Владимир Садовников

2010 г.

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Владимир Садовников

Критический анализ идеологии «новых националистов»

Или

Пару слов о соборности

Постоянный автор ХРОНОСа Владимир Садовников обратился в своих рассуждениях к занимательной исторической проблеме - к роли дворянства в развитии и в последовавшем падении русской империи - в связи с рядом публикаций журнала «Вопросы национализма» и в частности в связи со статьей С.Сергеева «Дворянство как идеолог и могильщик русского нациостроительства». По мнению редакции ХРОНОСа ни опус С.Сергеева, ни сам он как якобы "русский националист" не заслуживают серьезного внимания. Однако мысли, высказанные В. Садовниковым, могут быть интересны читателю.

Чтобы попытаться разобраться в направлении нового журнала и понять его характерные моменты, как мне кажется,  достаточно прочитать статью С.Сергеева, занимающую центральное место в первом номере журнале (стр.12-48) и по своему содержанию претендующей на выражение основных принципов современного русского национализма, теоретическую разработку которых редколлегия журнала поставила своей главной целью.

Пристальное внимание к исторической роли российского (или русского?) дворянства не случайно появилось у главного теоретика русского национализма, совсем недавно так резко идеологически разошедшегося с известным традиционалистом и многолетним редактором «патриотического» журнала «Москва» Леонидом Бородиным. Та или иная оценка исторической роли российского дворянства, бывшего на протяжении длительного исторического времени основным поставщиком высших государственных и военных кадров и культурной элитой России, закономерным образом является и соответствующей оценкой всего исторического пути российской государственности. Или, говоря несколько иначе, оценкой исторического смысла этого пути, имел ли он положительное значение (при всех своих противоречиях и изъянах) или же преимущественно отрицательное и тупиковое.

Правда, формально автор статьи так далеко не заходит,  но как бы ставит более скромную и конкретную задачу, однако это не меняет сути дела.

«Главный тезис предлагаемой ниже статьи, - пишет С.Сергеев, - заявлен уже в заглавии. Он состоит в том, что роль дворянства в русском дореволюционном нациостроительстве  была глубоко двойственна: с одной стороны, именно представители этого сословия создали русский националистический дискурс, с другой – сословно-классовый эгоизм дворянства стал одной из главных причин провала русского нациостроительства».

Затем Сергеев несколько страниц посвящает изобличению  крепостнического гнёта и классовому своекорыстию дворянского сословия в петербургский (имперский) период российской истории. Изобличение это осуществляется настолько подробно и дотошно, что ему мог бы позавидовать любой партийный учебник истории советского времени, профессиональной обязанностью которого всегда  являлось разгромное разоблачение классового господства дворян-эксплуататоров и прочих угнетателей трудового народа. Хотя любой среднеобразованный человек не может не знать того известного факта, что эксплуататорские и угнетательские привилегия дворян в Западной Европе в средневековый период были на порядок больше наших российских (и право первой ночи, и бесчинства «псов-рыцарей» и т.д.) в силу того исторического обстоятельства, что происхождение дворянских привилегий на Западе было вызвано (как правило) внешними завоеваниями и открытым насилием, у нас же (как  справедливо указывали славянофилы) образование дворянского военного сословия было вызвано исключительно тяжёлыми историческими обстоятельствами. Об этих характерных различиях обстоятельно пишет помещик А.С.Хомяков, прекрасно осведомлённый о реальных взаимоотношениях российских землевладельцев со своими крестьянами в последний период существования крепостного права:

«Казалось бы, что помещик русский далее от всех крестьян, чем курляндец  или лифляндец от своих вольных хлебопашцев;  между тем дочь выслужившегося солдата вступает в семейство княжеское, и сын идёт наравне с потомками Рюрика. Спрашивается: какие услуги, какие подвиги доблести и величия душевного могут дать сыну латыша или эста право просить руки высокорожденной  дворянки чисто баронской крови? На этот вопрос даже отвечать нельзя, ибо такая мысль не может войти в голову ни потомку немецкого рыцаря, ни потомку многострадального Лета. А отчего?  Оттого что в России крепостное право есть не что иное, как грубая полицейская мера, выдуманная нуждою государственною, но не уничтожившая братства человеческого, а в германском поморье оно было вызвано коренным злом, связанным с завоеванием и насилием племенным. В России оно плод невежества, а там – преступления». (Стр.118, Сочинения, т.1, М.1994 г.)

Странно, но об этом различии  С.Сергеев ничего не знает, но с упорством собирает давно известные эксцессы самого сурового крепостнического времени (вторая половина 18 столетия), пытаясь представить дворянство главным виновником относительно тяжёлого положения русского крестьянства, хотя именно помещики были в первую очередь заинтересованы в улучшении хозяйственных условий своих крестьян, по крайней мере,  из чисто практических соображений. Ведь обнищание крестьян вело и к обнищанию помещика. На самом же деле тяжёлое положение русского крестьянства Европейской России обусловливалось не эксцессами помещиков, а внутренней политикой имперской государственности, возложившей со стародавних времён все основные повинности (тягло) на податное крестьянское население русского Центра. Немаловажным фактором бедности великорусского крестьянства был также суровый климат Нечерноземья и объективное отставание в агротехнике.

Другой вопрос состоит в том, что петровское имперское строительство как бы «заморозило» некоторые средневековые отношения в России, так как создание Петром сверхмощной европейской державы основывалось (уже тогда!)  на устарелой основе средневекового аграрно-традиционного общества. В этом отношении действительно между московским периодом и петербургским имеется важное различие. Если «служилое сословие» Московской Руси исполняло роль главного военного защитника государства, обеспечивавшего основную задачу средневекового государства – физическое выживание народа (в условиях непрерывных внешних нападений), то в имперский петровский период роль дворянского сословия существенно изменилась. Его задачей  уже было не столько  обеспечение выживания государства и народа,  сколько  некие наднациональные сверхзадачи – имперское величие и усиление имперской мощи в сложных перипетиях европейской международной политики. Эта новая социальная функция российского дворянства закономерно была связана с усилением крепостнического гнёта и эксплуатации. Естественно, это социальное перерождение дворянства усиливало внутренний антагонизм между русским закрепощённым крестьянством и дворянами помещиками, однако было бы глубоко ошибочными сводить все негативные элементы петербургского периода к этому чисто «классовому» антагонизму.

Но именно такую западнически-промарксистскую ошибку допускает г.Сергеев. Чрезмерно увлекаясь изобличениями российского дворянства, он упускает из внимания существенную особенность исторического развития России в послекиевский период, т.е. в период  Московского Царства и Российской Империи. Эту особенность очень хорошо сознавали славянофилы, в частности Константин Аксаков, резко различавший «самодержавие» московского периода и абсолютистский деспотизм Петра Первого, «завоевавшего Россию» (это выражение, кстати, повторит потом Ленин). Но эту же особенность хорошо понимал и  такой критик классических славянофилов справа как «православный ницшеанец» Константин Леонтьев, весьма резонно утверждавшему, что в русском народе, пожалуй, наиболее прочно выработано понятие государства (как главной организующей силы), но всегда были слабы и малоразвиты ценности семьи и бытовой общественной жизни. Последнее говорил он в пику славянофилам, не понимая, что они выставляли идеал семейственности и бытовой гармонии именно в противовес – по их мнению – чрезмерно бюрократическому  и слишком самодовлеющему государству. Иными словами, не взирая на различную оценку роли государства в российской истории, как славянофилы, так и К.Леонтьев, прекрасно осознавали решающую и достаточно самостоятельную (надклассовую) роль государства во всех исторических и социальных процессах России.

