|
|
САСКАЙ
Главы из повести
Белые облака
Высоко в небе над деревней Калмаш плывут облака. Белые облака моей
родины, России. Они парят в недосягаемой высоте или плывут, почти задевая
землю, то замирают, то спешат куда-то. Белые, дымчатые, совсем темные,
мягкие и невесомые... Дорогие моему сердцу облака-воспоминания, боль моя и
память об отце, матери, братьях и сестрах, родных, друзьях, близких. Белые
облака моей родины, моей России.
И слышу я льющуюся откуда-то музыку: нежную, чуть грустную.
В голове «шумит», не иначе. Да, голова моя, как созревший колос, клонится
земле навстречу.
Постепенно становятся различимыми слова и мелодии. «Бродяга к Байкалу
подходит, рыбацкую лодку берет... про родину что-то поет...» Грустную песню
перебивает другая: «Нет у меня отца, нет матери... Пойду-ка я лучше в
солдаты...»
И вдруг, блеснув ярким светом, раскрылось небо! Стали различимы люди:
говорят, поют, плачут... Особенно ясно видна женщина по имени Саскай,
остальные ее обступают. И я, совсем малец, кручусь между ними...
ВЕСНА
Как бы подтверждая поговорку о том, что на каждую улицу приходит
праздник, и на нашу маленькую улицу пришла весна, щедро оделив всех своей
радостью. Все кругом ожило, зацвело. Птицы, животные запели, загомонили всяк
на свой лад. Но более всех радовались весне люди и особенно Саскай. От
избытка чувств она буквально не закрывала рта. Казалось, будь у нее крылья,
взмыла бы в небо ласточкой.
— Бог Великий и Всемилостивый! Дай всем добра и здоровья. Останови войну,
верни домой наших мужей. Умываюсь на заре родниковой водой. Как вода стекает
с рук, пусть так же уйдут от меня все хвори и недуги, — приговаривала она,
умываясь в сенях из кувшина. — Эй, весна-красна, и ты, лето красное! Опять
живем! Пурышо Кугу Юмем, Эр Шукчо, Кае Шукчо, Суртло кува, Суртло
кугыза-шамыч!* Спасибо вам! Нынче ведь чуть выжила. Видать, мне пожить еще
отпущено.
Так говорить и радоваться у Саскай были свои причины. Зимой случилась с ней
большая беда.
...Изгороди из вербовых прутьев, которой когда-то ее муж Эват обнес
огород, хватило на дрова только до Рождества. В самые трескучие морозы
Саскай взяла санки и отправилась за хворостом в лесок возле пасеки.
Тоненькие осинки красивой горкой высились на санках. За работой Саскай не
заметила, как стал крепчать ветер. Он, словно вымещая обиду на людей за то,
что не боятся его и ходят в стужу в лес, стал толкать Саскай в грудь, не
пуская ее из леса. Влача санки в гору, Саскай разгорячилась, вспотела, но
когда дорога пошла под уклон, мороз ухватил ее, проморозил до костей.
Задыхаясь от ледяного ветра, Саскай еле-еле дотащила санки до дому. Нарубила
дров, занесла их в избу, но растопить буржуйку сил не осталось. Повалилась
на голую лавку и окаменела.
В избе не теплее, чем на улице. Разве что ветер не гуляет. На окне лед
толщиной с ладошку. Даже днем в избе сумрачно.
Вскоре Саскай бросило в жар. «Может, кто-нибудь пришел, печку растопил?» —
подумалось ей. Но в доме кроме нее никого не было. А ей мерещились какие-то
тени. «Кто там? Кто пришел? — пыталась разглядеть Саскай. — Это ты, Эват?
Ты?! Когда вернулся? Война закончилась? Мы победили?»
Она бормотала еще что-то. Но жар, усталость и голод взяли свое: глаза ее
закрылись и весь мир отступил куда-то. Не то уснул человек, не то отошел в
мир иной — не разобрать. Лежит на лавке неподвижное тело.
Под утро Саскай пришла в себя. В жарком тумане не может понять, где она.
Потолок это над ней или крышка гроба? «Умерла я или еще живая?.. Раз дышу,
значит, живая»... Хотела встать — не смогла двинуться. «Или умерла?..
Николай Угодник, спаси и помоги!» Вспомнились слова, что говорила ей в
детстве мать. «Не забывай обращаться к Богу. Чуть что — сразу же его
поминай». Чтобы выйти из оцепенения, она попыталась шевельнуть мизинцем. Но
палец не слушался. Саскай, напрягая память, стала перебирать всех известных
ей богов. Она просила самую малость, чтоб помогли ей хотя бы шевельнуть
пальцем. Собравшись мысленно, стала посылать своему телу команду за
командой. Сколько так лежала, не помнит, но мизинцем все же пошевелила.
«Оживаю...» — обрадовалась она. За мизинцем ожила, стала слушаться рука.
Потом ей кое-как удалось сесть. Все! Человек вернулся к жизни!
За ночь вода в ведре промерзла. Треснула от холода печка. Холод той зимой
был лютый...
— Пойте, птички! Пойте, соловушки! Живем еще! — Саскай не могла
нарадоваться, что дожила до весеннего тепла. — О Господи! — вновь и вновь
восторженно поднимала она глаза к небу. Обрадованный тем, что осталась жива,
Бог ласково смотрит на нее.
Так уж оно ведется в жизни: когда помощи ждать больше неоткуда, мы робко
поднимаем взор к небу. Бог — последняя надежда. Спасительная соломинка для
утопающего. Такая вот невеселая доля у живущих на земле. А судьбу-долюшку,
как известно, не выбирают.
Радость меняет человека. Саскай просто светилась вся. Свет этот шел из
глубины ее души. Человек — бесценное, прекрасное творение природы. Умный,
порядочный человек старается блюсти себя перед Богом.
— Нет на земле места лучше и краше, чем наша деревня Калмаш! Благодарю тебя,
Господи, за то, что выпало мне на долю родиться и жить здесь! Не нарадуюсь
я. — Счастливыми глазами заново родившегося на свет человека смотрела она на
черемуху, белым стогом расцветшую в палисаднике, вслушивалась в жужжание
кружащих над ней пчел. Не могла налюбоваться красотой молодого лета.
Саскай не находила слов, чтобы излить переполняющие ее душу чувства. Да и
как передать словами неповторимую красоту родных мест, как описать
неуловимую прелесть летней поры? За оврагом, в ветвях большой ивы кукует и
кукует кукушка. Над огородами и домами в голубой вышине без умолку поет
жаворонок. Взмыв высоко в небо, устремляется вниз, а крыльями будто
расчесывает упругие струи воздуха, отчего возникает звук, похожий на плач
маленького ягненка. Поет, старается пташка божья: то ли Саскай хочет
порадовать, то ли красу лета воспевает.
Когда любуешься красотой раскинувшегося перед тобой мира, забываешь даже о
том, зачем на свет появился. Нет, наверное, такого человека, который бы
точно знал свое предназначение. Все одним миром мазаны. И вместе с тем
Саскай понимала, что есть один вопрос, которого ей никак не избежать: когда,
наконец, закончится война? Когда вернется Эват?
Разве Бог создал людей не для того, чтобы они жили парами? Отпущенный
человеку век короток, как сон. Дождется ли она того дня, когда ее любимый
муж, распахнув им же самим срубленные ворота, ступит на родной двор? Если
суждено под солнцем светлым жить парами, то почему же приходится столько
страдать? И будет ли конец тяжелой жизни?..
БЕЛЫЕ ОБЛАКА
«Видно, у ворот судьба такая... открываться, закрываться...» — подумала
про себя Саскай.
Только скрылась за воротами спина Амук, как во дворе появилась Макева, жена
Мырзаная. В одной руке — коса, в другой — ее рукоятка.
— Салам, Саскай-акай*! Жива, здорова?
— Ал да гюл, мене кара да кюл**, — улыбнувшись, по-татарски ответила
хозяйка.
Саскай немного разумела грамоту, читала, могла поставить подпись на бумаге.
Откуда-то знала имена великих людей. В разговоре, бывало, вдруг скажет: «К
нему не зарастет народная тропа...» или что-нибудь в том же духе. Частушки и
сказки лились из нее рекой, играючи, как волны нашей Сележ.
— Живем, кожу дубим, сноха, — продолжает сказочница, — из-за нее только и
живем.
— Какую «кожу», акай? — не поняла Макева.
— Любую! Толстую дубить тяжелее, тонкую — легче...
— Э, глупая, не поняла сразу-то... Я вот тоже с «кожей» пришла, —
показала она косу. — Похоже, поправить надо.
— Похоже, — вздохнула хозяйка. — Обруч лопнул, бочка развалилась, брага
утекла... Все ветшает, изнашивается. Война...
— Война, — с горечью соглашается Макева.
«Кугу Юмо прислал на землю своего сына, чтобы учить людей добру, чтобы жили
в мире и согласии, — размышляет про себя Саскай. — Но люди его распяли...
Помню, мама говаривала: не скачи, глядя, что другие скачут. Правду говорила.
Но немец-то уж больно распрыгался. Большой пожар раздул. Теперь пенять не на
кого, будет и на нашей улице праздник...»
Возле клети — куча отремонтированных кос и грабель. Не меньшая ждет очереди
на починку.
— Тут молоток нужен, молоток, — возвращается к своей косе Макева.
— Посмотрим...
Через минуту жалобно всхлипнувшая коса, как предназначенный на заклание
ягненок, была уложена на железный брусок, и по ней петухом запрыгал молоток.
«Чонг-чонг-чонг!» — железный звон заполняет весь двор, разрастается,
перетекает через ограду и по руслу родника устремляется к лугам Сележа.
Оттуда подает свой голос кузница хромого Андрея.
— Мы победим? Нас победят? — спрашивает молот кузнеца.
— Мы! Мы! Мы! — уверенно отвечает молоток Саскай.
На небе ни облачка, нещадно палит солнце. Саскай разгорячилась от работы,
пот льет градом, застилает глаза.
— Передохни, акай, устала ведь, — жалеет ее Макева.
— Пожалуй, — соглашается та. Откладывает косу в сторону, раскуривает трубку.
— Твой Мырзанай тебе пишет?
— Почти два месяца нет вестей, — тяжело вздыхает Макева. — А твой Эват?
Пишет?
— Порядком уже молчит. Душа не на месте.
— Похоже, на фронте совсем туго стало. Иначе не стали бы женщин на войну
брать.
— Да... Слыхала, говорят, немец-то под Сталинградом поезд с женщинами
разбомбил? Все погибли... Из Малых Петухов там девушка была...
— О Господи! Что, и до нас черед дойдет?
— Кто знает... Не приведи Господь...
Какое-то время женщины сидят молча. Легкая тень облака накрывает их своим
крылом. Двор грустнеет.
— Эх, Саскай-акай! Не знаю как и сказать... Здесь вот, — Макева кладет
правую руку на грудь, — здесь вот просто огонь горит. Кипит все...
— И у меня так же, Макева! Вся душа изболелась, — соглашается Саскай.
Женщины вновь замолкают. Потом Макева говорит:
— Вся мужская работа на нас. Ладно, акай, хоть ты есть. Всякую работу
умеешь, все у тебя в руках ладится.
— Так-то оно так... И косу отобью, и топоры-пилы наточу. К жатве серпы начну
ладить, — кивает Саскай. После недолгого молчания, лукаво глянув на подругу,
говорит: — Все могу!.. Вот только баб тяжелыми сделать не могу! Инструмента
нет!
Только что грустившие женщины огласили двор громким смехом.
— Ну, ты скажешь!.. И почему только Бог пожалел для тебя такой инструмент? А
сама не можешь выстругать?
— Ай да Макева!.. Сама-то чего не стругаешь? Может, у тебя еще лучше
получится? — хохочут бабы.
— Ой, помру!.. Ой, Макева!.. Ой, уморила!.. — едва переводит дух Саскай.
— А вот немецкие бабы, они плакать умеют? — вдруг спросила Макева.
— И они Евины дочери. Война никому не в радость, — сразу посерьезнела Саскай.
...Высоко-высоко в небе плыли над ними облака. Что им война? Неведомы им ни
горе, ни радость...
Вдруг из открытого окна раздался голос репродуктора:
...Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой...
Заслышав звуки песни, Макева и Саскай поднялись, словно по команде.
Вдохновенный, волнующий голос Москвы прозвучал для женщин призывом к работе.
«Чонг-чонг-чонг!» — звенит молот хромого Андрея.
«Чонг-чонг-чонг!» — несется ему в ответ со двора Саскай.
Саскай с силой прижимает очередную косу к точильному камню. Макева, наполнив
корыто водой, начинает вращать камень. Время от времени Саскай проверяет
работу, поднимает косу вверх, «срезает» наметанным глазом лишнее.
Вращаясь, совершает по небу свой путь диск солнца, вращается под руками
Саскай каменный диск-точило.
Точильный камень похож на колесо жизни, на которое наматывается нить времени
из отпущенных человеку дней, месяцев и лет. Металл становится тоньше, коса —
острее, камень, как и человеческий век, стачивается, уменьшается. Камень
высасывает из тела Саскай жизненную силу, делает заскорузлыми ее руки,
стирает с лица красоту и румянец. От тяжелой мужской работы голос ее сел,
стал хриплым. А наденет мужнины шаровары, заломит кепку и, стоя во весь
рост, посвистывая, промчится на телеге — едва ли признаешь в ней женщину!
— Чисто мужик! — с удивлением и не без гордости говорили люди.
О проклятая, подлая война! Ты превратила женщину, рожденную быть нежной и
ласковой, в жалкое подобие мужчины!
— Когда-нибудь, через много-много лет, — говорит Саскай, — если спросят нас
дети и внуки, мы ответим: наша жизнь была очень тяжелой. Но мы вытерпели,
выстояли и победили. Бог тоже терпел и нам завещал терпение. Не забывайте о
нас!
Взгляд ее устремляется за речку Сележ, за луга и лес к горе Портарка, а от
нее дальше и дальше... Нам не дано узнать, что видела она в той дали, о чем
думала. Все хорошее и все плохое она навсегда унесла с собой.
Неужели бесследно уйдут наша доброта, наши светлые помыслы, беды и радости?
Уйдут, как растаявшие над холмами стаи белых облаков?
ПЛАЧ ТЕЛЕЖНОГО КОЛЕСА
С верхнего конца деревни пришла Амук. Словно носилки с тяжелораненым,
втащила во двор Саскай полуразвалившуюся тележку. Она везла в колхозный
амбар мешок провеянной ржи, когда колесо попало в колдобину и сломалось.
Оглобля завалившей на бок тележки больно ударила Амук, сбила ее с ног.
— Живешь-можешь, Саскай-акай? — прямо от ворот заговорила она красивым
голосом.
— Живу... Куда денешься? Раз появилась на свет — надо жить. Обратно в утробу
не вернешься! — хохотнула в ответ Саскай.
То, что язык Саскай был острый, как бритва, в деревне все знали, поэтому
Амук не удивилась.
— Эват-изай* сделал мне было такую хорошую тележку! «Мы, — говорит, — с
немцами долго мешкать не будем. Дадим жару, пожалеют, что на свет божий
появились. А до моего возвращения тележка тебе прослужит». Не прослужила
вот, не дождалась. Уж два года как война не кончается!..
Саскай — мастер на все руки: и кузнец, и хирург, и акушерка, она же
деревенский философ, провидица и ворожея — обошла вокруг развалившейся
тележки. Попинала, проверила целое колесо, взяла уцелевшую оглоблю. Взяла
так, будто это не оглобля вовсе, а рука раненого, будто пульс пощупала.
— Что-нибудь сделать можно? — поинтересовалась Амук.
— Не горюй! Будет как новенькая, — заверила ее Саскай. — Не ты ее теперь
возить будешь, а она — тебя. Садись да езжай!
Амук — баба смешливая, «лыт-лыт-лыт» — рассыпалась она в смехе, играя
тонкими губами.
В одной легенде говорилось, что давным-давно на небесах была война. Боги
носились на огненных колесницах и сражались между собой. В битвах колесницы
ломались, обломки сыпались на землю. Разбитая тележка Амук напоминала
упавший с неба обломок огненной колесницы. Она лежала посреди двора, ощерясь
выскочившими из обода деревянными зубьями.
Тяжело вздохнув, Саскай принялась править сломанное колесо. От долгой работы
обод его погнулся, стал тонким.
— Железный, и то не выдержал, — вполголоса сказала она. — Эх, жизнь наша...
Железо не терпит, а бабам нашим чего только терпеть не приходится!..
ПЕСНЯ САСКАЙ
Ленивый, чтобы увильнуть от работы, всегда найдет какой-нибудь повод. Вот
и у Макевы коса что-то вдруг закапризничала: за кочки цепляется, тупится,
руки оттягивает. Клин и тот, прыгнув кузнечиком, скрылся в траве. Солнце
палит, во рту пересохло, в воздухе никакого движения. Утреннее солнце,
взобравшись на спину быка, медленно ползет к зениту.
Усталость берет свое. Женщины начинают посматривать в сторону деревни. Пора
бы уже. Наконец кто-то крикнул: «Едет!»
— Где?
— Во-он! Не видишь, что ли?
По дороге к покосу шагала запряженная в телегу тощая лошадка.
— Кузница едет! Слава Богу! — Женщины на покосе радостно загалдели,
подхватили косы и, как железные стружки к магниту, устремились навстречу
телеге. Встретили, облепили, словно пчелы.
Как тут не обрадоваться, ведь тощая лошадь привезла не кого-нибудь, а важную
персону — жену Эвата Саскай. В телеге два бидона с водой, инструменты для
правки кос. Но самое дорогое — это сама Саскай. Судьба распорядилась так,
что руки этой женщины были предназначены для работы, а душа — для людей. В
трудные, горестные времена такие люди, как Саскай, нужны словно воздух.
— Саскай-акай, вот земляничка! Поешь! — сердечно угощает Амук. Ягод на
покосе много — наклонись и клюй, как курица.
— Вкусно! Ай, как вкусно! — Саскай собрала горсточку ягод и отправила в рот.
— Ну и луг! Чем только не потчует, чем только не богат! Мясо, молоко, масло,
мед — бери, не ленись, все есть, все свое! Спасибо тебе, Господи, что дал
нам такую землю!
Когда пришла пора приниматься за работу, Саскай ужаснулась: ее ждала целая
гора кос, и к каждой надо было приложить руки! Давно уж так повелось на
покосе, что у всех отдых, а у Саскай самый разгар работы. Но глаза боятся, а
руки делают. Коса за косой — работа закипела. Саскай старается на совесть,
не отмахивается: «Ай, да ладно, пойдет!» Иному работа всегда не в радость.
Такие обычно держатся с краю, особняком. С седых времен дошли до нас заветы
предков: сила — это когда все вместе, хлеба кусок — и тот пополам. По этим
законам жила вся страна, сражаясь с ненавистным врагом. Битва не на жизнь, а
на смерть шла не только на фронте повсюду, даже на этом летнем лугу. Это
Саскай прочувствовала всем сердцем, каждой своей клеточкой.
Железный молоток в руках Саскай здесь, на лугу, скакал так же бойко, как и в
кузнице. Росла груда налаженных кос. Пот ручьем бежал по спине, стекал по
лицу. Подол рубахи, которым она вытирала пот, совсем намок.
— Ой, бабоньки! Давайте все разом закричим, может, ветерок проснется... —
неожиданно сказала она.
Женщины весело подхватили предложение, закричали кто во что горазд.
По-молодецки свистнула и Саскай.
Хотите — верьте, хотите — нет, но в воздухе появилось какое-то движение, со
стороны оврага легонько подул ветерок.
— Надо же, и правда ветерок проснулся, — загомонили бабы.
— Бог-то, он есть! Не хочешь, все равно поверишь, — подытожила Макева. Бабы
стали расстегивать воротники рубах, подставлять ветерку грудь, подмышки.
— Тетя Саскай, айда, отдохни с нами, — посочувствовала Айгалче.
— Может, сказку расскажешь? Больно уж твои сказки хороши! — подала голос
Василиха.
— Сказка — дура, а я — подальше от нее, — дала наконец волю языку молчавшая
во время работы Саскай. — Сказками сыт не будешь. Вот я вам сейчас что-то
скажу…
Давно уже ей не давала покоя одна мысль, но каждый раз что-то мешало сказать
о наболевшем. Дорогое слово хоть и хлеба не просит, но душу беспокоит,
рвется наружу.
— Скоро ли войне конец? Кто победит? Когда мужья вернутся? — заговорила о
том, что жгло сердце каждой, Саведа. Она вышла замуж перед самой войной,
успела только чуток отведать семейного счастья и теперь очень тосковала по
любимому мужу. Женщины разом погрустнели, притихли.
— Что говорить, тяжело нам приходится... Не надо только голову вешать, —
приободрила всех Саскай. — Все равно Гитлеру капут. Победит Сталин! Не
сказки это, я правду говорю.
— Дай-то Бог, чтобы так и было, — с облегчением выдохнули бабы.
— А знаете, девоньки, какая жизнь нас ждет впереди?
— Нет! Не знаем! Расскажи, кокай*, расскажи!
Насколько ловки и расторопны были в работе золотые руки Саскай, настолько же
боек и гладок был ее язык. Рассказчица задумчиво посмотрела на шумящую к
западу от покоса священную рощу, в которой проходили деревенские моления.
Потом ее взгляд устремился вдаль, туда, где далеко-далеко на западе шла
большая война.
— Доживем — три года будут казаться нам как три дня. Вот какая будет жизнь!
— Как это? Почему?
— Вот зайдете вы, к примеру, в нашу лавку, а на вас сверху товар посыплется,
— увлеченно живописует Саскай, а сама исподлобья наблюдает за слушателями.
— Почему это он посыплется? Как? — недоумевают бабы.
— Доживем — цветы нас просто задавят, — продолжает Саскай.
— Ой, насмерть, что ли, задавят? — не выдержал кто-то.
— Мы с вами будем жить, купаясь в цветах. Все вокруг покроют цветы.
— О чем это ты, Саскай?
— Темнишь что-то...
— Эхма!.. Ну как же вы не понимаете? Вот закончится война. Заработают
фабрики-заводы. Навыпускают материи какой хочешь! Красивой-прекрасивой!
Места в лавках хватать не будет, чтобы разложить все товары. Стопами до
потолка будут лежать. Заденешь нечаянно — на тебя и повалятся.
Рассказчица не торопясь раскуривает трубку. Посматривает, какое впечатление
произвели ее слова. Как опытный рыбак водит попавшегося на крючок налима,
так и Саскай умело ведет своих слушателей. Ее сладкие речи что приманка на
крючке. Ловись, ловись, рыбка!
— Почему, говорите, будем жить под цветами? Не понимаете? Вот смотрите, —
Саскай задрала мокрый подол рубахи, хлопнула по мокрым от пота бедрам. —
Разве это штаны? Вода одна! А тогда фабрики-заводы выпустят такие ткани —
глаз не оторвешь. Каждая материя как наш луг в цветах! Вот и получается, что
на нас «цветы» будут, а мы под ними ходить станем. Поняли?! Ну и как?
— Саскай-кокай правду говорит...
— Ну, если так, то... — вздохнула Макева. — Неужели на всех хватит?
— Неужто так и будет?
— Э-э, да что вы, Саскай не знаете? Она же с рождения сказки сочиняет!
— Нет!.. Не доживем мы до той поры, — зашумели, засомневались бабы.
— Доживем, все доживем! Если не так — плюньте мне потом в глаза, — еще
больше распаляется Саскай. — Вместо домотканых штанов будем носить покупные,
шелковые. Все в узорах, тонкие, как паутина!
— Полная чепуха, — не поверила россказням Окылена. — Такой материи не
бывает. Если и бывает, то какая женщина наденет дырявые штаны? Ну ты, Саскай,
загнешь! Ну, заливаешь... И имя твое «цветок» значит, и речи твои цветистые.
— Ты это, наверное, во сне увидела, — не поверила речам подруги Макева.
— Мужиков поблизости не видать? — оглянулась по сторонам рассказчица.
— И на племя не осталось, и дух выветрился.
— Скину-ка я тогда эту мокрядь, сил нет больше терпеть. — Саскай сняла
мокрые от пота штаны. — Пусть хоть ветерок мои ножки погладит.
— И я сниму! — подхватила одна молодуха. Скинув белье, она стала
приплясывать босыми ногами на подсыхающем валке сена. Несчастная, молодая,
безмужняя, красивая баба!
— И я! И я! — огласился луг озорными голосами стосковавшихся без мужей баб.
— Вот, спасибо, Саскай-акай, за кружевные штаны!
Добела раскаленное солнце удивленно взирало с небес на задравших мокрые
подолы рубах женщин, на их белые, как облака, обнаженные задницы. А те
веселятся, подставляют ветерку голые бедра, качаются, словно луговые цветы.
— Вот дикие бабы! Хватит! Одевайтесь! Что Бог-то подумает? Да и черт не
дремлет! — остановила веселье Саскай. — Разложите мокрое на солнышке, пусть
обдует...
Словно уснувший в люльке младенец, затихает широкий луг. Вспомнив о
чем-то своем, Саскай тихо, словно застонав, завела песню. И такая тоска
звучала в ней, что на глаза слушательниц невольно навернулись слезы.
О деревенский луг, луг Калмаша! Чего только не довелось тебе повидать на
своем веку? Многое ты видел, многое слышал, все вынес и взрастил на своей
груди высокие травы и разноцветье цветов!
— Акай, какая грустная песня! Кто тебя научил?
— Бог, наверное... На все его воля...
— Закат-то какой красный... — посмотрев на зардевшийся край неба, вздохнула
Амук. — А правда, что это людская кровь?
— Нет, это не кровь, — тоже устремив взор к западу, ответила Саскай, — это
ее отражение. С Германией и раньше, бывало, воевали. Помните, у деда Эсаша
царский крест был? Пролитая на войне кровь отражается на небе утренними и
вечерними зорями. Такими закатами Всевышний нам знак посылает: грех воевать,
грех кровь проливать. Помните это!
А на завтра Саскай поразила товарок своим поэтическим даром. Вечером, когда
женщины присели отдохнуть перед возвращением в деревню, Саскай снова запела
негромким, хрипловатым голосом. Не то сама слова сложила, не то услышала
где.
— Где девушки?
— Ушли гусей пасти.
— А гуси где?
— По лугу разбрелись.
— А луг тот где?
— Его цветы укрыли.
— А цветы те где?
— Девушки посрывали.
— А девушки где?
— Замуж повыходили.
— А мужья их где?
— В армию поуходили.
— А армия та где?
— На войне голову сложила.
Печаль омрачила лица слушательниц. Одна Амук никак не уймется:
— Вот, говорят, что кровь зори красит... А в школе говорили, что заря
испокон веков существует. Что, и тогда война была?
— Была, Амук, была! Вот создал Бог Адама и Еву. Вкусили они запретного
яблока. Изгнал Бог их на грешную землю. Родились у них два сына Авель и
Каин. Но не жилось им в мире. Каин все время завидовал Авелю и однажды убил
его. Убил, а сам ушел. Поэтому и имя его Каин. От этих братьев и пошел род
человеческий. С тех самых пор между двумя родами война идет. Да, война....
Потому и нет на земле покоя и мира, — завершила свой рассказ Саскай.
Конечно же, имя Каин произошло не от марийского слова «каен» — «пошел».
Саскай многое перепутала, добавила от себя. «Университеты», что проходила
Саскай, освещались светом лучины и керосиновой лампы, а вместо чтения книг
она плела лапти, теребила коноплю и лен, пряла, ткала холсты. У деревенского
философа на многое были свои, особые взгляды. Она, например, считала, что
первый человек был марийцем. Мариец Адам. И жена его Ева тоже была марийкой.
Ева — ава, значит «мать».
— Еву по-другому еще Хава называли — значит, женщина, которая спустилась с
неба*. Вот я, например, поживу-поживу да и помру. Тело мое здесь останется,
а душа вернется на небо...
Женщины были готовы, разинув рты, и дальше слушать россказни Саскай, однако
призывное мычание чьей-то коровы в возвращающемся в деревню стаде напомнило
им о делах земных.
— Ой, это же моя Пеструшка мычит! — встрепенулась Макева. Она подхватила
косу и заторопилась к деревне. За ней засобирались, заспешили и другие.
«Приходите завтра! Буду ждать вас всю ночь!» — закивал им вслед головками
цветов опустевший луг.
Летом одна заря спешит навстречу другой. Речка Сележ, тихо позванивая
серебряным колокольчиком, приветствует уставших после работы женщин. «Все
спокойно... Все спокойно...» — за огородами в осоке возвещает коростель,
нежно здороваясь с полным месяцем. Над прудами и мельничным омутом
поднимается легкий туман. Он такой нежный и мягкий, что кажется, будто
мать-земля заботливо укрывает, лечит кровавые раны в сердце народном. Ночь
скрывает от людей слезы матери-земли. Проснувшись утром, люди видят на
траве, кустарниках и цветах сияющие на солнце капельки влаги и говорят:
«Роса выпала».
СКРИПКА
О Саскай в деревне говорили по-разному.
— Ей по плечу вся мужская работа, все умеет...
— На скрипке играет, не иначе, с чертом водится...
— Не знаете разве? У нее в доме домовой живет...
Как известно, на чужой роток не накинешь платок, а собака лает — ветер
носит.
Однако чаще на улице были слышны другие разговоры.
— Куда идешь?
— К жене Эвата.
— А ты куда ходила?
— К жене Эвата...
С давних пор деревенский люд со всеми проблемами ходил к Саскай. Помню,
когда-то и я своим детским умом искал повод побывать у нее, ведь лучше один
раз самому увидеть, чем тысячу раз услышать. А как-то раз и повод нашелся.
— Илья, сходи, отнеси тете Саскай творог, — попросила однажды мама. — Давно
собираюсь, да все времени не хватает. Она всегда нам помогает...
— Я мигом, мама! Где творог? — обрадовался я.
Семья наша была большая, шестеро детей. Следом за мной подрастала сестренка
Кюлешь. Бойкая такая! Только я подхватил узелок с творогом и выскочил за
ворота, а Кюлешь меня уже поджидает. «А ну, марш домой!» — хотел я
припугнуть сестренку, но она уже припустила вперед.
Тетя Саскай жила недалеко от нас, дошли мы быстро. Вошли во двор, и я вдруг
оробел. А вдруг в темном углу под лестницей или за приоткрытой дверью хлева
прячется злая собака? А то и того хуже — домовой?!
Но больше всего меня разбирало любопытство. Правда ли, что у тети Саскай
есть скрипка? Какая она? Как тетя на ней играет?
Волнуясь, взялся за дверную ручку. Казалось, открою дверь — окажусь в другом
мире! Переступил порог — ничего особенного! Стены и потолок потемнели от
дыма, залоснились. Как у нас дома. Нет, пожалуй не совсем, как у нас. У нас
много всяких вещей наставлено, а тут просторно. На лавке сиротливо лежат две
маленькие подушки. Возле двери висят старая фуфайка с платком, кафтан и
похожая на воронье гнездо шапка. На чисто промытом, не покрытом скатертью
столе справляют свадьбу мухи. Здесь им полная свобода, живи сто лет и
радуйся, маши себе крылышками! А печка — красивая, белая, как снег. На стене
такой же, как в правлении, плакат. С него прямо на нас строго смотрит
женщина: «Все для фронта! Все для победы!»
Другого богатства у тети Саскай не было. «Может, ее воры обчистили?» —
предположил я, пытаясь найти причину столь вопиющей бедности. Тогда я еще не
мог знать, что тетю Саскай и еще многих-многих людей ограбила война. И хлеб,
и одежду забрала и отправила на фронт женщина с плаката.
Прошло три года, как закончилась война, но эта женщина все еще вершила свое
дело. Теперь над бесконечными обозами, тянувшимися по всей стране, реял
лозунг: «Первый хлеб — государству!». Все, что было в деревне, шло на подъем
фабрик и заводов. В полях уродился хлеб, в хлевах расплодился скот, но ни
поесть вдоволь, ни красиво одеться по-прежнему не удавалось. Ни один колосок
ржи не пропадал даром. Мы, пионеры, вдохновленные звуком горна, собирали их
и сдавали в колхозный амбар. А для себя собирали полугнилую картошку, ели
испеченные из нее блины. Частенько шла в ход и лебеда. Вся страна не
покладая рук трудилась во имя «светлого будущего».
— Вот победим! Кончится война! Вернется мой Эват! И мы с ним, как когда-то в
юности, встанем на качели и взлетим под самое небо! — ожиданием этого жила
Саскай.
Ранней весной и золотой осенью высоко в небе пролетают стаи птиц. Летят они
и в дождь, и в солнце. Их ведет самая сильная, самая мудрая птица. Вожак
прокладывает путь, держит курс, не дает пасть духом другим. В тяжелое время
Саскай была для односельчан настоящим вожаком, помогала и словом, и делом,
утешала, вселяла надежду, веселила, как могла. В любом деле была впереди.
Жанна Д'Арк нашей деревни!
С любовью и верой ждала она возвращения с фронта своего Эвата. Многие —
пусть инвалидами или калеками — вернулись с войны. Ее муж не вернулся. Долго
выходила Саскай на большак. «Вдруг сегодня Эват приедет. Вдруг у него ноги
нет, ходить не может». Каждый день ходила встречать, да так и не встретила.
А Эват ее попал в плен, оказался в Бухенвальде. Их группу фашисты уже было
приготовили к «помывке в бане» — так они назвали страшную печь крематория, —
но тут началась бомбежка, охрана разбежалась. Узников освободила Красная
Армия.
— Потом нас выстроили в ряд, — спустя много лет рассказывал мне муж Макевы
Мырзанай Исашев, младший брат моей матери, — напротив выстроились
красноармейцы с винтовками. Раздалась команда: «К бою готовьсь! По
изменникам Родины!.. Пли!» Пули просвистели над нашими головами. Видно,
хотели попугать нас, проверить. Один не выдержал, сердце разорвалось, упал
замертво... Когда я вернулся, меня каждую неделю таскали в райцентр, в
Калтасу. В НКВД все выспрашивали: как я в плен попал...
— А Эвата больше не видел? Куда он потом мог подеваться? — не раз пыталась
выведать тетя Саскай.
— Некоторых потом в Сибирь сослали. Может, и Эват твой туда попал... —
отвечал Мырзанай.
Из районного военкомата Саскай прислали бумагу, в которой значилось, что ее
муж «пропал без вести».
На ветке высокого тополя над ручьем по-прежнему висят качели. А мы с
сестренкой Кюлешь стоим в доме тети Саскай.
— Поблагодари отца с матерью, Илья. Спасибо за творог. Отец твой Карай такие
мне валенки скатал! Вы всегда мне помогаете. До последних дней буду помнить
вашу доброту. Идите-ка сюда, — позвала тетя. Мы подошли. Она по очереди
обняла нас, погладила по головам. — Растите здоровыми, счастливыми. Не дай
Бог увидеть вам то, что мы видели...
Я заметил, что в простенке между смотрящими на восток окнами была натянута
тонкая проволока. Рядышком на гвозде висел смычок. Его Саскай сделала сама.
Срезала молодую ветку черемухи, стянула конским волосом в дугу. Придумала
ведь! Кто не знает этой истории, считают, что тут не обошлось без нечистой
силы.
А дело было так. В начале тридцатых годов в нашем районе создавались
колхозы. Семьи покрепче и тех, кто не хотел вступать в колхозы, ссылали в
Сибирь. И «враги народа», и «богачи» — все оказались в Калтасинской тюрьме.
Был среди них и мой дядя Мырсакай. Его товарищем по несчастью оказался
русский мужик из Краснайгута. До сих пор не знаю, в чем была их вина. Пока
сидели в тюрьме, дядя Мырсакай научил того русского петь по-марийски.
Рассказывали, что арестантов гнали через Калмаш. На отдых они расположились
под большим тополем возле нашего дома. У того русского была скрипка. Провел
он смычком по струнам и запел дядину песню:
...Нет у меня матери, нет отца,
Пойду-ка я лучше в солдаты...
Собравшийся народ с сочувствием смотрел на несчастных. Моя мама вынесла
им свежей воды. Молоденькая Саскай тоже была там, ковшом подавала воду.
Видимо, рассудив про себя, что скрипку ему не сберечь, пропадет зазря,
скрипач отдал любимый инструмент ладной симпатичной девушке, что поила их
водой. Саскай с радостью приняла скрипку, принесла домой. Потом, прячась в
бане, училась играть на ней.
Позднее, уже во время войны, Саскай выменяла на скрипку ведро картошки.
Выменяла в той самой деревне Краснайгут, из которой был родом хозяин
скрипки.
А однажды, затосковав по своей скрипке, отыскала где-то тонкую проволоку и
натянула ее в простенке между двумя оконными косяками. Когда я увидел эту
конструкцию, сердце мое забилось сильнее, я стал мысленно просить: «Тетя
Саскай, сыграй, сыграй, пожалуйста!»
И она услышала мою немую мольбу. Подошла к окну, потерла смычок воском. Из
ее окон были видны гора Альга и священная роща. Посмотрела на них Саскай,
коснулась смычком струн. Зазвучала нежная марийская мелодия. Глаза Саскай
увлажнились. Слезы крупными росинками потекли по ее лицу. О чем она думала в
этот момент? Может, ей вспомнились идущие по этапу заключенные и веселый
хозяин скрипки? А может, она вспомнила пропавшего на войне мужа? А может, ей
привиделось будущее в изобилии цветов? Не знал я, почему по лицу тети Саскай
текли те чистые, как родниковая вода, слезы.
Из-под смычка в огрубевших от бесконечной работы руках лилась очень нежная,
задушевная мелодия. Она заполнила дом, выплеснулась через раскрытые окна на
деревенскую улицу, потекла к роднику, что бежал недалеко от дома.
Удивительным образом в сердце одного человека уживались несказанно тяжелая,
грубая жизнь и нежная мелодия. Прошлое и сегодня у меня перед глазами, и
сегодня я слышу звуки скрипки из моего далекого детства.
Среди миллионов сияющих звезд в одном из уголков Вселенной кружится
сотворенная Богом наша маленькая красивая планета Земля. Если на
какой-нибудь соседней планете есть разумные существа, то они, наверное,
слышат звуки, доносящиеся с нашей планеты. Среди них должны быть и симфония
Шостаковича, и скрип колес тележки Амук, и мелодия Саскай. Без этих звуков
многоголосье нашей планеты будет неполным.
* Сестра.
** Цветики-цветы, на меня гляди да смейся ты.
* Обращение к более старшему по возрасту мужчине.
* Кокай — тетя.
* Созвучие слов Хава и марийского кава — «небо».
*** Зачин марийской молитвы.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
