Александр ЗОЛОТОВ

КАКИМ ЕГО ПОМНЮ

XPOHOС

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

Русское поле:

СЛОВО

БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ

МОЛОКО - русский литературный журнал

РУССКАЯ ЖИЗНЬ - литературный журнал

ПОДЪЕМ - литературный журнал

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

Автор очерка — известный на Урале книгоиздатель и журналист Александр Афанасьевич Золотов. После окончания факультета журналистики в Московском государственном университете им. М.В. Ломоносова он приехал по распределению в Челябинск. Здесь живет и работает до сих пор. Трудился корреспондентом промышленных передач, заведовал редакцией литературы и искусства на областном радио. Двадцать лет Александр Афанасьевич работал главным редактором, а затем директором Южно-Уральского книжного издательства. За годы работы ему довелось встречаться с десятками известных в стране и на Урале людей, с некоторыми из них был в очень близких дружеских отношениях. К ним принадлежит и заслуженный скульптор России Лев Николаевич Головницкий.

Каким его помню

В моей памяти сохранилось 29 октября 1958 года. Вечер был довольно прохладный, прошел дождь — на асфальте отсветы фонарей. Такую погоду называют мерзкой, спешат с работы, а тут несколько сот человек сгрудились перед монументом, затянутым холстиной: предстояло открытие памятника «Орленок».

Подняв воротник и нахлобучив шляпу, здесь же стоял и я, молодой журналист, два месяца назад приехавший в Челябинск по окончании учебы в МГУ. Писать о событии не собирался, привела любовь к искусству.

А она, эта любовь, уже зародилась. Студентом начал посещать выставки в Академии художеств, вернисажи на Кузнецком. Помнится, листал «Историю искусств» Гнедича, да и в мастерской скульптора впервые в жизни побывал. Им был Эрьзя-Нефедов, вернувшийся из Аргентины и своими фигурами, вытесанными из окаменелых дерев, наделавший немало шуму в постсталинской Москве.

Как бы там ни было, но, отправляясь на Урал, я даже двух челябинских мастеров искусства знал: Головницкого — автора памятника, что открывали, и живописца Габриэляна по его «Ночной смене» — вещь по тем лакировочным временам необычная — усталые работяги едут в трамвае.

Когда торжество завершилось, площадка перед «Орленком» обезлюдела, я долго разглядывал его. Памятник понравился, даже очень — и неожиданностью темы — это ведь еще предстоит пропеть поэту: «Я все равно паду на той, на той единственной гражданской…» — и непривычным для монумента психологизмом.

Прошла неделя, может, чуть больше, уже лежал снег, и вот я еду на встречу со скульптором. Лев Головницкий был немногим старше меня — двадцать восемь лет. Броская, я бы сказал, артистическая внешность: пышная шапка светлых вьющихся волос, розоватое лицо альбиноса, характерной «лепки» нос — Лев любил его обыгрывать в автошаржах. Одежду носил удобную — куртка и свитер, но с неким шиком — коли вечерний пиджак — то красивой расцветки, ботинки с рантом, зимой одно время появлялся в лисьем треухе.

Первая его мастерская, а всего их в Челябинске было четыре, оказалась на улице Мира в Металлургическом районе. Это было скромных размеров помещение, да еще на двоих. За матерчатой занавеской ваял былинного деда — «Сказ об Урале» (ныне стоит в Челябинске на привокзальной площади) — Виталий Зайков. Впрочем, показав свою новую, пока не завершенную работу «Межи перепаханы», Лев, дабы не мешать товарищу, повел меня к себе домой.

Разговор в тот день, я думаю, — все-таки 36 лет прошло, — шел в основном об искусстве, во всяком случае обоим было интересно, на многое глядели одинаково. Начали в полдень, но вот уже и сумерки опустились, жена пришла, как и он, оказалась скульптором, ребятишек-двойняшек — Павлика и Наташу из садика привела. Тоже пышная прическа, миловидное русское лицо, а вот имя, помню, сначала поразило: Энрика Эмильевна Эккерт (целых три «Э»). Потом разъяснилось: Лев — белорус, Рика — так и я стал звать ее, по примеру мужа, — до Челябинска жила в Поволжье, где немало немцев.

Чуть ли не в двенадцатом часу ночи возвращался я домой на трамвае, полный впечатлений и радости от встречи с такими интересными и милыми людьми. Наше знакомство решили продолжить.

«Город моего детства… Центральные улицы, покрытые каменными мостовыми, громыхающие трамваи… И наша Советская улица, маленькие домики, недостроенное здание публичной библиотеки, ныне часового завода. Резвые ручьи бегут вдоль всей улицы к Миассу, вслед за своими корабликами бежим к речке и мы…»

Читаю эти строки, когда-то написанные Львом в книге о Челябинске, и думаю: а как много общего у нас, городских мальчишек, чье детство пришлось на войну. Вот и у меня, хотя в другом городе, была своя улица — Коммунистическая, своя река, правда, побольше — Кама. Имея родителей, и я в войну рос словно без них.

«Мама работала на заводе, где делали патроны. Сейчас это здание пединститута. Отец все дни и ночи на паровозе, в поездках. Его почти не видел…» Стоит добавить: ушел на фронт старший брат Льва и погиб.

У его жены Энрики все ясно и понятно: дед — ученый с именем, интеллигентная семья — отец и мать оба художники. А его истоки, корни?.. И откуда взялись художественные наклонности, талант скульптора у сына машиниста и работницы?

Одно время в его мастерской стоял красавец-репей в рост человека, прежде росший где-то у дороги. Весь к колючках, красных цветках, словно тот, описанный Львом Николаевичем Толстым в «Хаджи-Мурате»: «Экая энергия, сила жизни…» Так ведь это и о нем, Головницком. Талант, ежели уж совсем не забьют, не затопчут, пробьет себе дорогу… Кто пережил тяготы войны, первых мирных лет, наверное, согласится: как ни клянем мы сейчас свою жизнь, а все же не то…

Прихватив из дому полмешка картошки, челябинский паренек едет поступать в Саратовское художественное училище.

«Что до общих дисциплин, — признавался Лев, — то учился я скверно, хотели даже отчислить». Отстоял преподаватель Э.Ф. Эккерт, позже отдавший ему в жены свою младшую дочь.

Однако, когда пришла пора диплома, способности молодого человека были уже налицо. Ему доверяют вылепить портрет Сталина. Лев проявил свою ершистость, а точнее, даже смелость — от доверия и чести отказался, в его голове засела другая, более интересная и сложная тема — «Молодогвардейцы перед казнью». К счастью, конфликт не раздули, сошлись на «Николае Островском».

Мнения при оценке его работы разделились, кое-кому образ больного писателя показался неоптимистичным.

— Вам, Головницкий, может, и Ван Гог нравится? — воскликнул кто-то из преподавателей.

— Нравится, — простодушно признался Лев.

— Представитель буржуазного искусства! — ахнул директор, преподававший в училище… художественную литературу.

Не без оснований полагая, что скромностью вымощена дорога в неизвестность, Лев Головницкий везет «Островского» в Москву. Пусть рассудят, считает он, втайне надеясь показать его на готовящейся большой выставке.

«Занял я 500 рублей у будущей тещи и поехал. Девушки-искусствоведки меня обласкали. Собрались московские пижоны (хлопает себя по карману), у них — во деньжищ! Интересно, говорят, особенно руки. Вучетич похвалил, у меня вообще голова закружилась — сам Вучетич! Но работу не приняли, какой-то руководитель от искусства забраковал. А потом появился Налбандян, в валенках и красном пиджаке, глянул. Талантливо, говорит. Я робко так его спрашиваю: почему же тогда с показа сняли? Говорит: чего-то не хватает — жизнеутверждения, что ли. А у меня и так наврано: Островский голову с подушки поднял — не мог он этого… По исполнению, говорит, талантливо, а по духу…»*

Этот рассказ не воскрешен по памяти — такое было бы и невозможно, он был записан вскоре после нашего знакомства. Ниже я приведу и другие записи.

После «Островского» был «Павка Корчагин». А потом появился «Орленок». Гипсовая скульптура «Орленка» экспонировалась на Всесоюзной художественной выставке, а отлитая в бронзе побывала уже на Всемирной выставке в Брюсселе — Лев дождался своего часа. Что до Челябинска, то, можно сказать, он стал здесь знаменитым уже на следующий день после открытия своего первого памятника.

Восхождение на Олимп было у него стремительным. Ему еще тридцать с немногим, а он уже не только возглавляет областную организацию художников, но и состоит членом правления Союзов художников РСФСР и СССР, ему присвоено звание заслуженного, в 1967 году вручается премия Ленинского комсомола.

Однако Лев все так же прост и доступен. Премию собрался было отдать вьетнамским детям, в их стране шла война. Не позволили: «А вы представляете, в какое положение поставите других лауреатов!» Все, что он приобрел с положением, так это поменял квартиру на центр, точно на такую же, даже этаж тот же — четвертый, получил отдельную мастерскую, рядом с другими скульпторами и художниками в новом доме на Омской. По соседству стал жить и я. Придешь домой вечером, глянешь из своего окна на окна Головницкого — все работает, — и пошел. Мы стали часто встречаться.

На днях я виделся со старейшиной челябинской «гильдии» архитекторов, академиком Е.В. Александровым, соавтором многих памятников Льва, начиная с «Орленка».

— А что, Евгений Викторович, если нам попробовать расставить созданное Головницким по степени значимости, — предложил я. — «Орленок»? «Ну, это бесспорно», — согласился Александров. Оценки наши и дальше совпали: «Память» — мать и жена, держащие каску, на лесном кладбище (работа совместная с женой); «Тыл и фронт» в Магнитогорске.

«Недавно видел «Орленка», — как-то сказал мне Головницкий (это тоже из старых записей). — Нога плохо стоит, правая рука вывернута. И все-таки, хоть и нескромно, он мне нравится».

В другой раз постояли у памятника вместе. «Я опасался, — сказал Лев, — что критики прицепятся: пола шинели и башлык откинуты так, как сделать невозможно. Но молчат». Так ведь то в жизни, возразил я, в искусстве свои законы.

Помнится, меня раздражало, что «Орленок» оказался рядом с другими памятниками, иного стиля: восточный мавзолей с Ильичом в нише, а перед ним еще и фонтан тогда был с Дядькой Черномором (парк-то — детский). К моему удивлению, Головницкий оказался более терпимым: «А ты знаешь, кто и когда поставил тут Ленина?» «Да, знаю, в 1925-м…»

Насколько помню, фигура солдата со знаменем и автоматом перед школой неподалеку, работа Виктора Бокарева, его в восторг не привела — он был скульптор другого направления, но и в этом случае слова не сказал против. Не то что Маяковский: «Неважная честь, чтоб из этаких роз мои изваяния высились…»

«Комсомольцам — героям Октябрьской революции и гражданской войны на Урале» — без особой выдумки написано на пьедестале «Орленка». Однако не случайно говорят, что значительное произведение ускользает от однобокого толкования, каждое новое поколение «прочитывает» его по-своему. И сегодня памятник этот воскрешает в памяти молодое поколение идеалистов, ввергнутых в классовую борьбу, а в ней никому нет пощады.

Побывавшие когда-то в Челябинске чешские путешественники и литераторы Зикмунд и Ганзелка, постояв на краю Алого поля, заметили: «А ведь это лучший памятник, что встретили мы на пути от Владивостока». Уж они-то не симпатизировали молодым революционерам.

Захожу однажды в его мастерскую, уже на улице Коммуны (в доме этом дореволюционной постройки был пожар, его снесли, а стоял он напротив нынешней «Молодежной моды»), и застаю Льва за странным занятием. Согнет лист бумаги в шалашик, поставит, разглядывает: «На что похоже?» На модернистскую церковь, говорю. На Западе такие строят. Перевязал он палочки в крест, пристроил рядом: «Пожалуй».

Только не церковь, конечно, была у него в голове. Вот что услышал я тогда от него.

Пригласили Льва на конференцию комсомольцы, сидит он в президиуме, слушает доклад Виктора Поляничко, первого секретаря. А тот вдруг и о нем повел речь. Прекрасный, говорит, в Челябинске памятник «Орленок», вот бы и для Магнитогорска Лев Николаевич сделал такой, тем более что у легендарного города скоро юбилей.

Все захлопали, рассказал мне Лев, а я хоть провались — это же со стороны Виктора чистой воды провокация — ну где я им успею сделать. Да чего там говорить: коли проведешь через все разрешительные инстанции, то еще и в очереди на отливку его из бронзы на «Монумент-скульптуре» в Ленинграде год-другой настоишься.

Со своей задачей Головницкий, создав «Палатку» — решение больше архитектурное, чем скульптурное, — справился блестяще, к юбилею поспел, и у Магнитки появился новый символ. А Поляничко-то, как узнал я от Александрова, не был таким простаком — не только сделал предложение Головницкому, но и саму идею, как обойтись «малой кровью», подсказал. Такой вот был удивительный человек!

История эта хорошо запомнилась мне, и вот еще почему. С ходу оценив этот замысел, я по памяти прочитал Льву стихи Бориса Ручьева, магнитогорца, человека сложной судьбы, по сути, о том же: «Мы жили в палатке с зеленым оконцем, промытой дождями, просушенной солнцем…» и т. д., их многие челябинцы и магнитогорцы знают.

Лев, признаться, поэзией не увлекался, стихов этих не слыхал. Особой реакции не обнаружил. Только тем же вечером позвонила мне домой Рика: «Саша, ты тут стихи Льву читал. Мог бы повторить, только со всеми знаками препинания?..» Повторил, конечно. А потом строки эти оказались написанными на плите-постаменте. Частью памятника стала еще вылепленная могучая человеческая ладонь, держащая глыбу магнитного железняка.

Прошло немного времени, и в Челябинск на писательскую конференцию приехал сам Ручьев. Гуляем мы с ним в перерыве под руку — он прихрамывал, — а меня червь честолюбия гложет: «Знаете, Борис Александрович, — говорю, — а ведь это я вас в историю ввел». И рассказываю, как дело было. Только вижу, лицо у него напряглось: «Как это так, да у меня Головницкий с Александровым дома были, мы обо всем и договорились…» Срочно поменял я тему разговора.

Тем же вечером звоню Льву: вот, мол, какая у меня конфузия с нашим классиком вышла. Лева смеется: «А мы с Александровым и в самом деле у него были, надо же было взять разрешение на использование поэтических строк. И еще деликатную задачу решили: вовсе нам была не нужна под строками подпись Ручьева. Только Борис, такой молодец, и сам догадался. «Пусть, — говорит, — идет безымянно, от всего поколения первостроителей…»

Отлично понимаю: заслуга здесь моя невелика, стихи, как говорится, лежали на поверхности, не я, так кто-то бы их в этой связи припомнил. И все же, все же…

И завершая магнитогорскую тему. В 1962 году Головницкого впервые выдвинули кандидатом в члены-корреспонденты Академии художеств, но прежде чем он стал им, прошло свыше десяти лет. Почему? Да избранию мешало формальное препятствие: у него не было высшего образования. Будто у Горького было… И вот, приехав в Магнитогорск, случайно узнаю, что студентом-заочником здешнего пединститута недавно стал… Лев Головницкий. В Челябинске, на виду, постеснялся. «Так ты скоро ребятишек в школе будешь учить?» — съязвил я при встрече. «Пронюхал?» — улыбается в ответ. «Да ты, поди, — говорю, — и экзаменов-то не сдавал». «Как это не сдавал, и сочинение писал, и сдавал». Институт он окончил экстерном, как окончил, так сразу же и стал академиком. Был ли в истории другой подобный случай?

Три музы изображены на барельефе выставочного зала по улице Цвиллинга: Живопись, Ваяние, Зодчество. Лев был любимцем всех их. Рисовал — не то слово «хорошо» —«отлично». Сидим вечером за стаканом вина, меня и осенило: а ну-ка попробуй себя в экспромте. Охотно соглашается, берет карандаш. Придумываю темы: «Адам и Ева», «Тореадор»… На рисунок — минута, потом еще меньше. Укладывается.

Работая в книжном издательстве, я не раз предлагал ему подумать об издании собственного альбома. Можно и не обо всем творчестве — вон любимый мною итальянский цикл. Совместить бы фотографии фигурок с графическими листами, все окрашено юмором, великолепно! Уже наброски делал, но не довел макет до конца. Так и осталась единственная книга с его иллюстрациями — «Алена Арзамасская» Константина Скворцова.

Очень любил Лев разглядывать альбомы по искусству, у него их был редкий подбор. «Как рисует ребенок дерево? — спрашивает однажды. — Просто рисует: ствол, веточки, листочки. Так же и многие художники. У русских иконописцев иначе: ствол и лист. Какое обобщение! Зачем вырисовывать листки, когда все одинаковы? И вот, знаешь, недавно нашел то же в альбоме по старой мексиканской живописи. Разные народы, эпохи, а дошли до одного. Параллель… Чувство меры — главное, основа для художника…»

Вряд ли нужно говорить, что такие художники, как Лактионов и Шилов, были не в его вкусе.

О нем много писали. В библиографическом указателе «Скульптор Лев Головницкий», выпущенном Южно-Уральским издательством по заказу областной библиотеки в 1978 году, имеются ссылки на 377 источников. Однако пролистал его и вижу: а ведь не все здесь. Вне поля зрения библиографов оказались некоторые специальные работы искусствоведов. Если заглянуть в них, то вот ведь что получается: Головницкий был очень прогрессивным, постоянно в первых рядах.

В то время, когда большинство его коллег увлекались декоративно-монументальными работами, он, совсем молодым, берется за монументально-психологическую скульптуру. Подобно тому, как лишь искушенному поэту дается венок сонетов, не всякому скульптору по плечу создание многофигурных композиций, да еще таких, персонажи которых в сложных драматических отношениях. Но Льву и это удавалось. Очень хотелось ему испробовать силы, и, нет сомнений, у него бы получилось и в создании пространственно-развернутых скульптурно-архитектурных комплексов — это если выражаться на языке специалистов. Вовсе не такой, как она сложилась, представлял он себе Аллею славы (ул. Коммуны) в Челябинске. По его первоначальному замыслу именно там должна была стоять «Память», что оказалась на Лесном, а кроме того, еще и стела, мраморные плиты-треугольники, или «письма», с подлинными строчками из писем с фронта и на фронт. Ограниченность в средствах у города помешала созданию и другого комплекса, темой которого должна была стать вся история Челябинска.

Рассказать о музыке не менее сложно, чем о скульптуре, написал Антон Рубинштейн. Однако для журналистов, похоже, нет преград, их это вовсе не смущает.

Головницкий был скульптор-монументалист. Его «произведения» — на улицах и площадях, там его «экспозиция». Персональных выставок у него не было ни одной, что, конечно же, свидетельство и его скромности.

А вот очеркист из «Правды» Александр Мурзин утверждал обратное; на них, т. е. на персональных выставках Головницкого, по его утверждению, «всегда людно». Его очерк «Мальчишка с Алого поля» вообще скопище ошибок и нелепостей. Ну кто, к примеру, может поверить, что при открытии «Орленка» (самого очеркиста там не было) «вскрикнула и зарыдала женщина»? Она что, через 40 лет по окончании гражданской войны в монументе сына признала?! Неправда, не мог говорить очеркисту Головницкий, что его «Орленок» был навеян популярной в наше время песней Шведова того же названия.

Нет у Головницкого, как утверждал тот же автор, триптиха рабочий-металлург, колхозница, воин. Нет и памятника покорителям целины. Ни памятника, ни скульптуры на эту тему. Впрочем, скульптуру мне видеть довелось. Не понравилась мне она: сеятель идет за мощным плугом, все напоминает кузнеца, сработанного Вучетичем, что и сегодня перековывает мечи на орала перед зданием ООН в Нью-Йорке (дар Советского правительства). В мастерской, где стоял по сути готовый «сеятель» (назову так условно), пока я сидел в углу и молча глядел на него, Лев и Рика договаривались насчет формовки. Поздним вечером должен был прийти рабочий, трудиться ночь, чтобы утром скульптура была отправлена, если не ошибаюсь, в Целиноград на конкурс.

Но вот жена ушла. Лев подошел ко мне: «Так скажи, чего молчишь-то…» Я сказал, что думал. Видел, что огорчил, но он продолжал свое дело. Так я и ушел. Той ночью он скульптуру разбил.

Лев был очень требователен к себе, щепетилен даже в мелочах. Да и есть ли они, мелочи, в работе художника? Ему предлагали более выгодное, чем пятачок у моста через Миасс, место для «Первостроителя» (к 250-летию Челябинска), но он непременно хотел поставить памятник там, где была заложена городская крепость. По его и Александрова просьбе «Палатку» воплощали в бетоне мастера, возводившие первые агрегаты Магнитки. Расчет был верен: уж эти-то памятник себе сработают на совесть. А как был он огорчен, увидев, что железные плиты с рельефом уложены перед «Танкистом» неверно — тевтонский меч должен был простираться с Запада. Я не раз уже писал об этом, но ошибку так, по-видимому, исправлять и не собираются. Более того — вокруг «Танкиста» соорудили нелепую металлическую оградку. Для чего?

«Мы, его друзья, товарищи, коллеги…» — говорилось в некрологе, извещавшем о погребении его праха в Челябинске. А дальше шли подписи людей, знакомых с ним шапочно, а то и по принципу, какую должность занимает (исключение составляли Александров, Тихоплав, Маганов)*.

В силу его образа жизни у него и не могло быть друзей в общепринятом понимании —застолья, пикники и т. п. Работал он по 10—12 часов ежедневно, почти без выходных. Разве что летом позволял себе небольшой отдых. Помню, как вместе ездили мы на его «Волге» по горнозаводской части области, смотрели старую архитектуру (Троицк, Миасс), любовались пейзажами. Любил он охоту, рыбалку, был непревзойденным грибником.

У фотографа В. Белковского есть удачный снимок: настенный телефон, черная трубка вся в белых прихватах — это глина. На гвозде, вбитом в стену, — листок, на нем записи звонивших — на память. У фото могла бы быть подпись: «В мастерской скульптора Головницкого» — это о нем.

В моменты целиком поглощавшей его работы не любил отвлекаться на звонки. Чтобы дозвониться, нужно было знать секрет. Такой: наберешь номер и ждешь, пока в трубке три раза не пикнет, кладешь ее и тотчас вертишь диск снова. Тогда берет. Знает, что свои, не по пустякам. Да и в дверь его студии требовалось стучать условленным стуком.

Рукой подать от него (когда работал в мастерской на ул. Коммуны) находились заведения общепита, но он не тратил времени на них. Когда Рика не приносила что-то, чтобы разогреть на электроплитке, питался всухомятку, любил крепкий чай и кофе.

Не раз приглашал я его выбраться в кино, благо что и кинотеатр «Знамя» совсем рядом. Лев на уговоры не поддавался. И вот однажды все-таки пошли на вечерний сеанс. Шла французская комедия с Бельмондо. Понравилась ему страшно, точно человеку, открывшему для себя синематограф.

Как бывает со всяким незаурядным человеком, личностью, о нем много судачили, подчас распускали сплетни. К примеру, говорили, что Головницкий срывается, запивает. Однако кто видел его в подпитии — много ли найдется таких? И потом… Ну, здесь сошлюсь, пожалуй, на Эрнста Неизвестного, которого обвиняли в тех же грехах. Вот слова из его интервью, данного два года назад: «Меня описывают как разгульного, красочного пьяницу. Может, это и соответствует истине, но при этом почему-то не задаются вопросом, каким образом за это время мне удалось создать 5 тысяч гравюрных досок и 860 скульптур в материале. А те, кто меня описывал, видели меня, лишь когда я выпивал и расслаблялся…»

Кстати, они были знакомы по Москве. Головницкий был у Неизвестного в студии. Хорошо помню: подвергая критике кое-какие его работы, отмечал колоссальную работоспособность Эрнста, а она приносит результаты.

Смятение духа, сомнения и поиски — это ведь общая черта творческих людей, не только мастеров резца и кисти. Как и чем снять стрессовые состояния — есть ли здесь верный и для всех годный рецепт?..

Начавшаяся перестройка заставила всех нас, как это постоянно бывает в работе художника, отойти и, прищурясь, поглядеть на самими же содеянное. Что-то оказалось ложным, а что-то — просто ужаснуло.

Новое поколение не признавало былых авторитетов, оно их сокрушало. Не стал исключением и мир искусств. Лев отошел от всякой выборной работы.

Походя, зло уколол «всегда преуспевающего» Головницкого некто Георгий Целмс, написав в «Огоньке», что «последняя скульптура его из-за грубого просчета рухнула с пьедестала, чуть не раздавив сограждан». Это было ложью. «Отцы города» уговорили Льва в канун 250-летия Челябинска поставить временно, до отливки, тонированный под бронзу макет памятника и… обманули. Лев демонтировал своего «Первостроителя», которому стало грозить саморазрушение. Грустно теперь глядеть на могильный курган на том месте, где мог бы стоять хороший памятник.

Слухи, что Головницкий принял предложение возглавить Сибирский филиал Академии художеств в Красноярске, доходили до меня, но в это не хотелось верить. Неужели оставит город, который так любил, для которого сделал много, как никто?

В последние годы мы стали реже видеться, и дело было не в том, что он стал маститым: академик, народный, лауреат Госпремии… Просто, возглавляя издательство, я не мог у него бывать так часто: в стороне от моих путей, почти на окраине города, оказалась его новая, наконец-то большая и удобная для работы мастерская. Кстати, именно теснотой рабочего помещения я бы объяснил неудачный профиль у его «Танкиста» (про анфас этого не скажешь), не было при лепке достаточного отступа.

Накануне отъезда Лев позвонил мне, сказал, что хотел бы вернуть слайд, что взял много месяцев назад, ну и сообщил, что уезжает. Хотелось бы думать, что слайд был лишь предлогом…

И вот я у него дома. Хожу по пустым, ставшим такими гулкими комнатам (мебель уже отправлена). Заглянул на кухню, где он так здорово расписал придуманным им орнаментом, напоминающим хохлому, стены, — и ведь достанется же кому-то, оценят ли, не закрасят?

Проводить Льва и Рику пришел железнодорожник в форме, которого я видел впервые. А может, и нет: вспомнилось, как однажды нас пригласили в компанию железнодорожников, было это после какого-то заседания в их Дворце. Слушали рассказы про его отца, пили водку, нас долго не хотели отпускать…

Когда подошли две машины-такси и мы стали спускать с четвертого этажа вещи, увидел: Льву это дается через силу — замучила одышка, а еще курит. Того хуже получилось на перроне. Вещи носильщик подвез на тележке к вагону (Головницкие откупили купе целиком), а Льва все нет. Но вот идет, мрачнее тучи — он же так самолюбив, раним. Проходит мимо, не обронив ни слова. Гляжу на его ссутулившуюся спину, и больно. Ну куда он собрался со своей астмой! Красноярск — я был в нем — не город, а аэродинамическая труба: не замерзает, курится зимой Енисей, да еще ветра — он же не сможет там…

Догоняю, обнял за плечи: «Ну что ты, Лева, мы же не мальчишки…» Остановился, грустно смотрит на меня, махнул рукой: «А мы даже не выпили на прощанье…» Со злостью швырнул сигарету.

Я видел его еще раз — на экране телевизора сидящим в зале. Сибиряки избрали Головницкого депутатом Верховного Совета СССР, последнего созыва. Возможно, в предчувствии конца, оставалось жить десять месяцев, он все же вернулся на Урал, в Екатеринбург. Выучившись на архитектора, там жила его дочь Наташа с его любимой внучкой. Сын Павел — совсем другой, он, как и прадед, лесник, живет в глухой тайге, в 500-х километрах от Иркутска.

…Как и просил Лев, урну с его прахом привезли в Челябинск. Была панихида, на могиле Рика поставила крест из нержавеющей стали. Вот и все. Лев Николаевич Головницкий был из тех, кого зовут самородком, человеком большого таланта. Остается надеяться, что такими и дальше не оскудеет русская земля.

Челябинск

© ЖУРНАЛ "СЛОВО", 2002

WEB-редактор Вячеслав Румянцев