ППоэтому, в отличие от исторической практики Западной Европы, «классовый» или сословный (или вообще чисто социальный) аспект в решающих событиях российской истории почти всегда играл,  – может быть и важную,  – но по отношению к доминирующему значению государства всё же второстепенную и подчинённую роль. И с этой стороны, обличения националистом  Сергеевым дворянского сословия выглядят более чем двусмысленными. Было бы понятным услышать подобную гиперкритику со стороны известного идеолога православного национал-большевизма (в старом значении этого термина) как Геннадий Шиманов, но со стороны идеолога современного национализма это выглядит несколько странно.

По сути дела националист Сергеев не находит для русского дворянства ни одного доброго слова. С его точки зрения дворянство было поражено классово-корыстным  шкурничеством и близорукой  своекорыстной  расчётливостью, которые будто бы привели страну прямиком к катастрофе 1917 года. Во всяком случае, именно так звучит заключительный абзац его статьи: «зашкаливающий классово-сословный эгоизм элиты» якобы не мог не привести страну к трагическим последствиям. Но в этом глубоко ошибочном приговоре одно только вызывает обоснованное недоумение. Почему под правящей  «элитой»  следует подразумевать исключительно только российское дворянство, социальная роль и значение которого после реформы 19 февраля 1861 года по авторитетному мнению большинства отечественных историков начала стремительно падать. Это нашло красноречивое отражение в известных стихах поэта Некрасова в поэме «Кому на Руси жить хорошо»:

Порвалась цепь великая,
Порвалась – расскочилася:
Одним концом по барину,
Другим – по мужику».

Кстати, последний из славянофилов Иван Аксаков, являясь  радикальным противником любых привилегий «благородного» сословия (будучи сам потомственным дворянином),  к 80-м годам 19 века решает прекратить поднимать этот вопрос, ввиду – по его мнению – почти полного исчезновения дворянства к этому времени в качестве влиятельного привилегированного класса.

Однако, хорошо зная об общеизвестном факте стремительного разорения дворянского сословия, - по его же собственным данным доля помещичьего землевладения с 1877 по 1905 год упала в Европейской России с 18,7% до 13,7%, - С. Сергеев как истинный западник приводит некие изыскания малоизвестного американского историка С.Беккера, якобы сумевшего опровергнуть избитую «аксиому» о разорении российского помещичьего землевладения. Но нелепость советского мифа о преобладании дворянского землевладения в пореформенной России легко опровергается результатами широко разрекламированного  большевиками ультрарадикального земельного передела, который лишь незначительно увеличил размеры крестьянских наделов. Это убедительно подтверждает цифрами русский историк С.Г.Пушкарёв (и Ольденбург):

«Цифры эти с полной несомненностью показывают, что по составу землевладения Россия уже в 1905 г. была совершенно крестьянской страной (в большей степени, чем какая-либо из крупных европейских стран) и что делёжка помещичьих земель между  крестьянами могла бы лишь  в незначительной степени увеличить площадь крестьянского землепользования». )Стр.357, «Обзор русской истории», изд. «Наука», 1991 г.)

В примечаниях С.Г.Пушкарёв красноречиво добавляет: «Что и обнаружилось в 1918 г. после раздела между крестьянами оставшихся к тому времени 40 млн. десятин дворянских земель; тогда советские аграрные деятели с полной откровенностью признали, что лозунг дележа помещичьих земель был лишь «средством революционизирования деревни» и не имел «серьёзного экономического значения»». Там же, стр.357

Исторически несправедливым представляется и особый акцент Сергеева на теме социальной и национальной  инородности русского дворянства и простого народа. Дворяне во всём мире, и особенно в Западной Европе, в строгом соответствии с духом Средневековья, рассматривали себя прирождёнными господами, избранной элитой, «белой костью», «голубой кровью» и т.д.  И в тоже время всегда смотрели на чёрный народ как на низшую расу, призванную самим порядком вещей находиться всегда в подчинении у благородного сословия. Таков общий мировоззренческий обычай Средневековья. Однако, как описал в приведённой выше цитате А.С.Хомяков, на Западе это убеждение в прирождённом неравенстве сословий было выявлено значительно сильнее, чем в России. А потому пристрастное внимание Сергеева к тому обстоятельству, что некоторые  дворяне не считали пугачёвское восстание гражданской войной (т.е. войной между примерно равноправными гражданами) не выходит из общих мировоззренческих представлений Средневековья, несколько затянувшегося в России вследствие имперских преобразований Петра Первого. Однако особое внимание к этому банальному обстоятельству вызывает обоснованное подозрение в неизжитых марксистских представлениях  г. Сергеева о решающей роли в обществе классовой борьбы и классового противостояния.  

Вообще говоря, столь негативная оценка русского дворянства как чуть ли не основного препятствия к строительству «национального государства» выглядит довольно странно со стороны русского националиста. Не обязана ли почти вся мировая слава и известность России, вся уникальность её культурного, художественного и религиозного своеобразия (не говоря уже о военных и государственных заслугах) достижениям  именно русского дворянского сословия, бывшим , - в соответствии с законами своего времени, - практически единственной в стране интеллектуальной элитой России на протяжении нескольких столетий. В этой связи уместно задаться риторическим вопросом: если гипотетически исключить из культурного поля России дворян-писателей, дворян-учёных, дворян-философов и  т.д., то что останется тогда от русской культуры? Чем бы она будет интересна миру, да и своему собственному народу?

В этом гиперкритическом отношении к дворянству, да и вообще  к правящим классам исторической России, у С.Сергеева (а также у Валерия Соловья и отчасти у А.Самоварова), - с моей точки зрения, - скрывается,  ещё не изжитая с советских времён, симпатия к так называемому народопоклонству, восходящая своими идейными корнями к некоторым западным идеологами типа Ж.Ж.Руссо и  получившая большое распространения среди наших «революционных демократов» и народников. В советский же период фальшивое и лицемерное народопоклонство возводится в ранг  всеобщей обязательной догмы. Сколько демагогических славословий можно было слышать в тот тоталитарный период в адрес «трудового народа»,  сколько пустозвонных клятв торжественно произносилось во имя его мнимого блага и сколько совершались чудовищных преступлений, прикрываемых  его «святым» именем.  И одновременно с этими славословиями, в качестве обязательного довеска, неизменно произносились ритуальные проклятия в отношении «помещиков и капиталистов», которые только и могли угнетать, эксплуатировать и безобразничать. Таким нехитрым приёмом маскировала советская правящая номенклатура, - кстати, вышедшая сплошь и рядом  из самых простонародных русских низов, - свою антинародную и антирусскую диктатуру, об угнетательских и тиранических потенциях которой «помещики и капиталисты» могли бы только мечтать. Неужели наши учёные идеологи современного национализма не знают древней  и простой истины, что самые лютые угнетатели и тираны, как правило, всегда выходили отнюдь не из высокородной аристократии, а большей частью пробивались к верхам из народных низов (т.е. «из грязи в князи») - ловкие и беспринципные интриганы.  И неужели нашим уважаемым авторам неизвестны многочисленные исторические примеры настоящих народных защитников и вождей, вышедших из среды потомственной и независимой  аристократии? – С античных времён и вплоть до наших декабристов, представлявших собою избранную дворянскую элиту третьего поколения «непоротых дворян», таких примеров можно найти немало.

Однако наиболее полно негативное влияние реликтов советчины у некоторых идеологов современного национализма проявляется в ошибочных и предвзятых оценках такого замечательного явления русской националистической мысли как «ранние славянофилы». Читаешь С.Сергеева, В.Соловья или А.Самоварова, и создаётся впечатление, что все эти авторы  плохо знакомы с  богатством оригинальных идей,  разработанных первыми в России теоретиками русского национализма, причем, на самом высоком культурно-философском уровне. Или же, что намного хуже, причиной этого игнорирования славянофилов является некое внутреннее нежелание знать своих (с их точки зрения)  слишком заумных и к тому же дворянских предшественников. Но как мне кажется, немаловажной причиной этого незнания является и неприятие их религиозности, их самобытного православия (по-видимому, это обстоятельство наиболее неприемлемо для всех выходцев из «русской партии» Байгушева-Семанова).

Как правило, идеология славянофилов является для них (особенно для В.Соловья и С.Сергеева) своеобразной консервативной «дворянской утопией», якобы антикапиталистической по своему духу и для настоящего времени представляющей всего лишь  элитарно-архивный интерес. С.Сергеев же даже сомневается и в славянофильском демократизме, считая его соборный характер проявлением некоего «архаического» сознания. То ли дело демократизм западников, основанный на чистейшем секуляризме и абстрактном либеральном индивидуализме.  Что же касается А.Самоварова, то для него хомяковская теория соборности представляется «туманным философским термином»,  воплощением же  «реальной,  политической» соборности он считает  политическое устроение Московской Руси, т.е. видит её в чистой ретроспективной плоскости, имеющей соответствующим образом ничтожное значение для современной жизни (стр.86, «Останутся ли в России русские?», М.2007 г.).

Интересно было бы узнать, из каких источников черпают свои превратные представления о славянофильских идеях упомянутые идеологи? - Ведь, как известно, за последние годы в России были издано множество книг - исследований славянофильского наследия, проведены сотни конференций по изучению славянофильских идей, имеется много замечательных отечественных знатоков как славянофильского учения (например, В.А.Кошелев, Н.Цимбаев, В.Н.Катасонов, Л.Е.Шапошников, Б.Н.Романов и многие другие), так и самих славянофилов, которые даже по словам «революционного демократа»  Н.Г.Чернышевского были «благороднейшими и достойнейшими»  людьми своего времени.

Как обнаруживается из последней книги Валерия Соловья «Несостоявшаяся революция» (М.2009 г.), этот по своему  дотошный исследователь практически знаком с воззрениями самого главного идеолога славянофильства А.С.Хомякова лишь по работам известного слависта  поляка Анджея Валицкого, соплеменника Збигнева Бзежинского. Я не хочу этим сказать нечто дурное про поляков, однако укоренённость в этой славянской нации известных чувств на уровне даже подсознания слишком  общеизвестна, чтобы не изумиться такому выбору источника знаний. Согласитесь, читатель, странно всё же знакомиться с идеями отечественного мыслителя из импортных источников, да ещё с переводом с польского!

Этой странностью не замедлил воспользоваться один весьма гиперкритически настроенный к книге В.Соловья и Т.Соловья  рецензент Илья Кукулин в одной интернет-рецензии:

«Вообще, русских авторов Т. и В. Соловей цитируют в основном по иностранным научным трудам, так что национализм двух московских профессоров приобретает какой-то подозрительно импортный вид: мысли П. Киреевского и К. Аксакова приводятся по реферату книги польского историка Анджея Валицкого, а цитаты из П. Пестеля и М. Каткова — по работе британского историка-русиста Джеффри Хоскинга, и такого рода примеры можно продолжить».

Недооценка или непонимание славянофильских идей, как идей подлинно националистических, заходит так далеко, что как В.Соловей, -  а вслед  ему и С.Сергеев, - оценивают главу «Русского направления» А.С.Хомякова сугубо с классовых позиций, да ещё с подачи довольно странного «компромата», подкинутого поляком Анджеем Валицким (уж такая историческая судьба у поляков, раньше искали компромат  против легитимности русских царей, а теперь переключились на русских мыслителей).

Некорректно смешивая так называемое «народолюбие»  с красноватым народопоклонством, В.Соловей в своей книге «Несостоявшаяся революция», по-видимому,  ничего не зная о христианском подвиге помещика А.С.Хомякова (или же не желая знать?), пожертвовавшему своей жизнью, излечивая крестьян от тогда ещё неизлечимой холеры, находит на него у А. Валицкого, как ему кажется, убийственный «классовый» компромат:

«Вот что писал, например, певец соборности Алексей Хомяков в канун крестьянской реформы: «Считаю своим долгом прибавить, что взыскание годовой уплаты по совершенным выкупам должно быть с миров и производимо с величайшей строгостью, посредством продажи имущества, скота и т.д., особенно же посредством жеребьевого  рекрутства с продажей квитанций не с аукциона (ибо это унизительно для казны, но по положенной цене, с жеребьевым  розыгрышем между покупщиками. В случае крайней неисправности должно допустить выселение целых деревень в Сибирь , с продажей  их земельного надела; но таких случаев почти не может быть. В этом деле неумолимая и, по-видимому, жестокая строгость есть истинное милосердие».

(Т.Соловей, В.Соловей,  «Несостоявшаяся революция», М.2009 г, стр. 79-80)

Эту же цитату из того же самого  источника повторяет на стр.44 своей статьи С.Сергеев, иллюстрируя ею свою виртуальную любовь к интересами дореформенного крестьянства и вообще к «сермяжной правде»: «О том, что крестьянские чаяния весьма далеки от славянофильских, свидетельствует негативная реакция «поселян» на реформу 1861г., при проведении которой реформаторы-славянофилы строго блюли помещичьи интересы». (там же, стр.44)

С точки зрения Сергеева исключительно одни помещики-дворяне феодального типа  стояли препятствием на путях «нациостроительства», а традиционное полусредневековое  крестьянство, - если бы были реализованы все его требования после крестьянской реформы, - точно бы сразу же занялось таким строительством. Однако горький исторический опыт нашей страны решительно  опровергает подобное народолюбие. В процессе революции 1917 года, полностью удовлетворившие свои требования крестьяне,  ничего кроме полуразбойничьих образований типа «Гуляй-поле» или «зелёных республик» создать не смогли и вскоре стали лёгкой добычей хищнической своры большевиков, в тысячу раз более жестоких эксплуататоров, чем отечественные «помещики и капиталисты». На нашем историческом опыте ещё раз была подтверждена старая истина, что простой «трудовой народ»  традиционного типа не способен к цивилизованным формам социальной самоорганизации и, будучи лишённым своей исторической элиты, - т.е. в широком смысле независимой аристократии, образованных средних слоёв, - становится лёгкой жертвой новых и более худших насильников и угнетателей. Кстати, в средневековом Китае были случаи победоносных крестьянских восстаний. Но что получалось впоследствии от этих побед? – Воспроизводился абсолютно тот же самый феодальный режим, но в значительно ухудшенном варианте и под  другими названиями правящей феодальной «номенклатуры».

Какие ещё выводы можно ещё сделать из вышеприведённого, по мнению Соловьёв и С.Сергеева, импортного «компромата».

Во-первых, то, что в отличие от народопоклонников-западников (от Радищева и Герцена, народников и эсеров  -  и до большевиков) хозяйственный и предприимчивый помещик Хомяков, всегда близко и без сопливого панибратства тесно общавшегося со всеми слоями простого русского народа (от старообрядцев до революционной молодёжи), и особенно со своими крестьянами, глубоко знал как  все подлинные достоинства простого русского человека, так и его  серьёзные недостатки, т.е. его моральную шаткость и необязательность, слабое развитие личного начала, известная податливость на халявные соблазны и т.д. (Следует заметить, что в советский «народолюбивый» период эти негативные черты русского человека будут доведены тоталитарной системой до совершенно злокачественного состояния, в результате чего  новый советский человек получит меткое прозвище «совка»)

И, во-вторых, у А.С.Хомякова,  и вообще у славянофилов,  был существенно иной образ русского национализма и «нациостроительства»  в отличие от его современных и красноватых адептов. И прежде всего, как это ни странно, значительно более трезвый и реалистический. Эта трезвость, в частности, проявилась и в том, что идеолог славянофильства, в отличие от многих слишком восторженных народопоклонников  слишком хорошо понимал к каким последствиям может привести попустительство имперского государства в отношении сбора выкупных платежей. Фактически, он прозорливо предвидел массовый саботаж крестьянства в исполнении вполне разумных условий переходного периода (что потом с горечью подтвердили другие деятели освобождения крестьян, например, такие как А.И.Кошелев), а значит и неотвратимое разорение помещичьего класса, что объективно подрывало положение не только крупного и в аграрном отношении передового землевладения (дававшего основную массу товарного зерна на внутренний рынок и на экспорт), но и общее положение исторического дворянского сословия, традиционно поставлявшего управленческие кадры в государственный аппарат и составлявший основу образованной и культурной элиты.

 А.С.Хомяков не без тревоги предчувствовал в таком развитии событий угрозу российской государственности, ибо первые шаги к «национальному государству» следовало делать не с уничтожения (разорения) исторических сословий, но посредством взаимных компромиссов и договорённостей, добиваться мирного сосуществования главных исторических классов России. Иными словами, Хомяков был твёрдо уверен в том, что путь к «национальному государству» следует начинать с постепенных эволюционных преобразований, всеми силами избегая насильственных и революционных действий. Недаром он в самом первом манифесте славянофильства – в статье «О старом и новом» - провозгласил идею постепенного и преемственного развития, «старое» по его убеждению должно не вырываться с корнем, но по возможности мирно перерастать в «новое».  В этой связи нельзя не обратить внимания на то обстоятельство, что как самобытный русский мыслитель А.С.Хомяков всегда был убеждённым англоманом и всегда с большим уважением относился к традиционной английской системе, основанной на классовом компромиссе и компромиссном сочетании Старого с Новым. Англия для вполне буржуазного  (в хорошем смысле слова) помещика Хомякова была образцом успешного «нациостроительства», в то время как для западников-либералов (от «революционных демократов»  типа Белинского до большевиков) таким образцом всегда была Франция с её революционным радикализмом и страстью к бескомпромиссному  насилию.

Невольно напрашивается вывод, что наши новые националисты являются явными или неявными сторонниками именно французского варианта национализма, что изобличает  их в качестве преемников наших западников-либералов.

С нескрываемым скепсисом или даже с явной иронией относятся наши националисты-западники, - по сути дела откровенно безрелигиозного типа (в лучшем случае), - к главной идее славянофильства – идее соборности. Для С.Сергеева и В.Соловья она представляется (с подачи Анджея Валицкого)  какой-то утопической архаикой, несмотря на то, что в серьёзных богословских и философских круга Запада она давно получила заслуженное признание. А.Самоваров даже противопоставляет, открытую  им «политическую, практическую»  соборность Московской Руси (стр.86, «Останутся ли в России русские?», М.2007г) «пресловутой» хомяковской соборности, «которая в современном русском языке превратилась окончательно в туманный философский термин». Это противопоставление наглядно показывает полное непонимание  славянофильской доктрины. «Старое», т.е. отечественное прошлое для славянофилов и их гл. идеолога Хомякова было в значительной мере богатой культурно-мифологической средой, из которой они черпали подходящие идеализированные образы для создания совершенно новой идеологии будущего. Не ретроградство вдохновляло славянофилов, но подспудное понимание исчерпанности имперской государственности и поиск новых национальных путей выхода из имперского тупика, но (в отличие от западников) на основе уважения к своей народно-религиозной Традиции. Они были первыми творческими реформаторами русской Традиции, создавая на её идейно переработанной и переосмысленной основе доктрину будущего русского национализма. (В этой связи д.ф.н. Л.Е.Шапошников очень правильно характеризует идеологию славянофильства как идеологию «новаторского традиционализма».) Эту доктрину А.С.Хомяков назвал идеей соборности, которая, несмотря на своё религиозно-православное происхождение, несёт в себе множество иных многозначных смыслов, но преимущественно обращённых в будущее. Что же касается её «туманности», то вряд  ли доктрина соборности А.С.Хомякова является более туманной,  чем политологическая утопия Ж.Ж.Руссо «Общественный договор», совершенно искусственно сконструированная на мифологизированном античном предании. Однако эта туманность «Общественного договора» не помешала совершить грандиозные потрясения во Франции и Европе в конце 18 и начале 19 веков, а скорее даже способствовала своему гипнотическому воздействию на «передовые умы» того времени…

Но «нет пророка в отечестве своём».

Но что же представляла из себя идея соборности в её практическом и мирском смысле и почему она так отталкивает наших новых националистов французско-западнической ориентации?

Предварительно следует заметить, что,  несмотря на все различия между французским вариантом национализма (идейно опирающимся на «конструкт» античной либертарной мифологии) и английским (германо-протестантским, т.е. религиозно-этическим)  национализмом, бесспорно объединяющим оба варианта была единая цель, которую они совместно преследовали, но реализовывали её существенно по-разному.  Эта общая цель – идея народного суверенитета, которая превращала «народ» в его средневековом понимании как некую разноуровневую иерархическую совокупность «подданных» в новое правосубъектное единство юридически равноправных «граждан» (преимущественно французский политический вариант) и (или) равноправных социальных объединений: сословий, классов, партий, корпораций, капиталов и т.д. (т.е. преимущественно английский социальный вариант).

Приверженность славянофильской доктрины идее народного суверенитета отмечали многие отечественные мыслители. В частности, такой знаток славянофильства как Н.И.Цимбаев оценивает её следующим образом:

«У Хомякова монархия не имела религиозной санкции, возникновение самодержавия в России он понимал как акт народного суверенитета. В 1850г., в отзыве на одну из политических статей Ф.И.Тютчева, он писал:  «… попеняйте ему за нападение на souverainete du people. В нём действительно souverainete supreme. Иначе что же 1612 год? И что делать мадегасам, если волею Божию холера унесёт семью короля Раваны? Я имею право это говорить, потому именно, что я анти-республиканец, антиконституционалист и проч. Самое повиновение народа есть un acte  de souverainete»». (Н.Цимбаев, «Историософия на развалинах империи», М.2007г., стр.352)

Однако здесь необходимо кратко пояснить, что под «повиновением народа» Хомяков в духе своего учения понимал не рабское подчинение чуждому себе насилию, но  нравственное согласие народа повиноваться легитимной и ненасильственной (в славянофильском идеале) государственной власти, соответствующим образом, признающей в народе (по крайней мере, де факто) нравственно равноправного себе партнёра и субъекта. Иными словами, значительным структурным (политико-конституционным)  преобразованиям должны предшествовать серьёзные нравственные изменения в общественном сознании, что закономерным образом невозможно осуществить  без мощного религиозного воздействия. «Новое» по убеждению Хомякова должно нравственно произрастать из «Старого», а не конструироваться извне некими учёными  «конструкторами».

 Для этого во времена славянофилов имелись как будто бы все необходимые предпосылки. Исторически легитимная государственная власть, хотя и не без значительных искажений, сохраняла  православную Традицию и успешно эволюционизировала в направлении современного правового государства. Предпосылки для трансформации России в «национальное государство» были налицо, но имперская деформация российской государственности затормозила развитие в правильном направлении и не дала осуществиться славянофильским идеям. Однако это нисколько не умаляет верности этих идей, но скорее усиливает их востребованность в наше непростое посткоммунистическое время, характернейшей чертой которого является глубокий кризис государственной легитимности, порождающий, в свою очередь, тотальное недоверие к государственной власти.

Важные различия и расхождения между двумя типами европейского национализма появляются тогда, когда дело заходит о реальном осуществлении общей цели, т.е. о конкретных способах обретения «народом» своей правосубъектной суверенности. Упрощённо говоря, перед славянофилами (жившими в основном в первой половине и середине 19 века) наглядно стояло два архитипичных примера: революционная Франция, корчившаяся весь 19-ый век в кровавом похмелье восстаний и мятежей после своей Великой Революции, и уверенно развивающаяся Англия со своей умеренной демократией, твёрдыми правовыми устоями, классово-сословными компромиссами (несмотря на всю ожесточённость «классовой борьбы») и крайне бережным отношением к своему историческому прошлому (каким бы оно не было). Естественно, славянофилы, и особенно А.С.Хомяков, решительно предпочитали выбирать второй пример «нациостроительства».

Однако предпочитая английский пример, Хомяков как главный идеолог славянофильства брал его только схематическую основу, наполняя её своим самобытным религиозно-идейным содержанием.  Это содержание и можно условно назвать социальной коннотацией чисто религиозной идеи хомяковской соборности, её как бы мирской ипостасью, обращённой на общественные цели.  Кстати говоря, и английский путь нациостроительства опирался на свою религиозную коннотацию, т.е. на компромиссный вариант английского протестантизма, к которому Хомяков относился с заметным уважением (о чём свидетельствует его переписка с Пальмером).

 Чтобы понять значение социальной коннотации хомяковской соборности достаточно привести несколько отрывков из статьи философа С.С.Хоружий «Хомяков и принцип соборности», исследовавшего религиозный смысл хомяковской идеи соборности. Обратим на два важнейших момента этой идеи.

Первый момент.  С.С.Хоружий пишет: «Выберем одну из сводных хомяковских формул-дефиниций: Соборное Единство есть

«единство свободное и органическое, живое начало которого есть Божественная благодать взаимной любви».

Как видно, констатирует Хоружий, на первом месте у Хомякова стоит свобода. Но какая свобода? – Совсем не та, которая утверждается западным рационализмом, уклонившимся от христианских истоков в секулярный эмпиризм, т.е. в мирскую стихию обыденной жизни, для которой важен только один принцип – «спасти животишки».   Но: «Для эмпирического бытия свобода и единство – антиномические, несовместимые начала. Свобода здесь – свобода личного самоутверждения, которая лишь временно и условно, в порядке преходящего совпадения интересов может создать то или иное единства».

Совсем иное понимание свободы у Хомякова, в понимании которого, поясняет Хоружий:  «свобода – не что иное как сама же истина, воспринятая жизненно, ставшая внутренне преображающею силою. И мы видим, что концепция Хомякова, при всей своеобычности, прямо восходит к новозаветной установке, данной знаменитым девизом апостола  Иоанна: «Познайте истину и истина сделает вас свободными». Важнейший признак такой свободы – её связь, срастворённость с благодатью. Устойчивая формула Хомякова –  «просвещённая благодатью свобода»…»

Второй момент. Что такое соборность в самом общем понимании? Хоружий так отвечает на этот вопрос:

«Соборный»: одно это слово содержит в себе целое исповедание веры», - писал Хомяков. Войдём, вслед за ним, в многослойный смысл слова. По своему ближайшему толкованию, соборность, как известно, обозначает некоторый признак или принцип, согласно которому члены некоторого собрания, некоторого человеческого множества связываются воедино и образуют между собою особого рода общность, именуемую соборное единство или же просто Собор. Иначе сказать, соборность есть определённый принцип собирания множества в единство – принцип связи, принцип соединения. Так говорит об этом сам Хомяков: «Собор выражает идею собрания, не только в смысле проявленного, видимого соединения многих в каком-либо месте, но и в более общем смысле всегдашней возможности такого соединения, иными словами: выражают идею единства во множестве».

Опираясь на два этих существенных момента идеи соборности, нетрудно воспроизвести общую славянофильскую концепцию «нациостроительства» или образ будущего русского «национального государства», каким бы его хотели видеть славянофильские идеологи.

Подобно тому, как соборному единству церковного Организма (Церковь – это «тело Христово») мистическим образом предшествует «Божественная благодать взаимной любви», условному соборному единству нарождающейся нации должен предшествовать некий мирской аналог этой чисто религиозной «любви» в виде живой исторической силы.  Часто этот аналог именуют «национальной солидарностью» или «национальным самосознанием», славянофилы же иногда его называет духом «взаимного доверия» (как наиболее близкое к определению церковной соборности). Однако возникает вопрос, в каком  аналоге мистической благодати усматривали славянофилы тот мирской  источник, который смог бы «питать» этот «дух жизни» (по выражению Хомякова). Этот источник они находили в традиционных нравственных чертах русского человека, инициированных христианством или же присущих изначально. Лучшими из этих черт славянофилы считали смирение, врождённое миролюбие и стремление к семейно-общинной жизни, основанной на взаимном согласии и добровольности, отсутствие властных амбиций, готовность к взаимным уступкам ради нравственного мира и т.д.   Доминировали ли действительно в нравственном облике русского человека эти выделяемые славянофилами нравственные черты, не выдавали ли они желаемое за действительное, - не так уж и важно. Важным было то, по остроумному замечанию Н.Бердяева, что «так они думали». Иными словами, в нравственных качествах, в старых или новоприобретённых, они искали точку опоры для осуществления исторического компромисса наподобие  английского. Но в отличие от него они возлагали надежду не на упорство и ожесточённость  во внутренней  межклассовой  борьбе,  но на взаимных уступках и нравственном согласии между русскими сословиями, между обществом (землёй) и исторической государственностью (монархией), и вообще, в широком смысле слова – историческом компромиссе между Старым и Новым.

С нашей исторической высоты было бы легко обвинять славянофилов в чрезмерном нравственном идеализме, но в одном и самом главном они были безусловно правы. Черпать реальные преобразующие силы для вызревания нового национального единства (основой которого является внутреннее взаимное доверие граждан, сословий, классов и т.д.) возможно только  в нравственных силах самого общества, в его нравственных усилиях и нравственной воле. Если же такой воли в обществе не имеется, - по крайней мере,  в её передовой авангардной части, - то никакие иные внешние силы, никакие самые умнейшие реформаторы, никакие «конституции» ничего не способны изменить к лучшему, тем более создать современную нацию. Опыт недавнего прошлого, неудачи нациостроительства эпохи перестройки, наглядно подтвердили  правоту славянофильства.  «Несостоявшаяся революция» и не могла состояться в постсоветской среде, состоящей из деморализованных и разобщённых «совков», тем более,  что в новом советском дворянстве - номенклатуре, сконструированной  из самых низов, не нашлось достойных кураторов русского национализма, хотя бы отдалённо напоминающих ранних славянофилов.

Однако, не зацикливаясь на исторических неудачах, попытаемся представить себе  образ соборного русского государства, которое соответствовало бы, по крайней мере, внутренней логике славянофильских идей, и особенно взглядам А.С.Хомякова.

По свидетельству современников, например А.И.Кошелева: «Пуще всего он (Хомяков) ненавидел насилие, в каком бы виде оно не являлось». Как и все славянофилы, Хомяков  особенно подозрительно относился  к насилию со стороны государства и бюрократии, так как оно, усиленное имперско-петровской деформацией, являлось наиболее опасным врагом мирного и максимально безнасильственного сосуществования всех общественных сил, сословий и классов. Чрезмерная бюрократическая  опека неизбежно должна была препятствовать внутренней самоорганизации общества и образованию устойчивых внутриобщественных и межсоциальных связей, подрывать внутреннее доверие между социальными партнёрами и, особенно между отдельными гражданами, если они не пользуются поддержкой каких-либо влиятельных социальных сил.  Вопреки распространённым домыслам, Хомяков не был противником развития личного начала и рассматривал его недоразвитие в России как серьёзный изъян, но как человек трезвого ума он хорошо осознавал, что на первой фазе нациостроительства следует уделять приоритетное внимание согласию и взаимному сотрудничеству уже наличных общественных сил и объединений, так как в атмосфере такого соборного единения только и возможно дальнейшее формирование личного самосознания и личного правосознания. Идеолог славянофильства обоснованно опасался, что в случае внезапного разрушения общины (как формы самоорганизации традиционного русского крестьянства), появление множества атомизированных  и социально маломощных мелких собственников неизбежно сделает их бессильными перед мощью бюрократического государства и вместо развития личного начала приведёт к ещё большей бюрократизации и ещё большему одичанию и «разъединённости» простого народа. «Разъединённость же, - писал Хомяков в одном письме, - есть полное оскудение нравственных сил; а заметь, что оскудение нравственных начал есть в то же время и оскудение сил умственных».

В хомяковском  идеале соборного единения всех реально существующих общественных сил мироустрояющей  доминантой была нравственная свобода, которая,  будучи аналогом религиозной благодати, соединяла в единое целое социально неравные и разнородные силы. В отличие от западно-французского национализма в соборном национализме Хомякова свобода являлась объединяющим, а не разъединяющим фактором. Конкретно же под свободой подразумевалось ненасильственное (в идеале) сосуществование заведомо неравных сил, фактически,  она,  по словам К.Аксакова,  была равнозначна  любимому славянофильскому термину самобытность. Самобытность являлась истинно аристократическим пониманием свободы, так как она по мысли славянофилов должна была обеспечить максимально независимое, т.е. по своим внутренним законам, самостоятельное  развитие этих разнородных сил в условиях их тесного взаимного сотрудничества и полного взаимного доверия. В отличие от французского идеала национализма (смотрите сначала трактат Ж.Ж.Руссо, а затем практику Великой Революции), в котором свобода подменялась (фактически) равенством, а затем и эгалитарной уравниловкой (с перехлёстом заимствованной затем большевиками),  у славянофилов свобода являлась гарантом и условием существования социального неравенства в смысле самобытной разнородности общественных союзов, а при дальнейшем историческом движении  -  гарантом и условием развития сильного  личностного начала, личностного самобытного неравенства.

Таким образом, в идеале, русское соборное государство должно было представлять из себя свободное органическое единство, составленное не из арифметически совокупленного конгломерата одиноких и формально (а то и буквально) уравненных «граждан» ради некоей утопической цели всеобщего счастья, но из уже исторически сложившихся сословий, классов, профессиональных групп, самоорганизованных крестьянских и городских общин и наконец, просто семей (т.е. самой главной богоустановленной  общественной единицы),  объединённых не утилитарной нуждой «спасти животишки», но общей единой Верой и, на основе её, духом взаимного доверия и сотрудничества.

Конечно, таков был славянофильский идеал, против которого всегда можно возразить – «гладко было на бумаге, да забыли про овраги». Но всякий идеал и не претендует на всестороннюю реализуемость всех своих идеальных пожеланий, но лишь устанавливает в общих принципиальных чертах направление или дорогу к будущей общественной цели. И в этом отношении речь может идти о верности выбранного пути к этой вожделенной цели или же о принципиальной ошибочности самого выбора. Однако в этом плане расхождений с нашими новыми националистами быть не может. Славянофилы были по праву первыми идеологами, твёрдо осознавшими исчерпанность имперского пути и настоятельную необходимость движения в сторону самобытного русского «национального государства» (хотя ещё и не употреблявшими такого термина).

Однако даже и в своих принципиальных деталях своего идеала славянофилы были намного более реалистичными идеологами, чем некоторые современные учёные националисты, весьма неплохо осведомлённые с различными  западными историками и политологами, но как будто бы недостаточно знакомые   со своим отечественным идейным наследием. А может быть даже и сознательно пренебрегающими знанием об этом наследии, ориентируясь исключительно на западных идеологов известного недружественного направления…

В частности, одной из важных сторон славянофильской идеологии был вопрос о государстве и его особой роли в русской истории. Хорошо сознавая историческую необходимость сильной самодержавной власти в историческом развитии России и,  прежде всего, в деле физического выживания русского этноса в труднейших геополитических условиях Евразии, славянофилы во главе с Хомяковым  одними из первых  поняли назревшую нужду в существенном изменении традиционной роли государства в его взаимоотношениях с Землёй (обществом). Однако в отличие от западников они желали этих изменений не во имя абстрактной «демократии»  руссоистского типа с её абстрактными «гражданами», но во имя создания и укрепления нового соборного единства, которое в наше время называется современной нацией. Кстати, и славянофильское понимание нации существенно отличалось от западнического.  Если западники, легкомысленно доверяя некоторым западным мифологемам, наивно верили в сказочку, что современную буржуазную нацию создаёт некая арифметическая сумма безликих граждан (неизвестно откуда взявшихся), то славянофилы были убеждены, что нацию создают способные к самоорганизации общественные объединения различного профиля, что очень близко совпадает с выводами великого социолога М.Вебера, называвшего такие объединения корпорациями волюнтаристского типа. По своему «факту», а не по идеологическим мифам современный западный тип самоуправляемой нации  - как это научно показал в своих работа М.Вебер -  постепенно вырос именно  из исторических корпораций:  сельских самоуправляемых общин, самоуправляемых городских коммун и купеческих гильдий, самоуправляемых средневековых цехов, протестантских деноминаций и т.д.,  вплоть до всех современных партий и иных гражданских объединений.  Но наши наивные западники, - от Радищева с Герценом до кадетов-февралистов, -  принимали некоторые  западные мифы за чистую монету и предлагали радикальные изменения исторической государственности, которые, как доказал горький  опыт нашей недавней истории, прямо вёл как к гибели исторического государства, так и прерыванию эволюционного исторического пути формирования современной  русской нации.

Политические реалисты славянофилы, хотя и в оболочке идеалистов романтиков, своим историческим  чутьём верно предчувствовали, что,  прежде чем ставить историческую государственность (самодержавие) в подчинённое положение к Земле (как это свойственно для эпохи буржуазных «национальных государств»), предварительно следует  укрепить само общество, постепенно преобразовав  и взаимосвязав  его разрозненные  части  в единый самоуправляемый Организм. Строго говоря, любая полноценная  буржуазная нация и является таким самоуправляемым Организмом, т.е. вполне самостоятельным субъектом («господином»), способным управлять государством как своим «слугою».

Но на современную нацию можно посмотреть и с другой стороны. Её реальная независимость и сила формируется не посредством эгалитарного нивелирования всех общественных элементов, но, наоборот, усилением их общественной самостоятельности и способности к самоорганизации. Буржуазная идея правового государства (Rechtsstaat) с её ведущим принципом – «равенством  всех перед Законом», - сторонниками которой были и славянофилы, - была призвана легитимировать реально существующее в обществе (Земле) наличие социальных партнёров во всём их многообразии, как в индивидуальном виде, так и коллективном. Однако в русском обществе перед началом Великих реформ реально существовали только традиционные сословия и классы, привыкшие быть зависимыми и опекаемыми государством и не научившиеся ещё взаимодействовать между собою как вполне равноправные партнёры. (Даже дворянство не было вполне самостоятельным объединением хотя бы в силу своих привилегий, даруемых государством.) В этот период никаких буржуазного типа граждан фактически не существовало, что было  абсолютно понятно всем разумным людям, кроме революционеров-западников. По этому поводу царь-освободитель Александр  Второй высказался очень выразительно и метко: "Я готов дать гражданам Конституцию, но где граждане?" – Следовательно, в этой первой фазе «нациостроительства» речь могла идти в основном об осторожном уравнении в правах сословий и создания условий для их превращения в самоуправляемые корпорации, которые бы перед лицом достаточно сильного и просвещённого  государства научились бы самостоятельно договариваться и мирно согласовывать свои корпоративные интересы. Естественно, государству следовало бы неукоснительно соблюдать достигнутые договоры, в противном случае оно бы компрометировало себя в глазах всех  договаривающихся контрагентов (к сожалению, так оно впоследствии  и произошло).

Однако даже осторожному введению принципов правового государства должно было предшествовать и сопутствовать новое нравственное состояние всего общества, т.е. должна была вызревать нравственная готовность добровольно исполнять достигнутые договорённости на основе взаимного доверия. Только после постепенного вызревания этого нравственного состояния можно было ставить вопрос о крупных политических реформах и полном гражданском равноправии. В отличие от западников и наших новых националистов славянофилы хорошо понимали, что политические изменения должны следовать за нравственными,  а не предшествовать им. Государство же в этот опасный переходной период  должно было исполнять роль межклассового арбитра и не допускать нарушения нравственного и гражданского мира взаимной недобросовестностью сторон.

Этот нравственный реализм славянофильского идеолога Хомякова, и его убеждение в необходимости социального выживания независимой дворянской элиты, был вовсе не результатом его сословного своекорыстия или нравственного лицемерия, - как ошибочно полагают С.Сергеев и В.Соловей, - но следствием его глубокой религиозной Веры. «Певцу соборности» А.С.Хомякову как верующему христианину всегда была чужда красная химера так называемого всеобщего равенства на каком-нибудь чисто земном основании. Социальное неравенство, эгоизм правящих классов, классовое своекорыстие и, вообще, социальная несправедливость во всех своих видах являются результатом не преходящих материальных факторов («производительных сил и производственных отношений»), но прямым и неотвратимым последствием первородного греха, т.е. коренной онтологической  повреждённости всей человеческой природы, а значит и абсолютно всех человеческих обществ, от самого начала истории человечества и до самого её конца.

С точки зрения верующего мыслителя Хомякова, полностью устранить унаследованную неправду общественной жизни каким-либо внешним способом земного мироустройства в принципе невозможно, однако значительно смягчить и уменьшить последствия этой онтологической повреждённости вполне доступно истинно верующим людям, - сколько бы неравны были их социальные ранги, социальные положения или функции. И как человек твёрдой Веры,  и одновременно  волевой и хозяйственный помещик,  Хомяков, - являя образцовый пример верующего человека и деятельного мирянина, - строил свои взаимоотношения со своими крепостными крестьянами (кстати,  полностью от него зависимыми людьми)  на строго взаимноуважительной основе, поставив крестьянские миры (общины) в паритетно-договорные отношения с собою (т.е. с их полновластным хозяином). В процессе длительных переговоров, Хомяков освобождал крестьян от унизительной барщины и отпускал на взаимовыгодный оброк, но предоставляя крестьянам хозяйственную свободу, он,  однако,  требовал добросовестного исполнения всех хозяйственных договорённостёй, и никогда не потакал лодырям и бездельникам из мужиков.

В мужиках помещик Хомяков видел не каких-то «меньших братьев», по которым следует распускать народолюбивые  сопли и потакать всяким непотребствам, но почти равных себе хозяйственных партнёров, которым он, как христианин,  должен был помогать в трудных ситуациях, но и неукоснительно требовать исполнения  всех взаимных договорённостей. О хозяйственной деятельности Хомякова и о всех его взаимоотношениях с крестьянами оставил прекрасные воспоминания Ю.Ф.Самарин, лично наблюдавший все перипетии этой деятельности. Привожу несколько характерных отрывков из этих воспоминаний:

«Остаётся сказать несколько слов о практической деятельности А.С.Хомякова как помещика, владельца нескольких населённых имений в разных губерниях. Сколько мне известно, он начал управлять ими сам в ранней молодости и, с первого шага, поставил себя в прямые, непосредственные отношения к своим крестьянам. Он часто созывал мирские сходки, выслушивал все требования и жалобы, делал свои распоряжения гласно и открыто и никогда не прятался за личность своих поверенных, как делают это многие добрые помещики, которые сознают всю тягость крепостных отношений и не решаются принять на себя ответственность за порядок вещей, которым сами пользуются. За несколько лет до выхода Высочайших рескриптов он приступил к исполнению давнишней своей мысли отменить в своих имениях барщину и перевести крестьян на оброк».

«Ему хотелось, во-первых, чтобы новый, задуманный им порядок осуществился не в силу помещичьего полноправия, а по обоюдному соглашению с крестьянами, и, во-вторых, чтоб этот порядок оправдался в своих последствиях не как милость, на которую нет ни образа, ни меры, а как верный расчёт, выгодный для крестьян и не разорительный для владельца.  Переговоры его с крестьянами в имении, с которого он начал, продолжались довольно долго; каждый пункт предложенных им условий обсуждался на сходах, и некоторые из них были изменены по требованию крестьян;  по окончательном утверждении всех статей положено было, в случае споров и недоразумений, обращаться к третейскому разбирательству. Через два года крестьяне другой деревни, принадлежавшей Хомякову, сами, при мне, приходили просить его, чтоб он и их перевёл на то же положение…» (стр.473-474, А.С.Хомяков, М.2007г.)

Что интересно, хомяковские крестьяне надолго после его смерти сохранили благодарную память об этом удивительном помещике, который обращался с ними во всех своих делах как равный  с равными. Заключает  Ю.Ф.Самарин свои воспоминания о хозяйственной деятельности Хомяков следующими словами:

«В числе немногих, собравшихся в Даниловом монастыре в день похорон, Вы, конечно, заметили крестьянина в дублёном тулупе, который не спускал глаз с заколоченного гроба и обливался горючими слезами. Эти слёзы красноречивее всякого надгробного слова».  (стр.474, там же)

В итоговом абзаце своей антидворянской статьи (а косвенно и антироссийской) С.Сергеев, между прочим, и как будто бы не без злорадства, упоминает о повальных погромах помещичьих усадеб в процессе революции 1917 года, когда по его словам были сожжены «все помещичьи усадьбы» и  «вне зависимости от степени либерализма их хозяев и прогрессивности методов их хозяйств» (стр.48 журнала).   Однако при этом упоминании он забывает разъяснить, что в обстановке кровавого хаоса, вызванного распадом всех государственных структур, криминальным разгулом тысяч амнистированных уголовников и в обстановке полнейшей безнаказанности, тотальному грабежу подвергались практически все состоятельные граждане,  к какой бы ультрареволюционной партии они не принадлежали.

Поэтому, было бы более корректным вспомнить широкую волну крестьянских волнений 1905 года и реакцию потомков хомяковских крепостных крестьян, которые, несмотря на своё классовое недовольство помещичьем землевладением, всё-таки продолжали хранить благодарную память о своём,  требовательным и жёстким в хозяйственных делах,  помещике Хомякове  по прошествии более 45 лет после его кончины.

Вот как описывает это в своих воспоминаниях дочь Хомякова Мария:

«Рассказ Чижа (управляющий имениям Хомякова после его смерти): Во время волнений 1905-06 годов крестьяне недовольные  стали ему говорить, что при старом Барине было лучше, очень он был справедливым, за это и извели его раньше времени.

Чиж им сказал: кто ж его изводил;  просто умер здесь от холеры.  «Никакой холеры не было, а извели его господа, потому что (NB  в  1960-м году)  он за нас стоял».» (стр.194, Хомяковский сборник, Томск 1998г.)

Какие предварительные выводы можно сделать из ознакомления с первым номером журнала «ВОПРОСЫ НАЦИОНАЛИЗМА»?

Несмотря на то, что главный  редактор журнала г.К.Крылов в своей вводной статье «Национализм как предмет исследования» пытается декларировать генеральной линией журнала (и его коллектива, условно говоря, «новых националистов») линию некоего бесстрастного  «научного» изучения идеологии современного русского национализма, сокрушающего все «идолы» старых предрассудков и субъективных пристрастий,  лично мне такой посыл представляется несколько двусмысленным, ибо сегодня для нас, русских, нет более животрепещущей  и «слишком человеческой»  темы как вопрос о национальном  самовыживании (что, строго говоря,  почти тождественно теме  русского современного национализма), как в физическом, так и в историческом плане. Но о таких темах не говорят в отстранённо академической манере, сколько бы не стараться.

Но для чего постулируется такой беспристрастно «честный взгляд», который, по словам Крылова «разрушает дорогие сердцу убеждения»? Не отвечая ясно на этот  вопрос, Крылов призывает не торопиться со слишком быстрым их «разрушением», так как такая поспешность может вызвать нежелательный «фанатизм» или «цинизм». Туманно, но в общем то понятно. За лесом латинских терминов и «научных» ссылок на постмодернистских идеологов западного конструктивизма просвечивает достаточно незатейливая конфигурация либерально-космополитического русского западничества, которая,  в отличие от своего более прямодушного предшественника,  ныне пытается облечься в униформу какого то загадочного «русского национализма» сугубо импортного покроя.

Хорошо известно, что искажая кое-какие пропорции и детали, можно любую достоверную картину превратить в карикатуру и даже в свою противоположность. Ведь недаром говорят:  «дьявол скрывается в деталях». Так, например, выхватывая из современного русского «массового сознания» давно вызревшее понимание исчерпанности имперской безнациональной государственности и законное стремление обрести свой «национальный дом», т.е. построить  современное русское национальное государства, некоторые «новые националисты»  пытаются интерпретировать эти бесспорные истины в чисто западническом и нигилистическом духе. Этот гнилой дух старой чаадаевщины (философия «чистого листа») в той или иной мере проглядывает в работах К.Крылова, С.Сергеева (кстати, «научного редактора» журнала), В.Соловья,  в меньшей степени А.Самоварова.  Это, разумеется, не означает, что в их работах не имеется интересных мыслей и фактов по Русскому вопросу в широком смысле слова. Однако одна и та же западническая тенденция, в том или ином виде, больше или меньше,  пробивается почти везде. Нет у нас сегодня ничего духовно самобытного, ничего святого, никакого исторического и культурного наследия, достойного упоминания. Всё следует начинать с нуля, с чистого листа и по рецептам импортных постмодернистских публицистов. Возможно, что такой взгляд будет некоторым утрированием и упрощением, но тем не менее тенденция налицо:  и дворянство то у нас плохое, одни изверги и шкурники, и деспотизм то у нас извечный – одна сплошная Ымперия,  и религия то никудышная, сплошной сервилизм и раболепство; оглянись назад в отечественную историю – а там то Орда, то Византия, то ещё какая-нибудь евразийщена. (Если довести эту тенденцию до своего логического конца,  то можно будет рукой подать до таких «националистов» как Пётр Хомяков и А.Широпаев.)

В итоге,  можно предварительно  заключить, что новые националисты пытаются преподнести нашей активной национальной общественности некую чисто западническую модель какого-то беспочвенного национализма, которая, кстати говоря, никогда не была осуществлена на самом Западе. В самом деле, из каких истоков – в самом схематическом виде – вырастали наиболее характерные и успешные западные национальные государства?

Англия «выросла» из своего умеренного протестантизма, уважения к своему историческому прошлому и традиции внутренних компромиссов.

Франция,  как национальное государство, несмотря на свой революционный  радикализм, обязана римско-католической традиции централизма и этатистского цезаризма.

Германия – её национализм неразрывно связан с романтиками эпохи «бури и натиска», с такими интересными мыслителями как И.Гердер (первым употребившим сам термин «национализм») и философ  Фихте, затем  с «Немецкой мифологией» Якоба Гримма  и традицией немецкого протестантизма.

И, наконец, Америка (США). Казалось бы,  самое беспочвенное государство. Но кто создал архетип американской нации? -  Мечтавшие о своей Земле обетованной  мессиански настроенные пуритане, высадившиеся в Северной Америке в 1620г с  корабля «Майский  цветок».  Может быть, именно Америка являет пример национального государства, созданного почти исключительно религиозной традицией. Недаром к ней проявлял такое внимание социолог  М.Вебер.

Везде на Западе Новое вырастает из Прошлого и является его усовершенствованной надстройкой. Это происходит почти согласно с высказыванием А.С.Хомякова, для которого идеалом здоровой национальной жизни является «постепенное усовершенствование, всегда опирающееся на очищающуюся старину». Но только у наших новых националистов нация может быть сконструирована на совершенно безрелигиозной и беспочвенной основе по импортным рецептам.

Помимо своей религиозной и исторической беспочвенности,  другим опасным изъяном новых националистов является заметная красная тенденция смешивания национализма с социализмом, которая свидетельствует о ещё не изжитых советско-марксистских  иллюзиях.  Любые социальные усовершенствования являются не предпосылкой нациостроительства,  но его заключительным результатом. Сначала следует образовать нацию как некую религиозно-нравственную общность, а затем уже усовершенствовать её гражданские и социальные формы и институты.

К сожалению, некоторые красноватые националисты, взращенные на «историческом материализме» советского времени  до сих пор не могут понять,  что нация это не случайное соединение одинаково говорящих людей, объединённых случайными  вещественными причинами ради исключительно материальных выгод, но, по словам А.С.Хомякова, «духовная сущность», и,  что «только духовная сила может быть надёжным источником даже сил вещественных». (стр.345, А.С.Хомяков, «О старом и новом», М.1988 г.)

Июнь 2010 г.

Статья предоставлена для публикации в ХРОНОСе автором.

Далее читайте:

И невозможное возможно. Татьяна Соловей, Валерий Соловей. Несостоявшаяся революция. Исторические смыслы русского национализма. М., Феория, 2009. Статья вторая. 12.10.2009

Так в чем же смыслы? Рецензия на кн.: Татьяна Соловей, Валерий Соловей. Несостоявшаяся революция. Исторические смыслы русского национализма. М., Феория, 2009. Статья первая. 21.09.2009

Ну, просто «холокост» какой-то. Татьяна Соловей, Валерий Соловей. Несостоявшаяся революция. Исторические смыслы русского национализма. М., Феория, 2009. Статья третья. 02.11.2009

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС