№ 3'03

М.Е.Мирчинк

НО НА ПУТИ ИХ СТАЛА ВЕРА

XPOHOС

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

Дело смоленских церковников

Счастлив тот, кто жизнью мир пленяет,

Но счастливей тот, чья смерть

Веру в жизнь бессмертную вселяет.

И. Бунин

Жизнь, которую я буду описывать, одна из очень многих подобных. Наша семья, все мои родственники и знакомые принадлежат также к обычным людям, а поэтому то, что я описываю, не является чем-либо исключительным; это случаи из тысяч подобных, это обычные явления нашей послереволюционной действительности.

Мой брат, Владимир Евгеньевич Залесский, был инженером, окончившим в 1913 году Московское техническое училище (ныне Технический университет

им. Баумана) — по специальности «мосты». В 1915 году он был мобилизован и всю войну провел на передовых позициях. Так как в полосе его ведения шли непрерывные бои, а местность на большей своей площади состояла из болот, часто непроходимых, то вопрос дорог и мостов был особенно ответственным и требовал исключительно напряженной постоянной работы.

Октябрьская революция застала его на передовых позициях. На собрании своего отряда после Октября он говорил, что теперь, когда власть отдана народу, надо все силы приложить для того, чтобы создать сильное и культурное государство; надо работать самоотверженно, потому что сейчас мы должны работать для всего народа. Все ближайшее его начальство (инженер Паукер и другие, чьих имен я не знаю) перешли в Польшу; мой брат не только остался в России, но поздней осенью 1917 года привел походным порядком весь подчиненный ему отряд в Смоленск.

После сдачи имущества отряда, не теряя дня, мой брат поступает на работу на Риго-Орловскую железную дорогу начальником службы, которая занималась заготовкой топлива для железной дороги. Это была насущнейшая задача в то время.

До октября 1917 года железные дороги работали на привозном топливе: бакинская нефть, донбасский и домбровский каменный уголь. Сейчас, поскольку эти области оказались отрезанными, положение железной дороги было катастрофическим. Быстро надо было создавать местные ресурсы топлива. Володя спешно создает ряд торфяных предприятий и возглавляет также лесозаготовку. В результате этого во всей Западной области были восстановлены прежние и возник ряд новых торфяных предприятий. Все это переходит в ведение областного хозяйства, и мой брат становится председателем Торфяного комитета.

Мария Евгеньевна Мирчинк. 1939

В 1920 году вспыхивает война с Польшей. Учреждается Западный фронтстрой, в котором брата назначают заместителем начальника. Западный фронтстрой занимался ремонтом и строительством мостов, дорог и зданий в прифронтовой полосе. По окончании войны 1920 года Западный фронтстрой был реорганизован в Комитет государственных сооружений Западной области, где мой брат остается заместителем председателя по технической части.

В Смоленске в 1920 году, по инициативе Тухачевского, организуется Смоленский милитаризованный политехнический институт, предназначенный для подготовки инженеров, как для военного ведомства, так и для народного хозяйства. Мой брат сразу привлекается к организации и чтению лекций. Будучи патриотом своего города, своей области, своей родины, горячим поборником расширения технического образования, он с большим увлечением отдает этому делу свои силы и является одним из главных создателей инженерно-строительного факультета, на котором читает ряд курсов. Вместе с директором, инженером Раздобреевым, он много хлопочет в Центре — в Москве, добывая средства для института и отстаивая его существование. Из главных курсов он читает в институте: 1) мосты, 2) обыкновенные дороги. Несмотря на свой большой практический опыт в этой области, несмотря на высокий уровень своих теоретических знаний, несмотря на большую занятость своими основными работами, он уделяет очень много времени подготовке к лекциям. Это создало ему большой авторитет среди студентов, преподавателей и дирекции. Он был вы-двинут и единогласно выбран в 1921 году депутатом Смоленского областного совета.

Владимир Евгеньевич Залесский. Вологда, 1916

Когда в 1921 году Комитет государственных сооружений был расформирован, он переходит заведующим отделом промышленности совнархоза области, где в его ведении находятся все промышленные предприятия Западной области. Здесь он проявил всю широту своего технического кругозора, своих глубоких и разносторонних инженерных познаний.

К этому времени относится ряд его докладов и статей, появившихся в местной печати, — по развитию промышленности, а также экономике области.

Являясь сторонником развития и улучшения дорожного строительства, он посвятил ряд докладов и этому вопросу.

Мы видим, что брат был глубоко патриотичный человек. Понимая трудное положение, в котором очутилось наше государства в такое переходное время, он всеми своими силами стремился служить своей стране, своему народу. Человек принципиальный, нравственный, в высшем смысле этого слова, он был вследствие этого всегда искренним. Он был убежден, что новый строй, который провозглашает принципы демократии, свободы и равенства, действительно искренне к этому стремится, стремится это все лучшее осуществить. Он думал, что если в реальной действительности происходят грубые нарушения этих великих принципов, то это есть лишь проявление зла отдельных лиц, извращения, но отнюдь не программа, строго обдуманная и последовательно проводимая сверху. Короче, он обладал всеми теми иллюзиями, которые мы все совершенно утеряли.

Сейчас, конечно, не найдется ни одного человека, который будет настолько наивен, чтобы ссылаться на Конституцию.

Я знаю, что последние годы, с 1930-го по 1954-й, законы не публиковались. Говорили, что закон, если он станет известен за границей, будет использован «нашими врагами», потому что наши законы были в полном противоречии с Конституцией. Если кого-либо по долгу службы надо было ознакомить с какой-либо статьей закона или с каким-нибудь указом, то ему давали это прочесть и тут же отбирали.

По своей психологии мой брат был очень далек от узкопрофессиональных интересов. Широкообразованный, с большими запросами, брат был хорошим инженером. Но помимо профессиональных интересов брат интересовался очень многим. Он очень любил нашу родину и особенно наш родной край.

В детстве мы с ним росли в небольшом имении Смоленской губернии. Эта область имеет много особенностей. Та ее часть, где мы жили, населена преимущественно белорусами. В период возникновения Руси она лежала на древнем пути «из варяг — в греки». Впоследствии, находясь между Россией, Литвой и Польшей, она постоянно была ареной войн между этими государствами и часто переходила из рук в руки, это все наложило на нее своеобразный отпечаток.

Белорусы вообще выделяются своей мечтательностью, поэтичностью, и у них, вместе с их грустными красивыми песнями, сохраняются многие легенды, поверия, заклинания; наряду с этнографическими памятниками сохраняются и многие исторические древние городища, следы укреплений, следы водных путей, где происходила перегрузка судов или где суда двигались «волоком».

Всем этим с детства живо интересовался мой брат: он не только пользовался всеми печатными материалами, правду сказать, довольно скудными, но старался непосредственно, из уст самого народа услышать все, относящееся к истории нашего края. Юношей он жадно отыскивал стариков и старух, которые могли бы ему что-либо полезное сообщить.

В самом Смоленске среди старинных зданий особенно славился Смоленский собор. Он был построен после восстановления Смоленска в 1668 году, в царствование Алексея Михайловича. В царствование Екатерины II собор был реставрирован и расписан киевскими мастерами. Этот собор — настоящая жемчужина русского искусства.

Известно, что Наполеон, взяв в 1812 году Смоленск, был так восхищен красотой собора, что не допустил в него своих солдат и поставил стражу охранять его. Войдя в собор, он снял шляпу.

С собором, помимо его красоты и величия, у моего брата были связаны и очень для него дорогие воспоминания детства. Помимо этого, мой брат был вообще очень религиозным человеком.

Наш дядя, профессор Василий Герасимович Залесский, который был крупным инженером в Москве и, в частности, специалистом по центральному отоплению, в дореволюционные годы устроил в соборе центральное отопление. В первые революционные годы все это было разрушено. Религиозная община, которая возникла совершенно законно после отделения церкви от государства и взяла на себя обязательства сохранения церкви, зная брата как хорошего инженера и религиозного человека, поручила ему все исправить, что, конечно, он и сделал безвозмездно. Это и сблизило его с теми людьми, с которыми он раньше не имел ничего общего.

Среди церковников он выделялся и образованием, и своим общественным положением. Церковь, религия и религиозные люди подвергались насмешкам, издевательствам, гонениям и физическому уничтожению. Мой брат считал своим нравственным долгом защищать гонимых. Кроме того, в деле сближения его с церковной общиной сильно повлияла личность бывшего тогда в Смоленске архиепископа Филиппа. «…Не так давно он приехал в Смоленск с Камчатки, где был миссионером и буквально покорил всю смоленскую верующую паству. Был он красив, красноречив, блестящий оратор, а взгляд его черных глаз действовал просто гипнотически. Короче — он был властителем дум всего не только верующего, но и всего думающего Смоленска, всех, кто искал опоры в душевном смятении, овладевшем людьми в те годы». Архиепископ Филипп был хорошо образованным человеком, хорошим проповедником и обаятельным в обращении. Мой брат с ним подружился и искал у него поддержки и совета в мучивших его сомнениях и вопросах нравственного содержания.

