|
Алла УРАЛОВА
СОБЛАЗНИТЕЛЬНАЯ ЖЕНЩИНА
(Главы из романа)
 Сверкая,
как новогодняя елка, Лина стояла у накрытого банкетного стола и придирчиво
оглядывала его: вроде бы все в порядке – хрусталь, фирменные тарелки, белые
салфетки. Рядом с ней угодливо изгибался официант и в сотый раз перечислял
заранее оговоренные блюда и напитки и очередность их подачи на стол. В
дверях появился вальяжный метрдотель в смокинге:
- Все в порядке, Лина Марковна? – бросил он мимоходом.
- Да, спасибо. Только, Игорь Юрьевич, распорядитесь, пожалуйста, чтобы цветы
по мере вручения сразу забирали и ставили в вазы, и еще: вот здесь хорошо бы
поставить столик для подарков.
Игорь Юрьевич сделал легкое движение бровями, и официант умчался за столиком
и вазами.
-Ах, Игорь Юрьевич, я так волнуюсь, люди придут важные, не ударить бы в
грязь лицом.
-Все будет нормально, Лина Марковна, не беспокойтесь, обслужим по высшему
разряду, – метр фамильярно похлопал ее по руке и прошествовал дальше. «Мы-то
не ударим – подумал он – а вот ты … Новая русская тумба!»
В своем золотом платье, сшитом на заказ в доме моделей и, как
всегда,неудачно, Лина выглядела вышедшей в тираж опереточной
дивой. Платье было роскошное и вместе с тем вульгарное. От него
веяло дорогим шиком новорусских нуворишей и мишурой варьете. К несчастью,
Лина обнаружила это уже в ресторане, и исправлять что-либо было поздно.
Странно, когда она шила это платье, ей казалось, что она будет похожа на
всемирно известную оперную примадонну. Лина видела ее фото в журнале. На
приеме по случаю своего дня рожденья примадонна была именно в золотом
платье. И Лина к своему юбилею решила сшить такое же. Закройщица
добросовестно скопировала фасон, подобрали материал и на тебе… Если
примадонна в своем золотом наряде смотрелась по-королевски величественно, то
Лина походила на ярко начищенный медный самовар.
Вкуса у Лины не было никакого. К тому же она обладала нестандартной фигурой,
в которой превалировал большой бюст. Найти на себя что-то приличное в
магазинах ей было сложно, и потому она с юных лет шила в дорогих ателье.
Предпочтение отдавала тканям яркой расцветки с люрексом. Сшитые туалеты Лине
катастрофически не шли, но это обнаруживалось почему-то только дома, когда
за пошив уже было заплачено и немало. В молодости, после очередной неудачи
Лина зазывала подруг и пыталась им продать свежесшитый шедевр. Иногда это
удавалось, и тогда на вырученные деньги шилось очередное пестрое и дорогое
уродство.
Вздохнув, Лина критически осмотрела себя в зеркале. Да, фигура не
вдохновляет: ползет и ползет вширь, никакие диеты не помогают. Хотя, если не
становиться боком и втянуть в себя живот, можно обрисовать талию.
- Хорошо, что у меня такая объемистая грудь. При таком бюсте талия будет
всегда.
Лина опустила взгляд ниже. Плавная линия бедра все еще притягивает взгляды
мужчин. Она незаметно качнула бедром. Волнующий изгиб обозначился резче.
Удовлетворенно кивнув, Лина перевела взгляд выше. Лицезрение бюста ее
удовлетворило еще больше – грудь стояла торчком и выдавалась вперед.
Лина подняла взгляд еще выше и задержала его на лице. Нет, она еще ничего.
Прическа в порядке. Несмотря на февральскую вьюгу и холодный ветер с Невы
укладку удалось сберечь. Седина аккуратно закрашена На щеках играет ее
естественный здоровый румянец, синие глаза блестят, куражу хоть отбавляй.
Еще не вечер, далеко не вечер!
Свой полувековой юбилей доктор психологии, профессор Лина Марковна
Ракчеева-Кандель решила отметить с размахом. Можно было бы сделать это в
Берлине, где она чаще всего жила в последние годы, но ей захотелось
отпраздновать дома, в Петербурге. Ну не могла она долго обходиться без этого
города, без его туманов и ветров, без призрачного шпиля Петропавловки и
молочно-белых статуй Летнего сада, без Невских просторов и разводных мостов.
Она родилась в этом городе, впитала его всем своим существом, и, где бы она
теперь не жила, неизменно возвращалась к нему и припадала к своим истокам,
как Антей к земле.
Местом торжества была выбрана недосягаемая когда-то Астория». Теперь Лина
могла себе это позволить. Гостей она пригласила немного – человек пятьдесят
влиятельных и полезных людей. С большинством из них ее связывали давние узы
– деловые, дружеские или любовные. Лина Марковна умела сохранять связи с
нужными людьми даже тогда, когда дела, дружба или любовь сходили на нет.
Из родственников были приглашены только самые близкие, для прочих стол будет
сервирован завтра дома. Лина поискала глазами мать. Анна Федоровна скромно
стояла в уголке зала и тихо переговаривалась с Галинкой и ее мужем. Они явно
не вписывались в блестящий список Лининых гостей, но не пригласить мать и
сестру она не могла. Галинка была младше Лины на десять лет и всю жизнь
безоговорочно признавала ее авторитет.
Она ничем не походила на старшую сестру и была точной копией матери, то есть
обыкновенной и ничем не примечательной. «Настоящая серая мышь, - в который
раз подумала о ней Лина, - а ее Павлик… Это же надо было так расстараться,
чтобы найти такого увальня. Наверное, весь Петербург перевернула. Лопух, как
есть лопух».
Впрочем, Лина по-своему любила сестру и вполне дружелюбно относилась к ее
мужу, славному малому, улыбчивому и незлобивому. С матерью у нее отношения
были сложные, но в последние годы они как будто наладились. Во всяком
случае, Анна Федоровна перестала поджимать губы и молча осуждать ее, а Лина,
приобретя с годами жизненный опыт, стала лучше понимать мать и ее поступки.
Она подошла к Анне Федоровне и перепоручила ей надзор за официантами и
столом, а сама переместилась поближе к дверям. Сейчас начнут приходить
гости. Как хозяйка и виновница торжества она должна их встречать у входа в
банкетный зал. Первыми прибыли Лева и Гера. Оба уже подшофе. Муж и брат
давно отлично спелись. Каждый держал в руках по букету.
Лева молча приложился к руке жены и нетвердым шагом направился в зал. Гера,
напротив, шумно расцеловал ее в обе щеки и
громогласно заявил:
- Линочка, я специально прилетел из Америки, чтобы поздравить тебя с
юбилеем!
Затем, наклонившись к уху сестры и обдав ее парами виски, доверительно
шепнул:
- Ничего тебя не берет, Линка, ей-Богу.
«Интересно, - подумала Лина, - зачем он на самом деле приехал? Неужели для
очередного кутежа с бабами? Никак не угомонится, кошак. Наверняка, потом
опять денег будет просить».
Она покосилась на Геру. Брат подошел к Леве, и вместе они двинулись к бару с
явным намерением продолжить дегустацию крепких напитков. Досадливо дернув
плечом, Лина отвернулась:
«Хороша парочка, нечего сказать».
К Гере она не испытывала особенно нежных чувств. Он был ее сводным братом, и
впервые они увиделись уже взрослыми людьми на похоронах отца.
ИНТЕЛЛИГЕНТНЫЙ МАЛЬЧИК
Родители Лины познакомились на концерте хора Свешникова в Капелле. Марик
Кандель, студент дирижерского факультета консерватории, был там
завсегдатаем, но как попала туда нормировщица турбинного завода Анечка – так
и осталось загадкой. Судьба уготовила им места рядом. В антракте Марик,
желая пообщаться, спросил соседку:
- Как вам понравилось исполнение? Вы не находите, что в «Агнус Деи»
Свешников сильно изменил первоначальную аранжировку и тем самым исказил
замысел автора?
- Я не знаю, - застенчиво пролепетала Анечка, - я здесь в первый раз.
- Вот как? То-то я вас никогда не видел, а я здесь часто бываю. Вы учитесь
или работаете?
- Работаю, нормировщицей на заводе.
Марик с любопытством посмотрел на соседку. Он еще ни разу в жизни близко не
общался с представителями рабочего класса. «А девочка - ничего себе,
складненькая, можно и приударить», - подумал он и не стал откладывать дело в
долгий ящик.
- Позвольте представиться: Марк, студент консерватории, будущий дирижер, а
вас зовут …
- Аня.
- У вас чудесное имя, и очень вам идет.
- Правда? – засветилась Анечка.
Жгучий брюнет демонического вида произвел неизгладимое впечатление на
скромную, тихую девушку, а ему, признанному консерваторскому ловеласу,
польстило ее безыскусное восхищение его персоной.
- Вы позволите проводить вас домой? – церемонно спросил он после концерта.
- Я не знаю, - засмущалась Анечка.
- Где вы живете? – спросил Марик и элегантно подал девушке пальто, чем
смутил ее еще больше.
- Здесь, рядом, на Герцена, - Анечка стала совсем пунцовой.
«Слава богу, не надо ехать на другой конец города, – подумал
кавалер».
По дороге Марик вовсю распустил хвост и разглагольствовал о высоком
искусстве. Он сыпал великими именами, дирижировал воображаемым оркестром и
даже пел:
- О, дайте, дайте мне свободу! Я свой позор сумею искупить!
Он совершенно вскружил голову девушке. Перед Анечкой открылся мир, о котором
она даже не подозревала. В этом мире не было серых будней, коммуналок,
пьянства и матерщины. Там сияли златые чертоги, возносились ввысь легкие
купола, и большой симфонический оркестр играл упоительную музыку. В центре
этого великолепия стоял кудрявый брюнет с профилем римских императоров,
огненным взором и томным голосом.
Упоенный собой и своей легкой победой, Марик назначил Анечке свидание в
воскресенье в полдень у входа в Эрмитаж. Она пришла на четверть часа раньше
и покорно ждала его на улице, замерзая в своем куцем пальтишке. При виде
спешащего к ней Марика Анечку кинуло в жар, на щеках расцвел румянец, а
глаза засветились.
«Да она просто красавица, - обрадовался студент, – повезло мне перехватить
ее, пока другие не расчухали».
Он подхватил девушку под руку и потащил во дворец. Эстетическое воспитание
Анечки продолжилось. Марик водил ее по залам музея и лучше всякого
экскурсовода рассказывал об истории Эрмитажа, его коллекциях, картинах и
скульптурах.
- Сколько же вы всего знаете, - восторженно вздыхала Анечка.
- Может быть, перейдем на «ты»? К чему эти церемонии?
- Я не знаю, - девушка смущенно улыбнулась.
- Скажи мне: «Марик, ты».
- Ты, - неуверенно произнесла Анечка и радостно выдохнула,
- Ма-а-рик.
Марик Кандель вырос в интеллигентной семье. Его папа играл на скрипке в
Кировском театре оперы и балета, а мама была известным концертмейстером.
Числилась она в штате филармонии, но по сути дела была свободным художником.
Знаменитые певцы умоляли Марию Павловну хотя бы разок прорепетировать с
ними, не говоря уж о том, чтобы просить ее проаккомпанировать
на сольных концертах. Заполучить «Марью» на концерт – означало половину
успеха. Она обладала идеальным до болезненности
слухом и особой чувствительностью к звучанию голосов. Работать с ней было
трудно – Мария Павловна была резка и могла прямо и нелицеприятно высказать
все, что думала, любому народному артисту и лауреату, но зато это была такая
школа для вокалистов, что они всеми правдами и неправдами набивались к
«Марье» на репетиции.
С детства Марика окружала музыка. Мама постоянно с кем-то репетировала.
Рулады теноров, басов и сопрано прерывались
ее резкими пронзительными замечаниями и нередко слезами нервных певиц.
- Нет, нет и нет! Что вы кричите, как ощипанная курица? Нежнее. Здесь же
анданте кантабиле, аморозо. Не забывайте, что вы поете арию влюбленной
девушки, а не старой похотливой кошки. Почувствуйте в себе это, ну,
вспомните свою молодость, наконец.
- Вы, вы … Как вы смеете… Я – народная артистка, лауреат…
- Тем более стыдно петь, как мартовская драная кошка. Народная артистка
разражалась истерическими рыданиями. Ненавистная «Марья» поворачивалась
спиной к роялю и немигающим взором смотрела в окно. В комнате зависала
напряженная тишина, нарушаемая лишь обиженными всхлипываниями лауреата
Государственной премии. Когда тишина устанавливалась полная, Мария Павловна
снова поворачивалась к роялю и ровным голосом говорила:
- Продолжим.
С концертов мама обычно возвращалась поздно, с огромными букетами цветов и
солидными гонорарами в конверте. Певцы, еще вчера люто ее ненавидевшие,
подвозили ее на машине, народные артисты целовали ей руки:
- Мария Павловна, дорогая! Если бы не вы… Половина сегодняшнего успеха, да
что там, две трети принадлежат вам! Вы – мой ангел-хранитель!
Мама была основной кормилицей в семье. Папа тихонько поигрывал на своей
скрипочке третьи партии в оркестре и получал сущие гроши. К примату жены
Иосиф Абелевич относился с терпением и пониманием.
Своего единственного сына Марика чета Троицкой-Кандель, естественно, с
детства учила музыке, сначала на скрипке, потом на фортепиано. Когда к
окончанию школы выяснилось, что задатков великого музыканта у него нет, мама
решила, что Марику следует поступать на дирижерский факультет.
- С твоей демонической внешностью ты будешь смотреться за пультом, как
молодой Берлиоз.
Марик не стал спорить. Он привык, что всем в семье заправляет мама.
В консерваторию он поступил легко и просто - Марию Павловну Троицкую знали
все преподаватели, и ей даже не понадобилось кого-то просить о протекции. С
грозной «Марьей» предпочитали не ссориться, тем более, что ее сын был вовсе
не бездарен и хорошо подготовлен мамой к вступительным экзаменам.
Учился Марик с удовольствием. Ему нравилось разбирать музыкальные партитуры,
репетировать с певцами и студенческим оркестром. Девочки просто млели, когда
Марик подходил к пульту, отвешивал изящный поклон публике, откидывал со лба
волосы, поднимал дирижерскую палочку и артистически
взмахивал руками. За пультом он смотрелся очень эффектно. Поклонницы,
которые у него появились еще в студенческие годы, больше были заняты им, чем
его музыкальными изысками. Марк Кандель казался им живым воплощением
исполняемого произведения, чем-то вроде иллюстрации партитуры.
- Не без способностей молодой человек, не без способностей, - говорили о нем
преподаватели. - Его интерпретации не то чтобы оригинальны, но музыкально
грамотны, красивы и грациозны. Однако ему не стоит разбрасываться.
Марик и сам понимал, что не всякий композитор ему по плечу. Мощь Бетховена
ему не одолеть и глубину Чайковского не постигнуть, а потому, по совету
матери, он ограничивался композиторами XVIII века и романтиками первой
половины XIX. Вивальди, Моцарт и Вебер удавались ему лучше всего.
Помимо занятий музыкой Марик много читал, умел интересно рассказывать и
крутил романы напропалую. Круг его увлечений был довольно однообразен –
дочери друзей дома и студентки консерватории. Девочки его круга были
начитанны и образованны, но предсказуемы, а потому скучны и малоинтересны.
Анечка оказалась неизведанным блюдом. О рабочем классе Марик имел самое
смутное представление. Девушка своими непосредственными рассказами высветила
ему и эту сторону жизни.
- Оказывается в Ленинграде есть огромные заводы, на которых работает по
несколько тысяч человек, - восторгался он перед приятелями.
- Ага, они выпускают что-то очень важное и нужное для страны, без чего она
не могла бы быть такой великой и мощной, - иронизировали они.
Добродушный Марик отмахивался и продолжал с увлечением ухаживать за Анечкой.
Его занимали ее незатейливые истории. На фоне трудовых свершений,
происходили маленькие житейские драмы, как то: Василий Петрович, старый
потомственный рабочий, занемог, и теперь его заменяет веселый вихрастый
Валька.
- Слесарь он неплохой, но часто выпивает и все время подшучивает надо мной.
А Лида – она моя лучшая подруга - собирается замуж за хорошего парня. Я так
рада за нее. А Верка уже по третьему разу беременна и все неизвестно от
кого. Она такая бесшабашная.
Марик умилялся и целовал девушку. Он продолжал заниматься ее образованием,
водил ее по ленинградским музеям и театрам, в консерваторию и филармонию,
убеждал поступать в институт. Анечка соглашалась со всем, что он говорил.
Конечно, она поступит в институт, выучится и получит диплом. Она научится
понимать Матисса, без скуки слушать «Бориса Годунова», прочтет много-много
книг и станет очень умной, такой, как Марик и его друзья.
Очень скоро влюбчивому студенту показалось, что вот пришло, наконец,
единственное и неповторимое. Он даже представил Анечку родителям. Она
страшно оробела перед такими важными особами, но папа и мама Марика
отнеслись к ней вполне доброжелательно. Анечке у них очень понравилось.
Именно таким она и представляла себе мир своего возлюбленного – большая
квартира, старинная мебель, огромный черный рояль и книги, книги, книги… Его
родители ей понравились тоже: добрый папа и строгая мама соответствовали ее
представлениям о том, какими должны быть идеальные родители. Ей казалось,
что и
они к ней относятся дружелюбно.
Марик нечасто приглашал ее к себе, но, когда это происходило, ее всегда
принимали радушно. Анечке не приходило в голову, что в глазах Марии Павловны
она была одной из многих, милой девочкой, за которой в данный момент
ухаживает ее сын.
Сколько их уже было и сколько еще будет! Мальчик должен перебеситься.
Сообщение о том, что Марик собирается жениться, произвело эффект
разорвавшейся бомбы.
- На ком это, позволь узнать? – холодно полюбопытствовала мама.
- На Ане, ты ее знаешь
- А что? Чудесная девочка, - вклинился было в разговор папа, но, увидев
выражение лица супруги, замолчал.
- На этой аферистке? – продолжила мама.
- Почему аферистке? – взвился Марик.
- Ты что, совсем дурак или так влюбился, что потерял голову? Она же метит на
нашу квартиру!
- Да что ты выдумываешь! Она не такая!
- Все они поначалу не такие, а потом пропишется, родит ребенка и потребует
раздела квартиры.
- Мама, ну почему ты всегда и во всем видишь только плохое?
- Поживешь с мое - тогда узнаешь. И потом она не из нашего круга. Что у вас
общего? У нее даже нет высшего образования.
- Она поступит в институт, она умная. Знаешь, как она меня слушает?
- Собака тоже слушает своего хозяина и тоже умная. Никогда я не дам согласия
на ваш брак. Никогда! Ты загубишь себя. Она тебе не пара.
Мамин запрет был категоричным, однако Марик презрел его. Впервые в жизни он
взбунтовался против маминого диктата. Потом он и сам не мог сказать, что
больше двигало им – любовь к девушке или желание вырваться из-под маминой
опеки. Втихаря Марик взял свой паспорт и, не уведомив родителей, расписался
с Анечкой. Папа, увидев штамп ЗАГСа, бросился, было, поздравлять молодых,
но, посмотрев на жену, быстро осекся и побежал на кухню за водой.
Мария Павловна побледнела, прижала руку к сердцу и молча опустилась в
кресло. Иосиф Абелевич подскочил к ней с лекарством и стаканом воды. Она
выпила принесенные мужем капли и процедила сквозь зубы:
- Раз ты такой самостоятельный, то собирай свои вещи и живи самостоятельно.
- Маша … – подал голос Иосиф Абелевич.
- Мама … – попытался оправдаться Марик.
Мария Павловна немигающим взором смотрела в окно. Анечка испуганно моргала
глазками и не решалась войти в комнату. Марик посмотрел на жену, потом на
мать и направился в свою комнату собирать вещи. У порога он сказал:
- За партитурами я зайду позже.
- Когда тебе станет невмоготу та жизнь, на которую ты себя обрекаешь, можешь
вернуться, – сказала мать.
Удрученные молодые побрели к Анечке на Герцена. Она вместе с матерью жила в
квартире, ставшей после революции коммунальной. Ракчеевы, мать и дочь,
занимали одну большую комнату с лепным потолком, дубовым паркетом,
неработающим камином и огромным зеркалом над ним в красивой золоченой резной
раме - бывшую гостиную.
Анечкина мать работала на том же заводе, что и дочь. Мужа она потеряла на
войне, чудом с дочерью выжила в блокаду и теперь все время болела.
- Не в такие руки я думала отдать свою кровиночку. Он же барчук, - говорила
она на кухне соседям.
- Ничего не поделаешь, судьба, - сочувствовали ей обитатели коммуналки.
Поначалу они встретили Марика враждебно – лишний человек в местах общего
пользования, но потом смирились, а после и подружились с интеллигентным
мальчиком из образованной семьи. Даже баронесса Варвара Николаевна Свицкая,
дочь бывших хозяев квартиры, одобрила его:
- Видно, что молодой человек воспитывался в культурной интеллигентной семье,
но вам, Аня, он не пара.
- Почему? – расстроилась Анечка.
- Сами скоро поймете.
Свадьбу молодожены все-таки справили. Пришли Анечкины подруги и друзья
Марика. За счастье молодых была распита не одна бутылка. У соседей одолжили
патефон и танцевали, а потом пошли в белую ночь гулять по городу. Молодые
вернулись под утро, когда Анечкина мать собиралась на завод в первую смену.
Она постелила им на диване и ушла. Марик, не долго думая, приступил к
активным действиям, и был приятно удивлен, обнаружив, что у Анечки он
первый. Уже засыпая, он обнял ее и сказал:
- Ты – моя единственная любовь, навсегда.
Прильнув к нему, Анечка тихонько плакала и думала:
«Как он любит меня! Как я люблю его! Какое счастье, что я пошла тогда на
этот концерт. У нас все будет хорошо, - в полусне шептала она. - Обязательно
поступлю в институт и получу высшее образование. Надо спросить Марика, в
какой поступать».
Жизнь казалась такой безоблачной. Но облака набежали быстро. Никогда не
живший в коммунальной квартире, Марик с трудом привыкал к тому, что ванной
надо пользоваться по расписанию, туалет по утрам нельзя занимать надолго,
что в кухне стоят пять столиков и готовить еду надо по очереди. Присутствие
тещи тоже стесняло его.
- Старик, похоже, ты влип, - похохатывали приятели. - При наличии тещи
нечего и думать об интимной жизни. Приноравливайся под ее рабочий режим и
люби свою жену посменно.
Еще одним неудобством была полная невозможность заниматься дома. Марик редко
оставался один. В комнате постоянно кто-то был, то жена, то теща, то женины,
то тещины подруги. А уж когда теща отдыхала после ночной смены или болела,
то и вовсе возможности для занятий не было. Марик уходил в библиотеку или к
приятелям. Мария Павловна узнала об этом и через знакомых передала:
- Пусть приходит домой и занимается здесь.
Марик не замедлил этим воспользоваться. В отчем доме он отсыпался, отмывался
и отъедался. Несколько раз он заводил, было, разговор о переезде с женой к
родителям, но Мария Павловна ясно дала ему понять:
- Я не признавала и не признаю твою женитьбу. Ты в любой момент можешь
вернуться домой, но один, без твоей, так называемой, жены.
Анечка обижалась на мужа:
- Что за хождения к родителям в одиночку? Разве я тебе не законная жена?
Если твои родители не хотят меня видеть, то и ты не должен к ним ходить. Это
предательство!
- Аня, так нельзя! – горячился Марик. – Они – мои родители. И потом, я
учусь, я должен заниматься. Ты же видишь, что здесь это невозможно.
Теща придерживалась того же мнения, что и дочь. Скандалов она зятю не
устраивала, но атмосфера временами становилась очень напряженной. В
отсутствие тещи она разряжалась в постели, но все чаще Марик стал
задумываться о правильности сделанного им шага.
Через два месяца после женитьбы Анечка сказала, что ждет ребенка. Марик даже
не знал, как на это реагировать. Мысль о ребенке вообще не приходила ему в
голову.
- Какой может быть ребенок, когда я только на третьем курсе?
- Но что же делать, если так получилось?
- Ты подумай сама, разве можно содержать ребенка в этих условиях на мою
стипендию и ваши мизерные зарплаты? С ребенком надо повременить.
- Я не буду делать аборт.
- Да как ты не понимаешь, что мы не можем сейчас позволить себе ребенка!
- Я не буду делать аборт!
- Какая же ты тупая! – орал на беременную жену интеллигентный мальчик. - Что
ты заладила: “Не буду, не буду”. Ну и черт с тобой! Делай, что хочешь. Мне
наплевать! Но потом не жалуйся!
И судьба Лины была решена. Беременность Анечка переносила тяжело. Она сильно
располнела, распухла, лицо ее покрылось темными пятнами. В ней не осталось
никакой привлекательности. Ее тошнило, по ночам мучила изжога. О поступлении
в институт не могло быть и речи. Марик все чаще оставался ночевать у
родителей. Жена и теща обижались, семейная жизнь становилась невыносимой.
Ребенок родился вьюжной февральской ночью. Девочка была здоровенькой и
весила четыре двести.
- Как только Анька выродила такого гиганта? – удивлялась мать.
Хрупкая Анечка лежала в послеродовой палате и плакала от счастья. Она так
хотела, чтобы у нее родилась девочка. Малютка казалась ей прекрасной. Она
была синеглазой и черноволосой.
- Отсюда и ваша изжога, мамаша, что девочка родилась волосатой, - сказали
Анечке в роддоме.
Рождение дочери повергло Марика в разочарование. Он ожидал сына.
- И тут не оправдались мои надежды, - констатировал он.
Мария Павловна при известии о том, что стала бабушкой, молча пожала плечами.
Иосиф Абелевич шепотом поздравил сына.
После рождения дочери, названной Линой, жизнь в коммуналке для Марика стала
еще невыносимей.
- Ребенок по ночам плачет, по всей комнате висят мокрые пеленки, жена
совершенно перестала уделять мне внимание, а тут еще теща заболела. От всего
этого с ума можно сойти, - говорил он отцу.
- Возвращайся, мама тебя простит.
И Марик окончательно переехал к родителям. Сначала Анечка ничего не поняла –
не до этого было. Она разрывалась между ребенком и больной матерью. Потом
обиделась и ожесточилась:
- Я так любила его, а он предал меня, бросил в самый тяжелый момент. Этого я
ему не прощу никогда, - сказала она задушевной подруге Лиде.
Год Анечка прожила, как в аду. За это время она похоронила мать, устроила
Лину в ясли, вышла на работу и подала на развод. Алиментов она не просила:
- Представляешь, - говорила она Лиде, - на суде он прятал от меня глаза и
еле-еле отвечал на вопросы судьи. А после развода даже не подошел и не
спросил, как здоровье Линочки.
- Зря ты не подала на алименты.
- Мне от него ничего не нужно.
- Тебе не нужно, а ребенку…
- И ей от такого отца ничего не надо.
Марик тоже чувствовал себя обиженным.
- За все время суда она ни разу на меня не взглянула, - жаловался он отцу, -
а после того, как нас развели, молча прошла мимо. Гордая! Даже на алименты
подавать не стала.
Больше они не виделись. Аня перерегистрировала дочь на свою фамилию, здраво
рассудив, что в стране Советов лучше носить фамилию Ракчеева, чем Кандель.
Подрастая, Лина спрашивала у матери об отце. Аня не стала скрывать от дочери
правду, и у Лины сформировался малопривлекательный образ папаши. Чем старше
она становилась, тем меньше о нем думала. Время от времени ей попадались на
глаза афиши о концертах Марка Канделя, но ее это мало интересовало.
Один раз, поддавшись внезапному порыву, Лина пошла на его концерт. В
классике она разбиралась слабо и музыку слушала вполуха, но отец за пультом
ей понравился. Он вышел на сцену под упреждающие аплодисменты поклонниц,
отвесил изящный поклон публике, потом повернулся к оркестрантам, грациозным
жестом откинул волосы со лба, поднял палочку и взмахнул руками. Поклонницы
затаили дыхание. Лине показалось, что они буквально вытянулись в струнки,
чтобы не упустить ни единого движения лебединых рук маэстро. Марк Иосифович
и в самом деле был красив, очень эффектен и невероятно артистичен. Злые
языки говорили, что Кандель играет на публику, но Лина этого не знала. Она
просто любовалась отцом. Контраст между ним и матерью был очевиден.
«Странно, что они вообще поженились, - думала Лина. - Мать, конечно, ему не
пара. Что он в ней нашел? Судя по фотографиям, она и в молодости была ничем
не примечательной серой мышью. Хорошо, что я не в нее уродилась. Спасибо
папочке!»
И Лина преисполнилось гордости за самое себя.
Оркестр кончил играть. Зал взорвался аплодисментами. Неуемные поклонницы
завизжали «браво» и «бис». Марк Иосифович кланялся, улыбался, с достоинством
принимал цветы, пожимал руки и раздавал автографы. Лина хотела было подойти,
чтобы рассмотреть его поближе, но фанатки все еще продолжали штурмовать
своего кумира, и она не стала дожидаться, когда отец освободится.
«Он живет в другом мире. Стоит ли ему напоминать о себе? Приятно ли ему
будет вспомнить о женщине, которую он оставил с грудным ребенком? Мужчины не
любят чувствовать себя виноватыми, - рассуждала Лина. – Жаль, что у
родителей все так сложилось. Интересно, кем бы я была, если бы они не
разошлись?
А хорошо было бы иметь такого отца! Ладно, пусть живет, как живет. Мы были и
будем чужими».
Стороной до Лины доходили слухи, что у отца другая семья и у нее есть
сводный брат, но никаких попыток к знакомству она не предпринимала, пока не
натолкнулась в «Вечернем Ленинграде» на некролог.
Прочитав сообщение о смерти заслуженного артиста РСФСР Марка Иосифовича
Канделя, Лина почувствовала себя обязанной пойти на гражданскую панихиду в
Капеллу. Отец и в гробу был удивительно красив. Седые кудри благородно
обрамляли его бледное лицо. Заострившийся нос все еще напоминал
демонического красавца Берлиоза. Отец лежал, утопая в цветах, а вокруг
толпились безутешные поклонницы, друзья и ученики с приличествующими случаю
постными минами.
Семью отца Лина вычислила сразу. Вдова – сухонькая женщина в черном была
совершенно придавлена горем. Почему-то Лине подумалось:
«Она долго не проживет».
И, действительно, она угасла через полгода. Рядом с ней стояли Линин сводный
брат, его жена и двое маленьких детей.
Они испуганно таращили глазенки и не могли понять, что происходит. Постояв
немного, дети захныкали, и матери пришлось их увести. Тогда Лина решилась
подойти к брату.
- Вы – Герман Кандель? Я - Лина, дочь Марка Иосифовича от первого брака. Вы
обо мне, наверное, ничего не слышали?
- Нет, я о вас знаю – папа перед смертью рассказал. Спасибо, что пришли, -
он пожал ей руку.
Вместе они поехали на кладбище, потом на поминки и стали не то чтобы
дружить, но чувствовать себя родней. Они ходили друг другу в гости,
по-семейному отмечали дни рождения, иногда поверяли друг другу свои секреты.
Гера по настоянию отца окончил консерваторию – у него был приятный тенор, не
сильный, но для камерных концертов подходящий. От отца ему передалась
демоническая внешность, которую Гера еще больше усилил бородкой. Она делала
его похожим на Мефистофеля. И еще он унаследовал от родителя любовь
к женскому полу. Но, если Марк Иосифович был просто женолюбом - говорили,
что через его постель прошли многие студентки, музыкантши и певицы, - то
Герина сексуальность походила на манию. Он мысленно раздевал каждую более
или менее привлекательную женщину и вздыхал от того, что не может иметь их
всех сразу.
- Посмотри - посмотри, какая пошла, - прерывал он любой разговор при виде
заинтересовавшей его женщины, - и почему она не моя?
- Как ты при этом умудрился жениться?
- Моя жена – умная женщина. Она меня понимает и не обращает внимания на
левые заходы.
- Пока он любит всех женщин сразу, мне беспокоиться не о чем, - как-то
поделилась Герина жена с Линой.
После смерти отца и матери Гера решил, что в Советском Союзе его больше
ничего не держит, а потому надо уезжать. То было время массового исхода
евреев в землю обетованную. Гера подал документы на выезд в Израиль. Однако,
получив разрешение, доехал только до Рима. В Италии ему понравилось, и он с
удовольствием остался бы там, но в эмиграционной службе ему объяснили, что
евреев-эмигрантов из Советского Союза в Италию не приглашали, и что, если он
не желает ехать на родину предков, то может попытать счастья в Соединенных
Штатах или Канаде.
Гера подумал, посоветовался с женой и выбрал Штаты. Поскольку климат там
холоднее, чем в Израиле, он решил утеплить свою семью дубленками – их в
изобилии продавали такие же эмигранты на дешевых итальянских базарах. Денег
у Геры было в обрез, и он решил распроститься с новыми льняными простынями и
скатертями, которыми предварительно запасся в Советском Союзе. Рубль за
границей не котировался, доллары в стране советов продавались только на
“черном” рынке, золото и бриллианты вывезти было сложно. Поэтому выезжающие
из Советского Союза старались вложить свои наличные в товар, который можно
было продать на Западе. Гере сказали, что натуральный лен за границей стоит
дорого, и он закупил комплекты постельного и столового
белья. Проявив недюжинный коммерческий дар и смекалку, Гера не пошел, как
все эмигранты, на базар, а выгодно продал льняное великолепие в ближайшем
отеле. Этих денег хватило не только на дубленки, но и на первое время жизни
в Америке.
Еврейская община помогла семье обустроиться на новом месте, и скоро Герман
Кандель стал кантором Нью-Йоркской синагоги. Жена его устроилась работать
секретаршей в адвокатскую контору, дети пошли в приличную американскую
школу.
Со своими привычками Гера не расстался и в Америке. Он был готов укладывать
в постель всех женщин подряд, но с американками общий язык находился с
трудом:
- Понимаешь, Лина, они слишком независимы и меркантильны.
- А эмигрантки из Союза тебя не устраивают?
- Эти озабочены проблемами выживания. Старые мне ни к чему, а молодые в
целях полной натурализации предпочитают иметь дело с коренными янки.
- Ходи в бордели.
- Никогда! Из принципа! Платить за удовольствие, которое я доставляю
женщинам? Это они мне должны доплачивать!
Душу Гера отводил только во время нечастных наездов в Петербург. К огромному
облегчению Лины, он никогда не останавливался у нее, не потому, что не хотел
ее стеснить – Гера ничего не стеснялся, просто у приятеля было удобней. Они
вместе отрывались на полную катушку. Когда привезенные из Америки доллары
заканчивались, Гера занимал деньги у Лины, обещая выслать при первой же
возможности, но своего обещания никогда не выполнял, опасаясь расспросов
жены. Лина, впрочем, и не ждала возвращения долгов.
- Геру не исправит даже могила. Кошак, он и есть кошак, - говорила она о
брате.
Появление гостей отвлекло ее от мыслей о непутевом брате. Точная, как часы,
по лестнице поднималась баронесса Свицкая. Прическа – волосок к волоску.
Предельно простого фасона темно-синее платье сидело безукоризненно. На тощей
морщинистой шее красовались фамильные жемчуга, знакомые Лине с детства.
При виде баронессы Лина в своем платье из блестящей золотой парчи и
фианитовом колье почувствовала себя плебейкой и выскочкой. И как этой старой
грымзе удается выглядеть так аристократично, ведь родилась-то и выросла
после революции?
Вот что значит порода.
Рядом с баронессой важно шествовал такой же породистый старик.
- Наталья Борисовна - заспешила Лина навстречу обломкам России, которую мы
потеряли. - Какой приятный сюрприз!
- Кому как, – проскрипела старуха. - Ты позвала - я приехала. Что? Форсу
надо придать твоему сборищу? – Она видела Лину насквозь.
- Ну что вы, Наталья Борисовна, - заегозила Лина, - я так соскучилась по
вам.
- Ладно, чего уж там. Дворянство нынче в моде. Позволь представить тебе,
дорогая именинница, Арсения Петровича Щелыкова, столбового дворянина в …не
знаю там каком колене.
- В семнадцатом, ма шер, – подал голос столбовой дворянин.
- Возможно. Во всяком случае, фамилия его внесена в книгу дворянских родов
России. По семейным преданиям, его предок даже был фаворитом Екатерины
Великой, правда, недолго.
- Несколько месяцев. Потом светлейший князь Потемкин приревновал его и
отправил в Крым, где он и погиб в стычке с турками.
- Очень рада познакомиться с вами, – любезно проворковала Лина.
Потомок фаворита поцеловал ее руку и тоном светского льва произнес:
- С днем ангела!
- Ты уж извини, меня, старуху, - продолжила баронесса - я не могу делать
тебе дорогие подарки, не те нынче времена. Сама понимаешь, на пенсию не
очень-то разживешься. На-ка, прими.
Свицкая открыла вышитую бисером сумочку и достала оттуда опять же знакомую
Лине с детства коробочку слоновой кости. Кость давно пожелтела, бархат
обивки из голубого превратился в белесый и местами порвался, но надпись
«Фаберже» с клеймом фирмы была видна отчетливо. В коробочке лежала старинная
брошь в виде веточки с мелкими бриллиантами, половина которых давно выпала.
- Вставишь у ювелира.
- О, какая прелесть! Такой дорогой подарок. Благодарю вас, Наталья
Борисовна, - Лина потянулась к ней с поцелуем.
- Ладно, ладно, - отстранилась старуха, не терпевшая слюнявых нежностей, -
носи на здоровье. Кстати, что это на тебе надето? Прямо самовар какой-то.
Пустили Дуньку в Европу. Только, видать, Европа вкуса тебе не прибавила.
Крестница где?
- Не подошла еще. Вы проходите, пожалуйста, Наталья Борисовна.
Свицкая и Щелыков рука об руку направились в зал. Лина проводила их
умиленным взглядом. Аристократия - это солидно, это придаст значимости и ей,
и ее торжеству. Герру фон Мертингу это должно понравиться.
ОБЛОМОК ИМПЕРИИ
Свицких Лина знала с самого своего рождения. Квартира на Герцена, в
которой она жила с матерью, до революции принадлежала морскому офицеру
Николаю Модестовичу Свицкому.
Род Свицких не был особо знатен и знаменит. Он принадлежал к служилому
дворянству. Пращур Николая Модестовича Афанасий выдвинулся при Иване Грозном
и был взят в опричное войско. Особо не лютовал, вперед не лез, старался
держаться в тени и вообще довольствовался третьестепенным положением в
воинской иерархии. Поэтому он и уцелел после роспуска опричной дружины и
казней, обрушившихся на опричников, - грозный царь о нем просто позабыл.
Когда же бывший опричник все-таки попался ему на глаза, царский гнев уже
прошел, и Афанасий был причислен к свите, стал свитским. По должности он и
получил свое прозвище - Свицкий, позднее ставшее фамилией.
Второй раз Свицкие выдвинулись уже при Петре I. По велению императора
дворянский сын Федор Свицкий был направлен в Голландию для изучения
навигацкого дела. Там он выказал блестящие способности и отменное
прилежание, вследствие чего вернулся в Россию с отличным аттестатом. Штурман
Свицкий участвовал во всех главных морских сражениях со шведами, воевал
храбро и после окончания Северной войны получил чин капитана и был пожалован
в бароны. С тех пор морское дело стало фамильным занятием всех Свицких
мужского рода. Служили они честно и добросовестно, но особых богатств не
нажили, а крестьянская реформа лишила их и тех чахлых деревень, которые они
имели, так что владелец квартиры на Большой Морской Николай Модестович
Свицкий жил с семьей на одно жалованье.
Он был расстрелян при подавлении Кронштадского мятежа. Потом выяснилось, что
к восстанию барон Свицкий не был причастен. Более того, он даже сочувствовал
большевикам, но в те дни особо не разбирались. Капитана первого ранга
Николая Модестовича Свицкого поставили к стенке за принадлежность к «золотопогонному
офицерью». Неделей позже, глубокой ночью в квартиру расстрелянного барона
нагрянули чекисты. Вдова с
перепугу вышла к ним в одной ночной сорочке. Старшая дочь Варвара едва
успела накинуть на плечи матери манто. Баронессу увели, и больше ее никто не
видел. Варвара три месяца добивалась известий об арестованной, пока ей не
показали списки расстрелянных за контрреволюционную деятельность.
Дети Свицких - Варвара, ее глухонемая сестра Катя и братподросток Борис
остались одни, но ненадолго. В один из сумрачных питерских дней в квартиру
ввалились пьяные солдаты.
Начальник патруля объявил об экспроприации ценностей, награбленных у
трудового народа. Они перерыли всю квартиру, но ничего особо ценного не
нашли – баронесса Свицкая надежно спрятала те немногие золотые украшения,
что у нее были. От злости патруль перебил фамильный сервиз времен Екатерины
П,
для устрашения пострелял по картинам и забрал все наличные деньги. На другой
день пришли товарищи из домкома с ордером и экспроприировали квартиру. Детей
Свицких выбросили прямо на улицу.
Оставшись без копейки денег и жилья с сестрой-инвалидом и малолетним братом,
Варвара бросилась к оставшимся в городе знакомым. Кто-то из них надоумил ее
действовать через Красный Крест, упирая на болезнь Кати. Варвара так и
поступила. Красный Крест помог. С большим трудом Свицких удалось вселить
обратно. Поскольку к этому времени выяснилось, что капитан первого ранга
Николай Модестович Свицкий пострадал безвинно, новые власти в качестве
компенсации за расстрел разрешили его детям занять одну комнату в квартире
родителей. Ордера на другие комнаты были выданы чужим людям. После
уплотнения квартира стала коммунальной.
Гостиную с камином и зеркалом заняла горничная Свицких Ариша - будущая
бабушка Лины. В еще одну вселился швейцар Тимофеич с женой и сыном, а в
четыре других по ордеру вселили «товарищей» - две семьи с малыми детьми,
Челышевых и Васютиных. Они были родом из одной деревни и даже, кажется,
свояками.
В 1914 году Челышева и Васютина призвали в армию. Три года гниения в окопах
Первой мировой сделали доселе не помышлявших о политике крестьян ярыми
революционерами. После отречения царя свояки подались в Питер. Профессий у
них не было никаких, и на работу их не брали. Выходцы из деревни умели
только сеять хлеб и стрелять из винтовки. Первое в городе не понадобилось, а
на второе спрос был большой – милости просим в формирующуюся Красную армию и
на гражданскую войну. Но войны они хлебнули сполна и потому тихой сапой
через земляков и однополчан пристроились на работу в партийные органы.
Благодаря этому, им удалось избежать отправки на фронт.
За преданность делу революции и безупречное рабоче-крестьянское
происхождение товарищам Челышеву и Васютину доверили важное дело: они
занимались экспроприацией ценностей у буржуазии. В процессе этого грабежа
свояки и приглядели квартиру барона Свицкого. Получить ордер на вселение для
них труда не составило. Выписав из деревни жен и детей, товарищи въехали в
дом на Большой Морской.
В квартире сразу стало шумно и многолюдно. Новых соседей Варвара Свицкая
выносила с трудом. Горничная и швейцар – люди свои и давно знакомые, но
пролетарии… Для Варвары не имело значения, что Челышев и Васютины были
выходцами из деревни.
Всех, кто был за новую власть, она относила к пролетариям.
- Они заняли спальню родителей, детскую, будуар мамы и кабинет папы, -
шепотом говорила она оставшимся в России немногочисленным подругам. – Нагло,
без спроса пользуются нашими вещами, натащили своих дурно пахнущих тулупов
валенок, в прихожей поставили сундуки. Они регулярно устраивают пьянки, орут
«Вихри враждебные» и под гармонь пляшут «барыню» и «казачка». А этот
Васютин… Я его узнала. Это он был начальником патруля, который украл все
деньги и перебил фамильный екатерининский сервиз.
- Бедная Варенька, - сочувствовали подруги, – подумать только, что ей
приходится выносить.
Но помочь ей ничем не могли. Им самим приходилось несладко. Времена
наступили такие, что исчезали не только продукты и люди, исчезала отлаженная
и понятная жизнь. На страну надвинулся хаос, и в этой неразберихе главное
было - выжить. Россию населяли теперь зубастые щуки да премудрые пескари.
Недобитым буржуям приходилось жить - дрожать и умирать - дрожать.
Под натиском «пролетариев» ухоженная квартира Свицких быстро превратилась в
закопченную коммуналку. Именно тогда на кухне появилось пять столиков и
столько же примусов. Большая плита, что стояла посередине кухни, не
использовалась - не было дров. Потом ее и вовсе сломали. В туалет и ванную
по утрам стала выстраиваться очередь. Хам и плебей Васютин, однако, не желал
ждать своей очереди в ванную и, если она была занята, умывался, расставив
ноги и растопырив руки, прямо на кухне.
- Расплещет воду на полу и никогда не подотрет за собой, - раздражалась
Варвара Свицкая.
Вся ненависть к «пролетариям», убившим ее отца и мать, поднималась в ней при
виде лужицы воды под раковиной в кухне.
Вытирая пол, она с остервенением выкручивала тряпку и думала:
«Вот так бы пооткручивала головы этим хамам и плебеям».
Варваре Свицкой исполнилось двадцать шесть лет. В трехлетнем возрасте,
играя, она нечаянно выпала из окна и разбила лицо о решетку подвального
этажа. Раны Вареньке залечили, но нос навсегда остался горбатым и делал ее
похожим на ведьму. Даже живые черные глаза не спасали положение. Замужество
ей не светило. По причине некрасивости Варю не любила мать. Отец же ее жалел
и всячески баловал. Варвара была высока ростом и совершенно неженственна. У
нее были длинные, жилистые руки и ноги. Двигалась она быстро, и издалека
казалось, что при ходьбе она не ноги переставляет, а рычаги перебирает.
Варвара походила на спортсменку-баскетболистку, но в 20-е годы о баскетболе
еще никто и не слыхивал, а потому девушка не имела никакого успеха у
мужского пола. Она понимала, что на замужество ее рассчитывать нечего и в
жизни придется полагаться только на самое себя.
Варвара рано проявила самостоятельность. Уже в старших классах гимназии она
занималась репетиторством, а после работала на телеграфе. Там ее и застала
революция.
Из всех детей Свицких она одна остро переживала революционные пертрубации.
Младшая сестра, глухонемая Катя жила в каком-то своем мире, а брат Борис
стал учиться в советской школе и быстро приспособился к новому строю. Он
женился на своей однокласснице, дочери старых знакомых, тоже из бывших, и
переселился к ней. Через год у молодых родилась дочь Туся, Наталья Борисовна
Свицкая. Работал Борис в заготовительной конторе на скромной должности
счетовода и тщательно скрывал, что его отец был бароном и офицером,
расстрелянным за контрреволюционную деятельность.
Оставшиеся в коммуналке сестры жили на жалованье Варвары - она ушла с
телеграфа и стала работать секретаршей в архиве, и Катино пособие от
общества глухих.
Бывшая горничная Свицких, Линина бабушка Арина, пошла работать на завод.
Увидев ее первый раз не в белом переднике с кружевной наколкой на голове, а
в суконной юбке, полотняной кофте и ситцевом платочке, Варвара заметила:
- Совсем вы, Ариша, стали пролетаркой.
- Жить-то на что-то надо, Варвара Николаевна. На заводе паек дают.
- Тридцать сребренников, - покачала головой баронесса.
На заводе Арина познакомилась с будущим Лининым дедушкой и вышла за него
замуж. У молодых родилась дочка Анечка, мать Лины. Бабушка и дедушка были в
хороших отношениях со Свицкими. Ариша по старой памяти помогала своим бывшим
хозяевам что-то пошить, залатать, сготовить. От нее Варвара научи-
лась многим хозяйственным премудростям, пригодившимся в ее, теперь
советском, быту.
Бывший швейцар Тимофеич стал работать в домоуправлении дворником. На его
плечах лежало содержание квартиры в надлежащем порядке. Человек он был
рукастый. Свицких как бывших хозяев очень уважал и помогал, чем мог.
Со вселившимися “пролетариями” со временем установились приемлемые
отношения. Те пообтесались в городе, ликвидировали свою безграмотность,
правда, пить меньше не стали.
Репрессии не обошли и их. Оказалось, что рабоче-крестьянское происхождение и
участие в революции не спасает от доносов и арестов.
Челышева взяли после убийства Кирова в 34-м году за поджог на предприятии,
где он работал. К пожару он не имел никакого отношения, и, как показало в
дальнейшем следствие, поджога не было – просто замкнулась старая проводка,
но Челышева уже осудили и отправили по этапу. Вернулся он после войны
больным и сломленным человеком и прожил недолго.
Васютину же дали пять лет за саботаж - опоздал на работу. Злой, он вернулся
перед самой войной. В лагере Васютин стал ярым противником советской власти,
а посему люто пил, матерился и смертным боем бил жену и детей. Его пытливый
ум, отточенный лагерными университетами, искал виновника катастрофы своей
жизни и нашел. Парадоксалист Васютин обвинил во всем Свицких.
- У, бароны хреновы, аристократы, мать твою так и эдак, не могли удержать
власть, - орал он, зависая над Варварой, вытиравшей пол под раковиной в
кухне. - Отдали Расею на разграбление большевикам, - заливался он пьяными
слезами. - Нашему народу пряник нужен? Нам кнут нужен! Нам свобода не нужна,
иначе мы такое вытворять будем… Голыми по деревьям, как обезьяны, скакать
будем!
Варвара брезгливо обходила его стороной и молча удалялась к себе.
- У, ведьма, строит из себя баронессу. А где ты была в 18-м году? А твой
родитель не мог устроить мятеж, как положено, и скинуть к чертовой матери
эту рабоче-крестьянскую власть?
Тоже мне капитан первого ранга, позволил себя расстрелять, да я бы на его
месте, мать твою…
Но, как бы Васютин не заводил ее, Варвара никогда не опускалась до кухонных
дрязг, лишь пожимала плечом. Волю чувствам она давала только у себя в
комнате.
- Так вам и надо, господа пролетарии! - злорадствовала она.
- Сами заварили кашу, сами ее и хлебайте. Это вам за папочку и мамочку, за
всех нас, за Россию! Плебеи, хамы! Ненавижу! Вам нехорош был царь, вам нужны
были Советы… Вот и получайте от них то, что заслужили. Бог, он все видит и
всем воздаст по деяниям их. Господи, упокой души бедных папочки и мамочки, -
Варвара мелко и часто крестилась, - царствие им небесное, пусть земля им
будет пухом.
Тут она вспоминала, что могилой бедного папочки стало холодное море, а
могила мамочки и вовсе неизвестно где, и заливалась слезами.
Война сплотила обитателей коммуналки. Все мужчины ушли на фронт. На старших
сыновей Челышева и Васютина скоро пришли похоронки. Линин дедушка погиб в
43-м году под Курском, Тимофеич - в 45-м на подступах к Берлину. Глухонемую
Катю и несовершеннолетних детей удалось вывезти на большую землю. Оставшиеся
страшно переживали блокаду. Жена Тимофеича и дочь Челышева умерли от голода.
Варвара еле таскала ноги. Она редко приходила домой и совсем переселилась в
редакцию военной газеты, где устроилась работать корректором. О том времени
обитатели коммуналки старались говорить как можно меньше. Слишком велика
была боль потерь.
Закончилась война, и коммуналка стала оживать. Вновь открыли заколоченный
парадный вход, соскоблили со стекол бумажные ленты. Стали возвращаться
фронтовики и эвакуированные. Глухонемая Катя прибыла одной из первых. В
эвакуации врачи ее научили говорить. Правда, это были не совсем
членораздельные гнусавые звуки, но понять ее было можно. Где-то в начале
хрущевской оттепели Катя по собственному желанию переселилась
в специальный интернат за городом, и о ней в квартире забыли.
Трижды в год на Рождество, Пасху и на день ангела Варвара Николаевна
навещала сестру.
Капитан Борис Свицкий, демобилизовавшись, снова пошел работать счетоводом в
свою контору. Жена его не слишком ладила с золовкой и редко бывала у нее в
гостях, а когда муж умер, то и вовсе забыла дорогу в квартиру на Герцена.
Племянница Туся, став взрослой, иногда забегала к тетке выпросить то одну,
то другую фамильную вещичку.
После войны нравы в коммуналке смягчились. Вместе пережив такую страшную
беду, соседи стали терпимей друг к другу.
Молодежи в квартире почти не осталось, а старики, устав от баталий, мирно
доживали свой век. Все соседи ахнули, когда Васютин подошел к Варваре
Николаевне, вытиравшей пол под раковиной, постоял секунды три и, кряхтя,
нагнувшись, сказал:
- Давай уж я вытру.
Баронесса сверкнула на него глазами и продолжила делать свое дело.
- Слышь, Николавна, дай я вытру.
- Прошу мне не тыкать.
Она с трудом поднялась, выжала тряпку, выпрямилась, подхватила ведро и с
достоинством удалилась. Васютин растерянно топтался у раковины.
- Да я что, я ничего, я же помочь хотел.
- Вот ведь вредная старуха, - прокомментировала его жена.
- Порода, - отозвалась Линина бабушка. - Свицкие ничего не прощают и не
забывают. Вы-то, небось, забыли, что вся эта квартира когда-то принадлежала
им?
Подростком Лина часто заходила в комнату бывшей хозяйки квартиры. Одинокая
Варвара Николаевна, выдворенная на пенсию из своего издательства, привечала
девочку и частенько приглашала ее пить кофе. О, это был целый церемониал!
Во-первых, старуха никогда не пила растворимый кофе.
- Это для плебеев, - говорила она. - Настоящий кофе должен быть в зернах.
Она ходила в Елисеевский и выбирала мокко или арабика. Африканский кофе
старалась не брать, предпочтение отдавала латиноамериканскому. Дома из
большого резного шкафа черного дерева она доставала деревянную кофейную
мельницу и вручную молола зерна. Кофе варился в специальном кофейнике и
разливался по чудом уцелевшим расписным китайским чашечкам. Тонкий фарфор на
просвет казался совсем прозрачным. К кофе полагалось подавать калач либо
ситный с плавленым сырком - одно из немногих признанных баронессой
кулинарных новшеств или финский сыр “Виола”, если повезет его достать.
При кофепитии велись удивительные разговоры. Именно тогда Лина впервые
услышала подробности покушения на Александра II, о его тайной женитьбе на
Екатерине Долгоруковой, о романе последнего царя с балериной Матильдой
Кшесинской, о нетрадиционной ориентации Чайковского и действительной причине
его смерти. Она с упоением слушала рассказы Варвары Николаевны о старых
временах, когда улица Герцена называлась Большой Морской, царь пешком гулял
по набережной Невы, папочка и мамочка устраивали приемы, а на Рождество для
детей ставили елку.
- На Рождество мамочка всегда заказывала гуся с яблоками и пироги. С чем
только их не готовили - с мясом, рыбой, вязигой, капустой, сладкие. На Пасху
непременно пекли куличи с изюмом и без, покрытые яичными белками, взбитыми с
сахаром. Какие пасхи готовили! Творожные, с орехами, марципановые - всего уж
и не помню, - перечисляла баронесса.
Один ее кулинарный рецепт Лина переняла и использовала на все случаи жизни.
Вообще, готовить Лина не любила и не умела, поэтому ограничивалась
бутербродами. Их она делала виртуозно.
Буквально из ничего - хлеба, масла и маминого варенья сооружались такие
канапе, что слюнки текли. Бутерброды по рецепту баронессы Свицкой имели
успех всегда.
- Режем ломтями черный хлеб с тмином, непременно с тмином, не иначе, лучше
«Бородинский», мажем каждый ломоть маслом, желательно вологодским, на него
кладем кильку пряного посола, лучше балтийскую, и сверху украшаем сваренным
вкрутую и нарезанным кружочком яичком. Потом большие ломти нарезаем на
маленькие квадратики на один укус. Берем большое блюдо и заполняем его
бутербродиками в два этажа. Красиво, дешево и сердито.
Лина поедала бутерброды, пила кофе и рассматривала ставшие антикварными
обиходные вещи Свицких. При уплотнении баронесса собрала в своей комнате как
можно больше вещей со всей квартиры. В центре комнаты стоял квадратный
обеденный стол.
С одной стороны на него глядел высокий, чуть ли не до потолка, массивный
резной шкаф. В его недрах таились фарфоровые редкости и книги. Иногда Лине
разрешалось почитать запрещенного Мережковского или Леонида Андреева, но она
плохо понимала старую орфографию, да и не особенно интересно было читать их
исторические и философские сочинения.
- Плебс, - говорила в таких случаях противная старуха. – Конечно, ты же
учишься в советской школе, - она особенно упирала на слово «советской».
По другую сторону стола располагалась софа, на которой спала баронесса. Над
софой висели небольшие морские пейзажи, написанные маслом в незапамятные
времена папиным другом, и фарфоровые тарелки с лепными розочками. Лина
видела подобные в Эрмитаже. Такими же розочками было украшено
блюдо причудливой формы, стоявшее посреди стола, накрытого темно-зеленой
плюшевой скатертью. Когда старая дева завела себе кота, он частенько
укладывался в это блюдо. Варвара Николаевна неизменно восхищалась этим и
говорила:
- Посмотрите, Линочка, как он изящно лежит, - когда Лине минуло 14 лет,
баронесса стала обращаться к ней на “вы”.
И та, чтобы не обидеть старуху, вынуждена была изображать восторг и
умиление, хотя на самом деле не терпела никакой живности в квартире.
Оба окна в комнате были заставлены цветами. Страстью Варвары Николаевны были
глоксинии и сенполии. Иногда она выращивала какой-нибудь амариллис и перед
цветением относила его в цветочный магазин. За три-пять рублей у нее
покупали роскошный цветок. В пору сильного безденежья в комиссионный магазин
отправлялись и более весомые вещи. Как Лина просила мать купить у Варвары
Николаевны пару бронзовых подсвечников!
- Мам, давай купим. Они как раз с нашего камина. Посмотри, какие они
красивые! Она же отнесет их в комиссионку!
- Красивые, - соглашалась мать, - но двадцать пять рублей за штуку для нас
дорого.
И подсвечники отправились в комиссионку. Единственной вещью, которую Анна
Федоровна согласилась купить у Свицкой, была пудреница из горного хрусталя в
бронзовой оправе.
За три рубля старуха согласилась продать ее на день рожденья Лины.
У высоких двустворчатых дверей на трехногой подставке стояла украшенная
бронзовыми головками фарфоровая ладья.
В нее полагалось класть визитные карточки. Что такое “визитная карточка”
Лина не знала, да и визитов баронессе никто не наносил.
Но раз в год, на день своего ангела баронесса устраивала прием. Приходили
такие же, как она, обломки “раньшего” времени. Исключительно одни старые
дамы, кавалеры давно перемерли. Ради такого случая в Елисеевском магазине
покупался торт, непременно песочный – Варвара Николаевна не терпела
бисквитных. Гостьи дарили имениннице какую-нибудь мелочь или ограничивались
словесными поздравлениями. Таких умопомрачительных шляпок, заштопанных
перчаток, батистовых юбок и пожелтевших кружев Лина никогда больше не
видела. Дамы чинно рассаживались, пили кофе, ели торт и вспоминали старые
времена. - А вы помните, как государь император... как великая княгиня… как
фрейлина Ея Императорского Величества …
К революции у всех отношение было негативное. Ленина они называли немецким
шпионом, Сталина - бандитом с большой дороги, Хрущева – плебеем, а Брежнева
– выскочкой, но советскую действительность воспринимали по-разному. Вера
Петровна, вдова инженера путей сообщения, потерявшая в блокаду единственного
сына, угасшего от туберкулеза, и долгое время зарабатывавшая на хлеб
насущный печатанием на допотопной машинке «Ундервуд», не принимала никаких
новшеств. Сердито тряся кудельками, которые она каждый вечер по старинке
накручивала на папильотки, она ругала современные развращенные нравы:
- Во всем кино виновато. Вы видели, какие короткие юбки теперь носят? Я их
называю «мужчинам не терпится». А как молодежь непочтительна к старшим!
Впрочем, чего еще ждать от советской школы. Мужчины стали отращивать волосы
до плеч.
Совсем обабились. Девушки курят прямо на улице. По ним сразу видно, что
сейчас на все готовы. В подворотнях пьют водку.
Разве раньше такое можно было себе представить?
Ей возражала Елизавета Болеславовна, потомок отдаленной ветви польских
магнатов Брыницких. Она преподавала французский язык в вузе и в силу этого
тесно общалась со студентами.
- Я не соглашусь с вами, Вера Петровна. Меня радует все новое, и мне
нравится современная молодежь.
Ее мнение разделяла и Анна Михайловна, постоянно влюбленная в студентов,
которым сдавала жилье.
- Вы не правы, Вера Петровна. Мой Андрюшенька – очень хороший мальчик. На
днях он подарил мне банку варенья – ему мама прислала из Вологды.
- Лучше бы он вам вовремя за квартиру платил.
- Он заплатит, непременно заплатит, когда у него будут деньги. Он такой
интеллигентный мальчик.
- Все они интеллигентные, пока вы их кормите и поите за свой счет.
- Но не могу же я оставить мальчика голодным, это так не комильфо.
- Ваша доброта однажды выйдет вам боком.
- Ну что вы такое говорите, Вера Петровна, надо же по-христиански…
- Когда мы ездили на богомолье к Троице, то останавливались в Мытищах попить
чаю, - перекрывал дамское стрекотанье зычный голос Татьяны Викторовны.
Полуглухая и явно выживающая из ума, она не понимала, о чем идет речь, и
свои сентенции ляпала настолько невпопад, что все в замешательстве умолкали.
Объяснять Татьяне Викторовне суть разговора было бесполезно. Ей просто клали
в тарелку еще один кусок торта, и она переключалась на него.
В одном питерские дамы были солидарны: деревня наступает на город и скоро
погребет его под собой.
- Плебеи, плебеи наступают! Вы помните, чем все закончилось в Римской
империи? В Апокалипсисе все предсказано. Недолго ждать осталось
О перенесении столицы в Москву старые дамы говорили с содроганием.
- Это они специально унизили нас. Москва всегда завидовала Петербургу.
Хотят, чтобы город умер.
- Говорят, что при закладке города какой-то юродивый кричал царю Петру:
«Петербургу быть пусту». Как в воду смотрел.
- Блаженные, они ведь провидцы. Вот и Василий Блаженный в Москве предсказал
смерть Борису Годунову.
О блокаде, которую все пережили в Ленинграде, никто не мог вспоминать без
слез, а потому эту тему по случаю светлого дня ангела Вареньки старались не
затрагивать.
Вечной темой для беседы был театр. Старые театралки увлекательно
рассказывали об актерах и певцах, их романах и интрижках, пересказывали
сплетни о великих.
- Раньше войдешь в театр и смотришь не один спектакль, а два:
один на сцене, другой в зале. Дамы так красиво одевались. У каждой свой
отличный фасон, драгоценности, веера, перчатки, цветы, перья, а что сейчас?
Свитер и эти неприличные американские брюки – джинсы, кажется. А вы помните,
как Шаляпин… как Собинов… как Савина… как Кшесинская…
- Но милая моя, она же пила шампанское бутылками и кутила ночи напролет.
- Но это не мешало ей танцевать и быть примой.
- Примой она была из-за покровительства великого князя.
- Великий князь сказал моему отцу после смотра по случаю тезоименитства Его
Императорского Величества: «У вас отличная выправка, майор», - пробасила
Татьяна Викторовна.
- Позвольте, я положу вам еще кусочек торта.
Потом старушки рассаживались вокруг стола и начинали играть в карты по
маленькой. Игру свою они называли «джокер». Со временем Лина тоже выучилась
играть в «джокер» и была неплохой партнершей. После ухода гостей Варвара
Николаевна всегда раскладывала пасьянс.
- Надо успокоить нервы.
Лина молча пристраивалась напротив. Если пасьянс сходился, баронесса
приходила в хорошее настроение, и они с Линой снова пили кофе с тортом. Если
нет, она говорила, что у нее болит голова, и отсылала Лину восвояси.
Но самым интересным были прогулки с Варварой Николаевной. Старуха знала
каждый дом в округе, помнила, где, кто, когда жил, как раньше называлась та
или иная улица. Она упорно называла Ленинград Санкт-Петербургом и не желала
признавать Большую Морскую улицей Герцена. Баронессины рассказы пригодились
Лине много позже, когда она стала работать экскурсоводом.
Она лишь жалела о том, что запомнила далеко не все из того, что рассказывала
Свицкая, а записывать ей тогда не пришло в голову.
Во время прогулок они нередко заходили в церковь. Баронесса истово молилась
и крестилась, а неверующей пионерке, потом комсомолке Лине было интересно
осматривать убранство храма. Службу она находила утомительной. Три часа на
ногах слушать малопонятные молитвы и песнопения на церковнославянском было
тяжело. Католический собор ей нравился больше.
Там играл орган, и во время службы можно было сидеть.
Иногда они ездили на Смоленское кладбище на могилы рода Свицких. Мощные
черные кресты из цельного куска мрамора поражали воображение Лины. Много
позже она увидела их с новыми табличками на новых могилах. Под крестом с
могилы деда Варвары Николаевны покоился какой-то генерал, а под крестом
с могилы его жены – новый русский.
Странная дружба старого и малого закончилась, когда Лине исполнилось
двадцать два года, а Варваре Николаевне перевалило за 80. Однажды баронесса
не пришла домой. Это было настолько необычно, что обитатели коммуналки
встревожились.
Лина обзвонила все больницы и морги, и нашла соседку в больнице скорой
помощи, куда та угодила из-за перелома шейки бедра.
На следующий день Лина помчалась в больницу. Варвара Николаевна лежала с
загипсованной до таза ногой. Увидев Лину, она расчувствовалась и
расплакалась.
- Представляете, Линочка, такая мерзкая баба.
- О ком это вы, Варвара Николаевна?
- Спускаюсь я в метро, захожу в вагон и тут эта мерзкая баба отталкивает
меня и садится на пустое место. В этот момент поезд тронулся, я не устояла
на ногах и упала. И вот, пожалуйста, перелом шейки бедра. В моем возрасте –
это смертельно.
- Что вы такое говорите, Варвара Николаевна.
- Нет, Линочка, все. Я всегда говорила, меня, как волка, ноги кормят. Теперь
– все. Линочка, вам не будет очень неприятно подставить под меня судно?
Будьте так любезны.
Лина навещала Свицкую чуть ли не каждый день, приносила поесть. Но ключи от
своей комнаты старуха дала не ей, а племяннице Тусе. Ей уже перевалило за
сорок, замуж она не вышла, хотя была довольно хороша собой. В порыве
откровения она сказала Лине:
- Я - единственный ребенок в семье со всеми вытекающими отсюда последствиями
плюс родословная. Гены, знаешь ли, играют. Мужчинам со мной трудно.
Туся, Наталья Борисовна, с отличием окончила ленинградский университет и
работала научным сотрудником в НИИ средней руки. Не преуспев на почве личной
жизни, она удачно продвигалась по службе. Защитила кандидатскую диссертацию
и готовилась защитить докторскую. Она была суха, деловита и начисто лишена
сантиментов. Подруг у нее не имелось – слишком прямо и резко выражалась
последняя из рода Свицких. Коллеги ее не любили и даже побаивались, но
уважали за честность и добросовестность.
После смерти матери Наталья Борисовна проживала одна в двухкомнатной
квартире в Купчино. Тетя Варя свалилась на нее как снег на голову.
- Защита диссертации на носу, а тут изволь возиться с больной теткой, -
досадливо думала она.
Линина помощь оказалась как нельзя кстати. Наталья Борисовна пользовалась ею
на полную катушку.
Когда Варвара Николаевна встала на костыли, Лина отвезла ее к племяннице на
дачу. Лето старуха как-то перемоглась, а потом с переездом на квартиру
захворала. Участковый врач нашел у нее ОРЗ, но вредная старуха заявила:
- Это - грипп, и заразили меня им вы, Лина.
- Но я не болела гриппом.
- Вы чихнули в моем присутствии.
Наталья Борисовна разделяла мнение тетки, и они вдвоем пилили Лину. Она уже
не знала, как ей загладить свою настоящую или мнимую вину.
Старуха проболела всю зиму. С наступлением весны ей как будто полегчало, но
ненадолго. И однажды она не проснулась.
Наталья Борисовна кремировала тетку и захоронила в общей семейной могиле,
где уже покоились урны с прахом ее отца и матери. Вещи она перевезла к себе
в Купчино. Резной шкаф черного дерева, который не вошел в двери, пришлось
продать, но за очень баснословные деньги. Лина надеялась, что ей за все ее
труды хоть что-то перепадет из старухиных вещиц, но Варвара Николаевна все
завещала племяннице, а та, прекрасно понимая стоимость антиквариата,
вцепилась в них намертво.
Много позже Лина поняла, что была для Варвары Николаевны лишь очередной
горничной. У них менялись лица и имена, но должность оставалась та же.
Горничными для баронессы Свицкой всю жизнь были Арина, ее дочь Анна и ее
внучка Лина, а горничным господа наследство не оставляют. Это – дурной тон.
Единственное, что перепало Лине от баронессы, – ее комната, бывшая когда-то
столовой в большой квартире Свицких. Продать комнату тогда было нельзя, и
потому ее дали нуждающейся в расширении жилплощади семье Ракчеевых, тем
более что их комната была смежной с комнатой покойной баронессы. Дверь в
старухину комнату открыли, Лина сделала в ней ремонт и переселила туда мать
с сестрой.
С Натальей Борисовной она отношений прерывать не стала и та, как ни странно,
привечала ее, и даже согласилась стать крестной матерью Лининой дочери
Наташи. В глубине души Лина все-таки лелеяла надежду заполучить хотя бы для
дочери что-что из фамильных вещей и драгоценностей Свицких.
Об авторе. