№ 07'04

Ахияр ХАКИМ

XPOHOC

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

СИБИРСКИЕ ОГНИ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

ОПАВШИЕ ЛИСТЬЯ

Повесть

* * *

В начале октября Габдулла Исмагилович Хамитов получил от сына письмо. Азамат, служивший в учебной дивизии подо Львовом, сообщал, что собирается жениться. «Свадьба назначена на второе ноября, — говорилось в письме. — Невеста моя, а твоя будущая сноха Надя (я зову ее Надия), украинка. Ты, может, скажешь: разве нельзя было выбрать девушку из своего народа? Но ведь, как сказал кто-то из великих, браки совершаются на небесах. Судьба, значит... Так что не сомневайся, отец. Если здоровье позволит, постарайся приехать. И еще: не забудь надеть ордена и медали: пусть видят здесь, каков у них сват!..»

«Да, судьба... — грустно улыбнулся Габдулла Исмагилович, прочитав письмо сына. — Выходит, судьба, с которой разминулся твой отец, тебя ждала». Когда-то давно, словно в другой жизни, была девушка, тоже украинка, которую полюбил Габдулла со всем жаром молодого сердца. Но не было теперь смысла вспоминать этот несбывшийся сон. Осталась от него только боль и зловещая тайна...

Он вышел во двор, нарвал в саду желтовато-оранжевых хризантем и побрел не спеша к погосту. Эти цветы, украшающие палисадник вплоть до первого снега, особенно любила Шамсинур.

«Вот, любимая, в дорогу готовлюсь. На свадьбу сына твоего, нашего, — тихо проговорил он, положив цветы на могилу жены, и едва не заплакал. — Что делать, не суждено нам радоваться счастью сына вместе... Ты спи спокойно, моя любовь; дети наши выросли, оба нашли в жизни свою дорогу. Твой неугасимый свет в их душах...»

* * *

К поездке Габдулла Исмагилович готовился неторопливо, обстоятельно — так, чтобы потом не ударить лицом в грязь перед будущими сватьями — людьми, в сущности, пока что чужими. Сказано же: на свадьбу иди сытым. Не в том смысле, чтобы идти хорошо поевшим, а явиться с подарками и гостинцами — лучше всего редкими.

Вот и расстарался Габдулла Исмагилович. Азамату и Надие купил дорогие позолоченные наручные часы, остальным родственникам — гостинцы. И, конечно же, нацепил на свой выходной костюм все свои ордена и медали, как просил сын.

Чтобы не думать о предстоящих хлопотах, в самолете он начал просматривать газеты, которыми запасся в аэропорту.

Участника четырехлетней кровопролитной войны Габдуллу Исмагиловича Хамитова не могло не тревожить, что и теперь, спустя тридцать пять лет после победы, страна живет на грани новой войны.

Не может старый солдат быть безучастным к событиям в Афганистане. Если верить официальным сообщениям, то наша страна решила помочь поднявшимся на борьбу за свободу революционным силам. Но сомнительно, чтобы эта революция была нужна афганцам...

Самолет летит до Львова, а он, можно сказать, совсем рядом с Тернополем. А как раз в этом городе завязался узел, который он тщетно пытается развязать с самого конца войны. И на Габдуллу Исмагиловича нахлынули воспоминания.

Наталка сверкнула в его жизни как утренняя звезда и погасла навеки. Им не удалось встретиться после войны, как было условились во время последней встречи в ее родном городе. Оттуда путь Габдуллы лежал в Польшу, потом на Берлин. Он остался жив, а Наталка, как и ее близкие, разделила злую судьбу многих своих земляков, обвиненных в пособничестве врагу.

Потеряв надежду найти Наталку, Габдулла хоть и поздновато, но женился. На прекрасной девушке. Только вот рано потерял он любимую жену, мать двоих детей, которых пришлось воспитывать ему одному.

Наталка осталась в его памяти несбывшимся сном. Он познакомился с ней в те сравнительно спокойные дни на исходе лета сорок четвертого года, когда обескровленная в жестоких боях дивизия остановилась на короткий отдых в Тернополе. Полки ждали пополнения. Тогда и произошла их встреча — сколь случайная, столь и желанная. Младшему лейтенанту Хамитову Габдулле было тогда двадцать три года, а Наталке — восемнадцать. Та пора, когда сердца открыты навстречу любви и жаждут счастья, и даже война ей не помеха. Напротив, грозные события, кажется, до предела обостряют чувства людей.

«Я непременно приеду за тобой, и мы уедем ко мне на родину!..» — говорил Габдулла, искренне веря, что так оно и будет, и никак иначе, раз они полюбили друг друга. «Война...» — грустно отвечала девушка, украдкой вытирая слезы. «Скоро конец ей, проклятой. Добьем фашиста в его берлоге!..»

Всего две недели были отмеряны судьбой влюбленным. Дивизия пополнилась свежими силами и была брошена вперед, на передовую. Шли изматывающие бои за каждый городок и хутор.

Здесь, на границе Украины и Польши, Габдулла был снова ранен. Первое, особенно тяжелое, ранение он получил под Белгородом, после чего почти три месяца пролежал в госпитале.

На этот раз рана оказалась не столь опасной: выписали через три недели. За время отсутствия его произвели в лейтенанты и назначили командиром роты.

В госпитале Габдулла получил от Наталки два письма. В первом она писала о своей любви: «Я так тоскую по тебе, что места себе не нахожу, мой любимый!..» Радости Габдуллы не было предела. Ласковые слова возлюбленной разжигали его мечту о скорой встрече и, кажется, даже ускорили выздоровление.

Второе письмо пришло в день его выписки из госпиталя. Было оно такое же ласковое, окрыляющее душу, но содержало в себе и некую несущую беспокойство тайну: «Здесь у нас стало тревожно. Ты пока не пиши мне. Я сама напишу, как только уладится... Война вроде бы идет к концу. Пожалуйста, береги себя! Бог даст, встретимся...»

Больше писем от Наталки не было. Несмотря на это, Габдулла твердо решил, что сразу после окончательной победы оставит армейскую службу и по пути домой заедет в Тернополь за Наталкой. Какое там! Дивизию спешным порядком отправили на Дальний Восток — против японцев.

Вскоре Япония была разгромлена. Началась демобилизация. Эшелоны с истосковавшимися по дому солдатами потянулись на запад. Счастье это улыбнулось многим офицерам, но Габдуллы Хамитова среди них не было. Ему приказом присвоили звание старшего лейтенанта и назначили командиром роты автоматчиков, подчиненной штабу дивизии.

«На фронте ты показал себя опытным и храбрым командиром, — говорил начальник штаба, ознакамливая с приказом всегда подтянутого молодого командира. — Через год или два направим тебя в академию. Нужны, очень нужны армии такие, как ты, офицеры!»

У самого же Габдуллы на уме было совсем другое. Он мечтал оставить военную службу и отыскать Наталку: мало-помалу возвращались из тюрем и лагерей репрессированные.

Свое желание оставить армию он объяснял еще и тем, что не имел необходимого образования — не учился в военном училище. В сорок втором сержант Хамитов еще командовал отделением и офицером стал, лишь окончив в том же году краткосрочные офицерские курсы «Выстрел». Потому оправдывал себя так: «Пусть служат молодые офицеры, получившие образование в военных училищах, а таким, как я, самое время на покой...»

Но выйти в отставку ему все не удавалось. Через три года его назначили заместителем начальника оперативного отдела штаба дивизии, присвоив звание капитана. Об академии речи больше не было.

Он часто писал Наталке, но письма оставались без ответа либо возвращались обратно. Габдулла был в отчаянии, не знал что думать, терялся в догадках.

С трудом удалось ему получить отпуск, да и то всего на неделю. И полетел Хамитов в Тернополь.

Дом, в котором жила Наталка с родителями, стоял целехонек на том же месте, что и прежде, но занимали его другие люди. Сад весь запущен. Кусты смородины и черешни вырублены, от некогда огромного каштана остался один только пень.

На вопросы Габдуллы о прежних жильцах дома хозяин пожал плечами, отвел глаза в сторону и пробурчал сердито: «Не по адресу обращаешься. Ничего я не знаю. Иди, иди, капитан, в органах спрашивай!..»

Отыскав кое-кого из прежних соседей семьи Наталки, капитан Хамитов услышал вовсе уж несусветное. «Нет, такого не должно быть!» — со стоном выдавил он и поневоле вспомнил загадочные слова из ее письма, полученного им в госпитале: «Здесь у нас стало тревожно. Ты пока не пиши...» И надежда на встречу с любимой рухнула навеки.

Сказанное случайными людьми подтвердили в управлении государственной безопасности. Сотрудник, с которым он говорил, ко всему прочему, вызверился на него, как на кровного врага, и процедил сквозь зубы: «Все они предатели! Изменники! — и прибавил: — На кой черт тебе эта девчонка? Боевой офицер, вся грудь в орденах! Смотри, капитан, за сочувствие к таким людям не погладят по головке. Поберегись!..»

Родной брат Наталки Богдан еще в сорок первом году примкнул к ОУНу — организации украинских националистов, которая вела тайную и явную борьбу против советской власти.

Габдулла слышал, что головорезы из этой организации убили ночью двух часовых, стоявших на посту у вещевого склада. Случилось это в соседнем полку, но стало известно всей дивизии. Бандитов выследили и по приговору суда расстреляли.

Вооруженные отряды ОУНа действовали во многих районах Западной Украины. Онуновцы жестоко расправлялись с партийными и советскими работниками, преследовали крестьян, пытавшихся восстановить колхозы в освобожденных селах.

Бандеровцы мечтали с помощью немцев оторвать Украину от Советского Союза и создать самостоятельное государство. Многие тысячи людей, одурманенные пропагандой и запуганные националистами, не остановившимися даже перед самым беспощадным террором, приняли участие в мятеже.

В одном из боев отряд НКВД разгромил большую группу бандеровцев. Многие из них были убиты, а среди захваченных в плен оказался и Богдан.

Законы военного времени суровы. Не только попавших в плен мятежников, но и близких родственников осужденных сослали в Сибирь. Была среди этих несчастных и семья Наталки, хотя никто в ней, кроме Богдана, отношения к ОУНу не имел.

Так трагедия Западной Украины коснулась своим краешком и Габдуллы Хамитова.

В дни наступательных боев в Польше бесследно пропали трое солдат-украинцев из роты лейтенанта Хамитова. Было особенно тревожно и досадно, что вместе с ними исчез командир взвода младший лейтенант Федосюк.

Началось расследование.

Нашелся один бдительный, который и сообщил смершникам то, чего они добивались. Дескать, эти украинские парни часто пели свои национальные песни, особенно исторические думы, в которых есть пренебрежительные слова о «москалях», то есть русских. То и дело вздыхали: «Эх, хоть краешком глаза взглянуть бы на родные просторы! Может, взять да податься втихаря домой...» А еще, мол, украдкой читали какие-то листки... СМЕРШ сделал вывод, что эти перебезчики только и ждали удобного момента для побега. А исчезновение командира взвода Федосюка посчитали в полку происшествием вовсе уж чрезвычайным.

Командира роты Хамитова обвинили в утрате бдительности и вознамерились отменить его представление к ордену. И запросто могли отменить, не вступились за него командир полка: «Не он же пропал или бежал, а другой! За Хамитова, если что, я до штаба армии дойду. Таких, как он, поискать!..» И отстоял храброго офицера.

* * *

Поездка в Тернополь и несбывшееся желание встретиться с Наталкой, казалось, переполнили чашу терпения: он хотел как можно скорее сбросить с себя бремя военной службы.

Начальство стало обещать Габдулле Хамитову, что, может быть, скоро он уедет домой. Но вместо этого его неожиданно отправили в Москву.

Нет, не для зачисления в военную академию, он был командирован в управление разведки совсем с другой целью, о которой Габдулла поначалу догадывался лишь весьма смутно.

В течение двух дней, с утра до вечера, шло собеседование: в какой семье родился, где учился, на каких фронтах воевал, за что награжден, как служится теперь... — и так без конца. После дотошного разговора, а можно сказать — допроса, его отвезли на какую-то подмосковную дачу, окруженную крепким высоким забором, где он пробыл два месяца.

Нет, это был не отдых. Капитан Хамитов вместе с десятью другими офицерами, прибывшими из разных мест, часами слушал лекции, изучал новое оружие, отрабатывал приемы рукопашного боя.

Лекции были посвящены истории, политической обстановке, экономике, обычаям, военному потенциалу арабских стран. В центре внимания была Йеменская Народно-Демократическая Республика.

После короткой подготовки капитан Хамитов и еще двое офицеров были направлены в Южный Йемен в качестве военных советников.

Работа казалась далекой от политики. Советники учили местных солдат разбирать и собирать поступившее из Советского Союза оружие, проводили занятия по стрельбе и рукопашному бою. Кроме того, были занятия по строевой подготовке, многокилометровые походы, атаки на условного противника. Словом, солдат готовили к войне.

Йемен был разделен на два самостоятельных государства. В дружественном с Советским Союзом Южном Йемене правила социалистическая партия, которая намеревалась захватить и другую часть страны. Местные власти утверждали, что народ в том Йемене готовится к революции и нуждается в помощи.

Хамитов понимал, что втянут в неправое дело. «На кой черт надо было вмешиваться в междоусобную борьбу арабов? — чертыхался он про себя. — Выходит, наша страна поощряет авантюру южных йеменцев. Зачем?!» Утешался же тем, что хорошо делал свое дело: солдаты, которых он обучал, легко переносили дальние походы по выжженной солнцем, безводной пустыне, отлично стреляли. Любят арабы оружие.

В Йемен Габдулла был командирован на год, но спустя четыре месяца его неожиданно отозвали в Москву, где его строго предупредили, чтобы он нигде, ни перед кем даже не заикался о командировке в Йемен. Причину отзыва он узнал позже — вернувшись в свою дивизию.

В Москве ему дали отдохнуть несколько дней, а перед вылетом на место службы его вызвали в особый отдел.

— Прошу-прошу, фронтовой товарищ! — встретил его, широко улыбаясь, сотрудник отдела майор Кустов. — Долгонько путешествовал за бугром…

— Приказ, товарищ майор. Я человек военный, — ответил Габдулла, усаживаясь на придвинутый стул.

— Верно. Но в данном случае, — переменил он выражение лица, — будет уместно вспомнить мудрое народное изречение: «Сколь веревочке ни виться…» Так вот, Хамитов… и нечего плечами пожимать!

— Не понимаю…

— Поймешь, не спеши, — зачем-то потер руки Кустов. — Интересоваться твоим пребыванием в дальней стране в мою компетенцию не входит. Судя по тому, как сильно загорел, остается лишь завидовать тебе: не иначе как отдыхал на море! Ну, а теперь...

— Да уж, отдохнул на славу, — покривился Хамитов.

Улыбка на лице майора сразу погасла.

— Я тебя по другому поводу пригласил… — он посмотрел на Хамитова исподлобья, мотнул головой. — Вопрос такой… Что ты можешь сказать о таком… э-э… младшем лейтенанте Федосюке, который бежал в Польше из роты, командиром которой был ты? Постарайся вспомнить! Какой это был человек? Поведение, политический и моральный облик…

— Странно, — удивился Хамитов. — С тех пор прошло десять лет. Зачем он понадобился вдруг? — Кустов выжидательно смотрел на Хамитова. — Что о нем сказать… Обычный офицер, воевал как все, имел награды. Бежал или в плен попал — это мне не известно.

— Ты не крути, точно на вопрос отвечай! — Кустов засопел, хлопнул ладонью по столу. — Воевали вместе, и не может быть, чтобы ты не знал, чем он дышал, какие речи вел…

— Да нет, товарищ майор, никаких подозрительных слов я не слышал от него. Говорю же, воевал хорошо, был исполнительным и смелым командиром.

— Вот-вот! Особый отдел тогда правильно оценил твой подход к этому делу. Прозевал, не упредил преступного действия подчиненного!

— Мое дело было воевать, а не шпионить за личным составом, — отмахнулся Хамитов.

— Может, и друзьями были с этим Федосюком, а?

— На войне — как на войне, — сдержанно отвечал Хамитов. — С кем вместе отбил бешеную атаку противника, кого ты выручил в бою, кто тебе помог в трудную минуту, — тот тебе друг на всю жизнь! Фронтовики знают, помнят об этом.

— Не заносись, капитан Хамитов! Не ты один был на фронте, — Кустов крякнул сердито, выпятил грудь, даже рукой провел по своему ордену Красной Звезды и двум медалям.

Габдулле надоели придирки Кустова. А тот раскрыл довольно пухлую синюю папку, извлек какую-то бумагу, изрек назидательно:

— Зря уходишь от прямого разговора. Эта бумага пришла вслед за тобой из Тернополя. Она точно воспроизводит истинное лицо твоего дружка Григория Федосюка. — И прочитал с места: «В составе отряда ОУН Федосюк участвовал во многих кровавых акциях против Советской власти». — Усек?! И дальше. Читаю: «После разгрома оуновских банд Федосюку, как и многим его приспешникам, удалось скрыться. Судя по агентурной информации, ныне он проживает в Мюнхене, занимается пропагандой, а по существу, клеветой против нашей страны…» Вот оно, подлинное лицо изменника!..

— Подумать только… — тихо проговорил Габдулла, растерянно опустив глаза.

— Прервемся, на сегодня достаточно! — Кустов захлопнул зловещую папку. — Но пока мы выяснили не все обстоятельства, денька через два, через три встретимся вновь…

Услышанное о Федосюке поразило Габдуллу в самое сердце. «Ах, Гриша, Гриша, почему ты встал на эту бесчестную дорогу?» — силился он понять мотивы преступления.

Хорошо помнил Габдулла: при наступлении на Тернополь Федосюк был ранен в плечо, но от госпиталя наотрез отказался. Подлечился в медсанбате и через неделю вернулся к своему взводу. За те бои получил орден Отечественной войны, а до этого имел Красную Звезду и медаль «За отвагу». Как он мог отречься от всего этого и пролитой крови?..

Смелый был парень Гриша и собой видный: широкоплечий крепыш, кудрявый красавец с острыми черными глазами. Нрава был веселого, открытого, пел хорошо. Как только рота остановится на короткий отдых во время марша, он с упоением распевал задушевные украинские песни, и солдаты будто забывали об усталости.

Если же случалась остановка на привал в какой-нибудь деревне, то на его голос стекались местные жители. Гриша пел, словно утешая и подбадривая земляков, ютившихся в развалинах домов и наспех сооруженных шалашах. И, правда, их лица светлели, а слезы не казались безутешными.

До той поры, пока Габдулла не был ранен в Польше, оба, он и Гриша, командовали взводами. Еще начиная с осени сорок третьего года, когда шли жестокие сражения за освобождение Киева, два младших лейтенанта шагали рядом, выручая друг друга в опасных ситуациях, и, закусив до крови губы, вместе предавали земле погибших товарищей.

«Ах, Гриша, Гриша…» — повторял Габдулла, взволнованный воспоминаниями. Ни понять, ни простить измену фронтового товарища он был не в состоянии, если сказанное майором Кустовым соответствовало действительности. К сожалению, такие люди ошибаются редко и еще реже признают свои ошибки. Но как бы там ни было, ясности раздумьям Габдуллы это не добавляло, сомнения оставались…

В армию он был призван осенью тридцать девятого года, но в походе Красной Армии на Западную Украину не участвовал. В то время он находился на курсах младших командиров.

В газетах и передачах радио, в политинформациях часто говорилось о том, что народ западных областей Украины встречал советские войска с большой радостью, хлебом-солью. «Искренней ли была эта радость?» — думал теперь Габдулла, перебирая в памяти события, участником которых был сам он.

В отделении, которым командовал сержант Хамитов, были среди солдат парни из тех областей. Что о них сказать? Служили как все, быстро привыкли к строгой армейской дисциплине, но разговоры от них приходилось слышать разные. Одни говорили: «Дышать стало свободно, как присоединились к Советской Украине». Были, правда, и такие, кто службу нес как подневольный. Настроение подавленное, в глазах тоска. «Советы нашим не доверяют. А еще колхозы, куда загоняют силой, словно удавка на шее крестьян…»

Позже, в сорок четвертом, в Тернополе Габдулле приходилось видеть распространяемые среди населения оуновские листовки. В них часто повторялись слова: «Украинский народ поднялся на национально-освободительную борьбу против гнета России». Хотя говорилось это от имени народа, но было выдумкой главарей ОУНа. На деле же они, опираясь на фашистских захватчиков, вели борьбу не только против Советов, но проводили политику жестокого насилия и террора и в отношении местного населения, желающего жить в мире.

Стремление украинцев создать свое самостоятельное государство было, возможно, и справедливым. Но, размышлял Габдулла, это желание должно осуществляться самим народом, а не кучкой предателей, шагавших по колено в крови своих земляков. И правильно, что мятеж был подавлен силой оружия, а участники сурово осуждены. Но разве можно оправдать ссылку в Сибирь тысяч невинных людей — родственников осужденных? Не может эта мера способствовать воцарению мира на Западной Украине. Чувство протеста будет жить и набирать силу, как тлеющий под золой огонь.

* * *

Спустя три дня Кустов еще раз вызвал капитана Хамитова и повел такую речь:

— О Федосюке спрашивать больше не буду. Скажу только: в том, что он встал на путь измены Родине, и ты виновен, Хамитов. Не заметил, не упредил… Пропади он пропадом! Наказания ему не избежать…

Поставив крест на судьбе Федосюка, майор раскрыл знакомую Габдулле синюю папку, изобразил на лице улыбку, но глаза сверкнули холодным блеском.

— Так вот, сегодняшняя наша беседа… да-да, не допрос, а дружеский обмен мнениями, так сказать…

— Слушаю, — проговорил Габдулла, чтобы не молчать.

— Да, ты послушай! Тут есть, брат, что слушать, над чем голову ломать…

Кустов покопался в своих бумагах, хмыкнул многозначительно.

— Так, так… Радыш… Знакома тебе эта фамилия? Молчишь… А ты подумай, постарайся вспомнить!

— Нельзя ли ставить вопросы яснее, конкретнее?

— Э, нет, так дело не пойдет, мой друг! Я вызвал тебя не ради забавы. И нечего притворяться наивным простачком… Будешь говорить правду — и я пойду тебе навстречу. Мы же фронтовики как-никак…

Конечно, Габдулла помнил: фамилия Наталки была Радыш. Ясно, что речь теперь пойдет о ней, и кровь ударила в голову. Но какое отношение может иметь особый отдел к девушке, которая осуждена без вины и выслана из родного города?..

Майор ходил по комнате, ерошил волосы, сверкал глазами. Сразу видно, недоволен ответами Хамитова. А Габдулла представил горько плачущую Наталку и до боли закусил губу.

«Ах, Габдулла, любый мой! Ты ведь снова идешь в огонь. Прошу, береги себя! Я буду ждать, ждать…» — говорила она, улыбаясь сквозь слезы и стыдливо отстраняясь от его ласк. «Иди уж, иди, наверно, солдаты твои тебя заждались! У меня тоже дел много», — торопливо набивала карманы любимого яблоками и орехами…

— Продолжим разговор! — резко сказал Кустов, сел за стол, придвинув к себе папку.

— Да, да… — проговорил Габдулла осевшим голосом. Воспоминание о последней встрече с Наталкой всколыхнуло душу.

— Нам, Хамитов, известно, что в сорок восьмом году ты ездил в Тернополь и искал некую Радыш Наталью, а до этого каждый месяц писал ей письма. Вот они, твои письма. Целый роман! — Кустов похлопал ладонью по своей папке, покачал головой. — Вопрос такой: как ты объяснишь свою связь с семьей изменников Родины? — От показной деликатности не осталось и следа. — Я жду ответа!

— Никакие они не изменники! — выпалил Габдулла. — Наталья Радыш тогда была молоденькой девушкой. Во время оккупации она вместе с родителями и младшим братишкой скрывалась в горах.

— Эх, капитан Хамитов! — злобно зыркнул на него глазами майор и повысил голос: — Ты или впрямь наивный простак, или пытаешься навести тень на плетень. Скорее второе. Нет, не удастся тебе твой маневр!.. Знаешь ли ты, липовый защитник, что каждый человек, пребывавший на оккупированной врагом территории, проходит жесткую проверку... на вшивость! О бандитах ОУНа, полицаях и говорить нечего. Этих предателей выворачивают наизнанку. А ведь сколько фашистских прихвостней выявлено даже среди тех, кто бил себя в грудь, что был в партизанах. Чуешь?!

— Радыш Наталья не была и не могла быть с предателями! — стоял Габдулла на своем.

— Демагогия! Кем был Богдан Радыш, ее родной брат? Оуновец! — вне себя от ярости Кустов кричал. Губы дрожали, глаза сверкали. — Ты что, ничего не замечал или не хотел замечать?! Голову потерял от любви, а по существу это была слепота политическая…

— Вот что, товарищ майор… — осадил Кустова Габдулла. — Суди, коль считаешь виновным, но изволь разговаривать нормально, без грубостей! На страх меня не возьмешь, мои страхи рассеял фронт.

— Полегче на поворотах! Тоже мне, герой!.. Я пока не обвиняю, а хочу лишь дознаться до правды. Такова моя обязанность.

Кустов прошелся по комнате, заговорил спокойнее:

— Что до твоей девчонки, то факты говорят о ней кое-что другое. В отряде ОУНа был наш человек. По его информации, Радыш Наталья часто появлялась на базе бандитов, приносила брату съестное. А это значит, могла быть и связной. Понимаешь? А ты все простачком прикидываешься. Пора, Хамитов, признать свою вину.

— Кому это нужно? — Хамитов устал от допроса.

— В первую очередь тебе самому! Боевой офицер, фронтовик, член партии… Совесть твоя должна быть чиста. Ну а если выйдешь из доверия — конец известен. Короче, напиши подробное объяснение обстоятельств, связанных с Федосюком и семьей Радышей! И поторопись: объяснение это и в другом месте ждут. Мой совет: не заносись… — Указательный палец майора взметнулся вверх: — Там, капитан Хамитов, на ордена твои не посмотрят!..

* * *

«Другое место», о котором упомянул Кустов, оказалось политотделом дивизии. Это означало, что «дело» будет рассматриваться партийной комиссией. «Уж там, как пить дать, из мухи слона сделают», — грустно подумал Габдулла.

До этого лишь один раз в жизни он имел дело с политотделом. И было это еще на фронте и уже почти позабылось.

В период наступления на Белгородском направлении его приняли в партию и, вызвав в политотдел, вручили партийный билет.

Начальник отдела полковник Васильев, человек лет сорока пяти, плотный, улыбчивый, похожий скорее на штатского работника, чем на боевого офицера, пожал ему руку, даже приобнял, обращаясь к присутствующим: «Вот, товарищи, партия наша пополнилась еще одним офицером! Мы верим: отныне младший лейтенант Хамитов, будучи коммунистом, будет воевать еще более смело, умело… Прими наши поздравления, брат!»

Душевный был человек полковник Васильев, бывший секретарь райкома в Сибири. Часто приходилось слышать Габдулле о нем доброе слово: «Заботлив к солдатам, нрава спокойного, не суетлив, как некоторые высокие начальники…»

К сожалению, Васильев погиб при форсировании Днепра…

Нынешнего начальника политотдела подполковника Лагина Габдулла тоже помнит еще с фронта. Тогда он служил в том же отделе, был капитаном. В часы, когда войска останавливались на отдых, Лагин обходил батальоны и роты с сообщениями о положении в мире, рассказывал фронтовые новости, угощал солдат дорогими папиросами. «Посмотрим, как теперь отнесется к однополчанину...» — невесело подумал Габдулла. Приятного во всей этой возне было мало.

И вот заседание.

Лагин попросил членов комиссии высказаться кратко и внести предложения по делу капитана Хамитова.

— Надо дать политическую оценку поведению Хамитова! — потребовал один из присутствующих.

Его поддержали те, кто считал, что член партии Хамитов заслуживает самого сурового наказания:

— Не проявил бдительность и оказался политически незрелым!..

— Не признал своей ошибки даже после того, как ему четко объяснили суть содеянного!

— Нет, не ошибка это, а сознательное нарушение партийной дисциплины!..

— Врага не распознал!..

Было, правда, и другое мнение. Один из членов комиссии спокойно спросил:

— Скажи, капитан Хамитов, сколько лет было тебе в то время?

— Двадцать три, — хмуро ответил Габдулла.

— Вот видите! А вы требуете от него политической мудрости. Он воевал, и хорошо воевал! Это главное…

— А другие что делали? — вскочил пожилой майор Суров, выкатив и без того выпученные красные глаза. — Молод ли, стар — все мы равны перед уставом. Я вношу предложение исключить Хамитова из партии! Думаю, согласитесь?

— Говори от своего имени! — возразил незнакомый Габдулле капитан. — Могут быть и другие предложения…

— Да-да! — поддержал его еще один из присутствующих. — Возьмите в толк: Федосюк — враг. С ним все ясно. А вот знакомство Хамитова с девушкой Радыш Натальей, скажем так, — ошибка молодости. Он запутался, но интересы государства от этого не пострадали.

— Вот вы как!? — крикнул Суров, размахивая руками. — А где принципиальность? Может, благодарность объявим Хамитову, а? — злобно сверкнул он глазами. — Требую ставить на голосование мое предложение!

Но не все были согласны с ним.

Один предложил перевести Габдуллу из членов партии в кандидаты сроком на год. Другой был за объявление ему строгого выговора. Высказались и за обращение к командованию с ходатайством понизить капитана Хамитова в звании, освободить от занимаемой должности и перевести на строевую службу…

— Так-так! — наконец заговорил Лагин, молчавший все это время. — Ставлю на голосование, товарищи. Первое предложение — исключить Хамитова из партии.

Ни эта суровая мера, ни другие не получили большинства голосов. Комиссия объявила Габдулле Хамитову выговор, правда не строгий.

— Легко отделался, Хамитов, — взял его под руку после заседания комиссии красноглазый майор Суров. — Ты уж прости меня, что судил тебя строго. Но и о том не забывай: долго еще будет аукаться тебе сегодняшнее заседание.

— Догадываюсь, — спокойно ответил Габдулла.

— Оно, конечно, от выговора не умирают, но и радости он не добавляет…

Спустя неделю Габдуллу вызвал к себе начальник штаба дивизии и повел такой разговор:

— Что не весел? Обиделся? Постарайся понять: обида на руководящие органы, на власть — дело зряшное, капитан. А на партию особенно.

— Я не обижаюсь, товарищ полковник. Может, наказали справедливо. Должна же парткомиссия чем-то заниматься… — невесело улыбнулся Габдулла.

— Выходит, обиделся все же?

— Да нет, только не возьму в толк, зачем было устраивать такую возню, отрывать стольких офицеров от службы, чтобы искать соринку в глазу одного провинившегося…

— Это уж, брат, с какой стороны подойти к делу. На кой черт тебе понадобилось выгораживать бежавшего с фронта предателя? А разыскивать классово чуждую девчонку? Разве все это украшает гвардии капитана, дошедшего до Берлина, четырежды орденоносца? Вот и нужно было подоплеку твоих заблуждений выяснить, чтобы тебя от других ошибок оградить!

Полковник говорил жестко, словно забивал гвозди. Габдулла слушал сдержанно, хотя удивлялся тому, что начальник штаба повторял те же слова, что и члены комиссии. Полковник же, видно, решил все-таки убедить его в пагубности содеянного:

— Нет, Хамитов, это не возня, и дело твое не простое. Оно касается не только тебя, а затрагивает честь дивизии! Если хочешь знать, партия иногда прощает некоторые аморальные явления, если они не ведут к общественно вредным последствиям. А тут дело посложнее, ибо в основе его лежит политика.

— С какой стороны подходить, как вы сами говорите…

— Ну, все! Иди, капитан, продолжай службу! Она у тебя ответственная. И прости: не смог тебя защитить…

Он был явно расположен к Хамитову, и Габдулла попросил:

— Что-то долго нет ответа на мой рапорт с просьбой об отставке. Ускорили бы, товарищ полковник.

— Не торопи, всему свой срок. Я рассчитываю на то, что образцовым поведением ты покажешь себя с наилучшей стороны. Это, брат, испытание, и на него потребуется год, не меньше!

«С наилучшей стороны…— внутренне возразил Габдулла. — Будто я даю основание для сомнений в своей верности служебному долгу…»

На каждый роток не накинешь платок. Имя капитана Хамитова не сходило с языка сослуживцев. Большинство, особенно строевые командиры, считали, что наказали его несправедливо, обвинив за давно забытую ошибку. Но нашлись и такие, кто доказывал, что речь идет не об ошибке, а преступлении и парткомиссия проявила мягкотелость…

После войны дивизия обновилась почти полностью, но среди офицеров, особенно штабных, фронтовики еще оставались. Эти защищали Габдуллу. Одним из них был его непосредственный начальник — глава оперативного отдела дивизии подполковник Степанов. Он ценил и уважал капитана Хамитова за аккуратность и исполнительность без суеты, за спокойный характер. Пожалуй, как никого другого, Степанова огорчили неприятности, выпавшие на долю его заместителя.

— Плюнь, не горюй! Вот увидишь, забудется все, как дурной сон, —подбодрил Хамитова он.

Очень не хотелось подполковнику Степанову расставаться с другом и надежным помощником, но здоровье Габдуллы вызывало у него беспокойство, о чем говорила и Вера Захаровна, жена Степанова. Потому он позаботился об ускорении дела с отставкой и о снятии выговора.

Вскоре один за другим последовали еще два приказа: о присвоении капитану Хамитову очередного звания и об отставке.

* * *

Сбросив с себя мундир офицера и вместе с ним — тяготы армейской службы, он почувствовал себя все равно что остывающим после скачек конем.

Казалось бы, за дни отдыха напряжение, сковывающее не только тело, но и сознание, отпустило. В сущности оно так и было, но вдруг, на покое, проснулись таившиеся в организме хвори и начали выпускать, как коварные звери, свои острые когти. Мало того, что участились боли в сердце, прямо сейчас неожиданно заныла старая рана в правом боку. Габдулла осторожно потрогал ее рукой — на ладони сукровица. «Ну, вот, приехали…» — с горькой иронией усмехнулся он, сразу поняв, что открылась старая рана.

Латифа, жена дяди Гарифа, у которого он жил, пока не подладил свой ветхий дом, вошла позвать его к чаю и всплеснула руками, запричитала:

— О, дорогой Габдулла, что с тобой? Вся рубашка в крови!..

— Не беспокойся, пройдет. Раны солдата заживают как на собаке, —улыбнулся через силу Габдулла.

— Так-то так! Да ведь ты весь горишь! Я сейчас позову Гарифа… — испугалась не на шутку Латифа и выбежала из комнаты.

Послышалась трость Гарифа, показался он сам, сказал сердито:

— Ну, парень! Дотерпел до беды, так нельзя. Немедленно в больницу!

— Не торопись укладывать, пройдет и без больницы. Лежать в палате?! Летом?! В такую прекрасную пору?! К тому же не ждет ремонт: лето пролетит — не заметишь.

— Да, только ремонта тебе не хватало!.. Сколько крови!..

Так неожиданно, в самое неурочное время попал Габдулла в больницу.

На другой же день к нему пришел Талип Галимьянович, секретарь райкома, с озабоченным видом покачал головой:

— Вижу, брат, аукнула тебя война! Но ты не падай духом. Дело привычное. Все мы, фронтовики, воюем с ней до сих пор… Врачи у нас хорошие, быстро поставят на ноги!

— Это точно, — согласился Габдулла и, чтобы скрыть боль, стал поспешно рассказывать: — Главный врач, он же хирург, сам почистил рану, перевязал. Полегчало… Каждые полчаса делают уколы. Такие внимательные, расторопные. Истинные сестры милосердия…

— Чудеса! — сел на стуле рядом с ним Арсланов. — Как вернулся домой, поверишь ли, донимают всякие недуги, о которых на фронте слыхом не слыхивал. А ведь все оттуда! О заплатках на теле я и не говорю — трижды ранен. Два ранения чуть полегче, а третье, черт бы побрал, тяжелое, рядом с сердцем пуля прошла. Потому, наверно, и донимает стенокардия, да и два инфаркта отсюда же.

— Так ведь должность твоя из таких, что сказываются на сердце… Но выглядишь ты прекрасно, как молодой джигит, — похвалил его Габдулла искренне: молодецки широкоплеч, крепок. Ни за что не скажешь, что ему уже за сорок… Приветлив, улыбчив, любит пошутить.

Вот и прощаясь с Габдуллой, Арсланов по своей привычке бодро сказал:

— Давай, солдат, лечись. Все обойдется, перемелется! Члены бюро склоняются к мысли избрать тебя председателем райсовета… А я, грешный, буду наведываться к тебе при каждом удобном случае…

Дня через два опять навестил, старался подбодрить добрыми новостями, рассказывал анекдоты, смешные байки. Улыбался, балагурил, а у самого глаза грустные. Что-то тревожило, грызло его беспокойную душу, только он, видно, не хотел этим делиться.

Габдулла догадывался, что Арсланов тревожился кроме районных дел о положении в стране и мире. Неспроста он упоминал мельком то Индию, то Ближний Восток или Америку. По газетам, по сообщениям радио Габдулле было известно, что происходит в мире. Огорчали и настораживали более всего взаимоотношения с Америкой, бывшим союзником в борьбе против фашистской Германии.

«Гонка вооружений, конфронтация не приведут к добру. Но если что, мы готовы охладить пыл американских ястребов!» — как-то заявил Арсланов и насупил брови.

Это удивило Габдуллу: неужели не понимает секретарь райкома, что наращивание военной мощи, может быть и необходимое в настоящее время, ложится тяжким бременем на плечи страны и, конечно, на район тоже? Но что он может сделать, если обком партии требует с него не просто выполнить, а непременно перевыполнить план сдачи хлеба? Мясо, молоко, другие продукты тоже необходимо сдавать без задержки. «Словом, обескровленной за войну деревне и в мирное время приходится потуже затягивать пояса!..» — горячился Габдулла…

В одно из посещений Арсланова Габдулла было заговорил с горечью об этом, но тот похлопал себя ладонью по груди и ответил со вздохом:

— Эх, брат! Все, о чем ты толкуешь, вот здесь. Но мы не привыкли обсуждать указания сверху. Кровь из носу — а выполни!

— Знаю, вижу! — насупился Габдулла. — А люди при созданном ими самими изобилии вынуждены выстаивать часами в очереди за хлебом. Особенно инвалидам нелегко…

— Возражать не могу, ты прав. Правда, инвалидов стараемся поддерживать.

— Понимаю, Талип Галимьянович, хочешь сказать, что надо укреплять обороноспособность страны, армию, не так ли?

— Раз понимаешь, мог бы и не повторять болтовню баб в очереди за хлебом!.. Помяни мое слово, мы преодолеем эти трудности за два-три года. Как говорится, не едок знает, что в котле, а тот, кто готовит эту еду. Вот начнешь работать — сам поймешь что к чему.

— Все, все, молчу, Талип Галимьянович! — Габдулла замахал руками. — Извини, резковато высказался. Какой спрос с больного…

— Ничего! Мы — народ привычный к критике, — от души рассмеялся секретарь, пожимая ему руку. — У меня ведь выговоров, полученных за эти два года, больше фронтовых наград!..

Расставаясь с Арслановым, Габдулла не знал, что видит его в последний раз: через несколько дней у секретаря райкома прямо в его родном кабинете остановится сердце.

* * *

Полтора месяца от темна до темна работал Габдулла с односельчанами и, наконец, закончил ремонт. Гариф походил по двору, по дому, все потрогал руками, поцокал языком и подвел итог:

— Ну вот, дорогой мой, можно и жить начинать, только, как водится, пора, думаю, жену привести, а? Не будешь же один блукаться в таком большом доме.

— Само собой! — поддакнул Миннибай, сосед Гарифа. — Девушек в деревне — пруд пруди. Как только управимся с жатвой, подберем тебе невесту и закатим свадьбу. Такую, чтобы на зависть всей округе. Жених-то ты у нас вон какой!

Габдулла промолчал, только улыбнулся смущенно. «Конечно, конечно, — подумал он, соглашаясь с доводами близких, — Наталку уже не найти, а жить бобылем какая радость?..»

«Встреча и близость мужчины и женщины — загадка неразрешимая, тайна за семью печатями», — рассуждал Габдулла, внезапно оробев перед самой встречей с девушкой.

Девушка, на которой он остановил взгляд, работала счетоводом в колхозной бухгалтерии, и звали ее Шамсинур. Габдулле по делам частенько приходилось заходить к ней. Шамсинур встречала его, застенчиво улыбаясь. Иногда завязывался разговор между ними, почти всегда деловой, без какой-либо игривости. Но открытая и все же застенчивая улыбка Шамсинур нравилась ему: один взмах длинных ресниц чего стоит! «Красивая, очень красивая девушка, — думал о ней Габдулла. — Только по мне ли такая?..»

Потому он не торопил события, памятуя присказку Миннибая: «Надо попридержать коня». Да и для сомнений были основания. Вполне может быть, что сердце девушки отдано кому-то другому, и только заговоришь о любви, как сразу же получишь от ворот поворот.

А у деревни глаз приметливый, слух острый. Новость мигом долетела и до дома Гарифа:. Габдулла провожал Шамсинур после работы.

— Браво, племяш! — воскликнул Гариф, потирая руки и потчуя его кумысом. — Ну что, к свадьбе начнем готовиться, а? Пора, в самый раз!

Латифа подхватила:

— Слава Аллаху, глаза не обманули тебя. Шамсинур — девушка скромная, толковая и работает на зависть. Мать, младший брат и сестренка ее старанием и заботой живы. Отец-то у них бедных голову на войне сложил. Но Шамсинур не сникла, хоть и нелегка сиротская доля. После десятилетки окончила техникум, брат уже учится в институте, сестра — в педучилище, мечтает учительницей стать. Чтобы жить ей сто лет!

— Еще вот что, — выложил Гариф свои доводы, — Шамсинур — не восемнадцатилетняя девчонка. Разумна, разборчива. Потому и не поспешила замуж. Если память мне не изменяет, десятилетку окончила на год раньше нашего Ильдара. Выходит, ей уже двадцать восемь…

Габдулла с сомнением покачал головой:

— Но послушайте, вы забываете, сколько мне лет. Вроде бы староват, чтоб женихаться…

— Нашелся тоже старик! — хохотнул старый Гариф. — Тридцать пять лет — самый раз для мужчины. Даже я себя не спешу записывать в старики. Вот у Латифы хотя бы спроси!

— Балаболка! — осадила его Латифа. — Болтаешь незнамо что, вместо того, чтобы думать о хлопотах свадьбы… А ты, Габдулла, не откладывай дело надолго. Видит Бог, все сладится и заживете с Шамсинур на славу!..

Следующим вечером Габдулла пригласил ее погулять по берегу Казаяка. Предупредил: «Поговорить надо». Шамсинур улыбнулась и, закрывая бумаги в сейф, шутливо ответила: «А коня седлал все же долго…» Значит, ждала, что Габдулла заведет этот разговор.

Долго запрягал или нет, но отступать Габдулле было поздно. Радостный смех Шамсинур добавил ему смелости, и он одним духом выложил все, что просилось наружу:

— Я полюбил тебя, милая Шамсинур! Если согласна, то хоть завтра, как говорится, под венец.

— Я знала, чувствовала… Если правда любишь, я готова, агай, — ответила она немного смутилась.

— «Агай», говоришь… Хотя, понимаю, стар я уже…

— Скажешь тоже! — поспешила успокоить Шамсинур и взяла под руку. — А назвала «агай» из уважения. Вон какой ты солидный, но совсем еще молодой!..

После этого разговора таиться влюбленные больше не стали, встречались открыто. В один из вечеров по просьбе Шамсинур они предстали перед ее матерью вдвоем.

Мать уже знала о решении дочери, со слезами на глазах обняла ее и с мольбой обратилась к будущему зятю:

— Ах, Габдулла, дорогой! Прошу тебя, ради Бога, береги мою дочь…

Радушно встретили молодых и Гариф с Латифой, усадили за стол. Тут и Ильдар подоспел, с порога оживленно делясь радостью:

— Ржаное поле скосили, обмолотили. Урожай выйдет не меньше двадцати пяти центнеров. А может, и все тридцать! Шамсинур знает. Ведь расчеты-подсчеты через ее руки проходят… Кажется, глупость сморозил, простите, — рассмеялся Ильдар, хлопнув себя ладонью по лбу. — Ведь отныне я должен называть тебя не по имени, а величать тетей! Чудеса…

Это развеселило всех. Латифа тут же внесла ясность в дело:

— Кем же будет для тебя жена старшего брата, как не тетей? Обычай!

У Гарифа своя оценка, своя мера:

— А тетя какая! Разумна, пригожа. Вы, Шамсинур и Габдулла, — прекрасная пара, дай Бог вам счастья!

Открытый, полушутливый разговор придал Шамсинур смелости. Эти люди станут ее близкой родней, и они уже теперь, по всему видно, приняли ее в свою семью. Потому она тоже шутливо предупредила Ильдара, улыбнувшись лукаво:

— Не знаю, не знаю, Ильдар Зарифович, найдешь ли теперь время на дядю и тетю?

— Ах! — Латифа всплеснула руками, растерянно посмотрела на мужа, но тот только хмыкнул: мол, тоже не понимает намека будущей снохи.

Габдулла незаметно погладил руку Шамсинур, и она уже поняла его и шепнула: «Пусть Ильдар сам объяснит…»

Тишину нарушила Марьям, жена Ильдара:

— Так и будешь молчать? Так ведь надо с отцом и матерью посоветоваться! Шамсинур… фу ты… тетя уже приоткрыла твою тайну.

— Да-да, сын, просвети нас, будь добр! Какая такая тайна от нас? — усмехнулся Гариф и кивнул Габдулле: — И ты ничего не знаешь?.. Ну, Ильдар!

Тот на этот раз не стал отыгрываться шуткой, проговорил рассудительно:

— Я думал: вот закончим уборку, тогда и расскажу, выслушаю ваши советы. Честно говоря, есть пока сомнение, потому и молчал.

— Заладил… Выкладывай, раз уж приоткрылся твой секрет! — поторопил его Гариф, нетерпеливо похлопывая ладонью по столу.

— Говорю же, сомнения есть… — Ильдар смешался. — А дело в том, что третьего дня прошло бюро райкома и меня решили назначить председателем райисполкома.

— Аллах милосердный! Выходит, из деревни уедешь? — запричитала мать, вытирая враз повлажневшие глаза.

Гариф поспешил успокоить ее:

— Так ведь не плакать, а радоваться надо, мать. Новость-то какая! Человек молодой: если умом и деловой хваткой не обделен, не может, не должен сидеть возле нас с тобой вечно!

— Говорить легко…

— Легко ли или же трудно, но Ильдару самое время выходить на широкую дорогу! — говорил Гариф. — Говорят, нынешний председатель ни способностями, ни образованием не блещет. Инвалид к тому же, сидит кресло занимает. На том месте как раз и требуется такой смекалистый, образованный человек, как наш Ильдар! Шутка ли, это же целый район. Не зря сказано: каждому дому голова нужна. Вот он и станет настоящим главой района.

Габдулла искренне радовался за брата:

— Одобряю. Не сомневайся, Ильдар. Сможешь!

— Так не хочется отрываться от аула! Где мы там жить будем с двумя детьми? — всплакнула Марьям.

— Что ты, что ты, невестушка! Привыкнете, раз уж суждено так, —погладила ее по плечу Латифа. — Оно, если говорить правду, нам тоже будет тоскливо без вас, но что поделаешь?

Гариф упрекнул женщин:

— Радоваться надо, а не хныкать! Где иголка — там и нитка. Не отстанешь же от мужа, сноха! Все сладится, и квартира будет, и для детей место.

Ильдар повеселел от одобрительных слов отца:

— Да, придется стараться, сил не жалеть, раз уж суждено так, как говорит мать. Лишь бы суметь…

— Говорю же, не сомневайся! Тебе ли не суметь?.. — еще раз подбодрил его Габдулла.

— Но пока не управимся с уборкой, думаю не трогаться с места.

Вот так задумка Гарифа поближе познакомиться с будущей женой Габдуллы не ограничилась делами семейными, а перешла на заботы колхозные и районные. Это лишний раз подтверждало, что в жизни все взаимосвязано: большое и малое, личное и общее.

Правда, пока ни сам Ильдар, ни его близкие не могли знать, что жизненный и трудовой путь молодого энергичного работника не остановится в районе, а устремится дальше и выше…

Спустя месяц собрался сход колхозников, на котором Ильдар был освобожден от должности председателя, а на его место избран новый человек. А еще через три дня Ильдар переехал в Каратау и занял место председателя райсовета.

Гариф поторопил со свадьбой Габдуллу и Шамсинур. «Железо надо ковать, пока горячо!» — заявил он и с готовностью взял на себя все хлопоты этого ответственного и святого, как он считал, дела.

Свадьба удалась на славу и вылилась в праздник всей деревни. Приехал поздравить молодых и Ильдар с семьей.

Привыкшая с детства управляться с домашними делами, Шамсинур оказалась толковой и рачительной хозяйкой. С утра до позднего вечера она хлопотала по дому, в тот же день развесила занавески, украсили подоконники цветы. Обживала дом как птица на устройстве гнезда, быстро создала тепло и уют.

* * *

Достигнув шестидесяти лет, Габдулла Исмагилович все чаще стал задумываться о жизни. Сродни реке, она течет вроде бы неторопливо, но вдруг, встретив на своем пути преграду, бурлит и мечется, чтобы вновь вырваться на свободу.

То же говорил и Гариф в свое время, хоть и другими словами: «Много в жизни человека туго затянутых узелков. Вот и маешься, стараясь распутать их…» И еще: «Каждой осенью с деревьев опадает листва. Не успеешь оглянуться —год промелькнул. Чудеса…»

В жизни Габдуллы Исмагиловича были и тихие, без водоворотов годы, и преграды, замысловатые узлы: война, семейное счастье — неподъемное горе, чуть не свалившее его с ног. Но — обо всем по порядку.

Самыми радостными, полными приятных хлопот годами жизни он был обязан горячо любимой жене. Ее заботы и сердечное тепло дали ему душевный покой, силы, радость жизни.

Много раз его приглашали на различные ответственные должности в районе, но из-за болезни сердца он вынужден был отказываться. И все же два года проработал в Куштиряке председателем сельсовета. На большее не хватило пороха, как сам же грустно усмехнулся. Правда, человек деятельный и общительный, он никогда не отрывался от жизни деревни — будучи членом исполкома сельского совета, принимал участие во многих общественных делах.

Гадбуллу Исмагиловича уважали и в Куштиряке, и в соседних деревнях сельсовета. Все, за что он брался, спорилось, не смотря на преграды доводилось до конца. Устроить ли нуждающегося в лечении инвалида войны в больницу, помочь ли вдовам фронтовиков с ремонтом дома, с подвозом дров и сена, организовать ли встречу учащихся с ветеранами, провести ли праздничные торжества — все эти дела неизменно требовали непосредственного его участия.

Дом и подворье муж с женой содержали в чистоте и порядке. Яблони, вишни, кусты смородины, посаженные в год свадьбы, быстро выросли, разрослись. Габдулла Исмагилович ухаживал за ними, как за малолетними детьми.

Самым же увлекательным оказалось занятие пчелами. По совету Гарифа и Миннибая, Габдулла Исмагилович завел несколько пчелосемей и очень скоро втянулся в это беспокойное и интересное дело. Радовались муж с женой: теперь у них был свой мед.

Сладок мед, но еще слаще дети. Шамсинур, как нахваливал ее Зариф, и тут была молодец. На радость мужу первым родила сына, которого назвали Азаматом. Вслед за ним родилась красавица дочь Зайтуна.

Габдулла Исмагилович не мог нарадоваться наглядеться на жену: казалось, каждый раз после родов она становилась только моложе и миловидней. Да и не любила засиживаться дома, пользуясь законным правом на положенный отпуск, а спешила выйти на работу. С тех пор как ее мать взяли к себе в семью, дети были под присмотром бабушки. Габдулла Исмагилович помогал ей как мог.

Шамсинур к тому времениуже была главным бухгалтером колхоза и работала не покладая рук, но на семью все равно находила время. Счастливо жили они.

После трех лет работы в райсовете Ильдара перевели в Уфу и назначили заместителем министра сельского хозяйства. Не часто наезжал он теперь в родную деревню. И не надолго навестит родителей, — и уже заспешит обратно.

Приезд сына и невестки — праздник для стариков. Еще больше радости доставляют двое внуков. Дети Габдуллы и Шамсинур целыми днями пропадали у Гарифа и Латифы.

Говорить о своей беспокойной должности Ильдар не любил. На вопросы отца и брата отвечал односложно и уклончиво: «Работа — она и есть работа. Всюду построена по принципу: „Давай, давай!”»

Понимает Габдулла Исмагилович: гордиться Ильдару особо нечем. Политика центра известна. Как говорил покойный Арсланов, кровь из носу, а спущенный сверху план выполни. Вот и крутятся местные руководители, выбивая из колхозов хлеб и мясо.

Хамитовы не унывали, жили с надеждой на перемены и наступление лучших времен. Муж с женой трудились не покладая рук, стараясь воспитать детей достойными людьми.

Став взрослее, дети стали помощниками родителей в домашних делах. Азамат окончил седьмой класс, Зайтуна — пятый.

Дети учились хорошо. Отец с матерью души в них не чаяли. Габдулла Исмагилович надеялся, что они достигнут в жизни тех высот, на которые ему самому не удалось подняться из-за войны и болезни.

Лето в том году было засушливое. За весь июнь ни одного дождя. Хлеба поднялись слабо и в пору колошения засохли. Вся надежда оставалась на ржаное поле и гречиху, которая поспеет только к началу осени.

Вышел Габдулла Исмагилович однажды утром в сад и ахнул: одна из яблонь, которые он посадил в год женитьбы, грустно склонила голые, без листьев ветви. Любимое дерево жены, потому что яблоки его были особенно сладкие, сочные.

«Не тужи, душа моя. Вот увидишь, оживет весной», — попыталась утешить мужа Шамсинур. Нрав у нее был открытый, веселый. Все, что ни случится, она ворожила на доброе, и, казалось, всякие жизненные невзгоды не омрачали ее светлого лика.

«Так-то оно так, — думал муж, но в душе оставалась смутная тревога. — Отчего же так? Все деревья, несмотря на засуху, все же перенесли жару довольно сносно, а это не выдержало. Может, вправду весной оживет? Дай-то Бог…»

* * *

Но умерла Шамсинур, опустел без нее дом.

Не сном ли волшебным были те пятнадцать лет, которые они прожили в любви и согласии? Каждый день их жизни был озарен счастьем, и казалось, ему не будет конца. Потому боль утраты никакой мерой не измерить. Всего-то сорок два года прожила на свете ставшая яркой звездой в его судьбе Шамсинур.

Трагедия произошла в ту осень, когда засохла ее любимая яблоня.

Была темная ветреная ночь. Шел дождь со снегом. С треском ломались засохшие ветви огромного вяза у ворот, грохотало железо на крыше, ветер с завываньем гудел в печной трубе. Тоскливо взлаивал в конуре Актырнак.

Еще в полдень Шамсинур уехала в Каратау с отчетом. Обычно она возвращалась засветло, но в этот раз почему-то припозднилась. Дети то и дело смотрели в окно. Заждались мать.

Отец уже несколько раз звонил в правление колхоза и даже в райцентр. Но ничего толком не узнал. Наконец, Шамсинур позвонила сама: оказывается, задержалась в сельхозотделе на совещании, которое закончилось только в девятом часу. Сообщила: «Минут через пятнадцать выезжаю, не беспокойтесь!»

Вот уже часы пробили девять, и Габдулла Исмагилович не выдержал. Сунул ноги в резиновые сапоги, надел плащ с капюшоном и уже открыл дверь, как кто-то стал нетерпеливо стучать в калитку.

— Это ты, Шамсинур? — удивился муж, потому что она знала, как открывается щеколда, но зачем стучит?

Он распахнул калитку — за ней запыхавшийся председатель колхоза.

— Звонить не стал… Тут дело такое… Скорее, скорее! Надо в правление идти! — заторопил Габдуллу, взяв его под руку.

— Что? Шамсинур?! — вскричал Габдулла Исмагилович.

А тот говорил вовсе уж несусветное, как казалось Хамитову:

— Крепись, агай… В темноте машина Шамсинур Исламовны наскочила на столб. Ведь темно, слякоть… Такое вот несчастье. Может, не так и опасно, кто знает…

— Можешь ты рассказать толком?! —остановил председателя Габдулла Исмагилович. — Где Шамсинур?

— Говорю же, в правлении… Мы, человек пять-шесть, как раз там были… Это… как только шофер примчался сам не свой, мы побежали с ним и перенесли ее в правление. Состояние тяжелое… Около нее наш фельдшер…

— Шофер что, пьян был, сукин сын? Раз наскочил на столб? Ну я вас!..

— Пьян или нет, не знаю, агай. Но погода-то, видишь, какая… Он тоже пострадал… сломал руку… Мы уже вызвали «скорую». Вот-вот должна подъехать…

Оглушенный услышанным, Габдулла Исмагилович пробормотал: «Извини, брат» — и, ворвавшись в правление, дрожащими руками обнял жену, лежавшую на диване. Лицо бледное как полотно, на щеке огромный багровый синяк, глаза закрыты, губы мертвенно сжаты. Из груди мужа вырвался мучительный стон: «Шамсинур, любовь моя! Что же это такое!..»

— Нельзя, нельзя, Габдулла Исмагилович! Пожалуйста, отойдите от нее! — со слезами на глазах взмолилась девушка-фельдшер, стараясь оттащить его от пострадавшей.

Тут подъехала «скорая». Когда врачи начали выносить не пришедшую в сознание Шамсинур к машине, Габдулла Исмагилович схватился за ручку носилок, давая понять, что не отступит:

— Я поеду с ней!

— В машине нет места, — строго ответил врач, отодвигая его плечом в сторону.

Председатель поспешил успокоить Хамитова:

— Вместе поедем! На моей машине…

Целые сутки просидел Габдулла Исмагилович в больнице возле реанимационной палаты. На все его тревожные вопросы врачи отвечали одно и то же: «На операции… На операции…»

На другой день приехал в больницу Азамат.

— Вот, бабушка тебе прислала… — сказал сын, положив отцу на колени сверток с едой. — Ты, наверно, проголодался, поешь, пожалуйста!

До еды ли человеку, когда несчастье схватило за горло? «Потом, потом…» — отодвинул он сверток.

Еще сутки, теперь уже отец и сын вдвоем, не отрывая глаз, со страхом и надеждой следили за плотно закрытой дверью реанимационной палаты. Тишина. Слышно лишь тиканье настенных часов. Проходят минуты, часы, а врачи все не выходят.

— Папа, почему они молчат? — шепнул Азамат, подбежал к закрытой двери, подергал ручку, постучал осторожно. Но дверь не открылась.

Отец обнял его за плечи, проговорил, с трудом подавив дрожь в голосе:

— Успокойся, сынок. Нет у нас другого оружия, кроме терпения… Может, поспишь немного? Прислонись ко мне.

— Я не хочу спать! — наотрез отказался Азамат. — Тебе бы самому вздремнуть. А это… таблетки с собой?..

На исходе вторые сутки. «Будь что будет, ждать больше нет мочи!» — мучительно застонал Габдулла Исмагилович и шагнул к двери реанимационной, но не успел за ручку взяться, как из палаты вышел хирург, он же главный врач.

— Зайдемте в мой кабинет, — еле слышно проговорил он и кивнул, приглашая.

Врач еле стоял на ногах, глаза красные, плечи опущены. Двое суток не отходил он от пострадавшей и устал до изнеможения. Видя его состояние, Габдулла Исмагилович молча ждал.

Дрожащими руками хирург зажег сигарету, затянулся жадно раза два, бросил ее в пепельницу и мрачно сказал:

— Жаль… Не могу порадовать тебя, извини… — и закрыл лицо руками.

— Но скажи хоть… — не успел попросить Габдулла Исмагилович хирурга, тот повторил бесцветным голосом:

— Извини, агай. Ради Бога, прости, не смогли спасти Шамсинур Исламовну. Слишком тяжело пострадала…

Словно гора обрушилась на Габдуллу Исмагиловича! Кровь захлестнула лицо, в глазах потемнело, грудь пронзила боль.

«Нет!..» — он крикнул беззвучно и потерял сознание.

Налаженная, спокойная жизнь счастливой семьи рухнула в одночасье. Погасла звезда, озарявшая дом светом радости.

Особенно сильно тосковала Зайтуна. Слезы не высыхали на глазах. А совсем недавно в доме звучал ее серебристый голос: она любила петь шутливые песенки, которые сама и придумывала. Теперь же не пела даже грустные песни, а, закрывшись в своей комнате, плакала и плакала.

Кровью обливалось сердце отца. «Ах, дитя мое! Колокольчик звонкий! — горько вздыхал Габдулла Исмагилович, глотая слезы. — Что же мне делать? Как утешить тебя? Если бы можно было воскресить твою мамочку, я отдал бы за это собственную жизнь. Увы, моя маленькая, оттуда, куда ушла она, нет возврата…»

Говорят, душевные раны исцеляет время. Но проходили месяцы и годы, а горе не отпускало ни его самого, ни детей. Оставалось одно: терпеть, стиснув зубы. Он должен был прятать боль утраты поглубже и удвоить, утроить заботу о своем мальчике и дочурке. И перед собственной совестью, и перед людьми ему держать ответ за их будущее. Надо, чтобы они выросли честными, трудолюбивыми, готовыми постоять за себя и особенно — за родную страну, если понадобится.

Так началась новая полоса в жизни жестоко обездоленной семьи.

Проводив детей в школу, Габдулла Исмагилович выходил во двор и принимался ухаживать за скотиной. Выводил корову, годовалого телка и овец в огороженный жердями загон, задаст сена, принесет в ведрах воды.

Дома тепло. По радио передают новости, следом концерт. Габдулла Исмагилович слушает и тоскует.

Смотрит на фотографию, которая висит в зале на стене между двух окон. «Ты не волнуйся, любовь моя. Дети растут…» — мысленно обращается он к жене, все еще до конца не веря, что ее нет в живых. Потом садится в кресло, берет в руки газету или книжку, но навернувшиеся на глаза слезы не дают читать. Только бы дети не заметили его состояние.

Гариф, понимая, как нелегко приходится ему одному вести дом, управляться с детьми, посоветовал однажды: «Что же делать, раз уж случилось такое несчастье с Шамсинур… Жизнь — как вода, не потечет вспять. Судьба… Вот я и думаю, может, жениться еще раз?» И Латифа туда же: «Да, ее ведь не вернуть, а живым следует о жизни печься. И тебе самому нелегко, и детям ни ухода, ни ласки…»

Миннибай даже приглядел для него двух-трех вдов: мол, выбери, какая по душе.

Габдулла Исмагилович отмахивался сердито: «Не устали переливать из пустого в порожнее? Я разве один? Трое нас!..» И советчики отстали от него.

Мысль о повторной женитьбе ему даже в голову не приходила. Он не мог забыть Шамсинур и знал, что свет ее любви не погаснет в его душе до конца жизни.

Важно и другое: не мог он отдать детей в руки чужой женщине. Это было бы непоправимой ошибкой и изменой памяти незабвенной Шамсинур.

До недавнего времени ее мать жила в семье зятя. Старенькая, больная старуха помощницей в домашних делах уже быть не могла. И все же живая душа: что-то посоветует, за детьми, особенно за внучкой, присмотрит. Но теперь нет бабки, сын увез ее к себе в город.

Словом, все заботы по дому легли на плечи Габдуллы Исмагиловича, пришлось ему даже научиться корову доить. Варить и стряпать, стирать белье, топить баню — эти хлопоты он не доверял детям. На первых порах все как-то не мог приноровиться: то уронит тарелку или чашку, то пища, им приготовленная, окажется недосоленной или пересоленной. О корове и говорить нечего: как увидит приближающегося к ней хозяина с подойником в руке, тотчас начнет сердито стучать копытом, выставлять рога. Смех, как говорится, и грех…

Правда, постепенно все вошло в колею. Домашние дела делались как бы сами собой, и корова перестала дичиться, привыкла к рукам хозяина. Азамат не сидел сложа руки, не дожидаясь отцова слова, засучивал рукава. «Ты отдохни, папа, не забудь лекарства принять! Я все сделаю сам», — говорил он, давая понять, что он уже большой и тоже в доме хозяин.

Зайтуна мало-помалу справилась с горем. Как только отец начинал готовить обед или стирать, она тут как тут: «Нет, папочка, не так! Мама по-другому делала», — и, показав как, делала сама. Помощница!

Подавив горестный вздох, отец гладил ее по шелковистым волосам и говорил: «Как же ты выросла, моя дочурка! Вижу, во всем ты становишься похожей на свою мамочку. Такая же умелая, сноровистая!»

Днем все чаще стали звучать ее песни. Однажды, когда Азамат был занят чем-то во дворе, она загадочно шепнула отцу:

— Папа, я выучила по новой пластинке, которую привез Азамат из Каратау, старинную песню. Сейчас попробую спеть для тебя. Только ты не заходи в комнату. Дверь будет открыта…

И полилась песня, сложная, с переходами. Но старается маленькая певунья: «Вижу, как орел ранним утром парит величаво в небе ясном. Не будем терять на счастье надежду: мир озарится праздником однажды…».

«Ах, жаворонок мой певучий! — сглотнул слезу Габдулла Исмагилович. — Неспроста тебе понравилась эта древняя песня. В ней ты нашла отраду тоскующей душе, а мечте крылья… Да, да, дитя мое, придет и в наш дом праздник! Не навечно же закрыло перед нами двери счастье…»

От песни к песне креп голос Зайтуны, она брала уже самые высокие ноты, схватывала сложнейшие мелодии. Теперь она выступала в концертах не только в школе и в колхозном клубе — стала участвовать в районных смотрах, завоевывала дипломы и грамоты. Зайтуна уже знала, что станет певицей.

В Уфе на фестивале «Молодые голоса», где она завоевала диплом первой степени за исполнение народных песен, члены жюри, известные певцы, сказали ей: «Тебе надо поступать в институт искусств. Приезжай, как только закончишь школу!» Вот и ждет с нетерпением конца учебного года. Скорей бы кончился десятый класс…

* * *

Учащенно бьется сердце старого солдата — ступил на землю, по которой прошли его фронтовые пути-дороги. Минуло тридцать пять лет, как закончилась война, но ни долгие, трудные переходы, ни кровавые столкновения с врагом, ни разрывы снарядов и мин, гул и лязг фашистских танков — ничто не забыто. И встают перед глазами однополчане — живые и мертвые.

За время форсирования Днепра и освобождения Киева во взводе, которым командовал лейтенант Хамитов, выбило почти всех солдат и офицеров. Так было в ротах, батальонах, полках.

Сам он тоже был ранен, его кровь впиталась в землю Украины, потому она близка ему так же, как отчий край.

Словно назло военному лихолетью, Габдулла Хамитов встретил здесь свою первую любовь. Где ты, нежный цветок, опаленный огнем войны?!

С послевоенных лет и доныне Габдулла Исмагилович следил по газетам и радио за всем, что происходило на Украине, радовался, узнавая, как быстро там восстанавливаются разрушенные города, заводы, фабрики, шахты, возвращаются к жизни сожженные деревни и разрушенные города. Трудолюбивый народ Украины возрождал свою землю.

Но не все благополучно здесь. Тлеют под золой непотухшие угли.

С тех пор, как Ильдар подарил ему радиоприемник, Габдулла Исмагилович иногда слушает передачи из Европы. Если верить таким радиостанциям, как «Свобода», вещающая на тюркских языках, «Немецкая волна», Би-би-си, передающих на русском, то получалось, что в Советском Союзе, особенно в областях Западной Украины, в Прибалтийских республиках, исподволь разворачивается борьба против политики Москвы.

Габдулла Исмагилович особенно этому не верил. И все же нет-нет да задумается: а вдруг правда? К тому же в Москве, слышно, появились так называемые «диссиденты», защищающие права человека, борющиеся за свободу слова. Некоторые из них уже и осуждены, другие выдворены за пределы страны. «Хорошего во всем этом мало», — с тревогой думал старый солдат.

Теперь вот еще одно беспокойство: Советский Союз ввел войска в Афганистан. «А надо ли было вмешиваться в междоусобицу чужой страны?» — подвергал он сомнению политику государства.

Численность введенных в Афганистан войск не называется. Вместо этого туманное: «ограниченный контингент». Цели — тоже тайна.

А вдруг и Азамата пошлют туда?

В официальных сообщениях говорится, что после победы революционных сил афганского народа наши войска будут возвращены домой. Но проходит месяц за месяцем, а война продолжается и идут на родину цинковые гробы.

* * *

Габдуллу Исмагиловича с самолета встречал Азамат.

— Папа, как хорошо, что прилетел, а то я… мы уже начали беспокоиться, — обнимал он отца. — Вот, знакомься! — легонько подтолкнул к нему такого же рослого, как сам, молодого человека. — Это Максим, родной брат Надии.

— Шурин, значит, твой, — улыбнулся Габдулла Исмагилович и пожал руку новому свойственнику.

— Ласкаво просимо! — приветствовал гостя Максим. — Дуже гарно, сват, що приехали к сроку!

— Ждали, ждали тебя! Об отце Надии и говорить нечего: с нами рвался. Он ведь тоже фронтовик. Будет вам о чем поговорить…— тараторил на ходу Азамат, поддерживая отца за руку.

— Тесть твой, верно, в годах уже, раз войну прошел? Теперь на пенсии?

— Он в девятнадцатом родился. Значит, только на один год старше тебя, — отвечал Азамат, посмеиваясь от радости встречи. — Работал учителем, нынче летом вышел на пенсию. Человек он беспокойный, все в хлопотах. Сам расскажет.

Получив багаж, сели в машину.

Азамат похлопал шофера по плечу:

— В полк!

— Нет, нет, — запротестовал Максим, — отец велел доставить свата к нам домой!

— Так ведь комната у меня просторная, все удобства…

— Чи сказився, командир?! — хохотнул над доводами Азамата Максим и выложил: — Кто там позаботится о человеке, уставшем в дороге? А у нас для него отдельная комната приготовлена, и отец ждет не дождется дорогого гостя! Внял?

Азамат кивнул в знак согласия, а Габдулле Исмагиловичу было все равно где остановиться, потому он коротко бросил:

— Делайте как хотите!

Машина ускорила бег, свернула с большой дороги и помчалась по узкому проезду, над которым смыкались ветвями вершины высоких деревьев. Впереди показались крытые красной черепицей дома, утопающие в зелени не облетевших еще фруктовых садов.

— Вот это и есть наш городок, Габдулла Исмагилович. Он небольшой, можно назвать и поселком, но растет, — пояснил Максим.

— Красиво у вас! И тепло…

Машина остановилась возле ажурных сине-зеленых ворот, у которых стояли встречающие.

— Ласкаво просимо! — приветствовал гостя один из них, самый старший, и обнял его. — О, сват, с благополучным прибытием! Ждем, ждем!

«Сват… Отец невесты…» — догадался Габдулла Исмагилович.

Один за другим стали подходить и здороваться с ним остальные: хозяйка, младший сын, родственники, соседи. Радостная суета взаимных приветствий смутила невесту. «Надия…» — смекнул Габдулла Исмагилович, мельком остановив взгляд на скромно стоявшей чуть в стороне красивой девушке: светло-каштановые волосы, широко раскрытые серо-голубые глаза, брови вразлет. «Под стать моему Азамату!..» — обрадовался он.

Мать взяла ее за руку, подвела к нему, подсказала: «Поклонись свекру!.. Фу ты, отцу, доня, отцу…»

Тот обнял ее, поцеловал в лоб.

— Теперь, думаю, пора и в хату. Прошу! Максим, Азамат, идемте!

Пока мыли руки, Габдулла Исмагилович сказал сыну, что надо бы разобрать гостинцы, а мясо уложить в холодильник или погреб, если имеется. Шепнул: «Ты любил шашлык. Вот я и привез молодую баранину».

— Я уже позаботился об этом, но разве сравнится здешняя баранина с нашей! — обрадовался сын. — А мастер по шашлыку — Максим. Будет сделано, папа!

— А Зайтуна не сможет приехать, — сказал отец. — Она в Польше.

— Знаю, — ответил Азамат грустно и тут же улыбнулся: — Придется тебе одному отдуваться за нее и за всю нашу родню.

— Я готов!..

В большом зале накрыт стол. Это был, как заметил хозяин, скромный обед. Но стол ломился от разной снеди.

Звать хозяина Петро Миколаевич, а на русский лад — Петр Николаевич, хозяйка — Килина Романовна, второй сын — Олесь.

Петр Николаевич представил всех сидящих за столом, оговорился, что приглашена пока только малая часть родни, все остальные прибудут сразу на свадебное застолье, и провозгласил тост за встречу и за дорогого свата.

После застолья родня разошлась, хозяин проводил гостя в отведенную ему комнату, пообещав вернуться через некоторое время:

— Надо нам поближе познакомиться…

Оставшись один, Габдулла Исмагилович вынул из чемодана и повесил на спинку стула парадный костюм, рубашку, галстук для завтрашнего свадебного торжества.

Вскоре вернулся Петр Николаевич. Следом за ним вошла одна из молодых женщин, которые были на обеде, расставила на столе чайную посуду, сладости и так же тихо ушла.

Хозяин и гость пили чай, разговаривая о том о сем.

Петр Николаевич заметил на спинке стула пиджак, восхищенно покачал головой:

— О, сват! Вижу, воевал ты изрядно. Столько орденов и медалей…

— Да это Азамат уговорил надеть на время свадьбы. Праздник же! — потупился Габдулла Исмагилович и через паузу добавил: — Ты прав, Петро, война не прошла мимо меня. До сих пор аукается…

— Вижу, только чай и пьешь… Наверное, и звание у тебя не маленькое?

— Войну закончил старшим лейтенантом, потом еще десять лет служил, вышел в отставку в звании майора, сейчас подполковник…

Петр Николаевич всплеснул руками:

— Догадывался!.. А я сержант, моя фронтовая дорога закончилась невесело, — вздохнул он и повел рассказ, от которого Хамитову стало не по себе: — Думаю, тебе известно, что после присоединения Западной Украины к Советскому Союзу на нас, здешний народ, власть смотрела с подозрением. Даже когда война началась, наших парней не брали в армию, только позже провели частичную мобилизацию. Вот и я лишь в сорок четвертом солдатом стал… Ты не удивляйся, сват, что рассказываю об этом. Хочу, чтобы между нами все было ясно. Никаких недомолвок. А то ведь ты вон кто — герой, а кто я?..

— Ты это зря, Петро! Оба мы фронтовики, советские люди. Теперь вот собираемся и породниться.

— Потому и говорю… На фронте я был недолго. Прошел Болгарию, Югославию… А за три недели до конца войны ни за что ни про что забрали в особый отдел. Узнали, что мой батя, оказывается, отказался вступать в колхоз… Короче говоря, крутили-вертели и отправили меня в Сибирь на лесоповал! Хорошо, хоть отца не тронули. Сердце у него было больное, да и в годах был. Может, поэтому и пожалели… Там меня тоже проверяли не раз. Можно сказать, вывернули наизнанку. Не найдя ничего… такого, отпустили домой. Здесь уже не препятствовали, даже в университет поступил…

— Все хорошо, что хорошо кончается! — Габдулла Исмагилович от души пожал ему руку, но не мог не спросить: — Обида-то на власть не осталась?

— Было, да быльем поросло… Что до фронта, то воевал как все и за чужую спину не прятался. Был я минометчиком, а это сам знаешь. Но ничего, выдержал. Ранение, правда, получил, но не очень тяжелое, и медаль «За отвагу»… После университета до прошлого года работал учителем, наградили орденом.

— Ну Петр Николаевич! Ну сват! О какой же недомолвке толкуешь? Жизнь твоя как на ладони и совесть твоя чиста!.. Злые ветры тех лет сожгли многие жизни. Разговор об этом особый, но пока вернемся к нынешним заботам. Ведь свадьба! Дети наши стоят на пороге счастья. Будем же радоваться, солдат, вместе с ними!

— Ты прав, не о грустном надо вспоминать сегодня. Как не радоваться! Дети выросли один другого лучше, — глаза Петра Николаевича посветлели, голос зазвучал веселее: — Старший сын Андрей — инженер, строит за границей завод. Максим работает в городском Совете. Олесь — студент. Дочурка наша Надя, твоя невестка, — и красотой своей, и умом, поведением-нравом — сущий ангел!.. Азамата не только она полюбила, но и мы с Килиной Романовной привечаем как сына. Настоящего богатыря ты вырастил, Габдулла, дай Бог тебе здоровья! Уважительный к людям, нравом открытый, служит, как нам известно, хорошо. Как вижу их рядом, ей-богу, слезы прошибают от радости. Килина Романовна не перестает молиться за них: «Вот ведь какая пара! Оба красивы, разумны и чисты душой. Дай Бог им, нашим дорогим детям, счастья!»

От слов свата радостно забилось сердце Габдуллы Исмагиловича. К сказанному им он добавил, улыбаясь:

— Нрав и поведение детей от родителей, Петро. Выходит, мы тоже люди, достойные всяческих похвал!

— Да-да, верно сказано: что посеешь, то и пожнешь. Всю жизнь пестовали, учили уму-разуму, добру. И старались не зря! Вон как твердо шагают по жизни. Не хвалюсь, а говорю от полноты сердца.

«Я тоже доволен своими детьми. Краснеть за них не приходится. В душах у них зажженный матерью свет добра и человечности…» — радовался и печалился Габдулла Исмагилович. Так и не научился он без грусти вспоминать свою Шамсинур.

Словно догадываясь о состоянии свата, Петр Николаевич обнял его за плечи и проговорил тихо:

— Я знаю, дорогой мой, какая нелегкая судьба выпала на твою долю, и восхищаюсь тобой. Шутка ли, одному, без жены, поднять детей!.. Извини, что тронул твою рану… — и заговорил о другом, приятном: — Азамат так хвалит, так расписывает ваши края. На будущее лето думаю поехать, посмотреть. Пригласишь?

— Еще бы! Не приглашаю, а приказываю! — пошутил Габдулла Исмагилович, повеселев. — Ласкаво просимо, Петро!

* * *

Для свадьбы выбрали ресторан «Дударики», расположенный на южной окраине Львова, откуда открываются необозримые дали, с синими горами на западе.

У входа в ожидании возвращения молодых из загса стояли, поглядывая на дорогу, по-праздничному разодетые гости.

И вот послышались громкие гудки множества машин, и тут же показался стремительно приближающийся кортеж, украшенный цветами и разноцветными лентами.

Из передней «Волги» выскочил Максим и распахнул перед Надей и Азаматом дверцу. Молодые очутились в окружении шумной толпы. С крыльца сбежала стая девушек в украинских национальных костюмах. Гости расступились, освобождая проход для молодых. Девушки громко запели величальную песню и стали бросать им под ноги цветы.

Девушек сменили молодые парни, одетые в гуцульские костюмы и с длинными трембитами в руках. Зазвучала музыка. Кто-то хлопал в ладоши, кто-то приплясывал.

К Надие и Азамату подбежали молодые офицеры с красными бантами на груди, щелкнули каблуками, поклонились и, подхватив на руки, понесли к входу. Двери распахнулись, вслед за молодыми, весело переговариваясь, стали подниматься на крыльцо гости.

Застольем распоряжался Максим.

— Уважаемые гости! — поднялся он из-за стола, и в зале сразу установилась тишина. — Дякую вам!.. Благодарю вас за то, что пришли разделить нашу радость. Соединяют сердца моя любимая сестра Надя и мой друг Азамат! Первый тост за невесту и жениха! Пожелаем им долгой и счастливой жизни!..

Все разом поднялись. Зазвенели бокалы, перебивая звуки величальной музыки. Свадебное застолье началось.

«Горько! Горько!» — стали скандировать гости. И пришлось жениху и невесте, стыдливо отвернувшись в сторону, поцеловаться, как того требовал обычай.

Один за другим произносились тосты, звенели бокалы, лилась музыка. Подарки были все со смыслом, с намеком. Офицеры, однополчане Азамата, даже вкатили в зал детскую коляску. Долго не умолкали смех и возгласы.

В зал вбежали девушки в танцевальных костюмах. Полилась плавная музыка, и они закружились в хороводе. Но вот загремели барабаны, зазвучали трубы, и девушек окружили, танцуя, парни. Те сделали вид, что убегают от них, и парни бросились их ловить. Музыка все громче, пляска все быстрее. Теперь уже плясуны и плясуньи взялись за руки, образовали круг, и стремительно завертелись в общем хороводе. Гости в азарте не могли усидеть за столом, притоптывали, прихлопывали в такт танцорам.

Свадебное застолье было продумано до мелочей: после каждого тоста танцы и песни.

В какой-то момент Максим прошелся взглядом по столам и, подняв руку, потребовал тишины:

— Увага! Увага!.. — Все затихли. — Теперь, дорогие родственники и друзья, послушаем достойного сына башкирского народа, отважного защитника Родины, а самое главное — нашего уважаемого свата Габдуллу Исмагиловича! Но прежде… — он повернулся в сторону входа и кивнул приглашающе.

В зал тотчас вошел усатый повар в белой поварской курточке и таком же колпаке в сопровождении трех молодых официантов с подносами на руках и объявил торжественно:

— Вот, уважаемые гости, гостинцы из страны башкир! Шашлык из привезенной сватом баранины приготовили мы сами. Знамо, под наблюдением Максима Петровича... Ребята, ставьте шашлыки на стол!.. Это раз. А еще… казы. Вот эти круглые ломтики конской колбасы. Пища нам не знакомая, но вкуснотища, во рту тает!.. К чаю — башкирский мед и тоже не известная в наших краях выпечка — баурсак... Эй, парни, ставьте бочонок с медом и выпечку перед Килиной Романовной!..

— Спасибо свату!..

— Жить вам сто лет, дорогой сват!..

— Гляди-ка, из такой дали сумел довезти такие гостинцы!..

— Браво, браво!.. — шумно приветствовали гости Габдуллу Исмагиловича.

Один из них, человек лет пятидесяти, взмахнув рукой, попросил внимания, поднялся.

— Мне, друзья, по службе доводилось бывать в Башкирии. Так что знаю: народ там, во-первых, боевой, воинственный, а во-вторых, славится гостеприимством!

— Верно, верно, Григорий Иванович! — поддержал его Петр Николаевич. — Может, слышали? Как война началась, многие украинские писатели и ученые с семьями нашли приют в Башкирии. Им там дали жилье, обеспечили всем необходимым для работы.

— Получается, что новый дом нашей Нади стоит на крепком фундаменте! — выразил радость Григорий Иванович.

Все его поддержали. Кто-то воскликнул:

— Если судить по Азамату и его уважаемому отцу, башкиры — народ очень симпатичный и добропорядочный!

Ему вторили другие:

— Ясное дело, в капле воды отражается солнце!

— Побывать бы в тех краях!..

Поднялся Габдулла Исмагилович, с улыбкой оглядел присутствующих и заговорил с достоинством:

— Уважаемые гости! Я рад нашей встрече и вашим добрым словам обо мне, о сыне и о моей родной земле. Спасибо!.. А мое слово об Украине. Здесь пролилась моя кровь, потому земля эта дорога мне, как своя… В жестоких сражениях за ее освобождение тысячи воинов погибли смертью храбрых. Солдаты нашей великой Родины… Среди них было много украинцев. Как и ваша красивая, благодатная земля, ваши горы и бескрайние просторы, вы сами — народ, достойный восхищения! Сердца людей открыты добру, обычаи и нравы ваши поучительны, песни ваши врачуют душу!.. Вот нам, мне и сыну, выпала радость породниться с вами. Отныне ваша дочь, которую полюбил мой Азамат, становится и мне дочерью. За ее будущее можете не беспокоиться!.. Все мы сегодня участвуем в событии значительном, памятном, потому что отныне рождается новая семья, завязываются нити родства. Если же подумать глубже, то ведь протянется, будем надеяться, еще одна крепкая нить между башкирским и украинским народами. Предлагаю тост за процветание Украины!

Петр Николаевич поспешно добавил:

— Выпьем также за благополучие башкирской земли, новой родины нашей дочери!

От грома аплодисментов и одобрительных возгласов зазвенели стекла в окнах, колыхнулись хрустальные люстры. В зал вошла красивая молодая женщина в длинном с разноцветными блестками платье. Прерывая шум застолья, зазвучала музыка. Певица, чуть склонив голову, запела красивым высоким голосом.

— Артистка из оперного театра! — успел шепнуть Азамат отцу.

Песня была из тех, которые особенно нравились Габдулле Исмагиловичу. Эта удивительная песня родилась и так любима народом, благодаря могучему таланту трех великих мастеров. Стихи написал поэт Андрей Малышко, музыку — композитор Платон Майборода, а победно прошла она по всему миру в неповторимом исполнении Дмитра Гнатюка. Называется эта песня «Рушничок».

Певица исполняла ее, может, и с меньшим мастерством, но придала ей особое женское очарование.

Мать провожает сына в дальнюю дорогу и дает ему вышитое ею полотенце, на счастье, на лучшую долю.

Грустная, проникновенная мелодия. Разве можно слушать такое спокойно? До самых затаенных глубин сердца доходит эта печаль расставания. Не потому ли Надия, не сдержав рыданий, спрятала лицо на груди Азамата? И не потому ли полны слез глаза Килины Романовны, устремленные куда-то вдаль, на далекие синие горы!

Но вот песня смолкла, прозвучав под конец радостным аккордом надежды, и поднялись головы, и с новой силой раздались рукоплескания, перемежаемые возгласами: «Браво, браво!..»

В наступившей тишине зазвучала из динамика незнакомая гостям-украинцам мелодия.

— Старинная башкирская песня «Урал»! Исполняется в сопровождении национального же инструмента курай, — объявил Олесь, он ведал на свадьбе музыкой.

Слов слушатели, конечно, не понимали, но их захватил звучавший как боевой клич, славивший родную землю и ее бесстрашных сыновей призывный голос певца. Песня лилась неудержимо, то взмывала ввысь, как птица к вершинам гор, к грозовому небу, то текла, как широкая раздольная река, то замирала в ковыле степей и наполняла сердца сладостно-тревожным чувством любви к родине, готовности отдать за нее жизнь.

— Гляди-ка, ведь эта песня похожа на наши исторические «думы»! — воскликнул кто-то с восторгом.

— Дело в том, брате мий, — пояснил Петр Николаевич, — что в судьбах наших народов, украинцев и башкир, немало сходного…

Объявили перерыв. Азамат и Надия взяли Габдуллу Исмагиловича под руку и вышли с ним подышать свежим воздухом.

— Послушайте… — обратилась к нему Надия и, улыбнувшись, потупилась. — У нас в народе принято отца величать батькой. А к вам … можно мне обращаться по-башкирски — «атай»?

— Само собой, так и нужно! Ты ведь дочь мне теперь, радость моя!

— Рахмат… атай! — чуть запнувшись, поблагодарила его Надия по-башкирски.

Азамат, подхватив, добавил:

— Мы ведь учим друг друга. Надия учит меня украинскому языку, я ее — башкирскому.

— Как гарно! — рассмеялся отец. — Сколько языков человек выучит, настолько же богаче становится его ум… А английский-то не позабыл? — поддразнил он сына, помня, как тот ловко изъяснялся по-английски, учась в военном институте.

— Забудешь! — весело ответил Азамат, обнимая невесту за плечи. — Надия преподает в школе английский язык. Так что загружает им постоянно. Есть у нее задумка: начнем жить вместе — каждый день будем разговаривать на трех языках.

— Хорошая мысль! — поддержал Габдулла Исмагилович.

Застолье, перемежаемое танцами, продолжалось до утра. Шутки-прибаутки, радостный смех звучали не переставая.

* * *

Несмотря на осень, дни стояли ясные, теплые. Деревья здесь еще не облетели и красовались своей зеленой листвой. Габдулла Исмагилович часто прогуливался, любуясь панорамой далеких гор, задумчивым течением реки, отдыхал душой. Места эти напомнили ему Башкортостан, и он вздохнул который уж раз: «Живи на этой земле хоть сто лет, а глаза никогда не насытятся ее красотой…» Его радовало, что Азамату выпало служить именно здесь и, главное, встретить тут свою любовь. «Счастья тебе, сынок!»

Только грустно немного оттого, что скоро расставаться с сыном, невесткой… Отныне, представляя Азамата, он уже будет непременно ставить в мыслях рядом с ним и Надию, которая так нежно называет его «атай».

Только одно тревожит отца: Афганистан… Сам же Азамат ни разу не обмолвился об этом, а как зашла речь, так и вовсе отмахнулся:

— Не ломай голову, отец! Наша дивизия — учебная. Изучаем новейшую технику и вооружение. Программа рассчитана на год, а мы прошли пока только половину. Вот увидишь, к тому времени, когда дойдем до конца, Афганистан этот забудется напрочь.

— Поглядим…

* * *

Из Львова Габдулла Исмагилович поехал не домой, а в Тернополь — развязать узелок, как сказал на прощание сыну. Недалеко от дома Наталки стояла церковь. Ее он нашел сразу, а вот дом…

Улицу теперь не узнать. Прежних деревянных домов нет и в помине, на их месте выросли пятиэтажные корпуса. Оно и понятно: с тех пор, как Габдулла Исмагилович приезжал сюда последний раз, минуло тридцать лет. За это время город изменился неузнаваемо — современный, красивый.

Подошел к пожилым женщинам на скамейке у подъезда одного из домов.

Бабки оказались словоохотливыми. Правда, больше любопытствовали, чем отвечали на вопросы незнакомого человека. Кто? Из каких краев? Кого ищешь? Хамитов обстоятельно отвечал. Оказалось, что одна из них знала брата Наталки.

— Верно, верно, — начала вспоминать она. — Радыш была фамилия Богдана. То ли в пятьдесят шестом, то ли в пятьдесят седьмом переехал отсюда куда-то. Раньше здесь был их дом. Да, этот квартал больше походил на деревню, чем на город. Все знали друг друга, водили хлеб-соль. Теперь все чужие… Богдан, помню, был парень веселый, пел хорошо…

— Пустое болтаешь! — одернула ее другая старуха. — «Уехал куда-то». Как бы не так! Их в Сибирь сослали…

Первая бабка так рассердилась, что задрожал голос:

— На кого каркаешь! Ты же из заречной слободы в этот дом переселилась. Так кто больше знает, что и как тут было прежде, — ты или я?

— В сорок пятом году многих сослали. И Богдана тоже…

— А вам, уважаемые, — ухватился за ниточку Габдулла Исмагилович, — неизвестно, жив Богдан или нет? И не скажете ли, где он живет?

— Точно не знаю, но слышала, — затараторила первая бабка, — вроде бы он дом построил недалеко от старого каменного моста на той стороне речки. Может, жив еще? Ему только около шестидесяти, если не ошибаюсь…

И Габдулла Исмагилович отправился искать «старый каменный мост».

Каменных мостов через речку Серет оказалось целых три. Слобода раскинулась за третьим, самым большим мостом.

Языкастая бабка знала, что говорила. Уже первый человек, которого спросил Габдулла Исмагилович о Радыше, указал на большой кирпичный дом. Хамитов поспешил туда.

На стук распахнулась калитка и показался старик с короткой седой бородой. С подозрением уставился на чужого человека.

— Вы ведь Богдан Васильевич Радыш, правильно? — спросил Габдулла Исмагилович после приветствия.

— Зачем я понадобился вам? — помедлив, хмуро отозвался хозяин.

— Понадобились…

Радыш с виноватым видом развел руки и отступил во двор:

— Будь ласка, входите!..

Сели на скамейку под большой яблоней с опавшей листвой.

— Раз вы узнали мое имя, прежде чем придти ко мне, то, будь ласка, и себя назовите, — снова недоверчиво поглядел Радыш на незваного гостя. — Иначе разговора не будет…

Таиться не было смысла.

— Если сочтешь мои слова неуместными, то извини, брат! — словно бросился в ледяную воду Габдулла Исмагилович. — В сорок четвертом мой фронтовой путь прошел через Тернополь. Стояли здесь две недели, пополняя полки. Тут и произошло со мной одно удивительное событие.

— А меня-то это каким боком касается? Нельзя ли говорить яснее?

— Извини, Богдан, коснусь и твоей старой раны. В те дни я познакомился с твоей сестрой Наталкой… Условились встретиться после войны. Сгорела наша мечта…

— Так ты, выходит, и есть тот лейтенант, башкирский парень, по ком тосковала Наталка?! — отозвался Богдан дрожащим голосом. Голова опустилась, на глазах показались слезы.

А следопыту нельзя было расслабляться. Но разве совладаешь с волнением, услышав такое! Проглотив подступивший к горлу комок, он пытался взять себя в руки, освободиться от терзавшего его все эти годы чувства вины.

— Я, брат, долго искал Наталку, но не было ни одной ниточки, за которую можно было ухватиться. Пока вот не нашел тебя… — Хамитов замолчал, пережидая волнение. Затем продолжил: — Я стар уже. Дети выросли, разлетелись из родного гнезда. Может, хоть ты знаешь что-нибудь о судьбе Наталки…

— Эх, Абдулла! Кажется, так тебя звать?.. Ах да, Габдулла… Ни ей, ни отцу с матерью не было суждено вернуться в родные места, остались лежать в сибирской земле, будь она проклята! Даже могилы не известны…

— Земля не виновата, Богдан…

— Я сам десять лет загибался на лесоповале… Люди мерли тысячами… — Горестно покачав головой, Богдан вдруг сжал кулаки и выкрикнул, сверкая глазами: — Вы, вы, Москва и Россия ваша, виноваты во всем!..

— Успокойся, Богдан. Нам ведь тоже нелегко было. Пламя тех лет опалило всех, никого не щадило… Теперь жизнь вроде бы входит в колею. Только жаль, жаль Наталку и всех, кто пострадал безвинно.

Богдан заскорузлой ладонью вытер слезы с лица, посмотрел на чужака с болью:

— Ах, Наталка! Какая умница была. И красивая, и приветливая, и веселая, как птаха на заре… Да, жаль. Всех жалко! Если бы в тридцать девятом ваши войска не захватили Западную Украину, не было бы этих ужасов! Жили бы мы себе тихо-мирно и горя не знали. Теперь вон что происходит...

— Да живете вы много лучше, чем в России, грех жаловаться! — попытался восстановить правду Габдулла Исмагилович.

— Мы — народ работящий, неленивый, потому и не бедствуем, как вы, русские. Но ведь дышать тяжело! Не дают жить по нашему разумению, скоро и языка своего лишимся. Тогда мы и поднялись на борьбу против Москвы, но проиграли…

— Проиграли — почему? Да потому, что ваш путь был ошибочный, гибельный для народа! Сколько безвинных людей погибло от рук оуновцев! Надо ой как дорожить нынешней мирной жизнью…

— Мирной, говоришь? — с ненавистью проговорил Богдан, скрипнув зубами. — Ни шагу нельзя ступить без указки Москвы. Всюду она верховодит, ее слово — закон! Это ты называешь мирной жизнью? Нет, Габдулла, мы не хотим жить на коленях. Про организацию «Рух» слышал? Боремся — и освободимся от власти москалей. Если наше поколение не доживет до этого, то дети и внуки непременно увидят!

— Собираетесь снова проливать реки крови? Нет, Богдан, не праведен этот путь! Республики Советского Союза живут в братской дружбе, и поколебать их единство невозможно!

— Ты, видно, начальник какой-то. Повторяешь слова своей партии. У нас такое не пройдет. Незалежна, вильна Украина буде! — выдавил Богдан дрожащим голосом и поднялся, словно давая понять, что разговаривать больше не о чем.

— Ну, что же… — проговорил Габдулла Исмагилович, тоже вставая. Он и сам уже понял, что бессмысленно спорить с человеком, пережившим неутихающее горе, оставившее в душе обиду и ненависть.

И все же Богдан пожал ему руку на прощание, даже вроде как извинился:

— Поговорил с тобой, и вспомнилась вся горькая жизнь. Потому не сдержался, погорячился. А по правде говоря, вижу, что ты и сам выпил чашу горестей до дна… Так что… спасибо тебе, Габдулла, что не забыл сестренку мою… Ах, Наталка, зоринка ясная…

С тем и расстались, не найдя ни согласия, ни утешения.

* * *

Выйдя из самолета в Уфимском аэропорту, Габдулла Исмагилович удивился изменению погоды: холодный ветер пронизывал до костей, в воздухе носился мелкий колючий снег, взметалась опавшая листва. А прошло-то всего две недели. Когда он уезжал во Львов, дни стояли ясные, теплые, а теперь прямо не осень — зима. Габдулла Исмагилович плотнее запахнул пальто, поднял воротник.

Из толпы встречающих выскочил Ильдар и обнял его.

— С возвращением, агай, дорогой! — воскликнул он и велел подбежавшему шоферу взять вещи. — Ты, пожалуйста, не обижайся, но поехать с тобой в деревню не могу, хотя очень хочется. Повезет тебя вот этот богатырь… — указал на шофера. — Через час прилетает из Москвы замминистра, я должен его встречать. Ну, до встречи! Передай мои приветы отцу, матери. В следующее воскресенье приедем с женой…

В машине Габдулла Исмагилович устроился поудобнее, чтобы вздремнуть. В салоне тепло, уютно — самое время отдохнуть человеку, уставшему не столько от дороги, сколько от пережитых волнений.

Только закрыл глаза — будто пламя дохнуло в лицо. Младший лейтенант Хамитов во главе своего взвода бежит вслед за танками, стремительно приближающимися к вражеским траншеям. Руки судорожно сжимают автомат, сердце готово выскочить из груди. Он, кажется, застонал от напряжения боя.

— Товарищ Хамитов, вам плохо?!. — послышался откуда-то чей-то голос.

Наконец дошло: спрашивал шофер. Машина стоит. Ни гула танков, ни грохота боя. «Эх-ма! — пробормотал старый солдат и, положил в рот таблетку валидола. — Вот ведь как настигает война…»

Вышел из машины, отдышался.

Полегчало на свежем воздухе. «Нашел время спать!» — упрекнул молча себя и усмехнулся: «Дударики, дударики…»

До деревни доехали за три часа. Жаль только, что встретить его некому. «Была бы Шамсинур…» — не успел домыслить Габдулла Исмагилович, как чуть не вскричал от радости. Все окна ярко освещены, и слышится музыка — то ли радио, то ли магнитофона. «Зайтуна!»

Тут же распахнулась калитка и она сама выскочила навстречу. Бросилась в объятия отца:

— Папа, папочка! Жду тебя, жду, а тебя все нет и нет… Наконец-то!..

— Доченька! Свет моей души! Как хорошо, что ты оказалась дома. Не плачь… — гладил он ее по шелковистым волосам, нежно целовал в лоб, вытирая слезы. И спрашивал, спрашивал торопливо: — Когда вернулась? Как съездила? Ты ведь, дитя мое, в Польше была. Как было в дороге?..

— Ах, папа! Я люблю такие поездки. Интересно же! — затараторила Зайтуна, перебивая сама себя. — В Уфу вернулась три дня назад… От дяди Ильдара узнала, что ты прилетаешь, и бросилась домой… Приехала сегодня утром… Да… В аэропорт не поехала, думала, тебе будет приятнее, если я встречу дома!.. Можешь поздравить меня, папа: твоя дочь стала лауреатом международного конкурса! Каково, а?!

— Ах, дочурка моя, как же ты порадовала отца! Поздравляю и желаю тебе новых побед!.. О свадьбе расскажу со всеми подробностями. И Азамат с Надией, и все сватья шлют всей нашей родне приветы.

— Как хочется увидеть Надию! Она, наверно, красивая, раз украинка! — захлопала в ладоши Зайтуна.— А тебе от Азамата телеграмма. Вот… — подала она бланк.

Габдулла Исмагилович пробежал по тексту глазами и сразу понял скрытый смысл. «Отправляемся в долгую командировку…» — извещал Азамат. Не «отправляюсь», а «отправляемся». Это значило, с ротой или, возможно, со всем полком. Он отбывает, где находится «ограниченный контингент», в Афганистан. «Держись! Зайтуне ни слова», — сказал он себе, еще раз убедившись в том, что радость и тревога, а то и горе, в жизни всегда рядом…

Ветер разгулялся вовсю. Выл, свистел, бросая на окна мокрый снег и опавшие листья. К добру ли?..

* С башкирского. Перевод автора и Г. Хакимовой.

Написать отзыв в гостевую книгу

Не забудьте указывать автора и название обсуждаемого материала!

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2004

Главный редактор: Юрий Андрианов

Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев