с трудом проговорил он. — Не поминай
лихом. Вернешься, расскажи моим, как я...
— Сашка, не смей и думать об этом!
Но Соколов уже умирал...
* * *
Защитникам плацдарма становилось все труднее. Ранило комбата, почти
одновременно погибли от ран Егоров и Шагалиев... Был момент, когда очередное
затишье Владимир Петрович счел последним и для себя, стал лихорадочно писать
на тетрадном листке: «Мария! Родная моя!..» В этой последней своей весточке
он сообщал всю жестокую правду о том, что остаться в живых надежды нет, что
будет биться до последнего патрона и не отступит, ибо давал такую клятву;
просил не говорить и не показывать сразу матери, если придет на него
похоронное извещение, а то она с больным сердцем может не выдержать;
благословлял их на жизнь и прощался...
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
