   |
| |
Дмитрий САПРЫКИН |
|
|
О РАССКАЗЕ "ПАНИХИДА" |
На первую страницуСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИКАРТА САЙТА |
Рассказ "Панихида" и религиозные корни писательства
Для меня сейчас важнее, однако, другое. Услышав о "религии" человек современной "просвещенной" культуры, торопится отделаться от навеваемого им смутного напоминания о Духе и стремиться отвести ему какое-нибудь (по возможности небольшое) место среди прочих дел мiра. "Религия" - нечто странное, что происходит где-то и с кем-то, и что, конечно, не имеет отношения к прочему и прежде всего лично к нам. Князь Николай Сергеевич Трубецкой говорил в середине 20-ых годов: "Современная европейская культура характеризуется значительной автономностью и независимостью своих отдельных сторон и ответвлений. Религия, мораль, право, наука, философия и искусство - все эти составляющие европейской культуры выказывают тенденцию к полной взаимонезависимости: каждая из них обладает собственным самостоятельным бытием, живет и развивается без оглядок на другие аспекты той же культуры"(2). Это очень точно. Но если вдуматься, такое положение дел означает многобожие гораздо более радикальное, чем было у так называемых "язычников". Они, может быть, не признавали всеобщий Промысл единого Бога-Вседержителя простирающегося на всё, но по крайней мере для них было очевидным вездеприсутсвие Божественного. "Нормальный" же современный человек загнал духовно-значимое в резервацию "религий" (которых поэтому, конечно, может быть много и которые, конечно, все безразлично равны), все же, что вне этого сведя к голой видимости, лишенной какой-либо духовной глубины. Все это очень далеко, однако, от того духовного идеала, который и до сих пор лежит в основе русской культуры. Апостол Павел говорил что "вера есть уповаемых извещение, вещей обличение невидимых" (Евр. 11, 1). Эти самые "вещи невидимые" на самом деле имеют отношение ко всему и к каждому, но только нечувственное наше теперешнее состояние не позволяет заметить этого. Тут и проявляется особое значение духовно-чуткого писательства. Георгий Газданов как настоящий художник в чем-то подобен тонко настроенному инструменту, который позволяет нам, невидящим, заметить на самом деле вездесущее проступание невидимого в видимое, грань невидимого, которая означает присутствие духа, которое только и волнует поэта у которого хватает такта, чтобы прочувствовать его в самом обыкновенном. Если Газданов при этом и не был лично "верующим", как вроде бы получается из большей части его произведений и внешних свидетельств (а как дело было на самом деле - Бог весть), это нисколько не мешает сказанному. Грань видимого с невидимым все равно остается местом откуда растут корни его искусства. В каком-то смысле личная религиозная неопределенность Газданова даже помогает нам (а не ему самому, конечно) прочувствовать всю тонкость этого перехода. С другой стороны нельзя забывать, что вне зависимости от его субъктивных самоопределений и пожеланий он через предков, через дыхание русского и осетинского народа он в любом случае оказывается заданным невидимыми токами православного духа, по сравнению с которым остальное оказывается достаточно случайным и внешним влиянием уже во внешнем - "видимом" пространстве культуры. Поэтому, хотя тема духовного прорыва поверхности внешнего вообще является у Газданова основной, я сейчас обращу внимание на то его произведение, где тот "инструмент" о котором сказано выше должен был откликнутся особенно чутко - рассказ в центре которого стоит православное священнодействие: "Панихида". Этот рассказ во многих отношениях подобен многим другим у Газданова. И это подобие очень помогает прочувствовать все его своеобразие. Также как и в большом числе газдановских произведений речь тут идет о маленьком сообществе людей к жизни которых внимательно прислушивается автор. Это очень небольшой круг русских эмигрантов, собирающихся в маленьком французском кафе в самый разгар второй мировой войны. Еще недавно лишенные всего нищие, скитавшиеся по чужой им Европе, теперь они внезапно сказочно разбогатели, пользуясь своим двухсмысленным посредническим положением между немецкими оккупантами и порабощенными французами. Таково их состояние со стороны обладания тленным ресурсом жизни - таково их денежное положение. Но открывшиеся материальные возможности пробуждают и "тягу к высокому": описанные в рассказе "новые русские" начинают беспорядочно скупать предметы искусства и как выражение некоего "пространства культуры" в комнате главного героя произведения Гриши - Григория Тимофеевича висит копия рубенсовского "Похищения Ганимеда". Эта деталь рассказа вовсе не случайна, напротив через нее здесь вводится тема, которая звучит у Газданова много раз и в других произведениях. Например, рассказ "Мозговой трест", в газдановском трехтомнике сразу следующий за "Панихидой", представляет как бы зеркальное отображение этой ситуации: тут, наоборот, кружок русских эмигрантов-интеллектуалов, желает приобщится и к миру коммерческого, к миру денег, открыв для этой цели некий "бизнес". Противоположности, конечно, никогда не сходятся. Странные коммерсанты "Панихиды" остаются коммерсантами, а "люди искусства" второго рассказа остаются тем же чем и были. Но два измерения проступающие здесь - те, что на абстрактном и потому обманывающем языке называются "экономика" и "культура" - составляют уже как бы полный круг "видимого" существования. Этот круг может замкнуться - и тогда возникнет прозрачный и прекрасный мир - мир в котором всего хватает и ничто не напоминает о темных сторонах жизни, и в конечном счете о смерти - мир воображаемой четы Томсонов в рассказе "Превращение" или мир господина Питерсона в "Бомбее". Присутствие этих образов в рассказах Газданова очень существенно. С одной стороны за ним стоит воспоминание о утраченном земном отечестве, но в метафизическом смысле здесь скрывается и напоминание о потерянном Рае - месте, где не было смерти. С другой стороны, здесь же, в тот же момент, когда возникает это указание Высшего, проступает и другая сторона этого образа. Этот мир видимого благополучия оказывается слишком хрупким, в своем искусственном уподоблении Земному Раю. И за внешней безупречностью и самодостаточностью видимой жизни того же Питерсона скрывается совсем другое - то о чем никогда ни упоминается. Мнимая полнота видимого благополучия отступает перед лицом смерти. Здесь выступает важнейший мотив творчества Георгия Газданова, здесь же открывается и глубочайшая, по сути, религиозная проблема. И сказание о жизни Будды и внешне похожее, но, очень отличающееся по смыслу православное повествование "О Варлааме пустыннике и Иоасафе царевиче" начинаются с одного и того же сюжета - юный царевич, помещенный своим отцом в прекрасный дворец, где ничто не напоминает о печали, сталкивается с не-обходимым фактом смерти. С этого начинается духовный путь подвижника, его инициация. Духовные пути, как и "инициации", однако, бывают разными, и они приводят к весьма различным результатам, как в упомянутых великих духовных традициях, так и в произведениях Газданова. Тот же князь Николая Трубецкой, которого мы цитировали выше отмечает, что "...По учению Православной Церкви, первое время после смерти, когда душа только что отделилась от тела, на нее набрасываются бесы в разных образах, иногда весьма обманчивых, и только душа, защищенная от бесов дарами благодати, покаянием и молитвой при жизни, способна пройти победоносно через эти опасности. Поэтому-то так важно умереть с молитвой и покаянием, получить перед самой смертью дары благодати через Таинства покаяния, причащения и соборования. Поэтому-то установлена Церковью усиленная молитва об умершем в течение 40 дней после смерти. Более или менее то же самое происходит с душой человека, когда она и при жизни настолько эмансипируется от телесной оболочки, что становится способной непосредственно общаться с потусторонними мирами. На душу этого человека тоже в первую очередь набрасываются бесы под разными видами, и горе этому человеку, если он в минуту экстаза, в момент "выхода из себя" не устремился всем существом своим к Богу, не поручил себя вполне его покровительству и защите"(3). Пути в невидимом, таким образом, бывают разные и они приводят к совсем разному завершению. И в высшей степени характерно, что в произведениях Газданова, в основном, представлен опыт отрицательной инициации. Герои не становятся выше после своего выхода за грань видимости. Они получают опыт смерти, но - не надежду на Воскресение. Духовный опыт с которым имеет дело Газданов - прежде всего опыт Вечной Смерти, и совершенно не случайно поэтому отмеченное Л.В.Сыроватко почти полное безверие его героев(4), неслучайно и резко отрицательное отношение Газданова к представителям позитивного культа, высказанное писателем во многих других его произведениях. Рассказ "Панихида" в этом именно отношении весьма необычен. Главный герой - Гриша - тоже остро чувствует недостаточность мнимого материального благополучия, иллюзорного "Рая" видимости. В рассказе он говорит: "Живу я теперь хорошо, конечно. Но только вижу, что раньше я неправильно мечтал. Вот, например, помню я одну ночь в Лионе, зимой. Денег нет, работы нет, комнаты нет. Ночевал я на постройке, все-таки крыша, хоть дождь не заливает. Холодно, накрыться нечем. Лежал я тогда, знаете, на досках, не мог заснуть - никак не согреться - и мечтал. Вот думаю, квартирку бы вам, Григорий Тимофеевич, с центральным, черт возьми, отоплением, кроватку бы с простынями. А вечером жена ужин подает: колбаса, закуска, бифштексы. Вот это была бы жизнь....А вышло, что все это неправильно. Не в этом дело. Вернее, не только в этом. В чем - не знаю, только знаю, что не в этом. Теперь у меня все это есть: и квартира, и обед, и жена, и даже ванна - живи, не хочу. Но оказывается, все это не то. Я так теперь думаю. Вот попадет человек в беду, например, или, скажем, в нищету. Ему, дураку, кажется, что это самое главное. Не будь этой нищеты, все было бы хорошо. Ну ладно. Взяли его и как в сказке одели, обули, дали ему квартиру и все остальное и говорят - ну, теперь живи, будь счастлив. А где же его взять, счастье-то? В ванне, что ли? Вот на руке у меня золотые часы "Longines", у Володи купил. Заплатил я за них столько, сколько в прежнее время за полгода не прожил бы. Смотрю на стрелки - что они говорят? А говорят они ясно что: вам, Григорий Тимофеевич, мы время отсчитываем. Было пять, а теперь шесть часов. Значит, часом меньше вам жить осталось....Семь часов? Еще часом меньше. Но это меня не пугает. Мне одного жаль: столько лет прожил, а так и не понял, в чем же счастье человеческое? Ну, хорошо - согрелся, закусил, выпил. А дальше?"(5) И вот этот условно-благополучный мир разрушается - Гриша умирает от чахотки, становясь при этом Григорием Тимофеевичем - теперь его называют только так. Вообще, обращение к факту смерти, обычно для Газданова, оно встречается во множестве его произведений. Но если в других произведениях, открытие смертности предстает в определенном смысле как последняя духовная реальность, абсолютный конец, то в "Панихиде" - это еще не все, за этим следует еще что-то, как будто указывающее на Высшее. Русские друзья Григория Тимофеевича собираются на Панихиду и, непостижимым образом, оказывается что все эти люди живущие странной жизнью в чужой стране, прекрасно поют и церковную службу знают с детства - "до последнего вздоха". Газданов пишет: "Нигде и никогда, ни до этого, ни после этого я не слышал такого хора. Через некоторое время вся лестница дома, где жил Григорий Тимофеевич, была полна людьми, которые пришли слушать пение. Хрипловатому и печальному голосу священника отвечал хор..."(6). Хотя и здесь, в восприятии Газдановым слов заупокойной службы чувствуется какая-то плененность той же темой смерти, что и в других произведениях, тут же, может быть и помимо его воли проступает и нечто иное. Богослужебный хор ведь есть, может быть, наиболее явный на земле образ "жизни будущего века", в котором смерти уже не будет. Тогда ангелы и люди, будут ликовать - составят лики, то есть хоры, славящие Бога. И герои рассказа, несчастные эмигранты, потерявшие земное отечество в заупокойном пении вновь соединяются со своими предками во образ нового и вечного Отечества. Вот почему так многозначительно звучит конец рассказа: "...И после того, как прошло некоторое время, мне начало казаться, что ничего этого вообще не было, что это было видение, кратковременное вторжение вечности в ту случайную историческую действительность, в которой мы жили, говоря чужие слова на чужом языке, не зная, не зная, куда мы идем, и забыв, откуда мы вышли". (1) - А.С.Хомяков. Сочинения в двух томах. Т.2. М., 1992. с.110- Вернуться назад - (2) - Н.С.Трубецкой. История. Культура. Язык. М, 1995. с.544-545- Вернуться назад - (3) - Н.С.Трубецкой. История. Культура. Язык. М., 1995. с.68-69- Вернуться назад - (4) - Газданов Г. Собрание сочинений: в 3 т. Т.1. - М., 1996. с.667-669- Вернуться назад - (5) - Газданов Г. Собрание сочинений: в 3 т. Т.1. - М., 1996. с.584-585- Вернуться назад - (6) - Газданов Г. Собрание сочинений: в 3 т. Т.1. - М., 1996. с.586-587- Вернуться назад - |
ВСЕ ПРОЕКТЫ:Русская жизньМОЛОКОБЕЛЬСКXPOHOCФЛОРЕНСКИЙНАУКАРОССИЯМГУСЛОВОГЕОСИНХРОНИЯПАМПАСЫГАЗДАНОВПЛАТОНОВ |
|
|
СТАТЬИ |
|
Председатель Общества друзей Гайто Газданова -Юрий Дмитриевич Нечипоренкоредактор Вячеслав Румянцев 01.07.2002 |
В заглавие моего сообщения я поставил
слово производное от слова "религия" и тут
же поймал себя на мысли о неточности и
двухсмысленности его звучания в современном
мире. Слово это и изначально не вполне отражает
суть дела (о чем писал еще бл. Августин), тем более
оно неточно звучит в России, культура которой
глубоко укоренена в славяно-греческой речевой
традиции, для которой смысл латинского слова religio
так и не стал вполне своим. И неслучайно поэтому
А.С. Хомяков, едва ли не "самый православный",
если так можно выразиться, наш философ, писал,
характеризуя положение дел на Западе, а в
по-западному образованном обществе и у нас:
"Кажется, мы дали бы самое точное определение
настоящего состояния, сказав, что латинская идея религии
превозмогла над христианскою идеею веры,
чего доселе не замечают. Мир утратил веру и хочет
иметь религию, какую-нибудь; он требует религии
вообще. Поэтому только в безверии и можно теперь
встретить неподдельную искренность..."