Бельские просторы
|
Дорога к храму короткой не
бывает...
Есть в Подмосковье сельцо Былово. Там на холме стоит церквушка, простенькая
такая, с маковкой, выкрашенной в яркий васильковый цвет, — храм святого
Михаила. Служит в храме батюшка Василий Михайлович. И люди к нему едут не
только из ближних городов Подольска и Троицка, но аж из самой Москвы...
Почему? Это я и пыталась понять, напросившись на беседу с отцом Василием.
— Батюшка, как вы к вере пришли?
— Сложно так вот сразу ответить. Видимо, в детстве что-то в душу заронилось.
А детство у меня было нелегкое, войной обожженное. Лиха хватил вдосталь. И
голод пережил, и холод, и бомбежку. Помню, однажды зимой нужно было к
бабушке идти. Так мама нас с сестрой в белый холст каждого завернула, и мы
по снегу катились, потому что немецкие самолеты на бреющем полете всех, кого
видели, расстреливали...
— Это где же было?
Под Житомиром. Мы, можно сказать, в самое пекло угодили: нас и немцы
бомбили, и наши. Но для детей все было любопытно, все интересно. Когда немцы
ночью бомбили, они на парашютах фонари навешивали, и мы бегали на эту
иллюминацию смотреть, и как-то Бог миловал, все живы остались. В первый
класс я пошел во время оккупации и сразу же очень полюбил школу. И хотя
тетради делали из старых бумажных мешков, чернила — из спелой бузины, а в
классе сидели полуголодными (тарелочка жидкого горохового супа на большой
перемене голода не утоляла), все равно учились со старанием.
В классе у нас в уголочке были иконы. Перед уроками приходил в белой рясе
священник отец Паисий, мы читали молитвы, он всех нас благословлял, и только
после этого учительница начинала занятия. Этого отца Паисия я на всю жизнь
запомнил. Был он очень добрым человеком и нас, маленьких, всегда чем-нибудь
баловал. Помню, поднесут ему прихожане пакетик с вишнями или с какими
другими сухими фруктами, так он непременно меж нами поровну лакомство
разделит. В воскресные дни детей приводили в храм, там мы молились, а потом
вместе со взрослыми пели в хоре. Отец Паисий с амвона проповедовал, просто и
доходчиво говорил о том, как достойно переносить бедствия, сохраняя в
чистоте свою душу, о том, как жить, не впадая в уныние.
Так что веру я с детства впитывал. И отец Паисий мне навсегда запомнился.
Благодаря ему в нашей общине царил уклад спокойствия, единения и любви.
— А как после войны ваша жизнь складывалась?
— После войны жизнь резко изменилась. Образа из школы выкинули, храм
закрыли. Старушки на своих руках перенесли иконы в какую-то избушку, но и ту
закрыли. Все сломалось, все закрутилось, все перевернулось. Везде развесили
портреты Ленина и Сталина. Правда, близкие мне люди от Бога не отреклись.
Помню, по ночам у нас дома собирались мама, бабушка, соседки, приходили
монахини, занавешивали окна, зажигали лучинку или свечечку и молились пред
иконами коленопреклоненно. Ну а в школу пришли новые учителя, стали
проповедовать атеизм и с корнем вырывать из наших душ все, что было туда
заложено отцом Паисием и нашей первой учительницей, тоже глубоко верующим
человеком. Конечно, все это ломало детскую душу, но те зерна веры, которые
заронили в меня мои первые наставниками, не погибли. Доброта отца Паисия,
царствие ему небесное, его ласка, его стремление утешить каждого и помочь
каждому, создали в душе тот образ пастыря, к которому я, не осознавая этого,
начал стремиться.
А так жил, как и все. Нужно сказать, что в детстве у меня был очень хороший
голос и я мечтал певцом стать. Но в подростковом возрасте голос изменился и
о певческой карьере пришлось забыть. Закончил семь классов, работал, служил
в армии, а потом поступил в культпросветучилище на музыкальное отделение. В
ту пору я не думал о церковной стезе. Как и большинство тогдашней молодежи
верил, что “нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме”, и
хотел принять в этом деле посильное участие, например в качестве клубного
работника. Единственное, что меня смущало, почему коммунисты так рьяно
боролись с Богом.
Студенческие годы были веселые, но сердцу не было покоя, оно требовало
молитвы, и я тайком ходил в храм, хотя понимал, что если кто об этом узнает,
то беды не оберешься. Так и случилось. Уже после окончания училища, когда я
работал в Житомирском доме народного творчества и был там секретарем
комсомольской организации, меня начальство, как говорится, поймало с
поличным: я молился в кафедральном соборе. Чтобы избежать всяческих
разбирательств, я за 24 часа собрался и уехал в Донецкую область, в поселок
имени Карла Марса, что между Горловкой и Енакиево. Пошел работать на шахту,
жил в общежитии, а там бывшие зэки, мат-перемат, что я с большим трудом
выносил. Через некоторое время меня пригласили в Енакиево директором дворца
культуры. Я увлекся работой, организовывал всяческие праздники, концерты и
все у меня получалось, но душа моя скорбела, потому что мне приходилось
скрывать, что я верующий человек. И, видимо, я уже повзрослел и к тому
времени понял, что мое предназначение — быть в Храме, чтобы донести до людей
слово Божье, дабы помочь им спасти себя для вечной жизни.
Когда я еще работал в шахте, то тайком ходил в церковь, там был хороший
старичок-священник. Он меня на клиросе прятал, и я вместе со старушками пел,
отводил душу.
Этот священник и посоветовал мне подать заявление в Загорскую семинарию и
даже дал рекомендацию. Тогда мне и в голову не приходило, что в каждом
городе есть уполномоченный по делам религии. И вот в Енакиевский горком
партии приходит запрос: у вас работает такой-то во Дворце культуры?
В результате меня вызывают на ковер, говорят, вот, вас государство учило,
деньги на вас тратило, а вы нас опозорили... Короче говоря, уволили меня, и
я открыто остался работать в храме и готовиться к вступительным экзаменам.
Надежд на поступление у меня было мало: в то время в церковной среде не
очень-то жаловали людей со стороны, в семинарию по преимуществу принимали
детей священнослужителей, думаю, потому что опасались доносчиков. Тем не
менее меня приняли. Счастье мое было неописуемым. Но, такой уж я, видимо,
невезучий, что, не проучившись и года, надолго попал в больницу, а когда
вернулся в Лавру, меня взяли в оборот люди из КГБ, требовали, чтобы я стал
доносить на своих товарищей-семинаристов. И пригрозили, что если не
соглашусь, то они меня в сумасшедший дом затолкают. Психика у меня была на
таком пределе, что я испугался, что сам туда попаду, и, от греха подальше,
ушел в академический отпуск.
Так мне не дали закончить семинарии. Стал я работать по храмам, был
псаломщиком, регентом. В храме Всех Святых на Соколе познакомился с
иеромонахом Хризостомом. Он ко мне долго присматривался и, когда получил сан
епископа и кафедру в Курской и Белгородской области, предложил мне стать его
личным секретарем, рукоположил во дьякона, и я работал с ним около семи лет.
Владыка очень много доброго для меня сделал, дай ему Бог здоровья. На
несколько лет мы с ним расстались, а потом встретились. Он к тому времени
стал наместником патриарха в Литве и рукоположил меня во священника. Под его
началом я служил в Вильнюсе в кафедральном соборе. Потом вернулся в Россию.
По указу владыки Ювеналия поступил на службу в собор подмосковного города
Подольска, где был назначен ключарем, а пять лет назад предложили мне стать
настоятелем храма Святого Михаила в деревеньке Былово. Храм этот никогда не
закрывался, он намоленный, уютный. Правда, много хозяйственных проблем, газ
нужно провести, ремонт сделать, но так потихонечку все с Божьей помощью
делается.
— Батюшка, а вот как вы думаете, быть священником и быть пастырем — это одно
и то же?
— Полагаю, что не одно и то же. Пастырь — это не только человек, который
молится за спасение вашей души, это человек, может быть, единственный, к
которому каждый из вас может прийти со своей бедой, со своим горем. Можно
быть хорошим священником, можно правильно исполнять все обряды, но не быть
пастырем. Настоящий пастырь должен быть очень чутким к людям и уметь
сопереживать им.
В настоящее время в храмы пришло много молодых священников. Я их очень
уважаю. Я их всех люблю за то, что они мои единомышленники, что они в сане,
что они идут на такой подвиг, как возрождение храмов. Честь и хвала им за
это. Но не всегда они могут быть пастырями. Я не могу их за это упрекать,
потому что они мои дети по возрасту. Нет у них опыта жизни. Такой опыт
приходит с годами, и он тем ценнее, чем больше выстрадан. Мне уже много лет,
я уже половину седьмого десятка прожил и то мне подчас кажется, что я
допускаю ошибки в своем пастырьском служении. У меня был очень тяжелый путь
к моему священническому сану. Я не стремился очень рано стать пастырем, я
считал, что это страшная ответственность, потому что иногда, не поняв
человека, можно сделать что-то такое непоправимое, за что потом будешь
корить себя до смертного часа. К пастырьскому служению нужно себя готовить.
Нужно много людского горя пропустить через себя, нужно много выстрадать
самому.
Когда на фронте погиб мой брат Сережа, еще подросток, мама от горя чуть с
ума не сошла и однажды, в порыве отчаяния, сказала: “Нет Бога”. Потом она
взяла в руки Евангелие, и книга открылась на страданиях Иисуса Христа. И я
помню, как мама читала Евангелие, как она заплакала, закричала: “Господи,
что же это я! Ведь и Матерь Господа нашего страдала!”, и она упала на колени
перед иконами и исповедовала Богу, что усомнилась в нем. Эту ночь я запомнил
на всю жизнь. Кроме Сережи на фронте погибли и мамины братья, дядя Андрей и
дядя Василий, оставив один троих, другой пятерых детей. И то горе, что мне
довелось испытать в раннем детстве, сделало меня зрячим: я чувствую, когда у
человека болит душа.
Если он страдает, и я вместе с ним страдаю, и такая же боль в меня
вселяется, как и в этого человека. Если он рад, то и я радуюсь вместе с ним.
Сейчас многие пришли в священничество от хорошей жизни. Они не видели горя,
лишений, они из благополучных семей, как правило, семей священнослужителей.
Подчас эти молодые люди себя берегут, они не хотят заниматься чужими
проблемами, не хотят тратить время на пустопорожние, на их взгляд,
разговоры. И им трудно почувствовать чужое горе.
Ко мне приходят люди, у которых не складывается личная жизнь, приходят
бывшие заключенные, не нашедшие своего места в жизни, приходят ребята после
наркологического диспансера, боящиеся возвращаться в этот мир, пугаясь, что
их опять затянет, приходят солдаты и офицеры из военной части, что рядом
расположена. Приходят и душевно больные. Они иногда говорят невесть что, но
ведь их тоже надо выслушать. Больному человеку нужно выговориться,
выплакаться, тогда ему становится легко.
Когда я стал священником, я попросил у Бога: Господи, говорю, помоги мне
никогда никому ни в чем не отказывать. Вот такой я дал обет. Занят ли я,
больной ли я, если человек пришел, я должен его принять, должен выслушать,
должен с ним выстрадать его боль.
Постоянно соприкасаясь с человеческим горем, я порой сильно устаю. Когда мне
хочется побыть одному, я закрываюсь на день, на два, на три, зажигаю
свечечку и молюсь, прихожу в себя. И как только сил набираюсь, опять иду к
людям, в это море житейское. Была такая старинная песня, ее еще моя бабушка
пела: “Житейское море играет волнами, и радость и горе всегда перед нами,
сегодня ты весел, пируешь роскошно, а воле господней узнать невозможно”. Мы
не знаем, что с каждым из нас может случиться завтра. Было у меня в жизни
одно назидание. Когда я учился в культпросветучилище, я снимал комнату у
одной очень интеллигентной пожилой женщины. Звали ее Ольга Игнатьевна. Она
меня, деревенского парнишку, царствие ей небесное, учила уму разуму. И
случилось, что она поссорилась со своей соседкой. Соседка жила с мужем, они
выпивали. Но это, как говорится, их проблемы. Так, стало быть, они
поссорились, а вечером соседка умерла. Как же убивалась Ольга Игнатьевна,
как корила себя за то, не успела с ней помириться! И тогда я на всю жизнь
запомнил, что нам надо идти по стопам Господа нашего Иисуса Христа, следуя
евангельскому изречению: “Гневайтесь, но не согрешайте. Будьте как дети, они
за день десять раз подерутся и десять раз помирятся. Солнце не зайдет во
гневе вашем, потому что мы не знаем, встанем мы утром или не встанем”. И вот
это самое главное. Как-то пришла ко мне молодая пара, просят с ними
побеседовать, а я был после службы до такой степени больной и усталый, что
говорю, простите, но я не могу. Придите в другой раз. Разоблачаюсь в алтаре,
а окна выходят на дорогу, и вижу — они стоят у ограды и не уходят, и
чувствую, что у них беда. И мне так стыдно стало: они приехали ко мне и
никакой помощи от меня не получили. Возле меня был мальчик, он прислуживал
мне в алтаре. Я ему кричу: “Всеволод, беги, беги быстро, зови их обратно”.
Вернулись они, мы сели на скамеечку у храма, я облегченно вздохнул и
мысленно сказал: “Господи, что же я сделал, я же чуть не отослал их, я же
чуть не нарушил свой обет. И поклялся никогда так больше не делать.
— Батюшка, вам постоянно приходится совершать таинства причащения,
освящения, отпевания. Не вырабатывается ли такого, скажем, профессионального
автоматизма?
— Я очень часто говорю молодым пастырям, что нам не надо уподобляться
слесарям из жэка, который пришел, гайку подвинтил, трубу подкрутил, его
чем-то там отблагодарили, он сказал “спасибо” и ушел. Мы же священники. Мы
же должны достучаться до души человека. Я с больным и час и два просижу,
чтобы вышел он из своей замкнутости, чтобы проникся чувством, что я причащаю
его телом и кровью Господней. Это же живой человек. Его надо так настроить,
чтобы он улыбался, чтобы он радость почувствовал, чтобы у него был прилив
сил, чтобы у него не угасла надежда, что Господь ему поможет и он встанет с
одра болезни. А это требует много эмоций, много энергии. Того, кто обречен,
я стараюсь обласкать и утешить, и мы вместе с ним вдосталь поплачем, но я
уйду только после того, когда почувствую, что ему хорошо на душе.
— Вам исповедуют много всего темного, грязного, того, что человек не смеет
сказать никому другому. Скажите, от знания человеческих пороков у вас не
прибавляется грусти?
— Нет, не прибавляется. Я стараюсь каждого человека понять. Однажды ко мне в
храм пришел молодой мужчина с окровавленным ножом в руках и исповедовал мне,
что он убил своего друга. Мне даже стало страшно: человек в таком
возбужденном состоянии, что ему ничего нельзя сказать поперек, ведь он
запросто может замахнуться этим самым ножом и с криком: “А-а, ты не хочешь
мне отпустить грехи. Вот тебе...”, вколоть его в меня. Я, насколько мог
спокойно, говорю: “Деточка, да откуда ты взял, что убил его? Ты его, скорее
всего, ранил, и его скорая помощь взяла. Давай, позвоним, все узнаем, и уж
дальше ты мне расскажешь, почему и как все произошло”. Ну, позвонили,
выяснили, что, действительно, не убил, а только ранил. Потом он начал мне
рассказывать свою историю и стал понемножку в себя приходить. А я всю его
злую энергию через себя пропускаю, и от этой волны негативных эмоций мне
дурно становится. Так мы поговорили. Через некоторое время друг его вышел из
больницы, я их потом помирил, и сейчас они оба ко мне приходят на исповедь.
В связи с этим вот что хочу сказать. В старое время священник был духовником
семьи. Он знал все. Случится, в семье настолько заходят в тупик отношения,
что никто их распутать не может. А духовник придет, всех выслушает, всех
успокоит, и все как-то устроится. Священник, это своего рода скорая помощь
для души человека. Да и не только для души. У меня были случаи, когда
нервные больные из рук врача таблетку не хотели брать, а батюшка пришел,
благословил таблеточку, они ее с руки батюшки и примут. Тоже большое дело.
— Скажите, вы все 24 часа в сутки ощущаете себя священнослужителем?
— Знаете, наша профессия чем-то схожа с профессией врача, ведь врач даже не
на службе, по клятве Гиппократа, должен оказать медицинскую помощь всем, кто
в ней нуждается. Так и мы. Даже не будучи в храме, не будучи при исполнении
своих обязанностей, мы должны не забывать о своем послушании. А в остальном,
мы такие же люди. Со своими болячками и хворями, со своими недостатками и
слабостями. Только судить нас потом будут другим судом...
— Батюшка, вот вас взяли, например, и пригласили освятить какие-то роскошные
хоромы, а вы наверное знаете, что эти хоромы нечестным путем приобретены, а
то и преступлением. Не испытываете ли вы нравственное неудобство, когда
освящаете, то, что добыто грехом?
— Понимаете, не мне судить. Ведь на все воля Божья. Случается, я в храме
отпеваю человека и знаю, что при жизни своей он был преступником. Но я
молюсь о его душе, как молюсь о душе каждого. Но бывает так, что богатое
пожертвование обжигает мне руку. И я порой не доношу его ни до храма, ни до
дома своего. Я отдаю его нуждающимся и думаю при этом так: “Господь мне это
пожертвование дал. Как оно пришло к тому человеку, Бог его рассудит, а я его
отдал бедному, может он помолится за богатого, и Господь богатого на путь
наставит”.
Я не могу власть Божию взять на себя. Я все понимаю, но я слуга Божий и
поступаю так, как мне саном моим поступать велено.
— Если богатый и бедный одновременно позвали вас к себе в дом, к кому вы
прежде пойдете?
— К тому, кому я в это время больше нужен. Я прихожу и в богатые дома, и в
бедные. Но в бедные чаще, потому что время у нас такое, что до бедных людей
в нашем обществе никому нет дела. А они нуждаются в утешении. И я им это
утешение несу... Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