Мария Евгеньевна Мирчинк (урожд. Залесская). 1915

Очень строгий к себе, мой брат в жизни старался согласовываться с принципами строгой морали. Свои поступки он проверял, насколько они согласуются с теми нравственными правилами, к которым он стремился. Так, например, когда моему брату предложили место с более высоким окладом, он сомневался, не является ли пороком стараться улучшить свое материальное состояние; он советовался по этому поводу с архиереем и считал, что надо ограничивать свои потребности и довольствоваться тем, что имеешь.

Мне очень мало приходилось видеть моего брата в последние годы его жизни. Он жил в Смоленске, а если ему и приходилось бывать в Москве, то всегда лишь мельком. Последний раз он был у меня в Голицыно в конце сентября 1921 года.

Мы сидели с ним на балконе. Ночь осенняя была темная. Мы разговаривали с ним; он был очень грустно настроен. В то время у нас в государстве начинался НЭП. Как будто наступило какое-то облегчение и как будто бы наше правительство пыталось наладить какие-то отношения с западными странами. У меня в душе родились надежды, что кончится этот беспощадный, бессмысленный террор; прекратятся травля и уничтожение интеллигенции, произвол, беззаконие и жестокость. Все это я высказала брату. Он молча вглядывался в темень сада. Вдруг он весь вздрогнул: «Нет, Маня, — сказал он мне, — Сатана смотрит прямо на меня».

Этой же осенью, но уже в ноябре, он был у меня в Москве. Ему хотелось уехать из Смоленска и перевестись в Москву. Он был в хороших отношениях с Рамзиным; они и учились вместе в МВТУ им. Баумана, и, кроме того, их сближало и то, что они, будучи студентами, лежали вместе в клинике на операции. Володя и хотел посоветоваться с Рамзиным о своем устройстве в Москве. Но, как назло, Рамзина в Москве не было, его ждали со дня на день. Брат собрался уезжать домой. Я уговаривала его остаться и дождаться Рамзина, но он не соглашался.

В.Е. Залесский. Фотография из уголовного дела. Вологда, 1 августа 1918

«Ты не представляешь, — сказал он, — как я скучаю о детях, каждый день, когда я их не вижу, безвозвратно потерян для меня». Как будто бы он предчувствовал, что всего лишь несколько месяцев он будет их видеть. И он уехал.

Когда он ушел от меня (это было в последний раз, когда я его видела), на меня напала такая тоска, такая печаль, что кажется — он не успел дойти до трамвая, как я начала писать ему письмо. Потом еще несколько раз в эту зиму меня охватывала такая тоска по нем, но я всегда себя успокаивала, что ему ничто не может угрожать, что я еще и еще его увижу.

Больше я никогда уже его не увидела.

Наступил роковой 1922 год. Правительство постановило отобрать все церковное имущество. В церкви большинство икон было вделано в золотые или серебряные ризы. Большинство церковных сосудов было также сделано из золота и серебра. Многое было украшено драгоценными камнями. Как оказалось в действительности, ценность этих сокровищ была преувеличена. В большинстве случаев то, что считалось золотым или серебряным, на самом деле было лишь посеребренным или позолоченным. Драгоценные камни были также почти всегда искусственными. Как бы то ни было, но было дано распоряжение все это конфисковать; для этого, конечно, надо было отобрать иконы, взять все, что было в алтарях.

В данном случае патриарх занял совершенно неправильную позицию. Юридически он был прав: поскольку церковь была отделена от государства, государство не имело права распоряжаться церковным имуществом, но, принимая во внимание отрицание государством им самим издаваемых законов и его силу, надо было смириться и против этого не протестовать. А между тем патриарх написал послание, которым он запретил отдавать то, что находилось в церквах. Это поставило верующих в безвыходное положение. Нельзя было не подчиниться патриарху, а с другой стороны, нельзя было не подчиниться властям.

Другую роковую ошибку допустил и председатель губисполкома города Смоленска. Раз пришло распоряжение правительства, то, конечно, ни о каком осуждении этого распоряжения не могло быть и речи. А между тем председатель губисполкома устроил 12 марта 1922 года официальное заседание для переговоров правительства с членами религиозной организации. Так как брат мой был самым образованным среди церковников, то его и уполномочили защищать интересы церкви.

На этом собрании брат мой произнес речь, содержание которой сводилось к следующему: если правительство спрашивает наше мнение, мнение религиозных людей, то наша совесть говорит: чаша с дарами и крест являются для нас символом, таким же символом, каким является знамя для солдат. Эти вещи нам отдать трудно. Берите у нас все взамен. Лично я готов отдать все свое имущество, отдать безвозмездно весь свой труд, лишь бы сохранить эти две вещи, которые для меня, как для христианина, священны.

Конечно, это собрание и эта речь не имели никакого значения. Через несколько дней была объявлена реквизиция церковного имущества. Конечно, мой брат ни в каком протесте против этого не участвовал. Он был как всегда на работе.

Между тем какие-то бабы, по собственной инициативе, а возможно, подстрекаемые какими-нибудь провокаторами, собрались накануне на ночь в соборе и устроили скандал, когда явились срывать ризы с икон и вытаскивать из алтаря утварь. Говорят, будто эти самые бабы хотели тащить в Днепр какого-то еврея, но не потащили.

На другой день в местной газете появилась статья, где описывались эти беспорядки и в заключение говорилось: «Конечно, мы понимаем, что эти беспорядки произвели не неграмотные бабы, не невежественное духовенство, нет, за ними надо видеть их вдохновителей, могучую контрреволюцию, направляемую иностранными державами. Конечно, здесь надо видеть помещиков, дворян, мечтающих загубить наше государство, видна рука иностранной буржуазии».

Через несколько дней был годовой день смерти моей матери. Володя был у заупокойной обедни и на панихиде на кладбище. Когда он вернулся, его арестовали.

С 20 марта по 1 июня Володя был в большой Заднепровской тюрьме. В конце мая я приезжала в Смоленск, хотела его видеть, но тогда велось следствие и свидания не разрешались. Я каждый день приходила к воротам тюрьмы, думала хотя бы в окно его увидеть. Но так и не видела.

Камера в «Американке». Рисунок В.Е. Залесского

Совершенно неожиданно и безумно радостно я получила письмо от Володи. 1 июня он был выпущен на свободу. Следствие закончилось, и до 1 августа он был выпущен на свободу, т. е. до того дня, на который был назначен суд, он получил полную свободу и занял опять свое служебное место заведующего отделом промышленности совнархоза Западной области. Как я узнала лишь впоследствии (я ждала рождения Феденьки, Феденька родился 1 августа, мне не писали подробности), брат мой знал, что ему угрожает большая опасность, но совершенно не понимал за что. Он был религиозен. На собрании религиозных людей, совместно с председателем губисполкома, на вопрос, хочет ли религиозная община отдать церковное имущество, он совершенно искренне ответил, что среди этого имущества есть предметы, которые для христианина священны — чаша и крест и что отдать их тяжело. Он, конечно, ни в каких организациях, враждебных правительству, не участвовал, в жизни своей он был до предела честен, скромен и демократичен. Все свои силы, все свои знания он вкладывал в работу, желая этим способствовать восстановлению порядка и благосостояния своей родины. В чем же было его преступление? Когда ему предлагали защитника, он отказался, говоря: «Ведь я же ни в чем не виноват». Это было его глубокое убеждение. Потом, мог ли он поверить, да и могло ли уложиться в голову каждого нормального человека, чтобы преступника, которого считают заслуживающим высшей меры наказания — смертной казни, — после окончания следствия, когда должны были выявиться все подробности его преступления, оставляли на ответственном посту руководителя строительства целой области? В этом, конечно, сказалось вероломство и жестокость власти. Использовать нужного человека до последнего дыхания.

Мне рассказывали, но за достоверность не ручаюсь, Ленин говорил, что прежнюю интеллигенцию надо использовать до конца, выжать из нее все, как из лимона.

Рисунок М.Е. Мирчинк из рукописи воспоминаний

Весь следственный материал был отправлен в Москву и там подвергся соответствующей обработке. Насколько это дело было подтасовано, показывает и другой факт. Я обратилась с просьбой к одному доброму человеку, близко знавшему Менжинского (Менжинский состоял одним из руководителей Чека). Он хлопотал в Москве и сказал Менжинскому, что мой брат его близкий друг, на что Менжинский сказал: «Где ты был раньше? Теперь мы сделали из него главную фигуру процесса. Мы от него отказаться не можем».

Как говорили, следствие в Смоленске велось довольно беспристрастно, что, конечно, не удовлетворяло Москву. Когда дело вернулось из Москвы, 80 документов из дела были изъяты и защите было запрещено на них ссылаться.

Как мне впоследствии рассказывала нянечка, жившая у Володи, он очень много работал эти два месяца. Он хотел обеспечить семью на то время, когда он будет в заключении. Кроме службы писал разные статьи. Ночью он очень много молился. Его жена также ждала ребенка, который родился 22 июля, за неделю до суда. Это было последнее радостное событие в жизни моего брата.

30 июля Сашеньку крестили, а 1 августа утром явились, взяли брата под стражу и увели на суд.

Суд был гласным, показательным. На суд билеты были розданы преимущественно рабочим. Процесс был ярко инсценирован. Инсценировка этого процесса состояла главным образом в том, чтобы показать народу, кто является его врагами, по вине кого происходят те бедствия и лишения, которые он терпит. Для этого в самых мрачных подробностях обрисовывались бедствия народа. (За год до этого был голод на Волге, голод, дошедший до массового людоедства.) С самого начала революции, благодаря разрухе, непрерывной гражданской войне, войне с Польшей, разорению и ограблению крестьянства — в стране был непрерывный голод. Эти бедствия надо было на кого-либо свалить, надо было отвратить от себя народный гнев, выбросить на растерзание очередную жертву. Что же было легче? Помещик-дворянин. Все равно, что бы он собой ни представлял, каковы бы ни были его заслуги — о них, конечно, умалчивали.

Итак, главной темой, которая проходила через весь суд, длившийся больше недели, шел перечень народных бедствий и перечень всех злодеяний, совершаемых помещиками, дворянами, которые находятся в непосредственной связи с иностранной агентурой. И в данном случае Советское правительство, желая обогатить народ, избавить его от голода и лишений, проникнутое бесконечной любовью и заботой к народу, решило взять никому не нужные церковные богатства. Но помещики-дворяне, которые, конечно, не верят в Бога — кто же из образованных людей верит в Бога? (это мнение всех большевиков) — только из злобы и желания вернуть себе утраченные привилегии, подкупленные иностранными капиталистами, восстали против этого. Судьи всюду подчеркивали, что они не могут обвинять невежественных фанатичных людей подобных безграмотным бабам. Не могут обвинять и духовенство, потому что оно действовало по долгу службы.

Но они обвиняют ту силу, которую олицетворяют помещики и дворяне, а в данном случае мой брат, которая в своих личных интересах и в интересах мирового капитализма вызывает народные бедствия и единственная мешает созданию светлого царства счастья и изобилия для народа.

Каждый день помещались корреспонденции из Смоленска. Я запомнила особенно циничных корреспондентов Рыклина и Заславского (они живы доныне). Они издевались над моим братом, писали: «вылощенный инженер Залесский». Мой брат на суде был в своей обычной полотняной блузе, но весь его облик хорошо воспитанного человека, красота его высшего душевного благородства, конечно, вызывала ненависть и злобу, те чувства, которые испытывает каждое ничтожество, когда оно сталкивается с тем, что прекрасней и выше его. Своим поведением на суде он возмущал судей. «Ему грозит смертная казнь, а он не раскаивается и отвечает: «Да, верую» — и делает крестное знамение».

Среди подсудимых были: проф. Успенский — известный археолог, епископ Филипп и несколько духовных лиц, а среди светских: мой брат, студент политехникума Вадим Пивоваров, 22-х лет; его друг, офицер, который получил золотое оружие в войну 1914 года, Мясоедов Сергей; один мелкий служащий из г. Рославля Вячеслав Демидов. Последний воспитывал двух малолетних братьев. В Рославле, в семье своей невесты, он сказал, что церковные имущества отнимали не для голодающих, а для уплаты контрибуции Польше после неудачной войны 1920 года. Собственно, он сказал то, о чем через год писалось официально. Эти слова были переданы его соперником. У Демидова сделали обыск. При обыске обнаружили, что одно время он был белым офицером. И его присоединили к этому же суду. Я упоминала, что у него были два брата. Один из них, 11-летний мальчик, когда после обыска оставили опечатанными часть бумаг старшего брата, желая его спасти, вынул их и сжег. Этот факт был также поставлен в вину подсудимому, хотя он к этому был абсолютно не причастен — его уже тогда не было в доме — он был арестован.

В конце суда слово было предоставлено подсудимым. Говорил епископ Филипп. Суть его речи сводилась к тому, что он признавал, что верующие поступили неправильно. Он говорил, что большевики идут к христианской цели путем, который правильнее. Они, как и христиане, стремятся к равенству и общему благу. Впоследствии архиерей говорил, что он произнес подобную речь под давлением, будто бы его вынудило сказать подобную речь обещание, которое ему было дано, что ежели он произнесет подобную речь — не будет ни одной смертной казни. Насколько это правда — остается на его совести. Если это так, то власти и тут сделали очередное предательство — они солгали.

Брат мой просил помилования ради детей.

Четверых приговорили к смертной казни:

— моего брата;

— студента Пивоварова;

— офицера Мясоедова;

— Демидова (последнему было 23 года).

Брату было предъявлено абсолютно лживое обвинение о якобы связи с заграницей и организации мятежа в Смоленском соборе.

Пивоваров, студент, пострадал, потому что когда начали отбирать церковные ценности, он написал своему другу Мясоедову, что «тигры из Кремля грабят народное имущество». Это письмо было перехвачено. В квартиру, где жил Пивоваров, под видом уплотнения была вселена наблюдательница.

Мясоедов пострадал потому, что ему было отправлено письмо Пивоварова, и за то, что он приходился племянником полковнику Генерального штаба Мясоедову, который был обвинен вместе с Сухомлиновым в шпионаже и казнен царской властью в 1916 году.

О последнем — Демидове — я уже говорила. Его перевезли из Рославля в Смоленск, присоединили к этому процессу и приговорили к смертной казни.

Все остальные: и профессор Успенский, привезший и распространивший послание патриарха Тихона, и духовенство с членами духовного Совета, восставшее против отобрания церковного имущества, и архиерей, и толпа, которая дралась во время отбирания ценностей, — все были совершенно оправданы.

Когда произнесли брату приговор, он быстро провел рукой по лицу и голове.

Целый ряд учреждений послали в Москву просьбу о помиловании, в том числе студенты Политехникума, рабочие подведомственных Володе предприятий. Администрация ставила на телеграммах визу: «Помещик, дворянин». Это и была его единственная смертная вина.

Оказывается, все эти просьбы о помиловании от отдельных лиц и учреждений не только не облегчали участи осужденного, но являлись самым тяжелым обвинением против него. Одна женщина (Е.М. Левыкина), которая сумела путем большой взятки спасти своего мужа, говорила, что то лицо, которое взялось спасти ее мужа, потребовало, чтобы она скрыла все просьбы о помиловании, которые были написаны в защиту его. Популярность намеченной жертвы является самым тяжелым обвинением против нее и делает спасение невозможным.

Одна старая большевичка, связанная в первые годы революции со многими видными деятелями того времени (она была большим другом Бухарина), объяснила, что для основателей Советского государства особенно опасны были люди, выдающиеся своими моральными и интеллектуальными качествами, если они не стояли на платформе большевизма. Такие люди невольно пользовались, в силу своего превосходства, уважением окружающих, следовательно, такие люди представляли собой силу, около которой могли сгруппироваться одинаково мыслящие люди. Чем такие люди были лучше, тем скорее они должны были быть уничтожены.

Порочные и бездарные люди не были опасны, их легко можно было высмеять, дискредитировать или смешать с грязью.

Этим и объясняется, что в первую очередь были расстреляны такие выдающиеся демократические педагоги, как, например, Алферовы в Москве, такие передовые члены управы, как, например, Щепкин, в Смоленске педагог Павловский и т. д.

Смоленские евреи говорили, когда узнали об аресте брата: «Ему надо было с нами в мире жить». Ведь большинство из них были подрядчиками, а поскольку он стоял во главе всей промышленности Западной области и мешал красть и не брал никаких взяток, он был бельмом на глазу.

Когда четверых смертников отделили от остальных подсудимых, брат подошел проститься к архиерею и принял от него благословение. Это было 16 августа 1922 года.

Приговоренных к смертной казни перевели в тюрьму, так называемую «Американку», которая находилась в южной части Смоленска, за костелом, между Рославльской и старой Киевской дорогой.

В Москве я хлопотала. 1 августа, в день начала суда, у меня в Перхушковской больнице родился мой сын Федя. Через несколько дней я получила посланное мне с железнодорожным служащим письмо, в котором мне сообщалось, что из Володи сделали главное обвиняемое лицо процесса и что ему угрожает смертная казнь. На пятый день после Фединого рожденья я приехала поздно вечером в Москву и начала хлопотать. Первое — я обратилась к Рамзину. Рамзин занимал тогда высокое положение и по работе был связан со Смилгою. Я не знаю, какое положение занимал Смилга, но знаю, что по работе он был близко связан с наркомом Красиным. Рамзин принял очень близкое участие. Смилга был тогда за границей, но со дня на день ждали его приезда. Действительно, он вернулся до окончания процесса. Рамзин, после разговора с ним, обнадежил меня, что Смилга сделает все от него возможное. Красин знал моего брата по работе, и я убедилась впоследствии, что он действительно хлопотал. С другой стороны, брат жены моего брата И.И. Полосин был знаком с профессором Крамером, известным невропатологом, лечившим Ленина. Ленин тогда уже заболел, и его нельзя было беспокоить, но Крамер обратился за помощью к его семье. Кроме того, в Москве жил тогда профессор истории И. Яковлев. Он был соседом Ленина и всей его семьи по имению и постоянно виделся с Лениным, Крупской, сестрами Ленина и его братом Дмитрием. Яковлев хлопотал и сказал, что безусловно брата можно будет спасти. Не знаю, вследствие ли этого, но смертная казнь, исполнение которой должно было состояться через 72 часа, была отложена на семь недель.

Как рассказывали те заключенные «Американки», которым удалось спастись, смертники на стене камеры нарисовали большое распятие.

В то время, когда смертники были в тюрьме в ожидании казни, к ним по воскресеньям допускались родственники. К Пивоварову под видом его невесты ходила одна девушка. Эта девушка-работница была на суде, пожалела и полюбила Пивоварова. Пивоваров в тюрьме написал стихи, которые и передал ей при свидании.

Казнь была отложена на семь недель. Они прошли в непрерывной смене отчаяния и надежды. Пожалуй, нас все-таки как-то усыпил этот срок. Казалось, что раз казнь отложена на такой большой срок, то она и не будет исполнена. Мы успокоились и перестали хлопотать. Как мы горько ошиблись. В течение шести недель к моему брату ходили на свидание жена и дети. В то время у моего брата кроме Сашеньки, который родился за десять дней до суда, было двое: сын Федя 11-ти лет и девочка Таня 5-ти лет. Комендант тюрьмы был человечен. Дети с утра прибегали к тюрьме, часами лежали на земле и смотрели в подворотню: они смотрели, ходил ли комендант по двору и куда идут его ноги. Если комендант шел к воротам, то дети надеялись упросить его, и он пускал их на свидание с отцом. Володю как инженера использовали и в тюрьме на разных работах, так, даже в день смерти он чинил паровой котел.

Володя, зная, что семья после его смерти остается без средств, хотел хоть что-нибудь заработать. Так он решил там написать статью о торфе. Володя знал, что этим вопросом занимается в Смоленске также его помощник инженер Оглоблин. Володя просил свою жену зайти к Оглоблину и спросить его, не будет ли он против, если он опубликует такую статью. Оглоблин был настолько жесток, что осужденному на смерть отказал: «Нет, нет, — сказал он, — ведь я сам хочу писать об этом».

Дети часто бегали к тюрьме, но не так часто удавалось увидеть отца. Когда семья брата приходила на свидание, жена брата Верочка все уговаривала Володю, что его старшего сына, тогда 11-летнего мальчика, надо отпустить в Москву учиться. Его брала к себе мать Верочки и ее брат. Но отец (мой брат) все просил его оставить. Последнее их свидание было 1 октября. 30 сентября, накануне, был окончательно подписан к исполнению смертный приговор. Подписали его в Москве Енукидзе, Милютин и Калинин. Калинин, подписывая, сказал: «Красин хлопочет за него как за выдающегося инженера, но он нам вреден как человек». Этот окончательный приговор был получен в Смоленске вечером в воскресенье, 1 октября, как раз в день этого последнего свидания. Конечно, мой брат не знал об этом, да и никто не знал. Но в этот день он, прощаясь с сыном, благословил его и сказал, что он может уезжать в Москву. В этот день он все смотрел на свою маленькую девочку, все заставляя ее вокруг себя бегать, и говорил: «Mais elle est tellement belle» (как она мила). Он говорил по-французски, чтобы она не поняла.

2 октября в 3 часа дня брат был во дворе тюрьмы с некоторыми другими заключенными, он что-то там чинил, когда подъехал «черный ворон» и вышла стража. Их, четверых смертников, вызвали и начали им читать приговор. Потом, как полагалось, список их личных вещей, одежды, которые будут возвращены родственникам после их смерти. В конце этого списка они должны были расписаться. Как говорили очевидцы, мой брат во время этой процедуры был совершенно спокоен и безучастен. Он обратил свои глаза к небу. Их посадили в «черный ворон» и повезли по старой Киевской дороге.

Дальше я буду говорить то, что знаю со слов коменданта трибунала, присутствовавшего при казни, и мальчиков, пасших коз, которые наблюдали за всем, спрятавшись в кустах…

Через некоторое время «черный ворон» сломался, и они продолжили путь пешком. Место казни было в овраге, поросшем по склонам ореховыми кустами. Приведя на место казни, их заставили, как обычно, копать себе могилы. Когда могилы были готовы, брат попросил разрешения молиться. Он стал на колени и так углубился в молитву, что его товарищи-смертники стали его торопить. Тогда он поцеловал землю и, обратясь к своим убийцам, сказал: «И вашей совет-ской власти я не хотел никакого зла, но если я сделал зло, пусть простят меня». И после этого он сказал: «Я готов». Он упал сразу.

Студента Пивоварова почему-то не могли убить сразу: раненный, извиваясь, он проклинал их.

Через год после смерти брата летом я была в Смоленске и пошла на его могилу. По кустам, как и год назад, бродили козы и перекликались мальчики-пастушки. К вечеру кто-то из них крикнул: «Уже поздно, пора гнать коз домой». Другой ответил: «Сейчас, только зайдем на могилки».

Дорогие мои детки, это я пишу для вас. Может быть, я ошибаюсь, но для меня это воспоминание отрадно, и не будь у меня подобных, пережитых мною воспоминаний в жизни, мне не под силу было бы перенести все то, что пришлось пережить.

Вы иногда удивляетесь моей бодрости. Но эту бодрость я и черпаю из этого источника, а этот источник есть убеждение, которое глубоко живет в моей душе, убеждение, что существует истина — но которая почти всегда скрыта от нас под пестрым хламом разнообразных мелких впечатлений и забот нашей повседневной жизни. Этот пестрый хлам мы и принимаем за истинный мир, и в этом наша большая ошибка; это только призрачное покрывало мира, и оно улетит от порыва вихря, как улетает пепел, укрывающий огонь. Настоящая жизнь проявляется только в моменты самого большого душевного напряжения. И я всю свою жизненную энергию черпаю из сознания, что не только эта истина существует, но что я ее увижу и познаю.

Так как я это свое мировоззрение считаю большим счастьем, я и хочу поделиться им с вами, хочу и вам это передать. Поэтому я и описываю для вас такие факты, где мне кажется, что эта завеса, тяготеющая над миром, приоткрывается.

Вот один из этих фактов, который мне кажется необъяснимым с нашей обычной — человеческой, «мирской» точки зрения. Я вам клянусь, что ни одного слова здесь не добавлю, что здесь ничего нет, кроме правды.

Это было летом в середине июня 1922 года. С 1 июня мой брат, арестованный 12 апреля (30 марта старого стиля), после окончания следствия был освобожден из тюрьмы и возвращен на прежнюю должность (помощника начальника Государственных сооружений Западной области). Его радость была безграничной, моя — тоже, и, конечно, я после этого была абсолютна спокойна за его судьбу.

Я жила в Голицыно, это были месяцы, предшествующие Фединому рождению. Ночью я вижу сон, сопровождающийся каким-то особенно тягостным чувством. Конечно, сны мы видим без конца, самые разнообразные, но всегда, когда сон особенный — а таких я видела в своей жизни несколько, — ему всегда сопутствует сильное чувство или большой радости, или печали.

Итак, я вижу во сне, что меня сажают в деревен-скую телегу, и мы медленно едем. Выезжаем за черту города и едем широкой, но совсем не езженной дорогой, поросшей травой, по обеим сторонам дороги большое пространство — заросли мелкого ольхового кустарника; вдали, с левой стороны торчит фабричная труба.

Через некоторое время слева в кустах начинает что-то вырисовываться, я всматриваюсь и вижу четыре креста. Один из них очень высокий (такой, как встречается в Литве и Польше на перекрестке дорог), и на нем надпись: инженер Владимир Евгеньевич Залесский… Я просыпаюсь — было пять с половиной часов утра. В это утро Георгий Федорович уезжал в Москву. Я встала его проводить и, конечно, рассказала ему этот сон. Когда он уехал, я опять прилегла спать. Но только начала забываться, как опять вижу тот же сон. Опять я сижу в медленно едущей телеге по широкой, поросшей травой дороге — кругом заросли мелкого ольшаника. Вдали высокая фабричная труба. Я уже предвижу, что будет дальше, и со страхом вглядываюсь налево в ольховые кусты, и когда среди них начинают вырисовываться четыре креста, я с возгласом: «Нет, я не хочу этого видеть, я не могу этого видеть!» — просыпаюсь.

Впечатление ото сна было настолько ярким, что я сейчас же написала Володе письмо. Я написала, что видела очень тяжелый сон, и спрашивала — не случилось ли чего с ним и нет ли у него какого-нибудь горя? Он ответил, что все благополучно.

Через год весной я приехала в Смоленск, и, конечно, мы пошли на место его казни и на могилки. Это место находилось за костелом, там же недалеко стояла и «Американка» — тюрьма, в которой последние дни содержались смертники. Оттуда шла широкая, но совсем заброшенная, заросшая травой Старо-Киевская дорога. Кругом рос мелкий ольшаник, вдали слева маячила труба кирпичного завода. Когда мы вышли на эту дорогу, то я сказала: «Теперь я знаю, куда надо идти» — настолько эта местность была тождественна с тем, что я видела во сне… Влево от дороги, в небольшом овраге и было место их казни.

Смоленский Свято-Успенский кафедральный собор

Здесь читайте:

Любовь Турбина. Семейное предание

© ЖУРНАЛ "СЛОВО", 2003

WEB-редактор Вячеслав Румянцев