№ 07'04

Сергей СИНЕНКО

XPOHOC

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

СИБИРСКИЕ ОГНИ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

ЦЕРКОВЬ НА ПУСТЫРЕ

Нравственный поиск писателя Михаила Чванова

1

Уфимский епископ Андрей Ухтомский говорил в 1917 году, обращаясь к Российскому Временному правительству, что на одном национальном принципе не может утвердиться великая нация, что другой нравственной основой, на которую должно непременно опираться национальное сознание, являются религиозные традиции, что именно христианский опыт создал великую русскую культуру, которая поможет России восстановить свои силы. Судьба этой культуры уже в конце двадцатого века была названа трагической в силу торжества тоталитаризма и безбожия, а возрождение христианских начал в так называемой «деревенской» прозе семидесятых-восьмидесятых годов связывалось с возвращением нашей обескровленной литературы к своему духовному источнику.

Перекликаясь с мыслями епископа Андрея, писатель Александр Солженицын писал о катастрофичности безрелигиозного сознания, о том, что литература «деревенщиков», представленная провинциальными писателями, оказалась современной именно своим поворотом к этим проблемам. Писатель говорил о «беззвучном повороте» в литературе семидесятых годов, когда «без мятежа, без тени диссидентского вызова, ничего не свергая и не взрывая декларативно, большая группа литераторов стала писать так, как если бы никакого соцреализма не было объявлено и диктовано, стала писать в простоте, без какого-либо угождения… советскому режиму, как бы позабыв о нем».

Он назвал «деревенских писателей» Виктора Астафьева, Валентина Распутина, Василия Белова, Федора Абрамова, Георгия Семенова, Евгения Носова «нравственниками», ибо суть их литературного переворота заключалась в возрождении традиционной нравственности, а «сокрушенная и вымирающая деревня была для них лишь наглядной предметностью». Произведения именно этих писателей давали надежду, что все-таки не иссякла, что все-таки и в советской пустыне лилась струя подлинной и никак ни в чем не подхалимской русской литературы.

В русле нравственных исканий именно этого литературного направления находится творчество уфимского писателя Михаила Чванова. Путешественник, исследователь, общественный деятель, собиратель славянской культуры и строитель храмов, он стремится объединить в своей деятельности идеи национального сознания с христианским опытом. Писателей, подобных Чванову, любят называть славянофилами, но кроме того, что определение это слишком узко и однобоко, оно не охватывает разброса этических и художественных поисков писателя, а главное — его мысли об общечеловеческом единстве, народном единстве, славянском единстве, единстве православных и мусульман, а именно эти идеи составляют почву Чванова как писателя и общественного деятеля.

О чем пишет Чванов? Он обращается к исследованию противоречивых сторон народной жизни, особенностям национального характера; особое место в его прозе занимает нравственная драма человека. Обращаясь к трагическим страницам в истории страны — войне, разрушению деревни, крестьянского уклада жизни, он не может пройти мимо духовного разъединения людей, кризиса патриархального сознания. Ведущим во многих его рассказах становится мотив встречи: человек в его рассказах оказывается в историческом потоке, а повседневное бытие несет печать войны, исторических катаклизмов. Идея общечеловеческого единства определяет внутренний пафос его творчества, являясь вершиной его нравственных исканий.

Емким и многозначным стал его рассказ «Прощай, SOS» о вроде бы незаметном событии конца тысячелетия, когда 1 февраля 1999 года был отменен сигнал «SOS» и все страны перешли к новым, более современным и технологичным формам передачи сигналов бедствия. А сигнал этот, между тем, был тем единственным, что объединяло человечество в единое целое сто шестьдесят пять лет, укоренившись в сознании как зов «спасите наши души». Отказавшись от зова «SOS», мир что-то потерял безвозвратно, «может, свою молодость», а может быть, закончилась «эпоха неоправданных надежд на единое человечество».

Закономерна для художественной и общественной деятельности Чванова идея славянского единства, ей он верен во всем своем творчестве, в международных связях со славянским миром, в изображении его сложности и противоречивости. Эпизоды последней Балканской войны составляют сюжеты повестей и рассказов «Свидание в Праге», «Русские женщины» и других. Писатель ходил на паруснике путем Белой Армии из Крыма через Босфор и Дарданеллы в Галлиполи и Фессалоники на родину Кирилла и Мефодия, посетил храм покровителя всех славян великомученика Дмитрия Солунского. Тема славянских связей обозначилась уже в рассказе «Галлиполи», основанном на одном из эпизодов Гражданской войны.

В рассказе «Свидание в Праге» беседа рассказчика с героем — русским офицером Алексеем Нелюбиным, долго сражавшемся на стороне сербов, говорит о неопределенности, зыбкости сознания славянского единства, слабости решений славянских съездов. Более того, Чванов ставит проблему, которая волнует русских весь ХХ век — о роли России в жизни Европы. Возвращаясь в Россию после сражений на сербской стороне, Алексей Нелюбин говорит об особенностях русской судьбы, русского креста. «Русские по натуре своей всем готовы помогать, но в случае русской беды нам никто не поможет. Таков, видимо, русский крест. В своей вселенской открытости Россия и надорвалась, боюсь, даже генетически». Сегодняшняя Россия преломлена не только духовно, в начале двадцатого века это было второе в мире по численности государство, но целый век шло уничтожение русских, начавшись в японскую и в Первую мировую войну; оно продолжалось в годы коммунистического правления, затем в годы советско-германской войны вплоть до «нынешнего голодного вымирания по миллиону в год».

Герой рассказа не может не упомянуть о презрительном отношении Гитлера к русским, видевшего в этой открытости, распахнутости русского характера «расовую славянскую неполноценность». Становясь все разреженнее и духовно все более прозападным, русский народ тем не менее имеет силы возродиться. Вывод героя один: обозначить себя в этом мире, восстановить себя, а чтобы сделать это, Россия должна забыть сейчас о своем мессианстве, затаиться «под своим дырявым туманчиком, чтобы снова встать».

Цитирую дословно: «На чью мельницу льете вы воду, может, неосознанно, отрицатели евразийства? Что тут теоретизировать, если евразийна сама суть России, сама суть русского человека! Если мы не евразийны — зачем нам нужно было втягивать, не подчинять, а именно втягивать в себя целый географический и человеческий континент?..

Россия евразийна не только потому, что соединяет собой и в себе Азию и Европу, но и потому, что изначально раздираема Европой и Азией, и это одна из ее трагедий. В ней постоянно действуют две силы, но это даже не закон единства и борьбы противоположностей и тем более уж не закон единства и взаимодействия противоположностей. Об уравновешенности или гармонии этих сил даже не стоит говорить. Начиная с Петра I, — это болезнь, тяжелая, может, раковая: в извечном споре западников и славянофилов (здесь как никогда очевидна неточность второго термина) побеждают, как правило, западники, прежде всего потому, что всегда поддерживаются мощными силами извне. Одна из причин, что западники чем дальше, тем больше побеждают, не в том, что они истиннее, а как раз наоборот: что используют для достижения своих целей самые низменные чувства человека и методы, которые по понятиям православного или просто нормального человека не только циничны — а за чертой нравственности. И Россия каждый раз оказывается не готова к их коварным ударам — они как бы инопланетяне, логика поведения и нравственность которых нам непонятны.

И если одна сила постоянно питается извне, то у второй практически уже нет опоры — ни внутри, ни тем более — вне, а на протяжении последнего века все, кто внутри или вне России следует ей, шельмуется или даже уничтожается...»

2

В семидесятые годы национальная психологическая проза, которую столичные эстеты называли «деревенской», писали о ее близком конце, обратила пристальное внимание на нравственные ценности семьи, дома, родовых и национальных связей. Целым этапом духовной жизни общества стал поворот литературы к народной жизни, ее традициям, национальным устоям, глубинным основам народного существования. Литература обратилась к этим традициям, чтобы понять живую связь времен, с этой литературой было связано развитие национальной идеи, ибо разрушенное национальное сознание таит угрозу самому существованию страны и ее культуры.

Чванов не прошел мимо противоречивых сторон народной жизни: в рассказах «Билет в детство», «Бранденбургские ворота», «На тихой реке», «Журавлиное плесо», «Жилая деревня» чувство родины связывается с мотивом ее запустения и кризисом человека, растерявшего традиционные ценности.

В рассказе «Билет в детство» лучший в жизни человека мир детства не принимает его в себя. Вернувшись в родные места через много лет, герой этой истории хочет видеть привычный природный мир, связанный с детством, — бездонное небо, прозрачные рассветы, чистую речку, людей из своего прошлого. Его мучает горькое воспоминание об отце, пришедшем с войны без ноги и с продырявленной душой, пустота, которую он заливал водкой. Он вспоминает, что, хотя у него и был отец, и был кусок хлеба, в то время как на их улице у его сверстников не было отцов, он в пятнадцать лет ушел из дома.

Приехав в командировку в родные места, он не захотел встретиться со знакомыми. Только собака, встреченная на дороге, — Шарик, которого он предал, оставив без себя, — вызывает щемящее чувство вины перед этим запустелым и покинутым миром. Собака оказалась для него примером верности. Было горько и стыдно уезжать и сейчас, провожаемым тем же, только постаревшим Шариком, который долго бежал за машиной. Было больно ощущать свою измену, но поменять в жизни ничего уже было нельзя.

Природа естественно входит в круг нравственных раздумий писателя, Чванов стремится разгадывать тайные связи человека с ней. Собака и птицы оказываются в его рассказах мыслящими и добрыми существами. В рассказе «Новая русская» сорока и сорочонок Тишка» Чванову важно уловить те невидимые связи, которые объединяют природный космос с нравственным миром человека.

Рассказчик, когда-то разорявший птичьи гнезда, в зрелости увидел мир иначе. Он вспоминает о том, как в детстве не только людей, но даже зверей и птиц мальчишки делили на «красных» и «белых», полезных и вредных, тех, для которых строили скворешни, и подлежащих несомненному уничтожению. «Жутко вспоминать... мы рассаживали сорочат и воронят где-нибудь над речным обрывом и, словно в тире, соревнуясь в меткости, расстреливали их камнями, свято веря, что делаем самое что ни на есть доброе дело: освобождаем землю от стервятников». Вспоминает рассказчик и о том, как выдирал из учебника страницы с портретами сверженных вождей, в одночасье оказавшихся врагами народа, предварительно выколов им булавкой глаза…

Отказываясь от нормативных оков, литература, которую называют «деревенской», меняла социально-классовые оценки на общечеловеческие ценности: отношение к слабым, бездомным, чувство национального коллективизма становилось ее этическим стержнем. По-своему прочитывает Михаил Чванов трагические судьбы деревни и православия. Образы заброшенных деревень, забитых окон, обреченных на одиночество людей, неухоженных и забытых кладбищ связаны с печальной мыслью о смывании цивилизацией нравственных устоев народной жизни.

Многие из рассказов Чванова посвящены размышлениям о народном характере. Так, герой рассказа «Журавлиное плесо», сплавляясь по реке Юрюзань, находит среди гор и лесов красивейшее место, которое оказалось без жилых деревень — опустели они, разрушились, кладбища в них потоптаны скотом. И рассказчик размышляет, пытается понять, как погибли десятки тысяч деревень, где же слабинка в нашем характере, которая привела к подобной трагедии. Россию и российский народ, размышляет он, можно пытаться уничтожить силой, как Наполеон или Гитлер, а можно и «по-умному», как это сделала академик Татьяна Заславская, предложившая правительству сэкономить средства, ликвидировав «неперспективные деревни», которые «и составляли суть России». Для этого предложено было не строить в них больше школ и магазинов, не проводить к ним дороги, электричество и телефонную связь. «И не рвутся снаряды, и не горят города, и ничего не разрушено... Но люди сами со временем разбегутся, а остальные тихо повымрут». Лишь названия ручьев, скал, излучин напоминают о людях, которые тут когда-то жили.

Катастрофичность крестьянского мира обнаруживается Михаилом Чвановым и в историях гибнущих деревень, которые встречаются ему в поездках. По пути в аксаковское село Надеждино писатель видит мертвые села на пять-шесть домов и одиноких людей в них, месяцами не видевших человека, вроде деда из деревни Вятка. Икона в оставшемся доме, куда раз в месяц приезжает хозяйка, лишь знак этого тихого апокалипсиса. Но Россия стала беднее без этих деревень, забвение прошлого оборачивается для нее катастрофой. Авторское мирочувствование, национальное по своему характеру, особенно определенно выражено в финале рассказов — «Больше я этой дорогой не ездил. Не могу...».

Размышления о судьбах народа перекликаются у Чванова с историями и судьбами конкретных людей. Встречаются в его прозе маргиналы, непротивленцы судьбы, подчиняющиеся обстоятельствам, как в рассказе «Бранденбургские ворота», а есть и герои-путешественники, исследователи Арктики, как в романе-поиске «Загадка штурмана Альбанова». У Чванова трезвое понимание людей, подчиняющихся обстоятельствам, страшащихся переломить свою судьбу.

Неустроенность героя рассказа «Бранденбургские ворота», бывшего солдата, а затем бича Димы Попова, высланного из Германии, где он женился во время службы, составляет трагедию одинокого, беззащитного человека, не способного за себя бороться. Загубленная жизнь терпеливого человека связывается писателем с отсутствием личностного самосознания, с «безликим коллективизмом» и непротивлением судьбе. Мать его учила: «Терпи. Богу все видно». Слишком долго такие люди терпели; выброшенные на периферию жизни, свое место в жизни они обретают с трудом. В приполярной тайге эвенкийского поселка, научившись делать печи и давать людям тепло, Попов наконец стал людям нужен — греют его печи. Он делает их по четыре-пять в год, но конца этой работе не видно. Убогость современной жизни, заброшенность людей на краю земли ясна даже Попову. Человек преодолевает себя, живя пятнадцать лет в тяжелейших условиях, один, без близких, вдали от русских людей, но человек построил свою судьбу сам и сам за нее отвечает.

Трагедия конкретного человека включена рассказчиком в историю страны. С вертолета, пролетавшего над тайгой, ему видны были пустующие бараки, пустующие зимовки. Здесь люди почти двадцать лет шли по этапу. От барака к бараку — тридцать километров пути. Не успел, не дошел — твоя вина. С этапа редко бежали, тех, кто помогал беглецам, арестовывали и выселяли. «Душа охолонула, заледенела внутри», когда с вертолета рассказчик смотрел на эти бараки.

3

…Было ощущение нравственной пустыни вокруг, ощущение, что моральное оскудение народа — в словах и поступках — уже ничем не остановить: оно стало уже бытовым, повседневно-привычным. Один случай особенно запомнился Михаилу Чванову, и хотя произошло это много лет назад, до сих пор он помнит все в деталях, до сих пор это ломит и гноит его душу (рассказ «На тихой реке»).

В жаркий летний день спустился он как-то в обеденный перерыв по скрипучей лестнице на набережную реки Белой к маленькому пляжику у водной станции «Юность». Было тихо на реке, лишь где-то пыхтел буксир, и он не заметил, как задремал. А очнулся оттого, что рядом с шорохом ткнулась в песок моторка спасателей. Из нее вышли на берег загорелые до черноты парни. Они щурились на солнышке, один из них лег на песок лицом вниз, а двое поднялись по крутой лестнице наверх на спасательную станцию.

Минут через десять рядом причалила другая лодка — весельная, прогулочная. Из нее вышел мужчина средних лет, направился было к спасательной станции, но, заметив парня-спасателя, остановился: «Ну как? Где он? Ожил?» — улыбнулся мужчина.

Парень молчал. Наконец нехотя мотнул головой в сторону лодки.

— Почему он в лодке? — запоздало спросил мужчина и только тогда все понял. — Вы хоть... искусственное дыхание делали?.. Я спрашиваю: делали?.. Он же при мне тонул!.. При мне с лодки бултыхнулся!.. Я же вам его живого в лодку подал!.. Вы что?..

— Да что ты раскричался?! — огрызнулся парень-спасатель. — Мое дело маленькое. Начальство спрашивай, — мотнул он головой в сторону стеклянной будки.

— Но он же живой был!.. Сволочи!.. — мужчина растерянно хватал ртом воздух. — Да вас судить за это надо!.. Знать бы, не отдавал бы вам в лодку!.. Спасатели!..

Он шагнул к лодке, поднял на руки безжизненно-расслабленное детское тело и положил на песок. Мальчик лет десяти, еще розовый, безмятежно лежал на песке, словно спал. Он был еще теплый. Мужчина бросился делать ему искусственное дыхание. Стали помогать и другие. Но все было напрасно. Казалось, вот-вот мальчик проснется, вот, казалось, судорога уже тронула его лицо, но он так и не проснулся. Где-то его ждала к обеду мать, смотрела в окно, а он уже был на другом берегу.

— Что за шум? — весело послышалось сверху, и на террасу вышел старший из спасателей с пивной бутылкой в руке.

— Он ведь живой был, когда я его вам в лодку подал! — задыхаясь, закричал вверх мужчина, доставший мальчика со дна реки.

Старший из спасателей сразу посерьезнел.

— Ты не кричи. Уснул он. И в лодку нам ты его такого подал. И нечего кричать, народ баламутить. Вытащил — спасибо, а дальше — не твое дело. И с чего ты взял, что он был живой? Все по правилам. И в «Скорую» сразу позвонили. Поднимись, посмотри в журнале. Там все записано. Уснул он. Тебе что, больше других надо? — стал напирать он. — Медаль за спасение утопающих мечтал получить? Не вышло! Ты мне статью не шей!.. Мы ведь их, жмуриков, чуть ли не каждый день достаем... Что мы, специально, что ли, его выдерживали? Нам ведь одинаково платят, живой или мертвый. Если бы нам за мертвого больше платили. У нас ведь по сортам нету. Может, еще скажешь, что мы его специально топили? И отойдите, ребята! Вон прочитайте плакат. На территорию спасательной станции посторонним вход воспрещен. Сколько прошу, чтобы огородили. А теперь идите.

И никто не пошел к прокурору — что теперь изменишь? И даже морду никому не набили, а разошлись все в разные стороны, не глядя друг на друга. Когда он поднимался вверх по скрипучей лестнице, перед глазами было: внизу на раскаленном песке мать над мертвым сыном, а вверху, за ширмочкой, загорелые спасатели, пьющие пиво…

Работая над художественной прозой, Чванов постоянно обращался к литературному краеведению. Как вспоминал он, щемило элементарное чувство досады — неужели никого не интересует, что за люди жили на этой земле до тебя?! Так он стал писать и о местах, связанных с писателем Сергеем Тимофеевичем Аксаковым.

Поражало, что люди не знают, что в Уфе сохранился дом, в котором Аксаков провел свое детство, который так ярко описан в «Семейной хронике» и «Детских годах Багрова-внука». Казалось, нужно напомнить об этом людям, а дальше этим должны заняться другие, те, кому это положено по должности. Но на деле получилось так, что мир Аксаковых все больше забирал его в себя, отбирая у писательской работы, которую он считал для себя главной.

Впервые Чванов приехал в Надеждино весной 1969 года. Это была одна из его первых командировок от молодежной газеты «Ленинец», в которой он стал работать после окончания Башкирского государственного университета. Село произвело на него гнетущее впечатление. «Над ним, утонувшим в глубоких снегах, витала тень сонной обреченности, — писал позднее Чванов. — Сколько я к тому времени перевидал так называемых бесперспективных деревень, но такого разорения, кажется, не видел. Или меня потрясло, что в таком состоянии село, где жили Аксаковы: редкие дома, словно гнилые зубы в брошенной над оврагом челюсти. И над всем этим возвышалась церковь — колхозный склад с развороченной колокольней, ее балки, торчащие в небо, образовывали странный крест».

Вместо заказанного материала о подготовке к севу, он привез из Надеждино большую статью «Я был в Аксакове...», предварив ее строчками из написанного Сергеем Аксаковым там же, в Надеждине, стихотворения: «Я был в Аксакове — и грусть Меня нигде не оставляла...».

Председатель колхоза имени Карла Маркса рассказывал тогда молоденькому журналисту из Уфы о светлых перспективах хозяйства, где вместо двадцати с лишним деревень в скором времени будет построено четыре крупных благоустроенных поселка. «А церковь... — что церковь? Снесем! Через неделю здесь должно быть чистое поле!» Пользуясь немалым для тех времен статусом корреспондента республиканской газеты, Чванов смог убедить председателя не взрывать церковь. Он признавался, что у него тогда дрогнула душа не потому, что должны были уничтожить православный храм, а лишь потому, что церковь эта была связана с судьбой Сергея Аксакова и его семьи. Понятно было и то, что председатель колхоза хотел взорвать церковь вовсе не из злых намерений, а потому, что полуразрушенная церковь портила вид и без того расхристанного села, бередила душу — без церкви легче было бы жить, чем с ней. Вскоре председатель колхоза стал всесильным первым секретарем районного комитета КПСС, но церковь не тронул, слово свое сдержал.

Но она все равно была разрушена. После того, как церковь освободили от склада, ее стали разорять свои же надеждинские мужики. Сначала из бесхозного здания вырвали оконные решетки и огородили ими сельпо, а потом уже каждый побывал здесь, чтобы унести доску, кирпич или лист железа для личного хозяйства. Когда Чванов через несколько лет вернулся в Надеждино, на месте храма стояли лишь кирпичные стены.

4

...Толком он так и не мог объяснить это самому себе. В селе Надеждино он не родился, здесь не жил, не рос, почему же именно он, Михаил Чванов, должен был взять на себя заботу о восстановлении храма? И хотя он никогда не считал себя человеком особенно общительным, хотя с детства был достаточно замкнутым, интравертным, несмотря на все эти несоответствия представлениям об менеджере-организаторе, все, что касалось Аксакова и Надеждино, неожиданно стало у него получаться.

Пообивав пороги, поунижавшись в приемных, не без того, Чванов смог убедить тогдашнее руководство Башкирии в том, что на двухсотлетие Аксакова приедет много не только столичных гостей, но и гостей из-за рубежа. Поддержать начинание правительство решило не тремя копейками, как иногда бывает, а со всей широтой дел и помыслов. Чтобы не ударить в грязь лицом перед именитыми гостями, решили провести в село воду, газ, центральную улицу заасфальтировать, построить пруд на месте небольшого пруда с навозной плотиной, описанного в «Семейной хронике», даже соорудить на нем копию старинного мельничного амбара. Наконец, было решено отреставрировать не только дом рядом со Случевской горой в Уфе, где Сергей Аксаков провел свое детство, но и разрушенную церковь в селе Надеждино, — в ней решили сделать библиотеку (в то время даже речи не могло быть о том, чтобы восстанавливать ее как действующий храм).

Сложностей было много. Так, во время реставрации мемориального аксаковского дома-музея несколько раз разворовывали доски, а высушенное отборное дерево подменяли сырым — двухсотлетие Сергея Аксакова совпало со временем выделения вокруг Уфы земель под строительство коттеджей. Но было и нечто более горькое, чем разворованные доски. Чванов вспоминал в эссе «Крест мой?..» о том разочаровании, которое испытал, приехав в Москву по поводу двухсотлетия со дня рождения Аксакова: «Правительство Башкирии создавало мемориальный Дом-музей С.Т. Аксакова и восстанавливало храм, в котором крестили великого гражданина и великого печальника Земли Русской И.С. Аксакова, а в Москве люди, для которых эта семья вроде бы должна была быть святой, отмахивались от меня как от назойливой мухи... Все были очень заняты, все были в непременных дубленках и кожаных куртках, как большевистские комиссары, и Большой и Малый писательские союзы походили больше на Смольный времен Октября... До Аксакова ли им было: надвигалась пугающая и в то же время соблазнительная пора заключительного социалистического и первоначального капиталистического накопления, и интенсивно отводились участки под дачи, и цемент и гипс постоянно фигурировали в телефонных писательско-секретарских разговорах...»

Чванов добился того, чтобы был создан Всесоюзный Аксаковский юбилейный комитет, пусть даже формальный, убеждая, что всю работу по проведению юбилея готова взять на себя Уфа. Уезжал из Москвы он успокоенный, обнадеженный столичными литературными авторитетами.

И вот праздник двухсотлетия со дня рождения Сергея Аксакова наступил.

Уфимцы сделали все возможное, чтобы он состоялся. Торжественное заседание проходило в Аксаковском народном доме на углу улиц Ленина и Пушкина, здание которого было построено на народные пожертвования со всей России. Сад, в котором стоял дом, где родился Аксаков, и который до того времени носил имя А.В. Луначарского, был переименован в Аксаковский. В Уфу приехали гости со всей России, были и из-за рубежа, настораживало Михаила Чванова только то, что председатель Всесоюзного Аксаковского юбилейного комитета из-за своей занятости так и не смог прилететь.

А потом был юбилейный вечер в Москве, в Колонном зале Дома Союзов. Чванов вспоминал, как все радовались, получив от председателя Всесоюзного Аксаковского юбилейного комитета приглашение: «Приезжайте, будете самыми дорогими гостями!» Приехали. «От стыда и позора перед своими земляками я чуть сквозь землю не провалился; ничего не было готово, нам даже не заказали гостиницы», — вспоминал Чванов. Юбилей был превращен в сведение счетов и внутреннюю разборку между членами писательского союза...

Через два-три года наступили совсем смутные времена. Михаил Чванов на себе испытал, что значит стать безработным. Была жизненная полоса, казавшаяся бесконечной, когда не на что было жить — не на что купить хлеб, нечем оплатить телефон. Именно тогда Чванову позвонил краевед Георгий Гудков: «Неужели вы, убив столько времени и сил для создания дома-музея Сергея Аксакова, не чувствуете ответственности за него? Ваше место там». Чванов согласился, это была возможность, не греша совестью, выйти из жизненного тупика.

По-прежнему все, что касалось Димитриевского храма в Надеждино, у него пусть трудно, но получалось. Помогали все, к кому он ни обращался: и православные, и мусульмане, и атеисты, и коммунисты, и русские, и татары, и башкиры, и чуваши... «Ни разу мне не пришло в голову, что русский мне обязательно поможет, а татарин или башкир — нет», — говорил Чванов.

Все получалось, даже люди, которые должны были бы вроде стать его врагами, которых он по молодости или нечаянно обидел, становились соратниками. Так, после своего второго приезда в Надеждино, увидев спасенную от взрыва, но все равно порушенную церковь, он написал резкую статью, в которой обрушил гнев на местное начальство пофамильно. Нутром он понимал, что не очень и логично требовать от заместителя председателя райисполкома, члена партии, татарина спасать православную церковь в полузаброшенной деревне, числящуюся складом и даже не зарегистрированную как памятник истории и культуры, но так получилось, что статья эта вошла куском в другую, та же — в книгу, изданную в Москве и переизданную в Уфе; то есть получалось: ославил человека на всю страну. А тот его не возненавидел, напротив — стал главным его соратником в восстановлении храма.

Но пришло и тяжелое потрясение-вывод — в этом скромном деле восстановления храма и памяти Аксаковых он не мог найти себе помощника, даже за пусть небольшую, но зарплату. В аксаковский дом-музей к Чванову чуть ли не каждый день приходили поговорить о гибнущей России, готовы были с ним выпить за мать-Русь и разорвать рубаху на груди за великий русский народ, но как только он заводил разговор о конкретном маленьком деле, они тут же исчезали.

Цитирую дословно: «Святое дело — национальное возрождение народа. Но оно — как пьяное вино. Давайте не будем забывать, что самые величайшие народные бедствия были результатом стремления оскорбленных народов к национальному возрождению, когда во главе движения встают психически ненормальные люди, будь то ефрейтор, в одном случае, будь то уволенный из стратегической авиации с диагнозом «вялотекущая шизофрения» генерал. Но во время великих бедствий рождается истина, к сожалению, как правило, омытая великой кровью. Потому высший смысл национального самосознания — это когда об этом меньше всего говорят или даже считают об этом говорить неэтичным. Ныне все мы унижены и оскорблены и все говорим о национальном самосознании, и мировое зло под идеей национального возрождения хитро подсовывает, в том числе и нам, русским, идею счастья каждого народа в отдельности.

...Мы живем в самую беспросветную пору Нового Смутного времени, и, как во всякое смутное время, у нас каждый второй — пророк, к тому же единственный в своем отечестве, но мало людей что-то реально делающих. И, может, сейчас, говоря словами одного из великих русских, время штабс-капитанов, время пусть маленьких, но конкретных дел, из которых потом сложится большое, а мы все говорим, говорим, а народ, устав от этой болтовни, давно уже — из чувства самосохранения, о котором говорил И.С. Аксаков, — нас не слушает. В том числе и потому, что, усевшись у телевизоров, смотрит очередную латиноамериканскую банановую оперу, она ему понятней».

5

В сентябре 1995 года во время Пятого Международного Аксаковского праздника в селе Надеждино на церковь поднимали Благовест — большой церковный колокол. Происходило это при большом стечении народа, в присутствии приехавших со всей России крупных русских литераторов. И тогда Чванову подумалось: «А не это ли истинное предназначение — возродить из руин храм? И не просто храм, а в родовом имении Сергея Аксакова, там, где у него родился сын, великий печальник всего славянства Иван Аксаков, к тому же храм во имя святого великомученика Димитрия Солунского, одного из первых и вечных печальников славянства. Может быть, на самом деле в этом мое предназначение? Ведь все, что касалось этого храма, пусть трудно, но получалось?..»

Колокола для храма были необходимы, но стоили они дорого. О сборе на большой колокол было объявлено через газеты. Свои кровные рубли в аксаковский дом-музей несли и пенсионеры, и студенты. Приходили переводы даже с Дальнего Востока. Но на колокол никак не хватало. Тогда Чванов обратился к генеральному директору предприятия «Уфимкабель» и, хотя завод переживал не лучшие времена, его коллектив пожертвовал на благое дело около двух тонн меди самой высшей марки. Медь увезли в Каменск-Уральский к одному из лучших колокольных мастеров России Н. Пяткову, договорились, что к концу 1995 года колокол будет готов.

В программу сентябрьского Пятого Международного Аксаковского праздника был включен пункт «Говорят Аксаковские колокола», но Благовест к празднику не успевал, и тогда решили ограничиться малыми колоколами. Без всякой надежды Чванов все-таки написал в Каменск-Уральский: «Нельзя ли отлить к Аксаковскому празднику? Очень бы людей порадовали». И вдруг за неделю до праздника звонок: «Вчера залили ваш колокол, деньги потом, присылайте машину».

Праздник в Надеждино и Белебее получился действительно народным. Колокол стоял еще на земле. Но все уже было готово, чтобы после освящения кран мог его подхватить. А рядом с колоколом стояли скульптор Вячеслав Клыков, монахиня из Сербии Ангелина, писатели Василий Белов, Петр Проскурин, академик Игорь Шафаревич и многие другие. И тогда впервые Чванов подумал: а может, это и есть его главное? А книги, написанные и ненаписанные — лишь гордыня?

Уже в восемнадцать лет он решил, что станет писателем, и мечта его осуществилась. Но это ли стало главным? Не гордыня ли все это, не важнее ли поднятый из руин храм, в котором снова горят свечи и идет служба?! «У каждого человека есть главное, чем он живет, и второстепенное, что он делает в жизни как бы по пути и что, по его мнению, может, даже мешает главному, отбирает время, — пишет Чванов. — И вдруг он с удивлением и не без горечи, порой только к концу жизни, приходит к выводу: то, что он считал второстепенным, — и было главным, более того, может, его предназначением в жизни...»

Перед надеждинской церковью решено было поставить памятник Ивану Аксакову. После поднятия большого колокола скульптор Вячеслав Клыков долго ходил по пустырю — его смущала общая неуютность, запущенность вокруг. Предложил: «Может, сначала обживете место, распланируете, где будет дом, аллеи, чтобы я мог привязать памятник к местности...»

Чванов вспоминал, как неуютен был этот пустырь, посреди которого встал храм. «А может, так и поставить — на пустыре? — хотел предложить он. — Ведь жизнь его была на таком же неуютном пустыре, и мало кто понимал его, и оттого сердце его разорвалось раньше времени. И только когда умер, всколыхнулось все славянство». Да, нужно обживать пустырь вокруг, ведь церковь — только начало, но где на это силы и средства? Церковную ограду, частью растащенную по дворам, сельчане не возвращали, значит, пока не было сдвига в одичавших душах.

Каждый год пустырь перед церковью зарастал сорной травой. Перед Аксаковским праздником вырывать чертополох, крапиву и татарник присылали работников районных служб. Жители села безучастно и молча смотрели на это из-за своих заборчиков, со своих огородов, а один из местных мужиков настойчиво валил трактором чугунную ограду перед храмом — видно, церковь мешала ему спокойно жить. Ухаживали за храмом лишь несколько пожилых женщин, но они одна за другой уходили из жизни. И потому хотя и радостно было на празднике поднятия колоколов, но все равно неуютно на душе: неужели в России никому, кроме старушек, не нужен храм, в котором крестили Ивана Аксакова?

Слишком романтической оказалась и идея славянского братства. Не потянулись в Надеждино ни украинцы, ни белорусы, ни болгары; на приглашения они отвечали, что не позволяют средства, но не приезжали даже тогда, когда уфимцы предлагали все расходы взять на себя. Каждый из этих народов и сохранился во многом благодаря Ивану Аксакову, но у каждого нашлись свои, более важные дела и заботы. В свое время Валентин Распутин предупреждал Чванова, чтобы не очень обольщался он насчет братьев-славян — нет им дела до слабой России, они даже у нищей пытаются что-то урвать. «Может, я тороплюсь, — задавал себе вопросы Чванов. — Может, еще не пришло время нашего нового духовного объединения? А может, вообще зря суечусь? Может быть, мы не случайно в свое время разбежались на западных, южных и восточных славян, а каждые, в свою очередь, еще раз разбежались, а теперь вот по сути единый народ — русские, белорусы и украинцы — отделились друг от друга».

Этот храм хорошо виден из окон поездов, гремящих по Транссибирской магистрали. И вот снова звонят колокола на стыке Европы и Азии в Димитриевском храме на юге Башкирии, в селе с символическим названием Надеждино. И где бы ни был писатель Михаил Чванов, из любого далёка он будет слышать этот колокольный звон, отличая его от тысяч других звуков и голосов.

Написать отзыв в гостевую книгу

Не забудьте указывать автора и название обсуждаемого материала!

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2004

Главный редактор: Юрий Андрианов

Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев