|
|
Острова моего
детства
Повесть
Мой отец накануне войны служил в Красной Армии в Литве. Вместе с ним была
и наша семья. В тот раз, собираясь на службу и прощаясь с нами, он сказал:
— Едем на маневры...
Учения случались и раньше, но в этот день все было как-то иначе. Взрослые
встревожены. Мама с беспокойством поглядывает на улицу. Время от времени
зловеще дребезжат стекла в окнах и балконной двери. В небе гудят самолеты.
Именно тогда, кажется, впервые в свои шесть лет я услышала страшное слово
«война».
Нудно и протяжно завыли сирены. Люди торопятся укрыться в бомбоубежищах. С
этого момента, выходя из дома, мама всегда брала нас с сестренкой с собой.
Лильке три года. Она еще не понимает, что происходит.
— Мамочка, а почему самолеты?.. Много самолетов...
Маме объяснять некогда — снова завыла сирена, и мы бежим в убежище.
— Будет кино, да? — не унимается Лилька. — Где мы сядем, вон сколько людёв!..
Мама еле перевела дух, притянула нас обеих к себе, поцеловала. В глазах ее,
словно мелкие дождинки, блестели слезы. «Видно, «кино» это только
начинается...» — с горечью прошептала она.
...Тревожно и суматошно на железнодорожном вокзале Паневежиса. Немцы заняли
Каунас. А это в двух часах езды от нашего городка.
— Отправьте нас поскорее, — со слезами умоляет мама начальника. — Войдите в
мое положение.
— Не волнуйтесь, не паникуйте, всех отправим! — сухо отвечает тот.
Нас отправляют последним эшелоном. А поезд, в котором нам не хватило места,
разбомбило в щепки. Мы едем по другому пути. В душных теплушках тесно. Дети
жмутся к матерям, словно испуганные ягнята. В одном из углов между тем бойко
играет гармошка, задорно поет юный гармонист:
Три танкиста, три веселых друга —
Экипаж машины боевой...
Мелодия знакомой песни заглушает стук колес. А над поездом кружатся
вражеские самолеты. Пули и осколки снарядов пробивают тонкие деревянные
стенки теплушек.
Лилька испуганно хнычет, цепляясь за мамино платье. Мне тоже страшно, но я
креплюсь.
Взрослые, хватая детишек, прячутся от пуль под нары…
Как-то проезжали мимо горящих хлебных полей. Едкий дым и запах вползали в
маленькие окна и щели вагона, вызывали надрывный кашель, напоминали о хлебе,
еде.
— Батюшки-светы!.. — запричитала рядом чья-то старушка. — И хлебушек не
щадят... Изверги, креста на них нет!
— Кресты-то есть, — поправили ее, — да только не наши.
— Хочу хлебушка! Есть хочу!.. — требует сестренка. А за ней — и я. Но
покормить нас нечем: мама успела взять в дорогу только чемоданчик с
пеленками для будущего малыша и ключ от нашей квартиры. «А дома осталось
ведро топленого молока, вареные яйца,» — чуть не плача от досады, вспоминала
я.
Мы не знали, куда едем. На маленьких станциях люди выходили на свежий
воздух. Отовсюду было слышно: «Не отходи от вагона»... «Ждите здесь»...
«Потеряешься!..». А сами тут же торопливо покупали: кто вареную картошку,
кто пирожки, кто молоко.
Случалось, что на таких коротких стоянках люди отставали от поезда, теряли
детишек. Запомнилось, как в привокзальной толчее женщина потеряла двоих
детей. Поезд тронулся, и она бросилась в вагон, надеясь, что они уже там. Но
их не было. Стала звать, заметалась между нар. Вдруг лицо ее исказилось,
стало страшным, а глаза безумными. Дико крича, она принялась рвать на себе
волосы, царапать лицо. На очередной остановке ее высадили...
Мама готова была привязать нас с Лилькой к себе, только бы не потерять.
— Господи, помоги нам добраться до места... — всякий раз молила она.
Но беда таилась на каждом шагу. Как-то на стоянке мама вышла на перрон одна,
чтобы поскорее купить что-нибудь поесть. Неожиданно поезд тронулся и стал
быстро набирать скорость. А мамы — нет...
— Мама! Ма-а-мочка!.. — истошно закричали мы с Лилей, готовые вывалиться из
вагона. Но кто-то крепко держал нас, не давая выпасть, и успокаивал. Мне
было страшно, и, кажется, я теряла сознание.
К неописуемой нашей радости мама не отстала от поезда — с трудом добежала и
ухватилась за поручни последнего вагона. Так и ехала до следующей остановки
— бледная, испуганная.
В пути мы узнали, что едем в Уфу. А это наш родной город, потому что здесь
родились и жили наши родители и мы с сестренкой. Мама сразу повеселела. И мы
тоже.
Как-то поутру эшелон остановился среди равнины, сплошь покрытой травой и
яркими луговыми цветами. Мы удивились: здесь не было войны! Стоял солнечный
день, пели птицы. Стоянка была долгой. Все вышли из душных теплушек на
сказочно-зеленый луг.
Пятнадцатилетний Василек, ехавший с нами, никуда не пошел, а стал
разглядывать вагоны. Вдруг под одним из них он заметил шнур, подведенный к
металлическому предмету... Ни секунды не мешкая мальчик кинулся вдоль
эшелона к машинисту:
— Товарищ машинист, там... мина! Скорей!
Оказалось, война и тут была с нами. Мину быстро обезвредил сам машинист,
пригодилось знание саперного дела, чему обучился еще до войны.
И Василька, и машиниста стали обнимать, благодарить. Женщины от радости
плакали.
— Ну, герой, будем живы — получишь награду! — улыбаясь, сказал машинист и
крепко, по-мужски пожал Васильку руку.
Дорога домой была долгой, изнурительной. Ехали впроголодь, не досыпая. По
ночам вздрагивали от малейшего шума. Но все обошлось благополучно. И каждый,
наверное, думал, что родился под счастливой звездой.
В Уфу наш поезд прибыл заполночь. Казалось, город спал. Но это была только
видимость. Не спали заводы, фабрики, не спали люди, выпускавшие для фронта
оружие, горючее, одежду, продовольствие... Здесь тоже был фронт — свой,
трудовой.
* * *
Перед эвакуацией из Литвы мама отправила в Уфу несколько писем, но почтовая
связь работала плохо, письма потерялись в дороге, и бабушка Лина их не
получила. Поэтому, когда глубокой ночью мы постучались в свою довоенную
квартиру — к бабушке Лине, та долго не открывала.
И только тогда осторожно откинула дверной крючок, когда мы с сестренкой
завопили на всю улицу. Распахнув дверь, бабушка обомлела: глаза ее
округлились, лицо побледнело. Нас, грязных, потрепанных долгой дорогой,
исхудавших от голода, она никак не могла признать. А когда узнала, что тут
началось! Слезы, объятия, причитания...
Мы робко прошли в комнату и буквально повалились на старенький, выцветший
диван. Не было сил, хотелось есть и спать.
— А от Павла есть какие-нибудь вести? — страшась услышать что-нибудь
неприятное о нашем отце, спросила мама.
— Ничегошеньки! Жду днями и ночами от него и от вас — бесполезно... Вы-то,
слава богу, уже дома, а он? Жив ли еще?
А наш отец — тридцатитрехлетний командир роты связи — вместе со своим полком
с первых же часов войны был на передовой. На четвертые сутки боевых действий
он был тяжело ранен: вражеский осколок врезался в легкое, а пуля пробила
левую руку и застряла в нескольких миллиметрах от сердца. Это был последний
бой отца. Потянулись долгие месяцы госпиталей. А впереди будет еще четыре
мучительных года войны.
С возвращением в Уфу наша семья долго ничего не знала об отце. Он тоже не
знал нашего местонахождения и в расстройстве перестал есть, принимать
лекарства:
— Не стоит раньше времени так терзаться! — как могли утешали его лечащие
врачи. — Война... Бывают разные случаи, непредвиденные ситуации. Наберитесь
терпения — ждите. Все образуется. Найдется ваша семья!
Но отец не хотел верить. У него начались галлюцинации: несколько раз он
«видел» свою жену Ниночку, держащую за руки обеих дочек. Она была в том же
белом полотняном, с кружевной отделкой, платье, в котором провожала его «на
маневры»...
Долечивался отец в городе Калинине. Осколок из легкого удалили, а вот пуля у
сердца так и осталась до конца как память о страшной войне. После трех
месяцев лечения он был признан негодным к строевой службе. Был сделан запрос
в Уфимское пехотное училище, где отец работал преподавателем радиосвязи до
отъезда в Литву.
С получением оттуда вызова было и уведомление о том, что семья его находится
в Уфе. Это было как возвращение к жизни.
В конце 1941 года он вернулся в свое родное пехотное училище. Всю войну
готовил связистов и, отправляя их на фронт, с грустью смотрел им вслед,
напутствуя:
— Бейте фашистов! Очищайте от оккупантов нашу землю! И живыми возвращайтесь
домой.
* * *
Солнечным сентябрьским утром мама собирала меня в школу, в первый класс.
Фанерный некрашеный ящик с покатой, как у сусека, крышкой и
ремешком-застежкой уныло ждал, когда заполнят его пустоту учебниками,
тетрадками, карандашами... Но этого ничего не было! Мама бережно протянула
мне единственный, порядком потрепанный учебник русского языка, который
выменяла на рынке за несколько кусочков пареной тыквы.
— Держи, дочка, береги…
— Дай я!.. — ухватилась обеими руками за старую книжку Лилька. Да так, что
пожелтевшие листки с замусоленными уголками посыпались на пол.
Я похолодела от ужаса и, сердито оттолкнув сестренку, принялась подбирать
листки, аккуратно вкладывая их в такую же потрепанную обложку. Мама увела
плачущую Лильку в другую комнату, а я стала собираться. Прежде всего уложила
в свой «портфель» мамин подарок и тонкую деревянную ручку с металлическим
пером, окрашенную в желтый цвет. Потом оделась. Школьной формы не было,
вместо нее мама сшила мне платье в мелкую клеточку, а на ноги — тапочки,
пошитые мамой из обрезка какого-то толстого серого сукна. Позже я узнаю, что
ради такого случая папа пожертвовал подолом своей длинной шинели. Теперь она
стала несколько короче, но зато у нас с Лилькой появилась «обувь»!
Вошли мама с Лилькой. Оглядев меня с ног до головы, мама воскликнула: «Ну
чем не первоклассница!» — Расчесала мне вьющиеся волосы и завязала большой
голубой бант.
— И совсем некрасиво!.. Такие не бувают пе... рыво... классницы! — с явной
завистью и не прошедшей еще обидой высказалась Лилька.
— Девочки, сегодня у нас праздник, не будем ссориться. Лиля, извинись перед
сестрой и пойдем. Пора уже…
Когда мы помирились, мама обняла нас обеих.
— Ну вот и хорошо, молодцы вы у меня. Если бы ваш папа не был в госпитале,
мы пошли бы все вместе.
Всю дорогу я была какая-то рассеянная: никого не видела вокруг, хотя улица
была заполнена людьми; не слышала, о чем говорила мама, что болтает Лилька.
Я думала о школе, и мне было страшно. А ведь с каким нетерпением ждала я
этого дня! Читать уже умела — обучил отец, уверенно считала до ста: по
порядку и обратно...
— А ты не волнуйся, дочка, — будто читала мои мысли мама. — В школе будут
такие же девочки, как ты. Подружитесь...
Мама тоже волновалась. Только Лильке все было нипочем! Она то напевала
смешную песенку, то скакала с ножки на ножку.
— Хочу куклу, как у нее!.. — вдруг требовательно заявила она, увидев девочку
с куклой.
— Придет время — купим... — ответила мама.
— И собачку надо… — ноет Лилька.
Но мама уже не слушает ее, думает о новых заботах и всей предстоящей жизни.
Женская средняя школа № 1 расположилась на пересечении улиц Беломорской и
Лесной. Красивое старинное здание из красного кирпича. Как отчетливо помню
свою первую школу!
В просторном дворе шумно и суетно: тут собрались учащиеся всех классов, одни
девочки. Мы, первоклассницы, держались в стороне от остальных. Здесь же были
и наши родители. Некоторые пришли с букетиками скромных полевых цветов,
купленных по пути у торговок.
Вдруг на пороге распахнутой школьной двери появилась молодая красивая
учительница с тетрадкой в руке. Она легко сошла со ступенек и подошла к нам.
— Здравствуйте, дети! Поздравляю вас с поступлением в первый класс. Сейчас
сделаю перекличку...
Мамы подтолкнули девочек, чтобы те отдали учительнице цветы. Вышли и другие
учителя, сделав перекличку, повели ребят по классам. А мы теперь назывались
«Первый — А». Наша учительница — Молева Елена Романовна.
По школьному коридору мы шли затаив дыхание, крепко держась за руки. Со мной
в паре была рыженькая, вся в веснушках Света. Она улыбалась, повернув ко мне
свое курносое личико, но ничего не говорила. Наверное, стеснялась.
В классе все сразу разбежались занимать места, а я вспомнила, что не
распрощалась с мамой и Лилькой, и бегом — к окну. К счастью, они еще не
ушли. Я помахала им рукой и перестала волноваться. И тут Елена Романовна
сказала:
— Девочки, не суетитесь, я сама посажу вас за парты. Так будет лучше.
Нас посадили по росту: тех, кто пониже — за передние парты, а высоких — за
последние. Света оказалась моего роста, и нам разрешили сесть вместе. Мы
сразу подружились. У Светы был настоящий портфель! Черный, блестящий, с
металлическим замочком и такими же уголками... Не какой-то фанерный ящик!
Когда мы сели за парты и успокоились, Елена Романовна стала знакомиться с
нами: кто где живет, чем любит заниматься. Почти все девочки сказали, что
любят рисовать, но нет бумаги и карандашей. Тогда я смело встала из-за парты
и сказала:
— А у меня есть разноцветные карандаши и альбом. Мне их подарили за то, что
я два раза перечитала все детские книжки в библиотеке при папиной воинской
части. Можно принести в класс, чтобы все могли порисовать?
Девочки от радости захлопали в ладоши. Елена Романовна одобрила мое решение
и пояснила:
— Можем устраивать уроки коллективного рисования. Заодно и узнаем, кто как
рисует.
Тут неожиданно поднялась высокая худенькая Люба и, всхлипывая, сказала:
— Немцы убили моего папу... Похоронка пришла...
По классу пронесся глухой вздох. И мы узнали, что не только у Любы, но и у
многих других погибли отцы и братья в этой страшной войне. А мой папа хоть и
тяжело ранен, но жив.
Елена Романовна сурово нахмурила брови.
— За всех погибших отомстим врагу!.. И не только на фронте, но и здесь, в
тылу, — хорошей работой и учебой.
Но хорошей учебой мы не всегда радовали свою учительницу, хотя и старались.
Да и попробуй выучи урок по одному-единственному на весь класс учебнику! К
тому же очень трудно учиться, когда постоянно хочется есть.
А с каким нетерпением ждали мы большой перемены! В это время Елена Романовна
входила в класс со стареньким, облупившимся подносом, на котором тесно
стояли сорок стаканов с жиденьким, прозрачным компотом, накрытых тонкими
ломтиками кислого, сырого хлеба. В этот миг мы забывали про все на свете!
Так хотелось есть. Мгновенно разбирали стаканы и усаживались за парты...
У Светы в портфеле всегда был какой-нибудь бутербродик, печенье или яблоко,
и она делилась со мной, приговаривая:
— Тебе половину, и мне половину...
Часто от своей крохотной порции мы со Светой отделяли кусочки и другим
девочкам — ведь не каждый мог принести что-то из дома. Так дружба и тонкий
ломтик черного хлеба помогли нам выстоять в трудное, голодное время.
Как-то после уроков Елена Романовна задержала нас.
— В школе организуется кружок художественной самодеятельности, — сказала
она. — Думаю, и в нашем классе найдутся таланты, и мы примем участие в
школьных концертах, выступим в госпиталях перед ранеными бойцами.
— Ой, как хорошо! — обрадовались девочки.
— Я стихи умею читать... — робко сказала Света.
— А мы, две Гали, станцуем «Калинку»! — блестя глазками, высказалась одна из
Галь. — Мы дружим и все делаем вместе: играем, готовим уроки, разучиваем
танцы...
Я застеснялась, но тоже заставила себя сказать, что знаю хорошую песню и
могу спеть. Елена Романовна, довольная нашей поддержкой, почему-то в первую
очередь захотела послушать меня. Я испугалась, будто на меня неожиданно
вылили ушат ледяной воды. Голос мой срывался, дыхания не хватало даже на
полфразы. Мне показалось, что я проваливаюсь в какую-то бездну. А тут еще
кто-то из девочек хихикнул, громко рассмеялись все три Оли. Я окончательна
оробела и не помня себя стрелой вылетела из класса.
По дороге домой меня догнала Света и передала сумку и кофточку, оставленные
мною в школе. А еще Елена Романовна просила сказать, чтобы я не переживала,
мол, «порепетируем, и отлично получится...»
«Как же так? — досадовала я. — Дома эта песня получалась просто
замечательно, легко выпевались высокие ноты, и ноги совсем не дрожали. А в
школе...»
Придя домой, я так громко принялась «репетировать» эту песню, что испуганные
соседи стали заглядывать в нашу комнату. Лилька смотрела на меня
округленными глазами, а мама озабоченно потрогала мой лоб...
Репетиции в школе приобрели самый серьезный характер. Мы оставались после
уроков почти каждый день. И дело пошло на лад! Аккомпанировал нам школьный
баянист Иван Иванович. Он так залихватски перебирал лады своего старого
инструмента, что я даже стесняться забывала!
Потом мы дали несколько концертов в уфимских госпиталях. Раненые были
довольны. Многие номера шли на «бис». А однажды случилось вот что. В одном
из госпиталей мы организовали концерт в честь бойцов, уезжающих после
лечения на фронт. Было торжественно и в то же время грустно. Вышла Наташа и
чистым высоким голосом стала читать стихи:
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди.
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди...
Бойцы слушали с таким вниманием, как будто в стихотворении говорилось о
каждом из них. А Наташа читала и читала, казалось, что конца не будет этим
проникающим в самую душу словам. Когда она сделала небольшую паузу, вдруг
поднялась с места одна из наших трех Оль и дрожащим от волнения голосом
сказала:
— Эти стихи написал мой папа. Он их с фронта прислал нам в письме...
— А вот и неправда! — тут же вскочила Люба. — Это мой папа сочинил их и
прислал нам с мамой и братом Сережей.
Девочки расспорились не на шутку. Солдаты недоуменно переглядывались.
Выручила Елена Романовна. Она встала, подняла руку, чтобы все успокоились, и
сказала:
— Пусть Наташа закончит, и тогда разберемся.
Снова наступила тишина. И снова, затаив дыхание, слушали Наташу. А потом все
дружно зааплодировали маленькой артистке. Девочка смутилась и быстро
спряталась за своих подруг.
И тогда опять поднялась Елена Романовна и начала рассказывать:
— Стихи, которые только что читала Наташа, написал поэт Константин Симонов.
Они полюбились всем бойцам на фронтах войны. Каждый, кому попадали в руки
эти стихи, старался переписать их, выучить наизусть, послать в письме домой.
«Жди меня» — так назвал свое стихотворение поэт. Теперь оно уже стало
песней.
Глаза только что споривших девочек сразу потеплели, они улыбнулись друг
другу. А тут снова весело залился баян, приглашая на веселую «полечку».
После нее две девочки из соседнего класса станцевали «Калинку». Был и
башкирский танец. И песни. И опять стихи...
Из госпиталя мы уходили взволнованные. Бойцы долго махали нам вслед.
...Помню, как однажды с Еленой Романовной мы собирали посылку на фронт.
Накануне она сказала:
— На войне солдаты испытывают большие трудности. Они будут благодарны нам,
если мы пошлем им теплые носки, рукавицы, махорку, мыло... Поговорите дома с
родителями и кто что может принесите в школу.
Вечером того же дня мы с Лилькой помогали маме шить кисет из розового
атласа. Мама доверила мне вдеть шнурок, чтобы тот легко затягивался. Лилька
стала отбирать мою работу.
— Давай я... Я тоже умею!..
Тогда мама дала задание и ей:
— А ты, дочка, принеси из шкафа мешочек с разноцветными нитками-мулине.
Подбери нужного цвета: голубые, желтые, зеленые. А для оттенков я подберу
сама. Пусть «расцветет» на нашем кисете букетик незабудок!
— Ура! — сорвалась с места сестренка, не забыв от радости чмокнуть маму в
щечку...
Какой славный получился у нас кисет! А букет незабудок — словно живой!
— Вот обрадуется тот, кому достанется наш подарок! — восхищаемся мы с
Лилькой.
Кисет заполнили махоркой и затянули шнурком. Папа отдал для посылки лучшую
пару своих носков. Из ящика достали печатку мыла, из сундука — новый носовой
платок.
— Все это завтра возьми в школу, — сказала мама.
А в классе мы долго рассматривали, кто что принес. Наташа выложила серые
шерстяные рукавицы — связала бабушка. Ее сын, а Наташин папа, тоже был на
войне. «Может, достанутся ему?» — предположила Ната. Люба достала из сумки
новенькую коричневую расческу. Две Оли-подружки договорились и принесли по
большому носовому платку...
Горка из подарков на столе учительницы росла. Но самым лучшим оказался мой.
Это отметили все.
Вдруг в сторонке я увидела Галю и подошла к ней. Девочка всхлипнула: «Я... я
ничего не принесла. Мама сказала: «У нас — нет...»
И, закрыв лицо руками, Галя разрыдалась. Подошла Елена Романовна. Узнав, в
чем дело, стала успокаивать:
— Не плачь, детка... У вас большая семья: пятеро детишек, мама одна, отец на
фронте...
Посылочный ящик и несколько пачек печенья принесла из дома Елена Романовна.
Мы аккуратно уложили все принесенное. В посылку вложили и письмо с теплыми,
сердечными словами. Заканчивалось оно так:
«...Дорогие воины! Бейте проклятых фашистов и с победой возвращайтесь домой!
Мы очень ждем вас!»
* * *
Утро 9 мая 1945 года выдалось необычным. Из распахнутых настежь окон домов
вырывалась на улицу бодрая, прямо-таки праздничная музыка. Даже старенькие
ситцевые занавески на них, казалось, трепетали не от весеннего ветерка, а от
этих солнечных искрящихся мелодий. Таких жизнерадостных, веселых песен и
маршей мы за время войны ни разу не слышали. А на улице — взволнованные
голоса, смех, крики: «Ура-а!.. Победа!..»
Мне хочется подойти к окну, выглянуть и тоже крикнуть: «Ура-а!» Но нет сил,
ноги не слушаются, голова беспомощно падает на подушку. Рядом со мной на
старой, проржавевшей кровати лежит Лилька и еле слышно стонет. Напротив, на
выцветшем от времени диване, беспокойно ворочаются братишки: четырехлетний
Ромка — он родился в самом начале войны — и годовалый Владик.
Накануне бабушка Лина принесла из госпиталя, где работала санитаркой,
картофельные очистки. Да такие чистые, «мясистые»!
— Приготовь, дочка, из них что-нибудь вкусненькое, — обратилась она к нашей
маме. — Будет не хуже иного деликатеса!
Иногда бабушка приносила нам выскребки из котла от гречневой или
какой-нибудь другой каши. И хотя они часто были подгорелыми, мы так
набрасывались на них, что не замечали этого.
Мама принялась готовить «деликатес». И получилось что-то вроде гречневой
каши. Разложила по мискам. Мы не мешкая уселись за стол.
— У тебя-то больше... — канючит Ромка, сравнивая свою порцию с Лилькиной.
— Я и сама больше тебя!.. — парирует та, косо поглядывая на брата.
Бабушка Лина ушла к соседке, а мама то и дело подкладывала нам добавки,
чтобы ели досыта.
Я заглянула в чугунок.
— Да ведь там чуть на донышке! Маме тоже надо...
Скоро со стола все убрали, посуду вымыли. Нам, сытым, стало веселее, да и за
окнами все еще слышались радостные возгласы и песни. Но нас почему-то на
улицу не тянуло. Мы с Лилей уселись за стол — рисовать Победу.
«Какая она — Победа? Наверное, с красными флагами, цветами, музыкой...» —
гадали мы с сестрой.
А Владик почему-то начал капризничать, раскраснелся. Ромка то и дело
подбегал к ведру с водой и пил большой жестяной кружкой. Музыка уже где-то
далеко, ее почти не слышно. Или только так кажется? У меня закружилась
голова, потемнело в глазах. Лилька тоже, оставив карандаши и неоконченный
рисунок, поплелась к кровати.
«Что-то неладно...» — встревожилась мама. Похоже, ей и самой было нехорошо.
Она побледнела, под глазами резко обозначились темные круги. Она помогла
всем нам улечься в постель, потеплей укрыла.
Скоро началось невообразимо страшное: нас всех стало тошнить, крутило и
резало в животе, стучало в висках. Мама, перепуганная, но не теряющая
самообладания, еле успевала подходить к каждому из нас и отпаивать
остуженной кипяченой водой. А сама, бедняжка, совсем ослабела, обессилела,
но не сдавалась.
Так мы встретили день Победы. Таким он запомнился на всю жизнь! Правда, отца
с нами не было: он снова находился в госпитале с обострением фронтовых ран.
«Знает ли папа, что Победа?.. — тревожилась я. — Наверное, знает, ведь он в
нашем же городе...»
К вечеру всем полегчало. Веселыми огоньками снова загорелись глазенки
братишек. Лиля даже уснула. Я осторожно сползла с кровати, подошла к маме.
Она так и не прилегла, спасая нас, — сидела, облокотясь на край стола и
прикрыв глаза рукой.
— Мамочка, тебе плохо? — погладила я ее руку.
— Спасибо, дочка, уже почти прошло…
Мама так мило улыбнулась, что мне захотелось обнять и крепко поцеловать ее.
«Плохо, что нет с нами папы, — опять загрустила я. — Он снова в госпитале, у
него болят раны. А не болел бы, надел бы свой парадный костюм с орденами и
медалями, был бы с нами и своими солдатами».
Недавно мы с мамой и Лилькой были у папы в госпитале. Он был веселый,
красивый. Наверное, чувствовал, что скоро Победа. Папа усадил нас на стулья
рядом со своей кроватью и сказал:
— Родные мои, у меня сегодня такое радостное настроение, что хочется петь!
Давайте-ка споем нашу любимую — про «черного ворона», которую очень любил
Василий Иванович Чапаев.
И мы тихенько, вполголоса запели:
Черный ворон, черный ворон,
Что ты вьешься надо мной?
Ты добычи не дождешься,
Черный ворон, я не твой!..
Больные, находившиеся в палате, подхватили нашу песню и стали подпевать
слабыми голосами. Лица их просветлели и даже как-то повеселели.
Когда начался врачебный обход палат, мы попрощались со всеми и ушли. А через
несколько дней после дня Победы нашего папу выписали. На прощание профессор
Григорий Петрович, лечивший его, сказал:
— Ну, орел, укрепляй здоровье и к нам больше не возвращайся.
— Постараюсь! — бодро ответил отец. — Спасибо за все.
— А вот за сердечком присматривай. Там у тебя… не забывай.
Они распрощались, по-мужски крепко пожав друг другу руки.
Потекли трудные послевоенные будни. Не верилось, что кончилась война, что
настает новая, совсем другая жизнь. Но теплилась надежда: теперь, может,
досыта поедим хлебца! И у всех нас будут обновы: у мамы — новое пальто, о
котором она так долго мечтала, у папы — собственная библиотека, у Лильки —
новый портфель. Ну, а Ромке с Владиком пока ничего не надо, кроме игрушек.
Так рассуждала я и мечтала, что настанет день, когда и мне купят давно
обещанные туфельки с ремешком на пуговке и настоящий портфель.
* * *
После окончания войны отец еще некоторое время служил в пехотном училище. Но
здоровье его ухудшилось: беспокоили раны и пуля, застрявшая около сердца.
Пришлось демобилизоваться, и летом 1946 года мы поселились на острове со
странным названием — Козарез. Тут же, в Уфе, у реки Белой—Агидели.
Отцу дали должность лесника и квартирку в старом деревянном доме, имевшем не
менее оригинальный адрес: «Кордон № 4». За стенкой — другая семья, еще
одного лесника Лукашова.
Крутой берег острова словно выложен белым камнем. Куда ни глянь — вода!
Кажется, Белая обняла эту сказочную землю со всех сторон. Ан нет! Ласкает и
убаюкивает ее небольшая, но глубоководная старица. По ту сторону старицы —
Затон с паромной переправой. Нам, чтобы попасть в город или Затон, надо
переправляться лодками.
Весь-то Козарез — несколько домишек, кордоны лесников да контора здешнего
полевода. Остальное — вода, поле, лес.
— И здесь мы будем жить?! — восхищается сестренка Лилька, осторожно сбегая с
крутого берега к самой воде. А глубина такая, что у берега дна не сыскать,
только видно, как ходят стайками рыбешки-мальки, блестя серебряными бочками.
Их тут видимо-невидимо!
Я не слышу сестру, молча смотрю на воду и думаю о подружках, оставшихся в
городе.
У лесника Лукашова шестеро детей: два сына и четыре дочери. Самой младшей —
Таечке — всего полгода. Жена Лукашова — Ульяна — крепкая, по-мужски сбитая
женщина, хозяйничает по дому, «смотрит» за детьми. Весь день только и
слышно: «Глеб, Настенька, далече вас понесло?.. Не бегайтя долго!..»
Говор тетки Ульяны своеобразен: у кого — Мишка, Гришка, а у нее — Мишкя,
Гришкя... Подитя, принеситя... Нам, городским ребятишкам, было смешно
слышать такое, но мы, сдерживаясь, лишь хихикали себе в кулак. Только один
сорванец Ромка хохотал на весь остров, передразнивая: «Подитя-я!..», за что
Лукашова его недолюбливала, жаловалась нашим родителям — и Ромке было
сделано «внушение».
Мы сдружились с Лукашовыми на все четыре года, пока жили здесь.
По соседству с нами обитал третий лесник — Ахтямов с семьей. Высокий, рябой,
никогда не унывающий, он так заразительно смеялся, что заряжал весельем
других.
Его жена — Савия-апа — бойкая, красивая башкирка. Детей и мужа держала в
ежовых рукавицах.
Дочери Рабига, Катиба и Флюра лицом и манерами — копия матери. Зато сыновья
— Радик и Ринат — удались в отца, чем он по праву гордился: «Мои батыры!..
Орлы!..»
Невдалеке домишко с усадьбой бакенщиков Гавриловых — отца и сына Леньки.
А на самом краю острова в старой, покосившейся избенке обитали молодая вдова
Зайнаб-апа с десятилетней дочерью Райсой.
Там, где старица сливается с Белой, на высоком берегу — будка стрелочника
Гагина...
Было лето. Козарез буйствовал зеленью леса и огородов. Легким, невидимым
пологом накрывал все вокруг цветочный аромат, а прогретый летним солнцем
воздух был наполнен щебетом и пеньем птиц. Чуть изумрудная вода величавой
Белой играла кругами вертких рыбьих стаек. То-то раздолье здешней ребятне!
Пацаны Лукашовы и наш Ромка взялись мастерить удочки. Девчонки всех трех
семей лесников отважились на купанье, хотя плавать мало кто умел.
— Вода сама научит! Не надо трусить!.. — бросается с разбега в реку старшая
дочь Лукашовых Марья. Отдуваясь и шумно загребая руками прохладную воду,
делает небольшой заплыв на глубину и резко поворачивает к берегу.
— Девчонки, давайте... не страшно! — вдохновляет она нас с Лилькой и
Настенькой.
Мне немного страшно: до этого приходилось плавать с надутой наволочкой, но
так — без всего?!. Да и берег там был не такой крутой! Но, выдержав минутку,
все-таки вхожу в воду. За мной — Настя и Лилька, следом — малышня-мальчишки.
Каменный берег запестрел многоцветьем маек, рубашек, платьишек, и сам
Козарез, казалось, ожил: хохотал, улюлюкал, горланил вместе с ребятами...
Среди нас, ребятишек, были и школьники. В нижегородскую школу № 24
переправлялись на лодке. Перевозил нас туда и обратно веселый и умелый
лодочник, хорошо знавший нрав реки, — дядя Антоша. С пышной седой бородой, в
стареньком картузе, он напоминал некрасовского деда Мазая. А шутник какой!
Мы быстро освоили весла и гребли по очереди. Дядя Антон правил на корме и
смешил нас своими шутками-прибаутками, рассказывал разные истории или пел
«Из-за острова на стрежень...». Пока переплывали Белую, на обоих берегах ее
слышно было его громогласное пение.
— Я без песни как без заднего места, — весело шутил он. — Все чего-то не
хватает!
— А мне хватает... Я совсем не люблю петь. Никогда не пою... — робко
откровенничает первоклассница Флюра Ахтямова. — А стиктварения, знаешь, как
люблю!
У лесной опушки — домик небольшой,
В том домишке старом жил старик седой.
Знал он, где какая птица гнезда вьет,
Просеки, тропинки знал наперечет...
— Вот какое знаю!..
— Стишок рассказать — ерунда! — перебивает сестру Радик. — А песни петь не
каждый умеет... Только артисты и... дядя Антон.
Ребячьи взоры мгновенно обращаются к лодочнику. А у дяди Антоши уже и ответ
готов.
— Я, знаете ли, сызмальства — артист. Как родился, так и запел, — маманя
сказывала...
...Зима на острове — еще никем не рассказанная сказка! Такого чистого,
ароматного снега я никогда и нигде больше не видела. Все бело! И только над
дальним лесом темнеют стаи галок и ворон. Самое подходящее время для
ребячьих забав, особенно в каникулы. Вся местная детвора высыпает на берег с
санками, лыжами, коньками.
Мишка и Сашок Лукашовы принимаются за расчистку льда на реке — готовят
каток. Другие, встав на лыжи, торопливо прокладывают лыжню. Девчонки, визжа
и хохоча, обкатывают на санках гору прямо с крутого берега — на Белую.
Разгонятся — у-ух!.. — не догнать и самому ветру! А остановятся чуть ли не
на середине реки.
— Глядите в полынью не завалитесь, — беспокоится мама. Но мы не боимся:
глупые еще.
Радостное воспоминание осталось от катания с крутояра на большом листе
фанеры: усаживались человек по пять-семь, кто как мог — на корточки, на
коленки, упираясь в спины друг друга... С визгом, писком, громким смехом
неслись по затвердевшему снежному насту в речную даль...
...И вот первая здешняя весна! Ледоход. По серовато-свинцовой воде медленно
ползут льдины причудливых форм — большие и маленькие. Вот громадная ледяная
пластина — в полреки — медленно движется, сама не зная куда. Иные льдины,
шумно наползая одна на другую, образуют «куча-малу». Тут уж и стар и мал —
все на берегу! Взрослые — кто с багром, чтобы зацепить плывущее бревно, кто
с веревкой, топором...
Больше всех восторгается Лилька:
— Ой, ледяной дворец Снежной королевы плывет!.. Блестит как хрустальный!
Но страшное и жалкое зрелище представляли собой плывущие дома. Помню, как на
крыше затонувшего наполовину дома одиноко распевал чей-то петух. Маленькому
Владику особенно жаль петушка. Он хнычет:
— Путесок там... Надо взять...
Мы утешаем его:
— Вон дяденька на лодке. Он спасет петушка. Не плачь!
Мальчонка успокаивается и принимается кидать камушки в бурлящую весеннюю
воду, а увидев отца, выбирающего баклю и сорожек из ячеистой черпалки, со
всех ног кидается к нему — «на помощь».
Нам, таким голодным и заморенным, питавшимся травой-лебедой, отрубными
лепешками да перезимовавшим на поле картофельным крахмалом, удачная рыбалка
сулит вкусную, душистую уху.
Мальчишки Лукашовы и Ахтямовы, соблазнившись уловом нашего отца, вытаскивают
на берег и свои немудреные снасти. То-то ожил берег!..
Перед тем, как наступила большая вода и затопила почти весь Козарез, оставив
только небольшой пятачок около нашего дома, все обитатели острова вместе со
скотом и птицей переселились кто куда. Белая слилась с берегами, земли не
видать, только стоят в воде дома да деревья.
По жалкому пятачку с Таечкой в охапке носится тетка Ульяна и кудахчет как
клуша:
— Машкя, Настя, Мишкя, не подходитя близко к воде! В недобрый час свалитеся
— глыбь везде...
— Не бойся, мам, — отвечает за всех старшая Марья. — Мы тут с ребятами с
лодок кольями все промерили. Глубоких мест нет, самое большее — мне по пояс.
Мать успокаивается и уходит в дом укладывать малютку спать.
Отцы наши — все три лесника — каждое утро отправляются на лодках осматривать
свои лесные владения — свой кордон: не появились ли лесорубы-браконьеры. Все
— в разные стороны. С ружьями и топорами. Бывало, приходилось стрелять в
воздух, предупреждая особо ретивого вора.
Позже, когда наша семья покинула Козарез, донесся печальный слух о гибели
лесника-весельчака Ахтямова. В лесу, от руки злодея-браконьера.
— Зачем губить здоровое дерево, ведь оно еще служит человеку?! — возмущался
отец. — Пойди в лесничество — выпиши, тебе отведут делянку без ущерба для
леса... Так нет ведь!..
Он и сам любил лес. Где бы мы ни жили, всюду сажал деревья. Сколько берез,
кленов, рябин шелестит ветвями во многих местах Башкортостана — там, где мы
жили!
А братишки — Ромка и Владик — так и хлопочут у вязанки с отцовскими
саженцами.
— Пап, дай я посажу, ты вон сколько уже насажал!.. — просит старший.
— Так ведь я не один, вы мне помогаете: то поднесете саженец, то поддержите,
когда надо... — поясняет отец.
— Я тоза хотю... Дай мне плутик! — глядя на Ромку, требует и Владик. У отца
теплеют глаза, он улыбается:
— Давайте, давайте, сыны, умножайте красоту нашей земли!
А с мамой в наших скромных палисадниках мы выращивали цветы. Она особенно
была неравнодушна к ним, считала, что рядом даже с самыми скромными цветами
жизнь становится радостней и уютней...
* * *
В начале зимы 1950 года мы покинули остров Козарез. Причина: всю семью
затрепала малярия. Этой коварной болезни раньше мы не знали. Как-то на уроке
у меня начался сильный озноб — зуб на зуб не попадал. Поднялась высокая
температура. Учительница отправила меня домой в сопровождении подруг.
— Что с тобой, дочка? — увидев меня бледную с посиневшими губами, испугалась
мама.
Я ничего не могла ответить, потому что зубы выбивали мелкую дробь. Мама с
Лилькой помогли мне раздеться и уложили в постель, накрыв чем только можно.
Но согреться я никак не могла. Тогда мама побежала к соседке, рассказала все
как есть.
— Немедля завари малины да пои девку, — посоветовала та. — Толькя укутай
потепле — как рукой снимет...
Но как ни старались лечить меня, пришлось обратиться к врачу, после чего
пришлось пить противные, горькие таблетки — хину и акрехин. Вскоре заболели
мама с Ромкой и Владиком. Последними — папа с Лилькой. Как ни странно, не
поддалась малярии маленькая Аленка!
— Похоже, не жить нам здесь, у воды, — тревожился отец. — Не ко двору,
видно, пришлись...
— Нет, никуда отсюда не поедем!.. — захныкали мы с Лилькой... Но с
наступлением ледостава мы все-таки распрощались с нашим милым островом.
Отцу дали должность обходчика бензопровода на участке в Иглино. Это
километрах в пятидесяти от Уфы. Трасса обслуживания — десять километров.
— Да куда же мы с такой оравой?.. — удивилась и не поверила мама.
— Ничего, мать, — начал успокаивать ее папа. — Ты же никогда ничего не
боялась: ни бомбежек, ни эвакуации, ни беспокойной жизни на Козарезе...
Давай собирать пожитки.
Иглино встретило нас неприветливо: дом обходчика, где мы должны были жить,
недостроен, кругом грязь, щепа, огромные валуны застывшего цементного
раствора... Холодно.
Первую зиму мы вынуждены были пережить в землянке, которую соорудили всей
семьей близ деревни Кирилловки. На год была отложена наша учеба в школе.
— Мы, что ли, теперь никогда не будем учиться? — округлив черные, как
смородины, глаза, спрашивает Лилька.
Меня тоже волнует школа. Но мама с папой утешают нас:
— Придется немного обождать, будет вам школа!..
А мы-то думали, что в Иглино будет хорошо, что сразу пойдем в школу. Но
какое же невзрачное это Иглино! Всего одна проезжая дорога от станции до
больницы. А по обе стороны этой дороги — такие же серые деревянные домишки,
иногда с палисадниками. По длинному газону вдоль домов — редкие насаждения
деревьев...
— Вернемся на Козарез!.. — чуть не плача от разочарования, просим мы с
Лилькой.
— Ничего, обживетесь — и Иглино покажется не хуже вашего острова, —
подбадривает отец.
* * *
Вот и снова весна! Но совсем не такая, как на Козарезе. Вокруг вспаханные
еще с осени поля. Деревня Кирилловка небольшая, и народ здесь приветливый,
трудолюбивый. Правда, донеслось до нас, что проживает тут колдунья Матрешка.
Вроде бы и мать ее была колдуньей... Говаривали, что Матрешка портит коров и
на людей порчу наводит. А однажды, в ночь на Ивана Купалу, обернулась
колесом. Видели все, как покатилось это колесо по дороге, прямо к здешнему
кладбищу. Народ — за ним. И вдруг исчезло, будто растаяло...
Не любили колдунью, но и побаивались. Кому охота порченым ходить! Или лишить
семью молока...
Как-то в начале мая заглянул в нашу землянку деревенский долгожитель Попеныч.
Так прозвали старика из-за фамилии Попенов. Попеныч совсем одинок. Вот и
пришел за помощью к маме.
— Ежели ты, молодка, не особливо занята, подсоби мне в огороде. Вскопай
землю под картошку да грядки под лучок... Можа, и посадить подсобишь.
Расплачиваться урожаем буду. Нелишне с такой семьищей-то!
Мама согласилась. Да и мы, кто постарше, захотели помочь старику. И
закрутилась-завертелась наша трудовая жизнь! Отец каждое утро идет на трассу
или достраивать дом обходчика, а мы с мамой — к Попенычу. Между дел мама и
обед старику сготовит, а тот сам поест и нас накормит, приговаривая:
— В одиночестве-то и золотая ложка рот дерет, а в коммуне — и деревянная за
милу душу...
Мы с Лилькой и Ромкой поглядываем на Попеныча, уплетая горячую рассыпчатую
картошку и слушая его забавную речь. От него же узнали, что первая жена его
тайком ушла от него, собрав все, что поценнее... Вторую — год как похоронил,
а трое сыновей разъехались по дальним городам. Теперь и письма отцу не
напишут... Видно, так одному и придется доживать свой век.
Все лето мы работали на огородах. Заработали картошки, лука, свеклы на всю
зиму. Старик доволен, а мы — тем более. Ромка, перебирая крупную чистую
картошку, хвастает:
— Самую большую картошину я заработал!..
Мы с Лилькой не перечим — пусть радуется, работничек.
А сколько радости доставил нам переезд в новый дом! Просторный, с большой
светлой верандой, с крышей под шифером. А усадьба — глазом не окинешь!
Готовы также конюшня и сарай с сеновалом — красота, живи и радуйся.
В нескольких шагах от дома установлен манометр — прибор для определения
давления в трубопроводе. Через определенное время мы проверяем манометр и
даем сводку по домашнему телефону в Управление, которое находится в
Черниковке.
Отец ежедневно относит эстафету — документ, подтверждающий, что на участке
все в порядке, — другому обходчику: через каждые десять километров —
блокпост, такой же, как наш. Скоро и мы, старшие дети, вникли в работу отца
и по очереди относили эту эстафету. Особенно когда отец недомогал. А это с
ним случалось часто. Позже, когда ему дали лошадь, мы стали ездить на ней.
Каждое лето трассу обкашивали, чтобы видеть — нет ли утечки бензина.
Подсохшее сено укладывали на воз. Часто на самом верху воза усаживалась я, а
отец вел лошадь под уздцы, выбирая дорогу поровнее, чтобы не опрокинуться.
Глядя на меня снизу вверх, беспокойно спрашивал:
— Не боишься свалиться вместе с возом?
Но мне совсем не страшно, ведь лошадью управляет сам отец, а воз мы сложили
с ним вместе.
В сентябре нас определили в иглинскую среднюю школу — меня, Лильку и Ромку.
Владик и Аленка — дома с мамой. Они больше заняты играми. Но время от
времени помогают маме: подержатся за ведро, когда мама несет воду; подметут
веником пол, когда он уже чист... И то хорошо! Мама довольна: помощники!
Собираясь в школу, в шестой класс, я тщательно отгладила форму: ситцевое
платье василькового цвета с белыми цветочками, черный фартук, сшитый своими
руками из старой маминой юбки и пионерский галстук. Очень волновалась: как
примут меня одноклассники?
Но волнения были напрасны: встретили приветливо и дружелюбно. Правда,
мальчишки с задних парт с ехидством посматривали в мою сторону, дескать, —
городская!
…Быстро пролетели школьные четверти. Вот и учебный год на исходе. Всех нас
волнуют предстоящие переводные экзамены. Но и они не бесконечны, вот уже
сдан последний, и мы — семиклассники. Здорово! Вроде бы вчера еще считались
малолетками, а сегодня — почти взрослые. Расставаться на летние каникулы
немножко грустно. Многие из класса уедут в пионерские лагеря, к родным, а мы
с Ниной и Раей остаемся дома. Все лето будем работать на пришкольном
участке. Мы — юннаты. Нашим кружком руководит замечательный человек и
учитель Сергей Александрович Вяземский. Под его руководством выращиваем
новые сорта гороха, редиса, моркови...
Мой дом находится километрах в пяти от школы. И на следующее лето мне будет
разрешено организовать опытный участок дома, на своем огороде. Так решил
Сергей Александрович, а его слово — закон.
Помимо юннатской работы, я все лето работала на иглинских огородах:
пропалывала грядки с луком, поливала, окучивала картофель. Да еще пришлось
нянчиться с соседским ребенком — годовалым Мишуткой. Зарабатывала себе на
учебники.
Однажды вечером, когда все собрались дома, отец сказал мне:
— Ну, дочь, последний год будешь учиться... А там — работать. Хоть и
успеваешь на «отлично», но мне трудно тянуть вас пятерых. С моим-то
здоровьем, сама понимай.
Я потеряла дар речи. Не удержалась — заплакала.
— Папа, я буду каждое лето работать, только не отрывайте меня от школы. Хочу
учиться…
— Скажешь тоже, отец!.. Да куда же она пойдет? Ребенок еще, — вступилась за
меня мама.
— Хотя бы на ферму. Или на завод какой, — не сдавался отец.
А я, задыхаясь от слез и обиды, твердила свое:
— Хочу учиться, стать учителем…
Теперь я с еще большим старанием вела домашнее хозяйство, нянчилась с
младшими в семье, была и обходчиком, и огородником...
Как-то в знойный июльский день возвращалась из Иглино домой. Неожиданно
набежали тучи, налетел ураганный ветер — стало почти темно. Гремел гром,
сверкала молния, а я была так расстроена, что ни на что не обращала
внимания. Гроза все больше набирала силу, полил дождь. До дома оставалось не
более километра — полем, а я шла и шла, вымокшая до нитки, безразличная ко
всему.
И тут к моим ногам ветром прибило обрывок газеты. Я подняла намокший,
пожелтевший клочок и увидела... объявление. Оно оповещало об очередном
приеме в Уфимское дошкольно-педагогическое училище. Я прижала к груди этот
жалкий газетный обрывок и помчалась домой не чуя под собой ног от радости.
«Туда, только туда... в училище!»
Но дома меня ждало горькое разочарование.
— Учить... четыре года?.. Не смогу! Ведь ты не одна... Вон их — лесенка, —
дрожащей рукой отец указал на притихших моих братьев и сестер. Он то
подносил клочок газеты к глазам, будто не верил, что там написано, то нервно
комкал его в руках.
Мама переживала молча. Но, улучив момент, подбодрила:
— Не переживай, дочка, как-нибудь уговорим отца, будешь учиться... А его ты
пойми: когда возле сердца пуля…
Права была мама: через некоторое время отец действительно смягчился.
— Ладно, дочь, подавай заявление. Сдашь экзамены на стипендию — учись. А нет
— пеняй на себя...
В домашних хлопотах и школьных заботах незаметно пролетел еще один учебный
год. Выпускные экзамены прошли успешно. Осталось взять свидетельство, но не
тут-то было!
— Ты должна закончить десятилетку, а потом — институт, — говорили мне
директор школы и наш классный руководитель.
Только после долгих уговоров отдали его моим родителям.
Мне радостно и страшно: впереди неясным силуэтом проступала новая жизнь,
полная неожиданностей и сюрпризов. А еще стало жаль расставаться с классом,
Петром Андреевичем, подругами. Ведь вполне возможно, что пути-дороги наши
разойдутся навсегда.
* * *
Последнее мое домашнее лето было напряженным и загруженным делами до
предела: юннатская работа на своем опытном участке; подготовка к
вступительным экзаменам в педучилище; хозяйственные дела; трасса... Я
старалась везде успеть. Только все чаще видела на себе печальный взгляд
мамы.
— Оставишь нас скоро, дочка...
— Это же недалеко... И не надолго, — как можно бодрее говорила я. — Буду
приезжать в каникулы, на все лето, помогать вам.
— Что уж там!.. Окончишь, выйдешь замуж — уедешь куда-нибудь, — безнадежно
махала рукой мама. — Девичьи радости коротки…
Но я уверяла себя, что родителей не смогу оставить никогда!
Настал день вступительных экзаменов. Больше всего я боялась за математику,
но напрасно: все предметы сдала на «хорошо» и «отлично». Значит, будет
стипендия. И я — студентка Уфимского дошкольно-педагогического училища. «Ура-а!»
— ликует моя душа.
Оставшееся после экзаменов время я провела дома. Было грустно и радостно.
Еще более милыми и родными стали казаться стены нашего дома, печальными —
лица отца и мамы, неожиданно повзрослевшими — братишки и сестренки...
На электричку, следовавшую до Уфы, меня провожали всей семьей. Прощание.
Наказы. Слезы...
— Не теряй головы, дочь, — смущенно, дрожащим голосом напутствовал отец. — И
не забывай народную мудрость: береги платье снову, а честь смолоду...
Мама ехала со мной до Уфы. У нас был деревянный, густо покрашенный в
изумрудный цвет чемодан, сделанный для меня отцом по этому случаю,
старенькое байковое одеяло, подушка и набитый соломой матрац.
В училище нам дали адрес частной квартиры, частично оплачиваемой учебным
заведением. Хозяева оказались добрые, приветливые.
— Ну, дочка, осуществляй и береги свою мечту, — сказала на прощанье мама.
Мы обнялись. Она ушла обратно на вокзал, и я осталась одна в большом
незнакомом городе. Одна со своей мечтой. Конечно же, я ей не изменила и не
пожалела об этом ни разу. Так и прожила свою жизнь в окружении детишек,
которых любила и которым была нужна.
Тихий уголок Уфы, остров Козарез, поселок Иглино — острова не только моего
детства, но и всей жизни. Когда случается бывать там, сердце наполняется
светлой, щемящей радостью узнавания и памяти.
В Иглино, во дворе небольшого дома, где жил с семьей мой отец фронтовик
Решетников Павел Матвеевич, шумит своей атласной листвой березовая роща. Эти
березы много лет назад слабенькими саженцами посадил отец. Лелеял их,
оберегал от морозов и летнего зноя. И вот теперь эти белоствольные красавицы
своими кудрявыми кронами поднялись выше крыши родительского дома. Почти на
каждом дереве — скворечник, сделанный его руками. Отец страстно любил
природу, оберегал ее и приумножал как мог...
Грустно писать эти последние строки моей повести: наша большая, дружная и
хлебосольная семья, пережившая немало лиха в военные и послевоенные годы, к
горькому сожалению, неслыханно поредела: не стало отца, давно нет нашей
любимой доброй мамы, обеих моих сестер, двух братьев. Лишь радуют, напоминая
о былом, отцовская березовая роща и мамин палисадник с ее любимыми цветами.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
