№ 04'04

Анна БОГДАНЕЦ

XPOHOC

Русское поле:

СИБИРСКИЕ ОГНИ

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

Рассказ

Аська чихнула еще в полусне — солнечный лучик весело и озорно щекотал у нее в носу сквозь щелку в занавеске, заглядывая в окно, рядом с которым стояла кровать. Девушка со смаком чихнула еще раз, с явным удовольствием потянулась на маманькиной широченной и мягчайшей перине (ей в приданое готовили), понежилась немножко. Но яркое летнее солнце не давало спать, нахально лезло в глаза и в нос — и она, окончательно проснувшись, открыла глаза.

Аська прислушалась — в доме все было тихо. Значит, родители уже двинули в Нежинку, в деревню за десять километров от поселка, где проживали многие из Аськиных родственников. Ее троюродному брату, утонувшему по пьяни еще весной, нынче было сорок дней. Аську с собой родители брать не стали. Итого: у нее в распоряжении целый распрекрасный день да еще воскресенье.

Она решила, что этот день просто обязана провести в свое удовольствие и никакими хозяйственными делами заниматься не будет. Можно пойти на озеро за поселком, покупаться, позагорать. А если прихватить с собой папкины удочки и школьную подругу Катьку с ее ребятишками, так вообще будет замечательно: карасей половят, разведут костерок, пожарят рыбку над угольками — кайф!

Аська выпрыгнула из кровати голышом. Маманька ворчала на нее за эту приобретенную в городе привычку, но Аська только отмахивалась: «Жарко, мам! Да и все равно никто не видит!» Прошлепала босиком по горенке на веранду, повертелась по пути перед старым зеркалом, доставшимся от бабушки: а что, вполне даже ничего, хотя далеко уже не девочка, да и разнесло ее чуть-чуть на деревенских харчах. С притворным вздохом Аська охлопала себя по талии, по животу — худеть бы надо, а, ладно! — вытащила из холодильника банку с молоком, отломила хороший кусман домашнего, маманькиной выпечки, с хмелем хлеба, готовить ей сегодня совсем не хотелось, и, задумчиво жуя, уставилась в окошко.

Неторопливые мысли несуетно проплывали в ее головке: нет, Катьку может мужик не отпустить. А идти с ним вместе — пиши пропало, накиряется, кабан жирный, выступать начнет, всех достанет. К кому бы это еще можно в гости забуриться? К теткам-дядькам? Забодают разговорами о замужестве: когда да за кого? Молодежи вот в поселке мало совсем осталось. Разбежались кто куда. Скучно...

Она вот уже вторую неделю после пятилетней разлуки гостила у мамки с папкой в поселке городского типа Савысь. Заявилась сюда из Москвы, где проживала, работала и, как могла, устраивала личную жизнь, что называется «на фоне полного здоровья». Еще месяц назад она и не подозревала, что так соскучилась по родным краям с их коротеньким летечком и изобилием мелкой кровососущей живности. Но после раздрая с очередным инфантильно-озабоченным кавалером, которого Аська пнула от себя подальше без всякого сожаления, и после увольнения с окончательно надоевшего ларька захотелось ей устроить себе наконец короткий «творческий отпуск», как объявила она родне и знакомым.

Работа в ларьке была денежная и не очень утомительная, не то что на заводе. И хозяин был человек, сочувствовал своим продавщицам и не слишком напрягал. Платил регулярно, в отличие от множества других подобных мест. Все Аськины подруги считали, что ей, дуре, повезло: взяли на место без санкнижки, которую доделывали всем миром позже, и даже без бухгалтерских или кассирских курсов. Пожалел, видно, Бог ее страдания да молодую красоту. Но если б они знали, как скучала Аська за своим прилавком по той красоте, к которой стремилась всю свою сознательную жизнь и ради которой в семнадцать лет ломанулась из сибирского поселка поступать в театральный институт.

На первое время, пока экзамены сдавала, то да се, приютила ее родня по матери — два часа на электричке от Ярославского. А после того как, естественно, не поступила, хотя участвовала и в самодеятельности, и в агитбригаде, пошла на завод, тут-то и помоталась и по общагам, и по чужим углам. Насмотрелась всякого. Если бы не хранил Господь да мамкина рубашка, пропала бы в этом Содоме ни за грош. Это уж как два пальца показать, в таких ситуациях бывала, что не чаяла, как и выбраться. По самому краешку ходила, но не упала, сберегла себя и не растеряла своей любви к красивой жизни и высокому искусству, внимательно следя за личной жизнью любимых артистов и находясь в курсе киношных мировых новостей.

Была на подъем Аська по-переселенческому легка, унаследовав это качество — быстро собраться, обходиться минимумом и не оглядываться назад — от бесчисленных поколений своих предков, кто добровольно, кто нет, вечно осваивавших необжитые и далекие края. Эти кое-как сосчитанные официальной статистикой орды сосланных, переселенных, перемещенных согласно государственной политике, по которой тот, кто внизу, всегда виноват, выживали в бесчеловечных условиях под гнетом разномастных властей и передавали своим потомкам лишь унаследованную привычку к ежедневному беспробудному труду и несокрушимое жизненными невзгодами здоровье. Эти качества, наряду с врожденным недоверием к любому правительству, начальству и переменам, а также не подрываемый нищетой и безработицей оптимизм — не раз выручали Аську по жизни. Равно как и способность легко терять, легко приобретать и полагаться в своем первобытном фатализме целиком и полностью на волю Божью.

Вот и на этот раз, подбив бабки, не утешительные, может быть, для кого другого, Аська покидала в новенькую спортивную сумку платья, костюм, бельишко, накупила подарков и через два часа была на вокзале, а через четыре дня уже стояла под окнами крепкого и угрюмого родного дома.

Она эффектно хлопнула дверцей нанятого по случаю заезжего таксера — дом и не ворохнулся. Постояла еще немного. Уже и таксер, довольный нечаянным приработком, развернулся и уехал, а ее так никто и не заметил. Аська приоткрыла дверь, проделанную в больших темно-коричневых от времени воротах, пролезла, цепляясь сумками, во двор. Кудлатый пес на цепи лениво гавкнул ей навстречу и тут же умолк — жарко! Она прошла через крытый по сибирскому обычаю бетонированный двор, подергала запертую дверь, оставила сумку на крыльце и прошла мимо стаек в большой — тридцать соток — огород. Ну, так и есть — мамка махала тяпкой, окучивая картошку на жаре. Нет на нее угомона.

— Мамка! — заблажила Аська на весь поселок, на лету теряя городские морально-этические наработки. — Кончай навоз месить! Дочь приехала!

Мать — угловатая, мосластая, не имеющая, как большинство деревенских баб, ни возраста, ни пола, — выпрямилась над рядком картошки, одной рукой придерживаясь за поясницу, другую поднеся козырьком к глазам.

— Никак Аська, што ли, нарисовалась? — гулко спросила она вроде бы себя, но получилось, что гаркнула на всю округу, на радость встрепенувшимся воронам и соседям.

Все савыськовские были горластые матершинники, и их семейка не являлась исключением: глотки у всех луженые. Конечно, случались в этом деле и свои асы. Так, к примеру, когда летом приезжал к своим родителям профессор из областного центра, весь поселок сбегался послушать да поучиться, как почтительный сын просит задремавшего с похмелья отца перегнать ему лодку на этот берег реки. И как нежнейший отец в унисон ласково отвечает своему отпрыску. Рабоче-крестьянский элемент с видом знатоков оценивал выдаваемые рулады и связки ранее не связуемых слов и однозначно признавал первенство образованных людей в языкознании и словообразовании. Говорили, что на операциях этому профессору сестрички всегда безошибочно подавали нужный инструмент, а студенты на лекциях не спали. Никогда. Профессор, одно слово.

— Да я это! Я! — рявкнула Аська. — Встречать кто будет или нет?

Мать уже торопилась своей ковыляющей походкой вдоль недоделанного рядка. Тяпку она бросила, где пришлось, — разволновалась, значит, не на шутку, а сама гулко бурчала на ходу:

— От и я смотрю: рожа-то знакомая, не иначе, грю, наша звезда телеэкрана пожаловала.

— Зато тебя только по заднице узнаешь, — слегка задетая суровым сибирским гостеприимством, проворчала Аська.

Мать принялась ее обнимать-целовать, тычась колючими волосками Аське в лицо. От ее рук, платья, платка пахло несвежим молоком и уходившейся брагой. Аська поморщилась, отвыкшая от крепкого кондового благоуханья, и отстранилась слегка.

— Ишь, кобылища! — орала-гудела мамка, запросто перекрывая грай окрестных ворон. — Кака гладкая да справная! Тока под седло — не в тягло! Сразу видно: не за трудодни пашешь!

Мать ошлепывала и оглаживала Аську, награждая ее легкими тумаками, способными свалить с ног теленка, — ласкала. Поворачивала в разные стороны, оглядывая так и этак. Она всегда была скуповата на нежности. И сейчас не чувствовалось в ней ни особой радости, ни огорчения по поводу долгого отсутствия дочери. Отупляющая работа и унижающий достоинство быт выбивает из российского человека способность и думать, и чувствовать. И мамка Аськи, по-своему привечая дочь, вела себя так, будто и не прошло нескольких лет.

— Айда в дом! — махнула рукой Аська, высвобождаясь из материнских тисков. — Подарки привезла, померишь!

В доме мать принялась суетиться, собирая на стол — как не покушать-то с дороги? По обычаю гостя полагалось кормить так, чтобы он до сортира не добрался без посторонней помощи. Мать всполошенной курицей металась по веранде, горнице и кухоньке, на ходу задавая вопросы и отвечая на встречные. Дверцы шкафа, холодильника и крышка погребицы хлопали так, будто мамка решила их сорвать напрочь. На столе возникли деревенские и привозные продукты в самом необычном сочетании — не для слабонервных.

