|
|
Колхозная
«Одиссея» городского подростка
Первый заезд
В мае 1941 года, сдав последний экзамен, я и мои сверстники, ученики 64-й
средней школы (ныне — 45-я), перешли в 8-й класс. Все наши планы нарушила
начавшаяся война. Многие мальчишки встретили сообщение о начале войны с
наивным патриотическим энтузиазмом. Мы были убеждены в том, что «Красная
Армия всех сильней», что «врагу мы не позволим рыло сунуть в наш Советский
огород», что «на вражьей земле мы врага разобьем малой кровью, могучим
ударом». Так мы пели перед войной, а с ее началом мечтали попасть на фронт,
полагая, что мы будем лихо бить фашистов.
Война тем временем набирала обороты, проникая во все сферы тыловой жизни. В
городе развернулась сеть госпиталей, под которые прежде всего приспособили
школы, в том числе и нашу, 64-ю. А нас, новоиспеченных восьмиклассников,
отправили на фронт... сельскохозяйственных работ.
Подходила пора уборки урожая, а мужских рук катастрофически не хватало.
Образовавшуюся нишу решили хоть частично заполнить городскими школьниками
старших классов.
В один из августовских дней первого военного года нас собрали в помещении
35-й школы, ютившейся тогда в одноэтажном деревянном здании на улице
Краснознаменной (ныне застроена 9-этажными домами, идущими от телецентра
вниз по ул. Фрунзе).
Там мы узнали, что нас направляют в колхоз имени Буденного Буздякского
района. Старшим над нами будет преподаватель истории Михаил Константинович
Свиридов.
На следующий день вместе с Михаилом Константиновичем мы поездом доехали до
станции Буздяк, до колхоза пришлось идти пешком.
Один из будущих «буденовцев» — Юрка Беляев — вскарабкался на пасущуюся близ
дороги лошадь. Это выглядело довольно карикатурно. Было ясно, что Юрка
никогда на лошади не сидел. «Тоже мне, кавалерист, — с сарказмом подумал я.
— Вот я бы...»
Дошли до деревни. Разместились по избам. Питались в столовой.
ТРУДОВОЙ ДЕБЮТ
После завтрака в сопровождении женщины-бригадира мы направились на
гороховое поле, где нас ожидали хорошо побуревшие плети гороха и... серпы.
— А серпы-то зачем? — удивились мы. Для нас серп был частью эмблемы
рабоче-крестьянского союза.
Бригадир разъяснила: убирать горох удобно с помощью серпа, и показала, как с
ним управляться — подхватила гороховую косу у основания левой рукой, а
правой подрезала ее серпом. Ловко у нее получилось. Отмерила каждому полосу
и ушла. Мы с мальчишеским задором ухватились за серпы и рванулись вперед...
Но не тут-то было. Серп не помогал, а явно мешал: то плеть не подрезается,
то серп норовит в землю воткнуться. Бригадирша, уходя, между прочим сказала:
— Если не получится с серпом, можете рвать руками.
Этим советом мы и воспользовались. Дело пошло.
Рвём гороховые плети, а за нами остаются бурые валки. Отвлекают нас от
работы лишь случайные зеленые стручки да вылетающие время от времени из-под
ног серые куропатки. Через какое-то время по команде Михаила Константиновича
устроили перекур и почувствовали, что ладони наши стали не свои. Сухие
стебли и листья так искололи руки, что пальцы еле сгибались. Все же к концу
рабочего дня задание мы выполнили и с песнями покинули поле.
ГОРЕ-КАВАЛЕРИСТ
Все мы десятки раз смотрели кинофильм «Чапаев», пели песню о легендарном
герое гражданской войны Семене Михайловиче Будённом... А тут — колхоз имени
Будённого. Появилась возможность, какой в городе у меня не было. Образ Юрки
на кобыле стоял перед глазами, и я ждал случая, чтобы показать свою удаль
молодецкую. Случай вскоре представился. Мой дружок Толька Максимов как-то
вечером сказал:
— Поедешь завтра со мной боронить? Я тут с мальчишками деревенскими
договорился.
— Конечно поеду, — радостно откликнулся я.
Наутро Толька привёл меня на конный двор. Мальчишки нас уже ждали и вывели
каждому по лошади.
— А где бороны? — поинтересовался я.
— Бороны на поле... поехали! — крикнули мальчишки и поскакали.
— Ты на лошади-то умеешь ездить? — спросил Толька.
— Конечно умею, — уверенно ответил я, полагая, что езда на лошади не
труднее, чем на велосипеде.
Увы, лошадь оказалась совсем не то, что велосипед. С грехом пополам я
вскарабкался на нее и понял всю наивность своих представлений. Крутые бока,
острый хребет…
Крикнув мне «догоняй!», Толька поскакал за мальчишками. У него был опыт — он
каждое лето ездил в деревню к бабушке. Какой тут «догоняй»! Каждый шаг моей
коняги отдавался болью там, где кончается спина. Толька обернулся, видит, я
отстал.
— Ну, ты чего отстаёшь?
Мальчишеское самолюбие не позволяет признаться в своей неумелости. Отвечаю:
— Да не бежит, проклятая...
— Сейчас побежит, — говорит, подскакав, Толька и кнутом у самого уха моей
Сивки-Бурки — щелк, щёлк... Она с места да в галоп. Меня подкидывает,
болтает, чувствую, что неумолимо съезжаю влево. Вцепился руками в гриву,
ногами сжимаю бока, но все-таки свалился и распластался на земле. Лошадь,
пролетая надо мной, слегка задела копытом затылок. Хорошо, что не кована
была. От лошадиного «подзатыльника» всё во мне оборвалось, руки, ноги
онемели, дыханье перехватило. Толька подскакал, спрашивает:
— Борька, ты жив?
— Жи-и-ив, — с трудом выдавил я.
Лошадка моя, потеряв седока, остановилась и смирно стояла. Я понял, что
будёновец я никакой, и на следующий день пошел «на горох».
САМОВОЛКА
Три «гаврика» — Толька Максимов, Стаська Кондратьев и я, решили съездить
домой — родителей проведать, в бане помыться и просто отдохнуть от
непривычного труда.
После обеда выждали, когда все ушли на поле, собрали свои вещички и подались
на станцию Буздяк. Там выяснилось, что почтово-пассажирский будет только
утром. Решили ждать. В пристанционном скверике прилегли на травку и уснули.
Разбудил нас Толька. Он проведал, что на путях стоит товарный порожняк,
который вскоре должен пойти в сторону Уфы.
Мы влезли в один из вагонов и, когда поезд тронулся, мирно заснули под
ритмичный перестук колес... Вдруг яркий луч света и какие-то мужские голоса
вырвали нас из сна. Поезд стоял, у открытой двери вагона было несколько
рабочих.
— Эй, кто здесь?.. Ну-ка, вылезайте!
Мы повиновались. Рабочие нас обступили. Проходя мимо порожняка, они услышали
в одном из вагонов подозрительный шорох. Время военное, вот они нас и
«побеспокоили». Увидев, что это всего лишь мальчишки, повели нас к дежурному
станции Благовар (успели мы прочитать).
Нам устроили допрос: «Кто?.. Куда?.. Откуда?..» Мы, что называется, запели
лазаря. Мы, мол, из колхоза... в Уфу... у нас на осень переэкзаменовка...
Нам поверили и отпустили с миром.
Снова знакомый вагон, и вскоре колёса начали вновь отбивать свой привычный
ритм, под который мы и заснули. Первым опять проснулся Толька.
— Вставайте! Скоро Уфа. Подъезжаем к какой-то станции, будем сходить. Лишь
бы не попасться на глаза начальнику поезда. Я обещал ему заплатить, а
денег-то у нас нет.
Разработали план «эвакуации» — Толька встанет у правой двери, я — у левой, а
Стаська — посреди вагона. Решили воспользоваться одной из этих дверей, чтобы
не попадаться на глаза начальнику. Так и сделали. Тишком побрели к станции.
Рассветало. Вдали, в сумраке наступающего утра над полосой серого тумана мы
увидели силуэт водокачки. Это было так неожиданно и загадочно, что я
воскликнул:
— Это — мираж!
— Какой тебе мираж, — сказал прагматик Толька, — мы — в Дёме.
Вскоре пришёл рабочий поезд. На нём мы спокойно доехали до правой Белой, а
оттуда по Трактовой и по Пушкина дошли всяк до своего дома.
Вечером появились родители: мама из госпиталя, отец — с разгрузки
военно-санитарных поездов (он тогда был начальником Уфимского
эвакоуправления № 97). Узнав, что я «драпанул» из колхоза, он меня отчитал,
назвав дезертиром. Эта оценка была для меня убийственной. Хорошо, что вскоре
в Уфу вернулись все ребята. Михаил Константинович ушёл на фронт, где и
сложил свою голову.
СНОВА В КОЛХОЗ
Начинался новый учебный год, а учиться было негде. Нашу школу отдали под
госпиталь. Учеников с 1 по 7-й классы разместили по разным школам, куда-то
пристроили 10-е, а нас, восьмиклассников, снова послали в колхоз.
Сентябрь 1941 года, как на заказ, стоял солнечный и теплый. В деревне
остались только старики, инвалиды да ребята, не достигшие призывного
возраста.
В самом начале сентября нам велели собраться в Уфимском райисполкоме. Он
тогда находился на улице Гафури рядом со зданием бывшего польского костёла
(угол улиц Пушкина и Гафури). В назначенное время мы туда явились. Набралось
нас человек 15 из разных классов: снова Юрка Беляев, мой друг с 1-го класса
Марат Усманов, Володя Ворошилов, Марат Камалов, Мидхат Насыров, Баярд
Даниловский и другие. На сей раз старшим к нам был приставлен замечательный
учитель математики — Мирон Михайлович Ахмылов. От него мы узнали, что поедем
в колхоз имени Шевченко (деревня Фомичёвка) Осоргинского сельсовета
Уфимского района.
Часа через два-три транспорт прибыл — три колхозные лошадки с телегами и три
женщины-возницы. Гужевой транспорт нас не шокировал — привычное зрелище тех
лет. С шумом и гамом водрузились на телеги и неспешно поехали.
Мы казались сами себе очень взрослыми и старались свою мнимую возмужалость
показать, задавая женщинам серьёзные вопросы. Из ответов узнали, что их
деревня наполовину русская, наполовину украинская. Наши возницы оказались
украинками, что можно было понять по их речи, мягкой, певучей, с характерным
украинским выговором. Кто-то из нас, напустив солидность, спросил:
— А махра у вас в деревне есть?
Вопрос вызвал заливистый смех и двусмысленный ответ:
— Ха-ха-ха! Чего-чего, а махры хватает!
Так со смехом и разговорами мы добрались до Фомичёвки.
ОБЖИВАЕМСЯ
Поначалу нас разместили в классных комнатах сельской школы. Занятия ещё
не начинались — дети были заняты на сельхозработах. На партах для нас
соорудили нары, на коих мы и расположились, постелив себе свои пальтишки или
телогрейки.
Колхоз определил нам достаточно хлеба, по литру молока на день (утром
пол-литра и столько же вечером), для обеда выдавали горох, крупу, картошку,
овощи, мясо. Все это подвозили к домику-кухне, стоявшему на пустыре.
Командовал доставкой продуктов Мирон Михайлович, а кашеваром была назначена
учительница нашей школы, мать Юрки Беляева. Ей в помощь выделяли по два
человека, по армейской терминологии, — наряд по пищеблоку. Они чистили
картошку, кололи дрова, поддерживали огонь и привозили с фермы молоко. В
общем, жизнь была очень сносной. От нас ждали работы.
НАЧАЛО СТРАДЫ
Всё началось с прополки. Утром к школе подъехал верхом бригадир
полеводов. Он повёл нас на поле поднявшегося овса и сказал, что нам
предстоит его прополоть. Отмерил каждому полосу и дал задание — гнать до
конца поля. Мы вспомнили «гороховый штурм», и работа пошла, но хватило нас
ненадолго. Спины свело, мы приостановились и… стали играть в «осла». Это
подвижная игра наподобие чехарды. Кто-то по жребию становился «ослом», а
остальные через него перепрыгивали с разбега. Через короткое время на
засеянном участке была вытоптана дорожка и площадка вокруг «осла». Подъехал
бригадир... Он втолковывал нам простые истины о недопустимости потравы
посева, о хлебе, который нужен фронту и труженикам тыла, нашим родителям,
братьям и сестрам... И мы принялись за работу. Стали драть колючий сорняк —
осот, молочай, — не обращая внимания на уколы, брались за него не пальцами,
а в полный хват, и постепенно реакция на боль притупилась. Свою вину мы
искупили. Правда, на следующее утро пальцы еле сгибались, но со временем это
прошло, а там и прополка кончилась.
ЛОШАДИ БЫЛИ РАЗНЫЕ
Мой позорный кавалерийский дебют в колхозе имени Будённого не охладил
тяги к лошадям. В Фомичёвке я снова потянулся к ним, хотелось научиться
запрягать и, конечно же, ездить верхом. Возможности для этого были.
В кинофильме «Свинарка и пастух» конюх Кузьма (артист Н. Крючков), выступая
перед односельчанами, говорил: «Лошади в Москве имеются в большом
количестве, и лошади имеются разные...» В Фомичёвке лошадей было немного, но
лошади были разные. Я до сих пор помню их всех: своеобразный нрав каждой и
мысленно вижу каждую из них.
Первой была Кудрявка, аккуратная и весьма своенравная лошадка. Меня нарядили
возить на ней с тока пшеницу. Запряг ее и выехал с конного двора, а путь
пролегал мимо дома её бывшего хозяина, потом мимо озера и мимо овсяного
тока. Она сразу же показала, что не считает нужным подчиняться какому-то
чужому мальчишке, полностью игнорировала вожжи, удила и мои грозные окрики:
«Тпру!..» Кудрявка тыкалась мордой в ворота хозяйского дома, по самое брюхо
залезала в озеро и нагло вторгалась в груду только что провеянного овса. Всё
объяснялось просто: её лошадиная душа тянулась к родному дому, она хотела
пить и есть, а я тогда этого не понимал.
Вторая лошадка — Селёдка — была иной, медлительной, вялой. Пока не
хлестанёшь, не побежит. Однажды поехал я с Селёдкой за гречей, а хлыст не
взял. Уж как только я её не понукал — не бежит да и только. На её несчастье
мы проезжали мимо поля убранных подсолнухов с торчащими стеблями. Сколько
этих стеблей я об неё измочалил!
Иногда мне доставался такой же квёлый, как Селёдка, жеребец Кайдам. Тоже не
разбежится. Ездил на нём редко, в основном сено к стогам свозил на волокуше.
На нём же освоил верховую езду без седла.
С необычно скверным нравом была Румынка, серая лошадь с бельмом на правом
глазу. Румынка тоже норовила двигаться шагом, но стоило ей увидеть мост или
ограничительные столбики на обочине дороги, как она без понукания пускалась
вскачь. Повёз я на ней хлеб на ссыпной пункт в Булгаково. По пути пришлось
перебираться по плотине через Уршак. Спуск крутой. Вредная кобыла закусила
удила и галопом вниз к плотине. Страшно стало, я соскочил с телеги. Всё
обошлось, однако больше на Румынке я старался не ездить, разве что на ферму
за молоком. А иногда заупрямится, встанет среди дороги и никакими силами её
не сдвинешь. А то ещё и ляжет. Остаётся самому лечь в повозку и ждать, когда
сама пойдёт.
ПРИ КУХНЕ
Какое-то время мы довольствовались тем, что готовила нам мама Юрки
Беляева, но однажды ребята стали высказывать недовольство. Раза два кому-то
не хватило молока, и зашумели парни. Как-то вечером собралась вся братия и,
погалдев, решили отказаться от её услуг. Возник вопрос — кто будет готовить?
Я подумал: «А почему бы не взяться за это дело? Дома готовил щи, гороховый
суп...»
— Я могу попробовать... Дома готовил иногда...
И ребята меня утвердили в должности повара. С этого дня я сам стал ездить за
продуктами, на молочную ферму, варил, кормил, и все всегда у меня хватало, и
на добавки оставалось.
Баярд Данилевский, или просто Данила, был парень рослый и на отсутствие
аппетита не жаловался. Он являлся на обед с большой глиняной миской, в два
счета расправлялся с её содержимым и шёл ко мне за «доппитанием» — всегда
пожалуйста!
Дни стояли тёплые, прозрачные. Небо голубело. Летали паутинки. Близлежащий
лес покрывался позолотой. Тогда я впервые услышал выражение «бабье лето»,
аллегорический смысл которого мне был еще не слишком понятен.
Мы обедали прямо на траве возле домика-кухни. Данила рассказывал какие-то
украинские побасенки не слишком скромного содержания. Все хохотали и
заканчивали обед в приподнятом настроении. Претензий к повару не было.
Сейчас, вспоминая себя в роли повара, удивляюсь, как это я, 15-летний
мальчишка, решился готовить обеды на полтора десятка душ? Правда, подсобные
рабочие выделялись.
Я часто вспоминаю те обеды и, конечно, Данилу, его побрехушки, и мне снова
становится весело. В жизни я его больше не встречал. Он перешёл в 11-ю
школу, носившую тогда имя Л. А. Галановой. Меня закрепостил военный завод,
потом — армия, и пути наши разошлись.
В начале 50-х годов в журнале «Огонёк» я наткнулся на статью о том, как
советское судно «Тарту» спасло во время шторма экипаж горящего шведского
транспорта «Фольга». Командовал нашим судном капитан дальнего плавания Баярд
Данилевский. Я написал ему письмо и получил ответ, где он рассказал, как всё
происходило, и сам удивлялся тому, что смог пойти на такой рискованный шаг.
НА МАЛЕНЬКОЙ УКРАИНЕ
Наступил день, когда пришлось освободить школу — начались занятия. Встал
вопрос: куда пойти? Сначала все подались на русскую половину, но вскоре
перебрались на украинскую сторону. Это была маленькая Украина. Жизнь у них
нам показалась более соответствующей городскому образу жизни. В хатах было
чисто, стены белёные, полы крашеные, на иконах и рамках с фотографиями —
вышитые рушники. Ощущался достаток. Наши сверстники почти не отличались от
нас. Они пели «городские» песни, играли в «городские» игры и самое главное —
там жил единственный на всю деревню гармонист, наш ровесник Иван Пакал.
Я устроился у сторожа деда Касьяна. С ним жили жена, сноха Ксения, две
внучки и четырёхлетний внук Витька. Сын Касьяна был на фронте, и от него
давно не приходило писем.
Вечерами были посиделки. Деревенский кумир — Ванюшка Пакал — был востребован
всей молодёжью. Придут ребята и девушки с русской половины, зовут:
— Ванюшка, идём к нам! Поиграй...
Ваня идёт. Вместе с ним и мы. На нейтральной поляне звучат русские
частушки-припевочки… Иван играет щедро. В какой-то момент свои девчата
уводят его на «ридну сторонку». Веселье переносится туда…
Из всех девчат украинской стороны выделялись две сестры — Вера и Мария
Питер. Отец девушек, бывший военнопленный Иштван Питер, остался в России
после 1-й мировой войны, оказался в Фомичёвке, женился на голубоглазой
дивчине и осел в этой деревне. Деревенские звали его Пишта. Он оставлял
впечатление человека неразговорчивого.
Вера, старшая, унаследовала внешность отца — брюнетка с черными глазами.
Глядя на неё, в памяти всплывали слова песни: «Ах, эти очи, очи дивочи! Де ж
вы навчилысь зводыть людей?» Мария (Маня) — темная шатенка с голубыми
глазами матери — была на год младше сестры. С этой троицей — Ваня, Маня,
Вера — мы больше всего подружились. Я до сих пор храню подаренный мне Маней
венгерский серебряный форинт с портретом императора Франца-Иосифа. Это была
память Иштвана о его родной Венгрии.
Однажды я и мой товарищ Марат Усманов зашли к Пакалам домой. Нас радушно
встретил отец Вани — дядько Иосиф. Он угостил нас пареной кукурузой, да не
белой, а какой-то лилово-коричневой. Вкусно было.
Прошли годы. Работая в клубе «Молодой строитель», я как-то зашёл в
бухгалтерию СУ-2 стройтреста № 3 и там увидел красивую молодую женщину,
яркую брюнетку, которую все называли Верой Ивановной. Пригляделся и узнал
фомичёвскую Веру. Оказалось, что она и Маня давно уже живут в Уфе, а Иван
Пакал в 1943 году был призван в армию и погиб на фронте.
ОЗОРНИКИ
Пока мы жили в школе, «навещали» крестьянские огороды. Распределившись по
избам, шкодить перестали. А то, бывало, ночью залезешь в огород, нарвёшь
огурцов, вытрешь о штанину и наслаждаешься. Потом животом маешься. Но я
нашел верный способ борьбы с недугом. Украинцы делали варенец. Это —
заквашенное сметаной топленое молоко. Съешь глечик варенца, и все как рукой
снимет. Вкусно и полезно.
Однажды на поляне возле школы мы увидели зверька. Кто-то крикнул: «Белка!» И
вся ватага кинулась ловить «белку», а был-то хорёк. Поймали. Данила схватил
его, но зверёк вонзил свои острые зубы ему в палец и прокусил. Данила
вскрикнул и разжал руку. Только хорька и видели.
Как-то раз в свободное от работы время мы пошли на Уршак. Купальный сезон
давно закончился. Хотя дни стояли тёплые, вода была холодная. Тем не менее
Марат Усманов разделся и прыгнул в воду. Он вообще был мальчишка
бесшабашный. Плавает он и изображает на лице полное удовольствие. Я влез в
полузатопленную лодку и стал вычерпывать из неё воду. Марат подплыл к лодке
и, оттолкнув от берега, стал гнать её на середину речки. Сразу же во все
щели хлынула вода — лодка оказалась насквозь дырявой. Увидев, что гибель
судна неминуема, лихорадочно снимаю с себя пальто и кричу Марату: «Кончай!
Не дури!» А он заливается озорным смехом и толкает посудину еще дальше от
берега. Она вмиг погрузилась в воды скромного Уршака. Я перебежал на нос, и
он ушел под воду. Не выпуская пальто из рук, выплыл на берег под хохот
мальчишек.
Мой славный друг и одноклассник Марат Усманов погиб в самом конце войны, в
апреле 1945 года.
ПОСЛЕДНЯЯ СПИЧКА
В один из поздних сентябрьских дней, кода «на нивах шум работ умолк»,
четверым юным труженикам колхозного фронта — Володе Ворошилову, Марату
Камалову, Мидхату Насырову и мне — Мирон Михайлович позволил отлучиться в
Уфу. Погода была гнусная. Дул холодный северный ветер, моросил мелкий,
колючий дождь. Дошли до разъезда Мокроусово, а поезд, оказывается, уже
прошёл. Что делать? Решили выходить на Стерлитамакский тракт и ловить
попутную машину.
Вышли на тракт — транспорта никакого. Дорога грейдерная, извилистая, как
змея, с выбоинами и колдобинами. Захотелось курить. Хвать-похвать, а
спичек... осталась только одна. Ветер рвёт и мечет. Как зажечь, чтобы не
погасла? Вовка Ворошилов говорит:
— Я зажигать буду, а вы меня заслоните от ветра. Я закурю, а потом от
горящей цигарки друг у друга будем прикуривать.
Окружили мы Вовку, загородили его своими телами и распахнутыми пальтишками.
Он чиркнул спичкой... и тут резкий порыв ветра ударил по нашей группе, как
крылья вспугнутых птиц взметнулись полы наших одёжек, и зыбкое пламя
единственной спички погасло.
Продолжили мы свой поход, кляня погоду. Дорога пустынная: ни машины, ни
подводы. Курить охота. Наконец показался человек.
— Спички есть? — спрашиваем хором.
— Нет, — отвечает. Мы сникли.
— Чикма есть.
Мы воскресли. Чикмой тогда назывался немудрёный комплект из кремня, кресала
и фитиля с обожженным концом и заправленным в какую-нибудь трубочку. Роль
кресала отводилась кусочку стальной пластинки или напильника. Приложил
фитиль к кремню, кресалом — чик! — фитиль затлел. От ветра только лучше
разгорается. Солдаты прозвали чикму «Катюшей». Для фронта агрегат
незаменимый.
Мужик «чикнул», один из нас закурил, и по цепочке пошло. Жизнь стала
прекрасной и радостной.
С тех пор я очень бережно отношусь к спичкам.
…Время разбросало моих друзей. Володю Ворошилова последний раз встретил в
50-х годах. Он был офицером ВВС, приезжал в Уфу в отпуск. Марат Камалов
исчез из поля зрения, оставив на память лишь свою фотокарточку. Мидхат
Насыров стал инженером-нефтяником, работал в Уфе. Всех их хранит моя память.
НАШИ УЧИТЕЛЯ
Два учителя ездили с нами на полевые работы, оба любимые и очень разные.
Как о преподавателях у меня о них осталось самое лестное впечатление. Многое
из того, что они давали нам, отложилось в умах и сердцах. Пребывание в
колхозе немного приоткрыло нам их человеческую сущность.
Михаил Константинович Свиридов был довольно демократичным. Он придерживался
тона старшего товарища, был снисходителен к нам и даже допускал некоторую
фамильярность. Мы, юные курильщики, преподавателей опасались и, как
говорится, «пазили втихаря». Естественно, и на Михаила Константиновича
поглядывали с некоторой опаской. Как же мы были удивлены, когда на гороховом
поле прозвучал его голос: «Перекур!» Мало того, он достал портсигар и стал
угощать нас папиросами. Вместе с преподавателем мы дружно задымили.
Наверное, и за это мы его любили.
Мирон Михайлович подобного панибратства не допускал. Он был разумно строг,
серьезен, нам не подыгрывал, а поднимал нас до себя. Мы видели в нем не
«своего парня», а мудрого родителя. Его авторитет был непререкаем как среди
нас, так и среди жителей деревни. Одно слово — Учитель! Помню, во время
уборки сена мы подошли к стогу, под тенью которого сидел Мирон Михайлович,
окруженный колхозниками, довольно пожилыми. Он что-то рассказывал, и на меня
произвело неизгладимое впечатление то, с каким вниманием ловили люди каждое
слово нашего учителя. Он был действительно народным учителем.
Мирон Михайлович тогда уже шагнул за призывной возраст. Поэтому его миновала
участь Михаила Константиновича. Всю свою долгую жизнь он отдал делу
образования и воспитания детей. В 1955—1956 учебном году мне довелось
проходить педпрактику в 35-й школе, но не в той деревянной, где нас в 1941
году собирали для поездки в колхоз, а в новой, построенной рядом с
телецентром. Там я неожиданно встретил Мирона Михайловича. Он вспомнил меня,
и мы урвали немного времени, чтобы побеседовать. Это была наша последняя
встреча.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
В 1942 году поездки в колхоз продолжались. Довелось вдоволь поглотать
пыли. Приходилось работать в ночную смену на вспашке зяби плугарём. Сидишь
на плуге сзади трактора, на поворотах рычагом приподнимаешь плуг, время от
времени соскакиваешь с него и сбрасываешь с бороны набившиеся между зубьями
стерню и корневища. Всё время, пока сидишь на плуге, плугаря обволакивают
тучи пыли из-под колёс трактора. Надоест «опыляться», переберёшься на крыло
ЧТЗ и дышишь чистым воздухом. Ветерок обвевает, сон прогоняет. Через каждый
круг тракторист останавливает трактор возле бочки с водой — нужно долить в
радиатор ведро воды вместо выкипевшей. Если же трактор остановился надолго,
прижмусь спиной к горячему радиатору и дремлю стоя.
…Осенью 1942 года закончилась моя колхозная «одиссея», а в начале 1943-го я
поступил на военной завод, где началась моя «пролетаризация». Потом — долгая
служба в армии, вечерняя школа, институт, 30 лет работы в Уфимском
библиотечном техникуме и так называемый заслуженный отдых, но картины
колхозной жизни первых лет войны стоят передо мной до сих пор как живые.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
