Эмиль Сокольский

У ВЕТЛУЖСКИХ ТЕРЕМОВ

XPOHOС

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

С тех пор прошло уже десять лет, а я все помнил так, будто это было совсем недавно: высокий обрыв, полноводная река с широкой полосой заливного луга, почти превратившегося в остров, и пароходик, который ползет к противоположному лесистому берегу. В этой картине было много простора, света и свежести, много простоты, покоя и тишины…

В село Воскресенское, что на Ветлуге, я попал в пору студенческой летней практики в Нижнем Новгороде, тогда — Горьком: меня пригласили на пробную экскурсию, которую проводили методисты городского бюро путешествий и экскурсий для своих же сотрудников. Путь, собственно, лежал на озеро Светлояр, что на северо-востоке области, в Поветлужье; однако решено было включить в маршрут и Воскресенское — старинное торговое село, теперь районный центр, — ради интересных купеческих особняков XIX века и в первую очередь — роскошного синего терема с бельведером, возведенного в 1903 году. В этом деревянном тереме лесопромышленника Беляева, спрятанном в крохотном липовом парке над высоким ветлужским обрывом, создавался музей на общественных началах.

В Воскресенское мы тогда заехали ненадолго, и запомнилось село мне в самых общих чертах; лишь панорама Ветлуги с обрыва — прямо за центральной площадью — отчетливо… А теперь, после трехчасового пути из Нижнего среди лесов и полей Поветлужья, после недолгого отдыха в уютной комнатке воскресенской гостиницы, я мог уже не торопясь осмотреть выразительные старинные особнячки и не раз пройти набережной, овеянной сладко-влажными ароматами с поймы… Темная дуга реки незнакомо сузилась, обнажив желтоватые пески, и ушла, казалось, еще дальше к строгим сосново-березовым лесам. Над обрывом то тут, то там встречались крепко сбитые пустые скамеечки. Облетающие березы, ивы, тополя да кляксы рябиновых гроздьев на дорожке навевали набережной опустело-осеннее настроение. С сумерками река исчезла; но было ясно, где она прячется: там, между мерцающими пойменными песками и выпуклой тьмой леса…

Поводом приехать в Воскресенское послужило желание повидать одну из замечательных старинных усадеб Нижегородской области в деревне Галибиха, что в пятнадцати километрах от села ниже по Ветлуге, усадьбу, которая по известности стоит, пожалуй, на втором месте в области после пушкинской в Болдине: долгие годы в ней размещался Дом ученых, и лучшего места для отдыха трудно было найти. Самим Левашевым — владельцам усадьбы, наверное, не удалось бы так долго сохранять известность Галибихи!..

Земли в окрестностях Воскресенского села с середины XVII века принадлежали жестокому крепост-

нику Собакину. В 1831 году часть земли купил у одного из Собакиных-наследников, камергера, московский дворянин, участник войны 1812 года, отставной гвардии поручик Николай Васильевич Левашев и поселился в селе Богородском, в доме, построенном еще при Собакиных. По рассказам старожилов, из кухни вел подземный ход на левый берег Ветлуги, к конюшням. По-над крутыми обрывами шел липовый парк. На реке была пристань и пароходик для лесосплава. Кроме того, барин построил в селе свечной и водочный заводы. А потом решил разбить усадьбу в ближней деревне Галибиха — очень уж красивым ему показалось место.

Уединенная жизнь в лесной глубинке пришлась по вкусу не только Николаю Васильевичу, но и жене его, Екатерине Гавриловне, и их шестерым детям. И, зарабатывая в деревне капитал, Левашев думал прежде всего о будущем двух своих дочерей — Лидии и Эмилии, и младшего сына Валерия.

В Москве Левашевы имели дом на Новой Басманной, известный больше как салон Екатерины Гавриловны, в котором, среди прочих достойных гостей, бывали Дмитриев, Вяземский, Боратынский, Жуковский, Пушкин и Чаадаев (труды последнего хозяйка безуспешно пыталась одно время опубликовать). Бывали в левашевском доме декабристы М.Ф. Орлов и А.Н. Раевский; к слову сказать, сама Екатерина Гавриловна приходилась двоюродной сестрой И.Д. Якушкину. «Образованная и умная женщина, — как писал о радушной хозяйке Андрей Иванович Дельвиг, двоюродный брат поэта, лицейского друга Пушкина, самый добрый пушкинский знакомец, — она и умела занимать всех посещавших ее и вести свою многочисленную прислугу в порядке, не употребляя ни крика, ни телесных наказаний». Муж ее, Николай Васильевич, «был добрый человек», читал постоянно французские газеты или играл в шахматы, более молчал, и жена его умела делать так, что и он казался человеком образованным».

Умерла Екатерина Гавриловна в 1839 году; Николай Васильевич пережил ее на пять лет. До конца жизни он не оставлял забот по имению, хотя больших способностей по управлению хозяйством не имел. Дочь Эмилия в 1838 году вышла замуж за барона Андрея Ивановича Дельвига, инженера путей сообщения, а два года спустя вышла замуж и Лидия — за отставного офицера графа Николая Сергеевича Толстого. Эмилии Левашев отписал в черновом прошении деревни с центром в Галибихе, Лидии досталось Богородское. Потом, правда, Николай Васильевич изменил решение: Дельвигам отдал Богородское, Толстым — Галибиху.

В июле 1839 года Дельвиг с Эмилией Николаевной и с тестем приехал в Богородское. До середины октября он изучал конторские книги, объезжал деревни, даже обдумал систему наград для примерных крестьян и наказаний для дурных. Как вспоминал сам Дельвиг, высшей наградой было «название почетного крестьянина. Затем следовала выдача похвальных листов и просто письменная и словесная благодарность. Наказания же состояли из словесных и письменных выговоров, денежных штрафов и, взамен еженедельного отвратительного сечения розгами, выставка крестьянина к позорному столбу на определенное число часов и засим сечение допускалось только в самых крайних случаях». Кроме того, по настоянию Николая Васильевича Андрей Иванович выбрал место близ деревни Галибиха для постройки усадьбы, частично спроектировал парк и составил чертеж дома. «Галибихинская» земельная доля и предназначалась Дельвигам. Уже были завезены бревна, почти готов был фундамент, — и вдруг Левашев объявил об изменении своего решения. «Подобное изменение, — полагал Дельвиг, — не могло прийти в голову самому тестю. По тону, с которым он мне это высказал, ясно было, что он действовал по чьему-то наущенью»…

После возвращения в Москву Дельвиг некоторое время старался погасить недоимки по уплате процентов за полтора года (имение было заложено в Московской сохранной казне), а потом — с головой ушел в научно-практическую деятельность и получил известность как руководитель работ по устройству водопроводов в Москве и Нижнем Новгороде, переправ через Кубань, Днепр и Неву, а кроме того — и как автор научных трудов и воспоминаний. Сенатор, с 1881 года — инженер-генерал, выдающийся гидротехник, Андрей Иванович Дельвиг умер в 1887 году в возрасте семидесяти трех лет. Усадьба в Галибихе — еще одна память о нем…

В своих воспоминаниях о Левашевых Дельвиг с особой теплотой говорит о шурине Валерии, хотя и оценивает его несколько высокомерно: «Валерий очень добрый малый, но столь же слабого характера, как и его отец. Он всегда находился под чьим-то влиянием, сверх того, он и сам без постороннего влияния мог делать неприятности тем, кого он считал лишающими его состояния, которое, по мнению его, должно было ему принадлежать. Итак, недовольный ли выделом значительной части имения жены моей, или поддерживаемый кем-либо …Валерий с самого возвращения нашего в Москву делал нам разные неудовольствия»… Оставив нелюбимую юридическую деятельность, Валерий Николаевич Левашев переехал на Ветлугу. В Галибихе он поселился спустя лет десять после отъезда Дельвига, когда строительство усадьбы было окончено. В дружбе с либерально настроенными дворянами (Бакунин, Чаадаев и прочие) Валерий Николаевич пошел дальше родителей. Осуждая крепостное право, антигосударственные настроения свои он передавал крестьянам Макарьевского уезда (в который входили в ту пору и ветлужские земли). Это не могло не обеспокоить местные власти. Летом 1863 года в галибихинском доме произвели обыск и обнаружили несколько «вредных» бумаг и книг. Столь пристальное внимание макарьевского исправника и нижегородского губернатора заставило Левашева дать подписку о невыезде из губернского центра и положило конец его деятельности на Ветлуге. Правда, невзирая на подписку, Левашев все-таки вернулся в Галибиху, а отсюда переехал в Симбирскую губернию в имение жены — урожденной Зиновьевой, внучки знаменитого генерала Жомини. Сама Ольга Степановна, кстати, была одной из основательниц Русской секции I Интернационала. Остаток жизни Валерий Николаевич посвятил семье и благотворительности в пользу крестьян. В Галибихе бывал до самой своей смерти в 1877 году; там, в его доме, и остались жить сыновья Вячеслав и Валерий.

Валерий Валерьевич был тоже известной фигурой в селе Воскресенском и окрестностях. В Воскресенском он имел двухэтажный белокаменный торговый дом, до странности напоминающий главный дом в Галибихе. Предводитель уездного дворянства, Левашев-сын подобно отцу занимался благотворительностью, был попечителем сельского мужского училища. В Воскресенском же в последние годы в основном и проживал. Октябрьская революция лишила Валерия Валерьевича всего состояния; старожилы рассказывали: бывший барин ходил по деревням с котомкой — собирать на пропитание... Вячеслав Валерьевич, брат Валерия, до революции не дожил: умер в 1912 году и был похоронен, как и его отец, в семейном склепе у Богородской церкви.

Дом Валерия Левашева, как мне показалось, был — вместе с особняком купца Шагина при центральной площади — самым солидным и красивым в селе Воскресенском; только левашевский отличался особым аристократизмом благодаря закругленным сверху тройным окнам и представительному балкону. И как-то жаль мне было, что после революции он именовался то волисполкомом, то милицией, то военкоматом.

Дом этот и встречает приезжих первым и последним провожает: за его спиной пристроилась автостанция. К ней я и поспешил наутро. Первую половину дня провел на волшебном, веками хранящем таинственную тишину озере Светлояр, а к вечеру поехал в Галибиху: может быть, более двух с половиной часов, что остаются до сумерек, там и делать уж будет нечего?

Леса и рощи отошли далеко в сторону, за поля; где-то слева прятались селения, из которых только Богородское с пятью черными церковными куполами привлекало внимание. Деревянная Галибиха началась на подъеме, сразу за мостом через ручей, и долго тянулась вдоль дороги; я вышел на исходе деревни, за колодцем-колесом, у школы, вместе с молодой учительницей: она подсказала, что нужно пройти через школьный двор к реке и повернуть направо, на тропинку, которая приведет в левашевский парк.

На окраине школьного двора, охватившего березовую рощу, огород и цветник, я увидел первый домик усадьбы, построенный в 1870-х годах О. Левашевой: деревянный терем с остроугольной крышей и крытой верандой, слишком свежий и новенький, чтобы выглядеть исторически, настолько старательно его отреставрировали. Еще несколько шагов — и я замер: деревья на овраге расступились, чтобы открыть светлую, широкую, заколдованно молчаливую реку — и такой же заколдованно-молчаливый, словно заранее обо всем с ней сговорившийся, противоположный лесной берег.

За оврагом, от пограничной посадки легких, тонких берез — вправо, до дальних сосновых лесов расширялась приподнятая над рекой луговая низменность. Правее по-над берегом вытягивалась по струнке сплошная изгородь из высоких серебристых ив; несколько ив вставали наперерез лугу, будто руководили процессией, а несколько — вызывающе отбились от общества, одиноко и неловко застыв в высоких травах.

Тропинка перевела через мостик неглубокой балки, и я оказался на краю обширной прямоугольной поляны, обсаженной рядами старых берез и лип.

Слева, по кромке обрыва, высились одичалые липы, закрывали ветлужские панорамы, прятали от реки грузные, тяжелые деревянные дома галибихинских владельцев. Этих дач-теремов было четыре; все они, заколоченные, обращенные к полянам парка, украшались грубоватыми широкими наличниками, резными карнизами, а два последних — с открытыми верандочками второго этажа. Барский дом с глубокой нишей в стене белел за огородом, заглушенным наглым борщевиком. Я обошел голые комнаты. Кое-где валялся хлам живших здесь рабочих; на втором этаже стояли пустые кровати. Отсюда, из окна, особенно величествен был гигантский занавес вызолоченных вечерним солнцем древних лип, и особенно жалкими казались низенькие хозяйские постройки, охваченные скучными зарослями.

По парку то тут, то там вырастали великаны — кедр, огромная, небогатая хвоей сосна, раскидистая лиственница, величественный серебристый тополь, боярышник, барбарис, рябина и чаще всего, как обычно в старинных парках, березы и липы, чуткие вестники осени. Липы, покрывшись серыми и золотыми пятнами, плавно опускали растопыренные ветви, словно стряхивали дождевые капли; а березы становились все более сквозными: словно листва и не нужна была уже им, а так — лишь бы что-то светлело…

За ручьем — там, где липы давали тускло-золотой занавес, и за барским домом, где они собирались тесным кругом, — парк завершался.

Я спустился на луг и прошел к веренице ив, насаженных когда-то школьниками для укрепления оврага. С берега парк, протянувшийся по горке, был еще заманчивей; он выставлял по очереди березы-липы, лиственницу, череду темно-зеленых сосен, остроконечную ель… А река — давно успокоилась, стала нежна, как-то ни о чем задумчива и вызывала на мечтания… И неподвижный, законченный, словно на картине, левый берег и создан был только, чтобы служить ей многоярусной декорацией: от серых, намытых рекой песков отступали друг за друга сплошные покровы ивняка, узкий подлесок ольшаников и загадочные сосново-березовые гущи.

Глядя на эту картину, я удивлялся: почему на Ветлуге было так мало дворянских усадеб? И самим основателям Галибихи, Н.В. Левашеву и А.И. Дельвигу, жить здесь долго не пришлось; Валерий Левашев да Николай Толстой были в этих краях едва ли не единственными помещиками…

Сын бывшего нижегородского вице-губернатора Николай Сергеевич Толстой (троюродный брат великого писателя) впервые приехал в Богородское в 1839 году вместе со своей сестрой Александрой Сергеевной, подругой Лидии и Эмилии. Позади у него была школа гвардейских подпрапорщиков и недол-

гая служба в лейб-гвардии Волынском полку, стоявшем в Кронштадте (рвения к службе Толстой не проявил). За жениха Лидии Николай Васильевич гостя признавать не желал — по причине невысоких умственных достоинств и плохого характера Толстого. Дельвиг свидетельствовал: Николай Сергеевич имел обыкновение длинно говорить («заговаривал» слушателя), отличался узким кругозором, во время игры с Николаем Васильевичем в шахматы постоянно устраивал ссоры; женщин не любил и «не придавал никакой важности брачному союзу». Тем не менее в мае 1840 года в Богородском была сыграна свадьба — как ни странно, с согласия Николая Васильевича. Если верить Дельвигу, Толстой рассчитывал увеличить свои доходы благодаря имению Лидии Николаевны. И ему это со временем удалось.

Толстые поселились в Галибихе, продолжая неоконченное при Дельвиге строительство; но вследствие очередной ссоры с тестем Николай Сергеевич лишился доверенности на управление имением. Супруги переехали в Княгининский уезд, в имение матери Толстого; с обоими Николай Васильевич всяческие отношения прервал… Только после смерти Левашева-старшего они вернулись в Галибиху. Тогда и проявились дарования Николая Васильевича как незаурядного хозяйственника: он занялся выращиванием полевых культур, размолом зерна, торговлей; в Москве стали выходить его статьи и книги по хозяйству Макарьевского уезда. Заняв пост первого председателя земской управы, Толстой выделил средства на постройку больницы в селе Воскресенском (справедливости ради нужно сказать, что четырьмя годами ранее — в 1866 году — близ Галибихи, в деревне Бесходарное, с помощью ежегодных 120-рублевых пожертвований Ольги Степановны Левашевой было построено земское училище, спустя 8 лет переведенное в село Докукино, в новое здание). В одной из своих книг — «Заволжская часть Макарьевского уезда Нижегородской губернии», изданной Москов-ским университетом в 1852 году, Толстой с гордостью писал: «Я научил крестьян печь хлеб с половинною примесью картофеля, научил их делать муку из него, научил кормить им скотину…» В своей же усадьбе барин имел оранжерею, в которой выращивал апельсины, лимоны, виноград…

Усадебный парк, к счастью, был достаточно богат, чтобы его не успели быстро уничтожить. Во время войны пихты срубили на дрова, неведомо когда спилили фамильный дуб Левашевых, а при «Доме ученых» та же участь постигла и вязы: затемняли окна. И даже арочный мостик через ручей кому-то показался лишним: разобрали. Теперь же, когда парк и губить, кажется, некому, его глушит бесполезная упорная растительность…

Автобус на Воскресенское, как мне сказал паренек, сидевший в павильончике остановки, ушел минут десять назад. Значит, над Ветлугой я прогулял лишних десять минут? Что ж, они стоили того, чтобы 15 километров возвращаться пешком… Пройдя полдеревни, я увидел двух пожилых женщин с ведрами — они, побеседовав, уже прощались; и у той, что оставалась на месте, невысокой, седой, светлоглазой, на всякий случай удостоверился: будет ли еще автобус на Воскресенское? (Учительница говорила о «последнем» восьмичасовом не вполне уверенно: «Вообще, я живу здесь недавно».) «Будет, в девять часов, — услышал я неожиданный ответ. — Да пойдемте в дом, подождите у меня».

Дом Ираиды Леонидовны Богдановой состоял из кухоньки, спаленки и зала. В зале висел пестрый ковер; коврами расстилались и длинные половики; подоконники были украшены цветами в горшках. За окнами, прикрытыми занавесками и жалюзи, ничто не нарушало тишины, и прибытие автобуса казалось невероятным.

Мы неторопливо беседовали. Ираида Леонидовна рассказывала о своей хлопотливой и в то же время спокойной жизни в деревне: как управляется с огородом, как собирает клюкву в болотах за рекой. Я выразил восхищение Ветлугой, и Ираида Леонидовна неожиданно сказала: мой огород выходит прямо на реку, хотите посмотреть? Через темный сарай мы вышли на широкий огород; я переступил за ломаную ограду и… в одно мгновение — как и тогда, за школьным двором, — открылась река под крутым высоким обрывом… У меня едва не перехватило дыхание от красоты. Ровная линия левого берега была исполнена мягкой акварелью: пустынный лес — ивняки, ольха, березы — окрасился теплой желтизной заходящего солнца; река, словно стараясь раствориться, еле отражала легкие нежные облака; влево, к горизонту, она разливалась, уходя за поворот, и этот разлив заставлял от восторга замирать сердце. Я стоял, пока не услышал откуда-то издалека, с огорода, слабый голос: «Молодой человек, вы же не опоздайте на автобус!»

Однако, когда мы уже стояли у темной беззвучной дороги, Ираида Леонидовна вдруг предложила: «Да зачем уезжать? Я одна, сын с женой в городе живет, в общежитии. Ночевайте у меня». Я сердечно поблагодарил, да спросил: как же она так просто, доверчиво предлагает остановиться у нее незнакомцу? «Да сразу же видно по глазам — каков человек», — был ответ.

Я все же поехал в Воскресенское (за гостиницу заплачено, да и вещи там), думая: если завтра по каким-то причинам не уеду в Нижний — вернусь! Автобус прощупывал фарами темную дорогу, лишь только незнакомые, беспорядочные окошки деревни Задворки, предместья Воскресенского, кое-как осветили путь. Внезапно, как-то чуждо, полил дождь, и огоньки эти показались теперь особенно сиротливыми и неточными, — будто жизнь протекала здесь все еще при крепостном праве…

В Нижний я не уехал: тому причиной была сель-ская библиотека, в которую я немедленно хотел попасть. Вчера на двери висел замок, и это было понятно: суббота выходной, гласило объявление. Сегодня — замок висел столь же красноречиво! Впервые подойдя поближе к двери, я увидел незаметный издали листочек, извещавший о том, что в летний период — выходной и в воскресенье. Значит, возвращаюсь в Галибиху!

...Хоть и отказывалась Ираида Леонидовна от помощи, дыньки и кабаки на огороде мы собирали вместе (как она сама таскала бы их в сарай, огромные и тяжелые, словно булыжники?). Время от времени я, не в силах удержаться, выбегал на обрыв и смотрел околдованно на реку. Она была наивно светла и столь же бесконечно спокойна, как далекий небесный свод, — может быть, потому, что упали на нее малиновая полоса да алые оттенки слабеющего солнца. И совсем немудрено было, что так четко ложились по воде подробные перевертыши берегового леса, бледно-рыжего, словно изрядно полинявшая после многолетней стирки вышивка.

И потом, в сумерках, я выходил на реку и видел, как она старалась стать совсем незаметной, будто свершила все, что могла: можно устраниться. Но зачем-то она была еще нужна: ведь не зря огоньком дрожала на ней звездочка, и колыхались черные тени, подтверждая, что под обрывом вода: что же еще так бесплотно, как небо? А на небе взошла луна; но, нависнув вполоборота, она без интереса наблюдала эту картину.

…Весь сентябрь деревенская школа не работала: ученики и преподаватели по утрам отправлялись на сбор клюквы; поэтому и школьный музей не привелось мне увидеть. Но Ираида Леонидовна дала хороший совет: в деревне Звягино, в пяти километрах отсюда, живет старый краевед Николай Васильевич Плеханов, которого, бывало, приглашали в школу рассказать об истории Галибихи; «у меня в сарае велосипед; на нем ты быстро доедешь до деревни».

Утром, взглянув первым делом на синюю, эмалево-гладкую реку, я понесся в Звягино: в черте Галибихи от трассы отделялась дорога в поля, ограниченные березовыми рощами. За полями дорога спустилась в деревню Чанниково, по которой я промчался под оскорбленный лай собак, и скоро за травянистыми полями справа выглянуло своей единственной улицей Звягино. Я съехал к дому Плеханова по супесчаному короткому спуску. Хозяина дома не оказалось: он вернется из Воскресенского только к вечеру.

Деревню пересекала асфальтированная дорога, которая, согласно объяснениям Ираиды Леонидовны, должна вернуть на трассу — где-то у поворота на Богородское то самое, «левашевское» село. Следуя к трассе, за какой-то деревушкой справа у ручья внимание мое привлекли ряды старых лип, посаженных буквой П, — своего рода «зеленый зал», характерный для парков XVIII—XIX веков, — увы, заросший сорняком… Что это за место, какой барин насадил эти величественные липы? Ответ, наверное, может дать только Плеханов…

Куполки Богородской церкви показались лишь после поворотов на деревни Трифакино и Высуковка.

Церковь открылась целиком, когда, оставив позади зарастающий пруд, я взобрался на горку: схваченные сеткой окна с полукруглыми завершениями, остатки двух четырехколонных порталов (только колонны торчат!), апсида, трехъярусная колокольня, ржавая жесть куполов. По обрыву — длинные вереницы лип и берез: проехать к ним мешают бесконечные дачные дома с огородами — виновники гибели и без того небольшого парка. Что ж, Богородское и нынче не вызывает восторга, как не встречало оно восторга у Дельвига, повторно навестившего свое имение: «Меня очень поразил своим ничтожеством и бедною обстановкою господский дом… Он был выстроен на довольно высоком и крутом берегу р. Ветлуги, но около него не было не только сада, но деревца и огорода. Службы… здесь ограничивались двумя избами, из которых в одной помещалась контора по управлению имением, а в другой господская кухня и несколько дворовых людей»…

Видно, березы с липами да еще высоченный кедр у дороги — все, что уцелело от посаженного впоследствии парка. Но, к счастью, никто не смог испортить Ветлугу, простор которой я увидел за дачным участком с высокого обрыва, поросшего березами и орешником: будто большая заводь — крутой и широкий поворот реки. Участок земли с рощицей, который огибала речная петля, был похож на остров. За рекой, на лугу кто-то шахматно расставил стога.

…Ветлугой я продолжал любоваться и вернувшись в Галибиху; за этим занятием застала меня вышедшая к обрыву соседка Ираиды Леонидовны и понимающе призналась: «Вот так каждый раз и мы приходим к реке — проверить, на месте ли»…

К вечеру вдруг ударил затяжной ливень. Едва он ослаб, как я вновь помчался в Звягино — среди зажелтевших, залиловевших от светлеющего неба рощ. А поравнявшись с деревенской улицей, решил так же, как утром, аккуратно съехать по супесчаному спуску, но понял, что произошло, лишь после того, как, лежа на спине, увидел небо сквозь спицы переднего колеса: с местными почвами после дождя нужно быть куда более осторожным…

Прислонив велосипед к крыльцу, я вошел в дом: широкие сени, широкая кухня и, судя по всему, огромная комната, куда сразу удалилось семейство Плеханова (жена, дочь, внучки), не проявившее интереса к гостю. И сам Плеханов, похожий на простого сельского работягу, ничуть не удивился пришельцу издалека. Мы беседовали за чашкой чая, и я с глубоким сожалением отмечал, что на несколько лет к Николаю Васильевичу опоздал: многое он уже не мог вспомнить, путался, повторялся, искренне и беспомощно сожалея об этом… Не забыл я спросить о странной липовой посадке при деревеньке у ручья. Тут память краеведа не отказала.

— Это деревня Валявиха. Ходили слухи, что там прятались разбойники-фальшивомонетчики. А липы посадил левашевский приказчик, прозвище у него было Заборонок; дом там себе полукаменный построил. После революции первый этаж сделали школой, а приказчик ушел за Волгу, в Козьмодемьянск, заниматься лесосплавом.

...По темной дороге, насторожившейся от еще ближе, еще теснее надвинувшихся на нее черных рощ, я летел во весь опор, и где-то сбоку, очень высоко, в мутном ореоле, неподвижно висела над лесами-полями луна. А как повернул на трассу — она уже парила прямо надо мной.

Откатив велосипед, я поспешил к Ветлуге. Как вчера, отражалась в ней звездочка. Только сейчас — река будто насквозь просырела и от того стала равнодушней, холодней; казалось даже — покрылась ледяной пленкой. Последний вечер над рекой… Завтра будет — последнее утро; Ветлуга станет, как всегда по утрам, мягкой и ласковой. Смотри — не насмотришься! Так что не пойду я утром в усадьбу, решил я, не стану сокрушаться, что не в моих силах сохранить погибающий дивный парк и грузные, словно сундуки, терема. Лучше побыть наедине с Ветлугой: волшебство этой реки со времен Левашевых, Дельвигов и Толстых осталось прежним.

Ростов-на-Дону

Фотографии автора

© ЖУРНАЛ "СЛОВО", 2002

WEB-редактор Вячеслав Румянцев