Полосатая кошка с объемистым брюшком — очередная Мурка (у мамки все кошки были Мурки, независимо от пола) — легко скакнула на стол, поближе к рыбе. Мать на бегу огрела ее по мордашке так, что какая-нибудь породистая городская дива скончалась бы на месте. Эта же крысоловка, хоть сама была ростом с крысу, шлепнулась на пол, перевернувшись на лету, взлетела на подоконник, уселась там и принялась умываться как ни в чем не бывало, не сводя хитрющих шкодливых глаз с тарелки с рыбой.

— Гостей, гостей все намывает, — мать на ходу потрепала свою любимицу по загривку, у полупридушенной кошки лишь глазенки повылазили из орбит. — У, морда толстожопая! — не выдержав переизбытка нежных чувств, мать-таки кинула ей рыбешку к дверям поближе.

Аська полезла было в свою сумку, но мать остановила ее:

— Да погоди ты! Не торопись! Помираем мы, что ли? Щас папка придет, тетки твои, шалопутки, сбегутся — потом!

Аська понимала ее: матери хотелось устроить свое шоу, чтобы похвастаться при всем честном народе общественным положением дитяти, ее работой и привезенными подарками. Ох, мамка-мамка.

— Да ладно, — пожала плечами Аська, — как хочешь. Папка-то где? На заводе?

От деревень поселок городского типа Савысь горделиво отличался наличием в нем судоремонтного завода.

— А че ж? — любимым поселковым вопросом на вопрос отвечала мать, приподнимаясь на цыпочки и высматривая что-то в подвесном шкафу. — На заводе! К вечеру появится. Бражки вот мало, бражки, — перебегая с места на место, она заглянула в трехведерный бидон и с сожалением вздохнула: — Пока выгонит, алконавт, половину ведь сам высосет!

Аська похрустела молоденьким огурчиком.

— Платят ему хоть что-нибудь?

— А че ж? — мелькая то там, то сям, поддерживала разговор мамка. — Пла-а-тят. Афанасьев молодец. В этом отношении — молодец! Не пожалуемся. Дай бог здоровья, мужик головастый. Хозяин, одним словом. Щас, слышь, подрядился китайцам железо сплавлять. Торгу-у-ет!

— Где ж он его столько брать будет? Железа-то? — подивилась Аська: во бьет жизнь ключом по голове, аж в этот медвежий угол китайцы добрались.

— А с завода будет. Че его искать — режь баржи автогеном да сдавай. Щас вон и в Наби железяк больше, чем рыбы. Хошь на удочку таскай, хошь сетями. А китайцы пла-а-тят. Валютой. На, вот, муксунчика-то пожуй, — как бы невзначай подсовывала она дочери браконьерской рыбки.

Наконец мать притормозила, окинула удовлетворенным взглядом основательно груженый стол, вытерла руки стареньким передничком и присела на краешек табуретки. Сколько себя помнила Аська — всегда мать присаживалась вот так: встрепанной и взъерошенной костлявой вороной, готовой в любую минуту сорваться с места и улететь. Мать подняла граненую стопочку:

— Ну, давай, доча, значит, за твой приезд по стакашечку! Не забывай мамку с папкой! Хоть такую они тебя да выродили!..

Аська втянула в себя знакомый с детства запах самогонки. Он обжёг ноздри, защекотал горло и спазматически сжал легкие. Аська скривилась:

— Ой, забыла уж, как ее татары-то пьют.

— Не бойсь! — мамка лихо осушила свой стаканчик, цепко ухватилась за импортный продолговатый помидор. — Очисточка двойная. Сначала марганцовочкой, потом корень петрушечки... Вот эта — еще и с гвоздичкой.

— Не траванусь с непривычки? — по-прежнему мялась Аська.

— А че ж? — философски спросила мамка. — Папка вон всю жизнь травится, почитай каждый божий день, и не отравится, иди ж ты, никак!

За общей беседой о работе, о мужиках, о сельском хозяйстве они незаметно для Аськи охомячили полфунфырика под жареный муксунчик. Раскрасневшаяся мамка, размякшая и лишенная своей обычной суровой неприступности, подалась к дочери навстречу, наклонилась через стол:

— Ну, как жизнь-то твоя, доча? По большому счету.

— Ох, мамка! — Аська озорно закатила глаза, наклонила голову к плечу. Что говорить-то? Врать не хотелось — все ж родной человек. А правду? Да где ж она, правда? Да и поймет ли ее мамка, московскую-то правду, в своей сибирской деревенской глуши? Дойдет ли до нее, даже если объяснить подробно? Слишком много времени прошло, да и людьми они всегда были разными. — Роди ж ты меня обратно!

— Я бы родила, — вздохнув понимающе, подхватила игру мамка. — Да не знаю, как назад обратно запихать!..

После того, что называлось «закусить-с-дорожки», мать на скорую руку прибрала со стола — что в холодильник, что по шкафчикам. Остатки самогонки в заветной емкости заткнула винной пробкой, сунула в самый дальний угол, с папкиных глаз подальше. Обернулась к Аське на лету:

— Ну че? Ляжешь, отдохнешь с дороги? Или как?

— Да нет! — отмахнулась Аська. — В поезде трое суток спала, до сих пор все бока болят.

— Ну тада переоденься в че-нибудь рабочее, да картошку бы дотяпать до вечера... А я тут пробегусь по соседям да в магазин, чего на вечер посмотрю. Так, Игнатовы свинью кололи, приходи, говорят, Маруся, когда надо. В магазине яичек посмотреть — должны были завезти с утра. Баба Тоня вечерком молочка оставит, надо бы сказать, чтоб побольше...

Мать в беседе с самой собой перечисляла хозяйственные нужды, но Аська-то знала, что матери не терпится начать передачу сарафанного радио про Красавицу-Аську. Аське с детских лет прочили судьбу необыкновенную, и весь поселок звал ее Красавицей. Все тетки хором твердили, что такой красоте в деревне не место, надо ей отсюда уезжать. И мужа ей обещали минимум космонавта или дипломата. После того как Аська несколько лет назад исчезла с поселкового горизонта, тетки и мамка все глаза просмотрели, выглядывая ее по фильмам и разным телепередачам — ждали. Теперь же, когда Аська заявилась домой не по-деревенски лощеная да еще с полным чемоданом подарков, можно было утереть нос всем злопыхателям. Эх, знали бы они...

Мать уфинтилила вдоль по переулку отчитываться всем соседям и подругам за Аську и созывать их к вечеру на гулянье. Погнали наши городских: наши были впереди, а городские сзади.

Аська влезла в свой купальник, на два размера меньше деревенских приличий, погуляла по огороду. Огород, как всегда, у мамки был в полном порядке, только две сорные травинки Аська и выдернула. Она добралась до мамкиной тяпки и сначала в шутку, а затем и всерьез, примерилась к работе и пошла вдоль рядка, неторопливо и размеренно опуская лезвие чуть углом, разбивая и подгребая на себя суховатую глинистую землю. Она незаметно для себя самой (соскучившееся по физическим нагрузкам тело просило работы и пело каждым застоявшимся мускулом) прошла уже два рядка от забора до реки, когда заявился с работы папка.

Маленький, худенький, молчаливый, пока трезвый, он сегодня пришел пораньше с работы, значит, сарафанное радио уже работало на полную мощь. Издалека кивнул Аське, словно привык ее каждый день видеть у себя в огороде, выгрузил из карманов две бутылки заводской водки (при отсутствии наличных денег в деревне, живущей по законам натурального хозяйства, или по-современному — по бартеру, это был целый капитал) и принялся сноровисто колоть дровишки для баньки. Его бессловесная привязанность к колобродистой дочери выражалась в том, что дровишки и щепу готовил он особенно тщательно и любовно, а баньку чисто вымел и даже сполоснул.

Первой из многочисленной родни примчалась в разведку боем тетка Клава. Она выдвинулась со стороны огородов, как моторизованная колонна, пыхтя, рыча и астматично отдуваясь на весь Савысь. Зажимая в переднике нехитрые свои гостинцы — яички от собственных кур — она сунулась было в дыру в заборе, да не пролезла и чуть забор не снесла. Затем, сипло матерясь, охая и цепляясь широченным подолом за колья и крапиву, закарабкалась через верх.

— Ох, яйца бы не отдавить! — плюхнулась в междурядье, как мешок с говном, вперевалочку заковыляла к Аське. — Здоров, здоров, племянница! С приездом в родные края! Как у вас там, в столицах, жизнь половая? Регулярно ли? С удовольствием ли?.. — не слушая ответов и наслаждаясь звуками собственного голоса, тетка Клава частила дальше: — Я тут матери твоей кой-чего на вечер собрала. Передать бы, — она подозрительно оглядела участок, словно выискивая иностранных шпионов. — Ты одна, что ли как, приехала-то?

— А у тебя что, теть Клава, — напрямик спросила Аська, — внуков недосдача? Кого потеряла-то?

Тетка захохотала хриплым басом: племянница не растеряла навыков культурного языкового общения, и пояснила:

— Да думала: Ален Делон-то твой хоть краешком покажется, чтоб зараз не ослепнуть с красоты такой!

— Теть, я что, совсем на дурочку похожа? В наше время замуж выходить?

— Это точно, это так, — затрясла подбородком тетка. — Мелкий мужик нынче пошел. Правительство всех вывело подчистую... Мы так с бабами кумекали, что надо пока временно отстрел, вывоз и потраву запретить! Для воспроизводства, значит... А то вымрем как нация... Что ж тебя, рабыня Изаура, сразу на фазенду сослали? За каки таки грехи?

— За дурость, тетя! — хотела пошутить Аська, а вышла истинная правда, тяпка, со стуком напоровшись на случайный камешек, глубоко ушла в землю.

— Так, так, — потрясла козьей растительностью тетка. — Бросай тяпку, красавица, твой Леонсио приехал! Самогонки просит!

Прокладывая своими тракторными калошами новую борозду, тетка погребла к дому и походя наехала на отца:

— Ты че ж это, Макар, все лето не мог картошку обтяпать? Аську, что ли, дожидался? А как бы не приехала?..

Отец только безответно улыбнулся издалека. Тетка посидела в доме немного, тяпнула предложенный стаканчик, поросячьи глазенки ее замаслились, и она доверительно положила лапищу Аське на руку:

— Ты тока сильно не переживай, красавица наша! Мы и тебе кого-ни-есть мужичка отыщем — на конкурсной основе и с испытательным сроком не менее трех месяцев!..

Аська не выдержала и прыснула. Тетка, довольная приятным разговором, поднялась, под предлогом переодевания на вечер откланялась и поскакала разносить по деревне комментарии к последним новостям.

Ближе к вечеру, сполоснувшись после работы, потянулись во двор дорогие родственники и знакомые. Аськин приезд был для них удобным поводом, как свадьба или поминки, водочки попить. По природной скромности и тактичности, не велевшей пить на халяву, и тем более время такое сложное, каждый считал своим долгом принять посильное участие: у мужиков оттопыривались с намеком карманы, женщины несли с собой «кое-что» из закуски.

Аська едва успела переодеться в городское (в деревенское нельзя — не поймут, раз из города приехала), перепоясалась передником и принялась таскать на стол мамкины запасы.

Мужики степенно покуривали в холодочке, перебрасываясь с отцом одним им понятными междометиями. Аська еле успевала на бегу здороваться с вновь прибывшими:

— Драсьте, дядь Вова! Дрась, дядь Саша! Драсьте, тетя Алла!

Женщины сноровисто и быстро, но без особой суеты выкладывали в холодильники и на столы гостинцы «к чаю», привычно подключались к кухонно-хозяйственным хлопотам и командирски покрикивали на мужскую часть:

— Че расселись-то? Столы на двор выносите! Че в жаре-то париться.

— А че ж? — философски лениво отбрехивались мужики, не унижая своего достоинства спором с бабами. — Комары ведь заедят во дворе!

— Вас-то? — удивленно всплескивали руками женщины. — Да поди отравятся комары-то! Рази ж они стока выпьют, скока самогонки у вас в кровище?

Прибежала запурхавшаяся мать — язык на плече — с порога набросилась на Аську за все ее усилия:

— Ой, Аська! Ну че вечно все не по-людски у тебя? Кому щас твоя капуста соленая нужна, через две недели свежая пойдет! Иди-иди отсюда давай! Лучше зеленки мне порви в огороде с Катькой. Катька, Катька твоя любимая пришла!

Катька была одноклассница и доверенная подруга Аськи по прошлой жизни. Не без смутного волнения Аська вышла ей навстречу — и сердце ее тихо сжалось: ох, жизнь-жестянка! Как она людей курочит — прошла бы сейчас мимо Катьки и не узнала, такая перед ней предстала широкозадая, рано обабившаяся деревенская матрона, держа за ручки двух хорошеньких ребятишечек-погодков. Катька приоделась в трикотажный, с городского базара, не по погоде костюм, остро модный года два назад. Ребятишечки были отмыты до облупления кожи на носиках, причесаны, и мальчик, и девочка, на одинаковые проборчики, и принаряженные в белые колготки и гольфики.

— Аська-а-а! — заорала Катька прямо ей в лицо, с порога, как с другого берега Наби. — Ну ты, падла, все такая же! Все красавица!

Катька стиснула ее могучими ручищами, прослезилась на радостях, как положено, чмокнула в щеку, деловито растерла свою помаду по Аськиным щекам и наклонилась к ребятишкам:

— Давайте, белые колготки-то сниму, да идите на песочке поиграйте!

Ребятишки общими усилиями были раздеты, получили по конфете и послушно отправились на кучу песка у ворот.

— Хорошие ребятишки у тебя! — бог знает отчего вздохнула Аська.

— Чем богаты! — усмехнулась Катька и полезла в принесенный с собой пакет. — Чего помогать-то? Говори!

Пока драли лук, укроп и петрушку в огороде, Катька, перескакивая с одного на другое, поведала Аське нехитрые поселковые вести про друзей-подруг да про общих знакомых. Новости были малоутешительные, счастливчиков среди их сверстников оказалось маловато: кто пьет, кто рожает одного за одним, кто поумней, вообще уехал, кто-то уже успел подшиться, а кто и срок отмотать.

— Ты-то сама как? — теребила подругу Аська. — Мужик чем занимается?

— Сама в декрете, — скупясь на подробности, рассказывала о себе та. — А Сережка — помнишь, в школе на два года старше нас шел — на заводе работал, пока не сократили. Сейчас вот патент взял — предприниматель, мать твою...

— Торгует, что ли?

— Да вроде так. Ларек вон прикупил, с города все возит. Два раза грабили уже да два раза жгли.

— Кто? Неужели свои? Местные?

— А кто же? Неужто арабские террористы? А он все предпринимает... попытки денег загрести...

— А между собой как живете? Спокойно?

— Ну да, — улыбнулась озорно полная женщина, и Аська только сейчас разглядела ее глаза — прежние, усмешливые, Катькины. Она оттянула узковатый ворот кофты, на шее показались желтеющие синяки. — Подеремся да снова успокоимся! Нам-то че? Это у них кулаки болят.

— Ой, подруга-а, — протянула Аська и обняла Катерину. — А в суд чего ж не подашь?

— В суд, в суд, — пробурчала Катька. — Мы и так, без суда и следствия разберемся. Жалко его ведь — не от хорошей жизни пьет, обидно ему за весь бардак. Так-то он хороший у меня, пока трезвый. А как капля в рот попала — все, конец, с башкой не дружит. Вот и щас на гулянку без него причифанила, перед людьми неудобно...

Как виновницу торжества Аську посадили во главе стола, между отцом и прабабушкой. Бабушка, не обращая внимания на свой преклонный возраст, хлопнула водочки, и певцам подтянула, и с танцорами станцевала «роким-боким». Была она еще в полной памяти и клан свой карала и миловала острым языком по собственному разумению.

Мамка с тетками, как могли, прикрывали свою любимицу от пронзительного ее ведьмачьего взора и от заставляющих ерзать задницей по скамейке вопросов. Они сами отвечали хором про Аськину зарплату, про московских мужиков, про Ельцина и про Лужкова. Сама Аська, если за вечер два слова сказала, то хорошо.

Когда бабушка уходила, то поманила Аську к себе крючковатым пальцем:

— Сейчас нам дуры-тетки твои и словом перекинуться не дадут. А ты бы, красавица, по утрянке как-нибудь заскочила бы к старухе, порадовала своим присутствием... — речь прабабушки всегда отличалась интеллигентной правильностью и саркастичной язвительностью. И только иногда, посмеиваясь над собой, позволяла она себе жаргонизмы и диалектизмы.

Аська после ее ухода пересела поближе к Катерине, поболтать о своем. Они вдвоем наперегонки принялись вспоминать то время, когда Аська была самой бедовой поселковой девчонкой, и разбилась из-за нее уйма сердец, и даже одна свадьба расстроилась. Потом, подойдя поближе к современности, Катька тихонько говорила о том, что молодежи в поселке совсем мало осталось: кто мог, все поуезжали. Остальные же пьют денно и нощно, и стар и млад. Праздник не праздник, будни не будни, вся деревня на ушах с утра стоит. Зэков бывших много стало, и химиков, и поселенцев. Уголовщина пошла, драки, поножовщина, по темноте уже просто так не погуляешь, как в их времена. Вон сосед Аськин, Васька Пузырев, недавно вернулся, так тот вообще то ли десять лет отсидел, то ли все пятнадцать. Аська-то, наверно, эту историю и не помнит, они тогда совсем девчонками были. А он инженера с завода, своей жены любовника, насмерть убил, а потом с повинной пришел и сам все рассказал. Сейчас он болеет все, здоровье растерял по тюрьмам да по лагерям.

Аська только плечами пожала: эта история случилась на заре ее туманной юности и совершенно ее не волновала. А вот женился или нет ее давний ухажер Петруха — она так и не поняла, и не знала, как бы это выспросить поделикатней.

Тем временем бабы вынесли на крыльцо магнитофон и поставили сначала для разминки танцы. Потом завели ансамбль «Золотое кольцо» и пели все песни подряд вместе с голосистой и душевной певицей Кадышевой. Пели, надо сказать, хорошо, на голоса, не то что современные эстрадные певцы. Даже мужики со своего конца отрешились от политики и слаженно, от диафрагмы, подтягивали слова и мелодии.

Катька посидела еще немного и засобиралась, не дождавшись даже чаю. Ребятишек пора было укладывать спать: осоловевшие от сладостей и гама, они уже прикладывали головенки на грудь матери. Да и за мужика было неспокойно, тревожно на душе.

После нее Аська тоже долго сидеть не стала, пошла в баню. Она успела не один раз напариться и намыться, высохнуть в душной темноте с другой стороны дома и завалиться спать, сославшись на часовые пояса. А гости все дроботали ногами, хохотали и голосили песни. Кто-то даже и помахаться с кем-то успел. Разошлись далеко за полночь. И то потому, что многим надо было на работу с утра. Праздник жизни явно удался…

Так и потянулось Аськино деревенское житье-бытье. Она помогала матери на огороде, а иногда, тряхнув стариной, и на ферме, героически поднимаясь в четыре утра и вистуя по холодочку пять километров пешкодралом до летней дойки. Побелила и покрасила в доме все, до чего руки дотянулись. Ходила на озеро, чаще всего с Катериной и ее детьми, в которых влюбилась с первого взгляда и баловала безбожно. А иногда выбирались они шумной компанией в лес за черникой, голубикой и ранними маслятами.

Маслята брали в звонко-прозрачных песчанистых сосняках, которые перемежали мшистые пружинистые болота сухими гривами. А по ягоду ходили в насыщенное влагой предболотное разнолесье, где во мху вокруг чахловатых стволиков кустистыми полянками курчавилась голубика и черника.

Через несколько дней Аське казалось, что никуда она вообще не уезжала, а вся эта московская опупея — просто далекий сон. Она сама удивлялась, насколько быстро осыпалась с нее шелуха городского снобизма и гонора, ведь ехала на родину не без тайной мысли поучить жизни менее удачливых земляков. Избавляйся, не избавляйся, а куда от своей породы денешься? Когда, тем более, разденешься?

В один из менее загруженных активным отдыхом деньков Аська выбралась к бабушке. Та жила отдельно в добротном доме, который сама содержала в порядке и чистоте. Хозяйства, правда, по старости уже не держала.

Была она из репрессированных, помнила четыре войны, похоронила шестерых детей: кого еще в детстве, кто на войне погиб, кто ни за так пропал. Слыла по всему поселку колдуньей за то, что умела гадать по руке и по картам, знала французский язык и судила обо всем не по газетам и телевидению, а по уму и по правде, жестко, но справедливо.

От порога Аську встретила громадная не деревенская кошка — белая, с голубыми глазами, ласково, по-хозяйски проводила в горницу. Бабушка, опираясь сухими руками о стол, смотрела пристальным пытливым взглядом на икону. Не оборачиваясь на вошедшую, она покивала головой:

— Входи, входи, красавица, давненько я тебя поджидаю.

Аська скромно уселась на ближайший стул.

— Что, поди удивляешься, чего это старая карга иконами увешалась?

Аська пожала плечами: та, как всегда, словно мысли читала.

— Не верила я в бога никогда, и сейчас не верю. Если бы бог был, разве же он такое мог допустить? Что мы пережили? А для себя так, поверываю. На всякий случай. Пора мне.

Бабушка отвернулась от темнеющего в высоте сурового лика, семенящими шажками подбежала к Аське, цепко ухватила ее за руку, пристально уставилась в глаза:

— За счастьем своим пришла, как все, что ли? Жениха тебе нагадать?

Аська снова неопределенно пожала плечами, бабушка все больше и больше начинала ее пугать: в уме ли? Бабушка принялась водить пальцем по одной ее руке, что-то шепча себе под нос. Затем схватила другую руку, наклонилась низко, будто носом вынюхивала то, что не могли усмотреть слабеющие глаза. Долго сидела так, потом оторвалась от ладоней, впилась взглядом в Аськино лицо, помолчала, раздумывая — говорить или не говорить, а если говорить, то все ли? Вздохнула и заговорила:

— Странная судьба тебе, девка, падает. Либо очень счастливой будешь, либо очень несчастной. А то и все вместе одновременно. Правильный путь выберешь — мимо жизни не пройдешь. А ошибешься – будешь, как все, пятаком в навозе рыться.

Аська, замерев от сладкого страха, во все уши слушала предсказание и, набравшись смелости, тихонечко пискнула:

— А где оно, счастье? Как я его узнаю?

Бабушка строго глянула на нее, вроде как даже рассердилась:

— Нету его, счастья! Что тебе — счастье, то мне — смерть. А удачу за хвост тебе поймать трудно будет.

— Почему?

— Не там ловишь. Ты все больше за красивостью гоняешься, за блестками, за мишурой. А за твоим счастьем наклониться надо, на земле рассмотреть, из грязи подобрать и самой сделать. Будет тебе это по силам — делай, а нет — твоя печаль. Детей вот я не вижу у тебя. Это плохо. Это из прошлого... Не было в твоей жизни еще любви, вот и не рожала... Теперь не исправишь.

Такая сила убедительности была в ее голосе, что Аська со всем соглашалась. Да, было у нее несколько романов — и с приезжими, и с москвичами, кто попроще. Однако, и те, и другие, жадно зарясь на Аськино белокурое роскошество, жениться не сильно-то торопились. Красавиц на Москве всегда хватало — и за деньги, и за так.

— Не видела ты в своей жизни еще подлинной красоты... Вот и гоняешься за подменками... за художественными иллюстрациями...

И снова в бормотании бабушки была истинная правда. Что, собственно говоря, видела она там, в Москве? Загаженные общаги да чужие углы? Одно название, что столица. Поначалу еще тянуло и в театры, и в музеи. На метро могла прокататься, ахая про себя, полдня. А потом уже так уставала на заводе, что абы до постели добраться. Млея в мистическом восторге, Аська снова решилась потревожить гадалку:

— Бабушка! А как же мне искать красоту-то?

Бабушка покосилась на нее маленьким птичьим глазком:

— И умишком, видно, обделил тебя бог, — никогда никого не жалела старуха, как и жизнь ее не жалела, всем в глаза говоря одну правду. — А красота твоя где-то рядом падает. Или ты ее еще не заметила, или уже мимо проскакала. Красота в глаза не бросается, о себе не кричит, денег не берет...

— Да научи ты меня, дуру, как ее распознать. Как талан свой не упустить? — взмолилась наконец Аська, совсем запутавшись в темных речениях бабушки. Но та была неумолима:

— А вот как ее лишишься, тогда и поймешь: была красота и в твоей жизни. Да только вряд ли ты мои слова тогда вспомнишь. Не до меня тебе в твоем горе будет, — плечи ее зябко дрогнули, она слабо взмахнула полупрозрачной рукой: — Иди уж. Одна поплачу. Нету в нашем роду счастливых. Грешница я. Не простит мне господь великих прегрешений моих...

Аська вскочила и пулей вылетела во двор, мелко крестясь с перепугу: вот ведьма! Истинно ведьма. Надо же — так напугать человека, да еще родную внучку! Ничего не поняла, что нагадала, хотя прошлое все правильно рассказала...

Солнечный двор встретил ее, словно другой мир после полутемной и душной бабушкиной избы. Аська вздохнула с облегчением, стряхивая с себя груз родовой явственной беды, и, скинув босоножки, с удовольствием погрузила ноги в горячую мелкую пыль.

…Итак, начинался расчудесный солнечный день, сулящий Аське целую кучу невинных, но приятных и полезных деревенских радостей. Она вышла в огород, посмотрела на небо: не намечается ли перемены погоды? Но небо по-прежнему сияло простодушной синевой, и не было на нем ни облачка.

Аська сдернула с веревки под навесом свой купальник, лениво прошлась по огороду — ничего не изменилось ли за ночь? Хозяйским глазом отметила, что клубника совсем усами заросла, надо бы обрезать, но только не сегодня. Пошарила в зарослях кустов, нашла позднюю ягодку и счавкала ее тут же. Винно-медовый сок растекся по нёбу, сладко защипал горло — ах, хорошо!

Прошлась вдоль малины: как там она цвет набирает? Долгоносика нет ли? Она раздвинула колючие кусты вдоль забора, кинула рассеянный взгляд на соседский огород — и обмерла: их сосед Васька Пузырев, бывший зэк и уголовник, лежал скомканным кульком между своих грядок.

Несмотря на свое криминальное прошлое, сосед вел себя на поселке тихо. Худющий, с запавшими щеками, лысоватый, он не пил, никуда не лез, ни во что не ввязывался и любых отношений с кем бы то ни было явно избегал. Кроме, пожалуй, Аськиных родителей, помнивших его с самого с малолетства и жалевших за допущенную по молодости глупость. На обходах участкового права он не качал, в доверенные не набивался, уважительно, но с чувством внутреннего достоинства подносил тому полагающуюся рюмку водки и закусь.

С блатными Васька не водился тоже. Те было, рассказывали люди, сунулись к нему отметить «возвращеньице». Но он коротко, на их же языке отшил их, и с тех пор как отрезало, даже на этом конце поселка шальные ребята стали появляться реже.

Вернулся он на родину поздней весной, еще успел вскопать и засадить кое-как ставший целиной огород, разжившись у кого смог семенами, и поселился в крепенькой добротной баньке на краю своего немалого хозяйства. Их хороший бревенчатый дом бывшая жена Васьки продала срубом на вывоз и, не став дожидаться своего благоверного из длительной отлучки, умотала жить с двумя детьми к своей матери в пригород областного центра. Имела она на эту продажу право или нет — разговор отдельный. Но то, что своего бывшего мужа видеть близко не желала, — это факт. Иногда Аськины родители приглашали его по-соседски попить чайку, посмотреть телевизор. Если здоровье позволяло (болел он частенько), то Васька и возникал на пороге, уважительно сдергивая кепочку и вытирая и без того чистые ноги. Под мышкой у него вежливо торчали то шоколадка, то магазинный импортный рулетик в блестящей станиолевой упаковке.

Такими вечерами они с отцом чинно швыркали чай из блюдечек, а мамка с Аськой суетились по хозяйству — мужчинам с женщинами разговаривать подолгу было не принято. В их семье заправляла всем мамка. Но на людях она выказывала отцу всяческое почтение и даже робость. И Аське настрого запрещала неуважительно с ним разговаривать. Мужики долго рассуждали о положении дел в правительстве, порой даже спорили, но выражались при этом в пределах дозволенного и без обид. Аська звала соседа дядь-Вася и брезгливо жалела за неудавшуюся судьбу и нездоровый вид.

И вот теперь этот невзрачный безобидный мужичок без движения валялся промеж ухоженных неумелой мужской рукой чахоточных кустиков виктории. Видно, как копался в них, так и упал.

— Дядь-Вася-а! — в полглотки позвала его Аська. — Ты чего это там? Не заболел ли?

Ответа не последовало. Тогда Аська забеспокоились не на шутку: болеет все же человек. Может, приступ приключился, а может... и вообще... живой ли?

Она обошла малину и там, где заборчик был пониже и пореже, перелезла через него. Налетевший порыв ветерка хулиганисто задрал ее сарафан, белые плавки ослепительно сверкнули на июльском солнце. Аська совершенно не заметила этого и осторожно подошла к Ваське.

Она наклонилась над щупленьким тельцем, потрясла за плечо. Васька лежал, скрючившись, на левом боку. Обеими руками он уцепился за свой живот. Был он вроде бы в сознании, но его остановившийся невидящий взгляд пристально, как у умирающих, был направлен не во внешний мир, а куда-то внутрь, вглубь себя.

— Дядя Вася! — вконец переполошилась Аська. — Дядя Вася! Родненький! Да что ж это с тобой? — она трясла его и тянула за руку. — Ты только не помирай! Вставай потихонечку... Вот так, вот так, давай... — словно малого ребенка уговаривала она его, помогая подняться.

Она перебросила руку больного себе через плечо, вытянула его на себя и не то понесла, не то повела его, как санитарка на войне, к своему дому. Васька еле перебирал ногами и скорей мешал, чем помогал волочить себя. Свободной же рукой он судорожно сжимал рубаху на животе, уставясь остекленевшими глазами в неведомую даль. В горнице Аська взгромоздила умирающего на свою кровать поверх покрывала, скинула с него огородные чуни, поудобней подогнула колени. Васька, не издав ни звука, лежал так, как его положили, только замер напряженно.

Аська выскочила за ворота, пометалась туда-сюда вдоль улицы, тормознула пацаненка с удочками, едущего на стареньком велосипеде в сторону озера:

— Давай, Санька, смотайся живенько в здравпункт, фельдшерицу мне привези! Скажи дядя Вася Пузырев помирает, загибается совсем!

Для верности и скорости она отобрала удочки и дала подзатыльник. Не прошло и получаса, как мальчонка обернулся туда-обратно и привез фельдшерицу. Пожилая пухленькая Вера Антоновна выглядела комично верхом на подпрыгивающем багажнике. Она тряслась на колдобинах и рытвинах, держа свою медицинскую сумку наперевес, и сохраняла при этом строгий и озабоченный вид.

Вера Антоновна скоренько прошла в дом, на ходу выслушивая Аськин рассказ и задавая подходящие вопросы, сноровисто распаковала свои причиндалы, сполоснула руки и, набирая маслянистую коричневую но-шпу шприцом, с ласковой укоризной приговаривала:

— Спаечная болезнь в результате ножевого ранения печени. Постгепатитный цирроз... Нельзя вам нагрузок, Василий Игнатьевич... жару нельзя... пить-курить вообще! А вы что?

Она попросила Аську повернуть пациента на бочок и стянуть брюки. Затем потерла ваткой тощую ягодицу и ткнула ее иголкой чуть не насквозь. Санька, затаив дыхание, притаился за дверным косяком.

Вера Антоновна посидела рядом с больным, подождала, пока оживут Васькины глаза, еще раз пощупала слабый пульс.

— Ночью спал хоть, болезный ты мой? — от души посочувствовала она страдальцу.

На бледно-сером лице Васьки проступили неяркие краски, и он, впервые пошевелившись, помотал головой.

— Нет? — переспросила Вера Антоновна. — Давай тогда хоть анальгин с димедролом поставлю — поспи давай...

Она ловко уколола второй подставленный полупоп, потрепала пациента по плечику, поручила Аське наблюдать за ним и заспешила дальше — у нее по всему поселку вызовов и плановых и неплановых было и без того с избытком.

«Накрылось мое купание большой малиновой шляпой да с черной окоемочкой! — про себя даже как-то весело подумала Аська. — Во денечек выдался — сплошное веселье!»

Васька задремал, свернувшись калачиком. Аська, исполняя добровольное свое попечительство, подошла подоткнуть ему одеялко и подивилась, как мало места занимает тщедушное тельце на ее раскупеческой постели. Видно, и правда, совсем дядь-Вася на этом свете не жилец. Материнское животное чувство, похожее на ту теплую и светлую зависть, с какой смотрела она на Катькиных ребятишек, выползло из глубин живота, сдавило груди, пережало горло. Пожалуй, одним лишь русским бабам на всем белом свете свойственна эта бескорыстная и безответная жалость к несчастному созданию.

На секунду Аське захотелось схватить Ваську на ручки, запеленать, закутать, прижать к груди, унести подальше в теплую и темную безопасность и там качать и баюкать его, пока эта страшная напасть не пройдет совсем. Она вздохнула, сглотнула набежавший комок, мягко шевельнула больного, и тот застонал в своем поверхностном сне, заскрипел зубами.

Аська, побоявшись разбудить, оставила его в покое. Изредка посматривая в сторону своего подопечного, она сварила ему бульончик из французской курицы — давно ли своих ели на деревне? — больному после приступа будет в самый раз: легко и сытно.

Потом Аська решила сполоснуться после беготни, смыть с себя усталость, пот и чад. Она вышла на задний дворик, скинула с себя сарафанчик, залезла на низенькую табуреточку и, повизгивая, погрузила свое тело в обширный бак с прохладной речной водичкой, что папка закачал вчера. Пока она плескалась так в свое удовольствие, у ворот загавкал Шарик. Как на чужого — с подвыванием и зло.

— Заходи! —крикнула Аська. — Они в сенках прислонены!

Она решила, что это вернулся малый за своими забытыми в суматохе удочками. Кому еще быть? Все знали, что родители подались на поминки. Сама она никого не ждала и не приглашала. В ворота явственно постучали. Шарик надрывался вовсю. Но никто не входил. Подумав, что, наверно, ее плохо слышно, Аська выскочила из бака, постукивая зубами, натянула на голое тело сарафан и пошла открывать ворота, гудя себе на ходу:

— Ну че ты там мнешься?

Она приоткрыла калитку в воротах и чуть не захлопнула обратно — у ворот стояли два подозрительных типа. Они впритык уставились на Аську, и, хотя еще ничего не сделали, было ясно, что ничем хорошим здесь не пахнет.

Первый был постарше и погабаритней, смотрелся он весь каким-то квадратным: квадратная голова с черной квадратной стрижкой, квадратные плечи, квадратные носки низко обрезанных сапог. Даже кепончик, из которого он достал записку с адресочком, и маленькие колючие недоверчивые глазки казались квадратными.

Второй явно был рангом пониже, держался за спиной у первого и не высовывался вперед. Он сутулился, скрывая высокий рост и неестественную худобу, не вынимал руки из карманов и часто помаргивал слезящимися глазенками, как курица на солнце. «Наркоман», — сразу подумала Аська. Оба они, несмотря на разницу в возрасте и в одежде, были неуловимо похожи друг на друга и на Пузырева. То ли скользким убегающим взглядом в сторону, то ли общим впечатлением помятости и неустроенности, злобненькой неудачливости по жизни и нежеланием все это изменять.

Черный квадратный окинул ее сверху донизу режущим взглядом исподлобья, сверился со своей записочкой, затем с номером дома на ее воротах и заговорил, словно давя передними зубами и выплевывая слова:

— Здравствуй, красавица! — еще один взгляд на нее, на ворота и налево. — Помоги приезжим сориентироваться в обстановочке.

— Го-го-го! — заржал молодой, запрокинув голову и выпятив кадык. — Красавица! Го-го-го!

— Ну! Ты! — не поворачиваясь в его сторону, черный чуть заметно согнул правую руку с растопыренными пальцами, и младший приткнулся, будто к носу его поднесли кулак. — Мы только что в ваши края приехали, — совершенно другим тоном заговорил он с Аськой. — Ищем дом Пузырева Василия. Где-то тут должен быть...

Ну, еще бы они его нашли — дом уже несколько лет как разобрали и вывезли.

— Ага! — встрял не по теме молодой. — Пузыря нам сыскать надо!

— А на кой он вам? — искоса с прищуром Аська оглядела приезжих и прикрыла калиточку поуже.

— Мы вроде как друзья ему. Привезли тут, чего ему надо, — черный погладил корявой рукой пластиковый пакет у себя под мышкой. — Приветы передать, то да се...

— Че ему передать-то? Кто, сказать, приехал? — Аську все более одолевали сомнения.

— Передай, значит, что представители общественности желают разговорчик поиметь... Назови ему Бзику и Артемона... Передай, только осязательно передай, наше ему почтение с уважением.

— Вы блатные, что ли, ребята? — дошло наконец до Аськи. — Если так, тогда завтра приходите. Болеет ваш корешок, «скорая» вот только от него уехала. Лежит он у нас в избе. А в дом я вас, уж как хотите, пускать не намерена.

— А ты, пала, тут кто такая? — нырнув скудоумной головенкой вперед и отставив в стороны мизинцы, сунулся к ней младший.

— Ну-ну! — Аська отступила еще дальше во двор, до еле приметной щели прикрыла калиточку. — Ты мне пальцы тут не загибай! Фу, Шарик! — пихнула ногой умолкнувшего было пса, тот понимающе залился звонким лаем. — Соседи мы. Присматриваю я за ним. Временно.

— Вот что, соседочка! — черный улыбнулся ей так, что у Аськи по спине поползли противные мурашки. — Ты уж не обижайся на нас, будь ласкова. Просто сходи, передай, что мы приехали. А он пускай уж сам решает...

— А пошлет он вас? — у себя во дворе Аська чувствовала себя в большей безопасности. — Тогда как?

— Го-го-го! — снова зашелся в припадке дурного веселья молодой бандит. — Пошлет! Да ты хоть знаешь, с кем свистишь-то?

— Цыц! — черный положил руку товарищу на шею и чуть сдавал ее с поганой своей улыбочкой так, что придурок болезненно сморщился и пискнул. — Иди в натуре, не тяни время! — он едва качнулся в сторону Аськи, и угроза, исходившая от него, стала явной, почти материализовавшейся в воздухе.

Аська неохотно развернулась, шепча что-то неразборчивое себе под нос, захлопнула калитку и демонстративно задвинула изредка запираемый засов. Босыми ногами она прошлепала в дом. Васька безмятежно спал, наконец-то распрямившись и вытянувшись во весь свой небольшой рост. Он лежал на спине, закинув голову назад. Рот его приоткрылся, кадык беспомощно торчал вверх. Аська осторожно потрясла его за плечо:

— Дядь-Вась! Проснись на секундочку!

Васька подскочил на постели:

— А?.. Что?.. — его руки зашарили по одеялу, мутный взгляд непонимающе бегал по комнате, не узнавая ее. Он попытался сесть, но Аська придержала его за плечи.

— Да ты лежи, лежи! Там к тебе дружки твои приехали. У ворот стоят. Я их не пускаю, а они тебя требуют! Может, завтра все это, а? — она умоляюще сложила руки перед грудью.

— Как назвались? — Васька поджал и без того тонкие губы.

— Один чернявый такой, кличка, как у пуделя, — Артемон. А второй полоумный какой-то. Как бы не натворили чего, дядь-Вася. Я боюсь...

— Эти могут, — протяжно «успокоил» ее Васька. — Но не здесь. Ну, зови их в дом, негоже гостей за порогом держать! — почти в приказном порядке распорядился он и тут же спохватился, проведя тонкой рукой по лбу: — Ах, да! Я ж не у себя дома-то. Асенька, спасительница ты моя, выручи еще разочек. Можно мне с ними у тебя поговорить? А мы их быстро выставим. Ненадолго это. Ты уж, кисанька, не сердись...

Аська растерялась. Она-то твердо решила послать «друзей» туда, откуда все люди появились. Но просительно-шутливый тон Васьки сбил ее с панталыку.

— Дядь-Вася, только недолго. Попадет мне и так.

Аська с грохотом отодвинула засов, приоткрыла калитку, но не на всю ширь.

— Ладно уж, проходите! Только без глупостей мне! И ненадолго, болеет…

Она проследовала за незваными гостями в горенку, сузившимися глазами внимательно наблюдала за их действиями. Пока они ничего подозрительного не предпринимали, вели себя как обычные люди в подобной обстановке и совсем не походили на тех киношных бандюг, разговаривавших исключительно на жаргоне и матерящихся почем зря. Они поручкались с больным очень уважительно, придвинули стулья к постели.

— Вот, — протянул свой пакет Пузыреву черный. — Шлет вам наше общество. Все, значит, наши приветы вам передают: и Геннадий Степанович, и Андрей Петрович, а из молодых — Юрий Аркадьевич... Очень все они об вас наслышаны. Только вот удивляются деловые наши люди, значит, что вы сами к ним не показались. За помощью там какой-нибудь, за участием... После отдыха-то тяжело на первых порах... Решили нас откомандировать... Поговорить там, узнать, не надо ли чего, и ваше имущество доставить по назначению... Можете проверить — все, как в Аннексиме.

Васька молча с показным равнодушием принял пакет, не разворачивая положил его рядом с собой. Неуловимая перемена произошла во всем его облике. И что вроде особенного? Стиснул мужичок зубы, поджал рот, чуть подбородок выпятил вперед. На скулах заходили-заиграли желваки. Но теперь от худенького неприметного мужичонки за версту несло неодолимой силищей и несгибаемой волей.

Приезжие потупились и почтительно помолчали, дожидаясь ответа. Васька умело выдержал паузу и заговорил подчеркнуто ровным тоном, глядя не на приезжих, а будто бы даже куда-то в окно:

— За приветы спасибо. За подарки вдвойне. Тем более, за мои собственные, — Васькины глаза сумрачно сверкнули. — А в участии я ни в чьем до сих пор не нуждался. А коли вы во мне нуждаетесь — излагайте, только по существу вопроса, что имеете сказать. И покороче, а то хозяева вон нервничают, — едва заметная улыбочка нехорошо так зазмеилась у него в уголках губ, перекосив обтянутое пергаментной кожей лицо.

Черный помялся, покосился на Аську, пожулькал в руках свой кепончик:

— Разговор у нас к вам, значит, серьезный, сугубо жизненный. Не для чужих бы ушей... А то как бы здоровью чужому не навредить, значит, нечаянно...

Васька недовольно поморщился, повел глазами в сторону Аськи:

— Выйди. Асенька, выйди, солнышко. Мы ненадолго. Я прошу, — он прижал худую руку к груди.

От низко вибрирующих звуков его голоса шла волна могучей энергии, подминающей под себя. Аська, сама удивляясь себе, беспрекословно подчинилась приказу и послушно выгребла в сенцы. Там она постояла немного: «Ни фига себе! А каким барашком прикидывался!» Потом потрясла головой, избавляясь от наваждения и соображая, что делать дальше. Бросать больного на произвол судьбы было никак невозможно. Но с другой стороны, и соваться обратно, когда ее так аккуратно выставили, тоже негоже. Она, громко топая и задевая по пути разные предметы, прошла на выход и там оглушительно хрястнула дверью об косяк — вроде как во двор вышла. А сама, оглядев кухоньку жестким решительным взглядом, ухватила скалку побольше из маманькиного оружия и осторожно прокралась обратно к горенке. Присела в темном углу за дверью и внимательно вслушивалась в бубнящий говор, крепко сжимая в руках скалку. Лучше перестраховаться и переосторожничать, чем недостраховаться и потом аборт делать — так всегда рассуждала она.

Как Аська ни напрягала слух, до нее долетали лишь обрывки разговора. Говорил в основном черный. Тон его голоса был просительным и настойчивым. Он, по-видимому, уговаривал Ваську на что-то согласиться. Слова, которые урывками слышала Аська, были вроде русские, но само их употребление и расстановка отличались от обычных, поэтому конкретный смысл переговоров оставался темен и непонятен.

— ...порядка не стало... беспредельщики рвутся... ссыкуны вчерашние... Рваного пописали... Ренату гараж вздернули... кто в авторитете из наших... все за вас...

Васька что-то тихо, еле слышно отвечал, видимо, возражал. Черный чуть повысил тон, речь его стала отчетливей, а обращение убедительней, хотя он ни разу не сорвался на упреки и оскорбления и не отошел от вежливых канонов общения.

— ...права такого теперь не имеете... если положенец — нет у вас такого права... своих наверх двигать надо... уважение хоть какое чтоб было… порвут всех ни за как... кишки выпускать... братва вся только ваших слов и ждет...

Дальше опять потянулась прежняя нудная волынка о беспределе, о нарушающей закон молодежи, об обидах и оскорблениях, понесенных братьями, наверно, черного. Молодой, молчавший весь разговор, позволял себе лишь время от времени коротко заржать не к месту, мешая Аське улавливать и без того неясную суть происходящего. Внезапно Аська аж подскочила от неожиданности: тихий и вполне приличный разговор взорвал тонкий и страшный крик Васьки Пузырева, словно по оконному стеклу грохнули молотком, и оно взорвалось на тысячи осколков, рассыпалось хрустальным водопадом.

— В завязке я, в завязке-е! Дома жить хочу! Дома-а! Сам по себе! Никого не трогаю! Что ж вы меня достаете совсем?! Что я вам сделал, люди вы или кто? Умереть хочу! Дайте умереть спокойно! — истерический визг перешел в глухие рыдания.

Этого Аська вынести уже не смогла. Точно фурия вырвалась она из пропыленного угла, влетела в горницу и встала посреди комнаты, широко расставив ноги и похлопывая скалкой по ладони.

— Ну вот что, гости дорогие! — заговорила она со спокойной холодной яростью. — Поговорили — и будет. Вот вам Бог, а вот, как говорится, и порог.

В ее порыве не было ничего разумного. Так бы кошка кинулась драть глаза за пищащего своего слепенького уродца. Черный с удивлением обернулся посмотреть, кто там сбивает ему только что начавшийся серьезный разговор. При виде разъяренной мегеры глазки его опасливо забегали по сторонам. Но, привыкнув ни в чем не считаться с женщинами и явно приуменьшая нависшую над ним угрозу, он сердито притопнул на Аську:

— Ты что, баба, дури какой наглоталась? Кто тебя сюда звал?

Молодой тем временем подскочил к кровати, на которой метался и вопил о свой загубленной жизни Васька. Он услужливо, одними пальчиками поправлял тому то съехавшее одеяло, то сбитую набок подушку. Аккуратно, не хуже фельдшерицы подставлял руки под мотавшуюся голову и с подобострастным почтением бормотал, мол, не надо бы так волноваться Василь Игнатьичу, не стоит зазря такой кипеж подымать. Услыхав несанкционированный шум, он повернулся в сторону Аськи и по своему обыкновению по-дурацки заржал:

— Го-го-го! Защитнички отечества пожаловали! Пузыря спасать пришли!

Черный затребовал помощи зала и обернулся к Ваське:

— Во баба у тебя, Пузырь, винтовая! Убери ее напрочь отсюдова!

Как хорошему стрелочнику, ему в непосредственный конфликт вступать не полагалось. Аська перехватила свое оружие в положение «товьсь».

— Я щас уберу кого-то отсюдова! — еще не во всю силу своей глотки, но так, что звякнули стаканы в буфете, пообещала она. — Как охерачу вдоль горба раза по два — мало не покажется! Хорош на больных наезжать!..

Черный, своим звериным чутьем уловивший, что происходит что-то неладное, взял тоном пониже:

— Это кто здесь на кого наезжает? Ты, баба, лучше не пыли! — он упреждающе выставил вперед черные квадратные ладони. — Давай вначале по-спокойному разберемся. Разве мы кого обидели? Разве мы к кому без уважения обращались? Да вот Василь Игнатьич пусть сам скажет, слова грубого не звучало, пальцем мы не шевельнули, — он развернулся к Пузыреву.

Тот и сам замер от этой неожиданной сцены, умолк на полуслове, но потом в глазах у него заскакали веселые чертики, и он, чтобы скрыть подступающий к горлу хохот, раскашлялся. Черный истолковал его молчание по-своему: как все же скрытое, непроявленное, но недовольство, и заговорил с явно чувствующейся обидой в голосе:

— Но если нами тут недовольны, мы и извиниться, конечно, можем. И уйти совсем, значит, ни с чем можем, — досада в его голосе проступала все ясней: надо же, как все хорошо начиналось, они так хорошо сработали, и тут — на тебе! — неучтенные обстоятельства в виде бабы психованной рушат все планы. — Хотя и у нас гордость своя имеется!

— Жене свою гордость показывай, — едва слышно, но так, что Пузырева снова одолел приступ с трудом сдерживаемого смеха, пробурчала Аська.

— Только напоследочек позвольте вам показать кое-что, уважаемый, для личного вашего осведомления! — голос его забирал все выше и выше. — Бзика, — обернулся он к молодому, — а ну, покажь!

Молодой выпрямился над Васькой, отступил чуть назад для лучшего обзора, сделал жалобное, как у уличного побирушки, лицо и ловко рванул на себе воротник рубашки. Аська вздрогнула и подалась поближе. Васька спокойно лежал у себя на подушках, будто его все происходящее вовсе и не касалось. Посыпались пуговицы, и на шее у молодого проступил круговой синюшно-багровый шрам.

— Не так, ох, не так рассчитывали мы с Василь Игнатьичем увидеться, — черный начинал давить на жалость, и в интонациях его проступили отчетливые нотки блатного спектакля. — А они вон что с нами делают! Случайно ведь тогда Бзика ушел, повезло ведь ему тогда! — он заводился все больше и больше.

Бзика, подыгрывая ему, жалобно подвывал и закатывал глазки.

— А мог бы и не уйти дорогой наш товарищ! Нет теперь ведь законов никаких! Лежал бы сейчас молодой-красивый в сырой могилке... Эх, да что тут говорить! Живите, значит, себе спокойно, здоровье нарушенное поправляйте. Оно ведь всего дороже...

Он подал знак молодому, и они одновременно шагнули к двери, не замечая Аську на дороге, как пустое место.

Та, удовлетворенная уже самим фактом их ухода, не слишком почтительно проводила их до двери.

— Давайте-давайте, валите по-хорошему. Шевели булками отчетливей, — поторопила молодого, который все делал слегка заторможенно. — Человек, сами видите, устал, болеет, не в себе немножко... ему, может, доктора больше шести месяцев жизни не дают...

— Не тарахти! — цыкнул на нее черный от порога.

— Не подмахивай, пока не трогаем тебя, — тихо, но так, что Аську пробил холодный пот, поддержал его молодой.

Черный квадратный обернулся на Ваську через плечо:

— Что передать-то нашему обществу от вашего?

— Скажи, что через неделю ответ дам, — совершенно спокойно раздалось с кровати. — А пока думать буду.

Черный обрадованно распрямился, молодой выпучил гниющие глазенки, по-лягушачьи раззявил рот:

— Нам когда за ответом подъехать?

— Сам буду, — покривился Васька. — Сам все объявлю. На среду, скажи, чтоб все на месте были. А сейчас — исчезните лучше по-хорошему, душу не мутите!

Незваные посетители быстренько растворились в неизвестности. Аська закрыла за ними калитку поплотней, привалилась к воротам и от души перекрестилась: «Слава тебе, Господи, пронесло беду!» Вернувшись в дом, она с тревогой осмотрела своего подопечного:

— Ушли они. Как ты, дядь-Вася?

Он покосился в ее сторону как-то особенно — молодо и озорно.

— Это какой же я тебе дядя, а, те-тя? — отчетливо выговорил он.

И тут Аська, повнимательней вглядевшись в него, может быть, в первый раз увидела, что ненамного-то он ее и старше, всего на каких-нибудь десять лет.

— Ну-ка, сядь рядом, — едва скрывая улыбку и лукавые огоньки в глазах, он указал Аське место на кровати, положил руку на крепкую ее ляжку. — Это ты меня спасать примчалась? Со скалкой? А ну, колись давай, рассказывай!

— А чего они? — Аська подбоченилась и выпятила грудь вперед, искренне считая, что только что она лично спасла Ваську от двух страшных бандюг.

— Да, блин, на фиг! — возликовал неизвестно отчего Васька. — Бывают же чудеса. Кто бы рассказал — в жизни не поверил! Ай, спасибо тебе, девушка, ай, спасибо, красавица! Никто ведь за меня еще в жизни просто так не вступался! — от глаз его во все стороны разбегались игривые лучики. — Ни за что, за так!..

— Ишь, явились! — уперев руки в боки, расхрабрилась Аська. — На больного бочку катить!

— Это кто же тут больной? — Васькина рука совершенно неожиданно скользнула ей под надетый на голое тело сарафан, протиснулась между крепких девичьих бедер, цепко ухватилась за лобок и слегка сжала нежную и плотную волосатую припухлость. — Это я, что ли, больной? Это меня спасать от них надо? Тут ты, красавица, баланс не просекаешь, — его пальцы принялись поглаживать и сжимать-разжимать увлажнившуюся промежность, а глаза в упор уставились в ее глаза, завораживая и гипнотизируя. — Это их от меня надо спасать, если б я на них рассердился, — его дыхание стало неровным и прерывистым. — А ты все-таки чумовая, — с придыханием вытолкнул он из себя. — Со скалкой на перо! — он не отрывал от нее своего немигающего взгляда, а бессовестный средний палец между тем пошевеливал и пошевеливал ей самое чувствительное место...

Аська обмякла и поплыла от такого эротического массажа. Давненько не была она уже в мужских руках, тем более таких умелых и наглых, без лишних слов знающих, чего и где ей надо. Повинуясь движениям этих в меру ласковых, нежных, но и в меру требовательных, жестко раскрывающих пальцев, Аська раздвинула ноги, зашевелила бедрами и принялась тихонько покачиваться в такт направляющему ритму.

— Давно я за тобой слежу, — охрипшим голосом говорил ей Васька, не отводя от нее сухих, пылающих горячечным пожаром глаз. — С пацанок еще. Все любовался красотой твоей. Раньше бы и пальцем тронуть не посмел. А сейчас хочу, чтоб моя была. Хочу тебя, как никого! Понимаешь? — его палец мелко завибрировал, задрожал на самой приятной точке.

Аська замерла вся, готовая прямо сейчас, на этом месте словить миг сладострастного наслаждения, закатила глаза и едва приметно кивнула. Васька взял ее свободной рукой за встопорщившийся под легкой тканью сосок и почти грубо приказал:

— Поцелуй меня!

Она покорно, с сытой полуулыбкой обхватила его шею так, чтобы не мешать возбуждать себя, прижалась ртом к его сухим губам и застонала низко, когда его зубы придавили ей нижнюю губку. Ох, какой, оказывается, мужик!

— Иди ко мне! — он резко откинул одеяло, почти силой втащил ее на кровать, бережно уложил рядом и стал ласкать ее всю, все ее дрожавшее в нетерпении тело, сначала осторожно и нежно, потом все более грубо и глубоко, распаляя до огненных искр и себя, и Аську.

Кровать под ними скрипела на все лады и ходила ходуном. Все оказалось при Ваське в рабочем состоянии, до бабы его инструмент был зло охочий, и Аська поимела кайф забыла сколько раз. С большинством кавалеров ощущения ее были намного скромнее.

— Поедешь со мной? Поедешь? — спрашивал Васька, как в бреду. Он замирал и бился в судорогах, не в силах сдержать и остановить волнами накатывающие мгновения счастья. — А-а?.. Поедем! Королевой сделаю! Жизнь положу! Все у тебя будет!

Аська, на все уже согласная, мотала головой из стороны в сторону:

— Да! Да!! Да-а-а!!!

Они проваландались в постели до вечера, махнув рукой на обед и ужин. Счастливые, уставшие, так внезапно нашедшие друг друга, они не могли придумать, чем бы еще порадовать друг друга, каких бы нежных слов еще наговорить-подарить, как бы приласкать.

— Во накупалась! — хохотала во все горло Аська. — Аж ноги не сходятся. Я ведь сегодня на озеро собиралась.

Васька счастливо и бережно прижимал ее голову к своей груди:

— За что это мне, Асенька? Я ведь и не ждал уже ничего в этой жизни. Ты, наверное, последнее, что дарит мне судьба...

Опьяневшая от нежных слов, Аська замирала рядом, боясь спугнуть секунды искристой близости. А Васька привлекал ее к себе снова и снова, вкладывая в каждое свое движение столько истовой страсти и неистового желания, что и она вспыхивала снова и снова в ответ на его порывы. Казалось, в постельных трудах Васька неутомим и неистощим. Но вот и он откинулся на высокую подушку, на лбу у него проступила испарина, одну руку он положил на живот, словно прислушиваясь к тому, что происходит у него внутри.

— Ты что, Васенька? — заволновалась Аська, приподнимаясь на локте. — Опять?

— Нормально все, — севшим голосом ответил побледневший Васька. — Курить дай, — коротко приказал он и скосил на женщину свой не черный и не коричневый, а какой-то лиловый глаз.

Аська пулей подскочила к своей сумочке, достала привезенную с собой, но так ни разу не занадобившуюся пачку «Салем», раскурила одну и подала.

— Тьфу! — отвернулся Васька. — Не курю я такие. Бабские вонючки с ментолом. У отца посмотри.

Аська нашарила на шифоньере пачку «Примы», включила телевизор, а сама присела рядом, гладила ему руку и наблюдала за тем, как боль постепенно отпускала Ваську и лицо приобретает более естественный цвет.

Подступали долгие летние сумерки. С улицы доносились звуки возвращающегося с пастбища стада: бряканье колокольчиков, мычание, хлопанье кнута, ругань пастухов, крики хозяек, встречающих своих ненаглядных, гавканье собак…

Но вот что-то необычное заставило Аську насторожиться и прислушаться к уличным шумам. На улице явно разгорался безобразный скандал. Аська нехотя нашарила скомканный сарафанчик, натянула на себя.

— Папанька с маманькой прибыли, — скривившись, объявила она. — Папка нажрался, щас концерт давать будет.

Жалко русских баб, невинных страдалиц-страстотерпиц, но иногда жальче бывает российских мужичков. Не имеют они порой даже того, что доступно самой распоследней забулдыжке женского пола: возможности поплакать над собой, высказать в слезах и словах свои боль и обиду. Вот и знают только один-единственный выход из всех тупиков. Ведь только в пьяном виде могут они себе позволить то, чего так боятся и стыдятся в трезвом.

Вот и сейчас, когда дверь рывком отворилась и в синеватом сумраке материализовалась мамка, то держала она обеими руками перед собой в дупель пьяного матерящегося отца. Он полоскал мать последними словами, припоминая ей все истинные и надуманные провинности, а так же всех теток и всю родню. Даже бабушке досталось.

Мать включила свет, и внимание отца привлекла дочь, стоящая рядом с разобранной кроватью, на которой валялся посторонний мужчина.

— А-а! — завопил он, как пароходный рупор. — Явилась! Проститутка московская! Мандавошка! Что, в Москве за это платить мало стали или старая уже? Решила дом родимый опозорить? Отца родного? Издеваться надо мной?!

Мать, устало вздохнув, опустила папку на табуретку возле входа, дозволив ему оттуда махать руками сколько угодно и реветь во всю глотку разбуженным медведем. Надо же мужику когда-нибудь все говно выплеснуть, которое накопилось за отчетный период. И кто бы мог подумать, что в плюгавеньком молчаливом папаньке скрывается столько нерастраченной злобы. Где бы еще — узнать. Кто видел папку пьяным и трезвым, в один голос твердили, что это два разных человека — небо и земля. Да все они, наверное, небо и земля.

Мамка подошла к постели, заботливо прихмурившись, положила руку Ваське на лоб, все понимая, спросила:

— Что? Опять прихватило?

— Да уж... — криво усмехнулся Васька. — Спасибо вот Алевтине Макаровне. Полумертвым меня подобрала да выходила. Спасла прямо. Если б не она, до больницы не дошел бы.

— А-а-а! — гаркнул с новой силой отец со своего седалища. Перепуганная, разбуженная шумом кошка серым мелкокалиберным снарядом пронеслась во двор, ощетинив распушившийся хвост. — Уже к родителям домой мужиков приводишь, подзаборница? Глаза бесстыжие… вышибу… твои… Нашла с кем схлестнуться!.. Гнида! Задавлю! С блатарем недорезанным! Позорить меня?! Издеваться надо мной?! В моем собственном доме!.. Все вон отсюда! Вон отсюда все!

— О-о-о! Развыступался-то! — проворчала мать, ставя электрический чайник, чайку свежего с дорожки попить. — Хоть бы чужого человека постыдился.

— Мне стыдиться нечего! — проревел в ответ папка, гордо распрямляясь во весь свой рост. — Я проституцией не занимаюсь!

Аська стала тихонько прокрадываться к входной двери. Ей захотелось смотаться подальше из-под родительских глаз. Отвыкла она уже в столицах от столь бурного выражения чувств. Тем более, надо до туалета сбегать да хоть подмыться чуть-чуть. Когда она оказалась у двери, папка, придремавший вроде, встрепенулся вдруг, вскинулся и, слабо размахнувшись, заехал ей кулаком по пояснице.

— Дрянь московская!

На Аськины глаза навернулись слезы. Не от боли — от обиды: вот и приехала отдохнуть-развеяться. Ведь знала же, знала! И что теперь о ней Васька подумает?.. А тот, молча слушавший до этого, как костерит его во все корки расходившийся сосед, приподнялся на одном локте, вздернул подбородок:

— Ну ты, петух! — Аськиных слез он не стерпел. — Не кукарекай! Весь барак поднял. Раскукарекался тут!

— Ты?.. — задохнулся от ярости отец, привстал на табуретке, покачнулся пьяно. — На меня? В моем доме?.. Да я тебя сейчас, тварь неблагодарная... Сейчас, сейчас... — бормотал он, невидяще шаря вокруг себя. — Где топор? Куда топор запрятали, суки?!

— А я тебя — потом, — с поганенькой блатной улыбочкой отозвался Васька. Он говорил тихо, по сравнению с папкой чуть слышно, но отчего-то его слова звенели в воздухе и были отчетливо слышны во всем доме. — Я на тебя слушал? Слушал. Теперь ты мои слова наизусть учи, — с оттяжкой заговорил он.

Аськины родители и она сама, выпучив глаза, смотрели на преображенного Ваську, на то, что вылезло из неприметного прежде соседа. С папки облезал хмель, и даже до него стало доходить, что и кто скрывается под серенькой мягонькой шкуркой.

— Женщина — это святое! — театрально, с надрывом заговорил Васька, забирая все выше и выше, до визга, до крика. — Не надо, — он положил руку на сердце, — не надо святое (ты понял — святое!) опошлять! Женщины — спасительницы наши! Ты на кого руку поднимаешь? На спасительниц наших руку поднимаешь? А? Да что же ты?.. Да гнида тот паршивая, да козел тот распоследний, кто женщину (ты понял — женщину!) обидит! За женщину ведь и порвать можно, — проникновенно и задушевно, как личную тайну, сообщил он папке. И вдруг выкатил на него бешеные глаза, заорал без всяких переходов: — Беспредел творить?! Беспредельщик!.. Ты?..

С папкиного лица отлили все краски. Он отвесил нижнюю губу, затряс головенкой, заблеял с перепугу:

— Не-е! Наверное, со стороны было бы забавно смотреть, как лежащий в постели полуинвалид, пальцем не пошевельнув, строит из себя крепкого мужика, но…

— То-то! — Васька прилег на подушку, устал, издали погрозил пальцем. — Еще чего такого узнаю — не обессудь, Макар, разбираться буду лично. Не по закону, а по справедливости.

Мамка и тут, как всегда, оказалась духом покрепче. На нее совершенно не произвели впечатления эти блатные ухватки, видела она в жизни всякого, и не Ваське было ее пугать.

— Ладно, Василий, выступать тебе, — вступилась она за вконец униженного мужа. — И ты тоже, нашел с кем связаться: с дочерью родной да с больным человеком! Стыдоба моя! Иди, иди давай, в бане ложись, спи! — она легко приподняла отца, развернула от себя и вытолкнула в сени. — Мы с Аськой ляжем.

Васька сел на кровати, нашарил ногами свои чуни, придерживая одной рукой снова разволновавшийся живот. Возвращаясь к своему исходному безобидному состоянию, заговорил почти виновато:

— Да чего уж там, тетя Маша. И так неудобств столько всем доставил. Я к себе пойду, отдыхайте. Дядя Макар больше озоровать не будет?

— Не будет, не будет, — ответила мать, — он щас вообще спать ляжет.

— Ну, тогда молодцом! — Васька встал, сделал несколько шагов и покачнулся, ухватившись рукой за косяк.

— Аська! — грозно встрепенулась мать. — Че стоишь, зенки пучишь? Проводи человека до хаты!

Аська только и мечтала о том, как бы перемолвиться словечком с Васькой наедине. А тут — мамка сама посылает. Не показывая виду, как она рада, Аська обхватила Ваську вокруг талии и, поддерживая на ходу, повела провожаться. Они неторопливо, часто отдыхая, добрели до Васькиной баньки. Там он из полупокойника живо перекинулся в полового террориста, притиснул Аську к косяку и зашептал жарко, покрывая поцелуями ее плечи, губы и шею:

— Ну? Поедешь завтра со мной? Не обманешь?

Аськины глаза звездами горели в ночи. Она молча покачала головой: не обману.

— Ну, тогда к первому автобусу выходи, на нем поедем. А сейчас иди с богом, красавица моя, иди! А то не смогу тебя отпустить…

Уже поздно ночью, собирая вещи и перестирывая кое-что по мелочи в дорогу, Аська говорила и говорила без остановки, убеждая себя и мать, что уже нагостилась, деньги кончаются, надо работу новую искать... Мать виновато молчала, считая, что Аська уезжает, потому что обиделась на отца, и плакала тихонько в уголок платка. Аська в конце концов не выдержала и тоже разревелась.

— Прости ты его, прости дурака, — жарко обнимая дочь, шептала мать. — Он же себе не простит, когда узнает. Останься хотя бы на день... Он же себя потом казнить будет всю оставшуюся жизнь.

Аська не могла назвать истинную причину своего отъезда, как не могла уже и остаться — водоворот событий затягивал ее и делал своею в этом новом для нее мире. Она просто сидела и горько плакала на материнском плече за весь бабский род. Отец храпел рядом, за стенкой, на все лады…

А под утро Аське приснилось, что белый, непередаваемой красоты автобус (наверное, американский) увозит ее одну-одинешеньку в огромном салоне — в прекрасную, притягивающую и пугающую неизвестность.

Написать отзыв

© "СИБИРСКИЕ ОГНИ", 2004

Оригинальный сайт журнала

 www.sibogni.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев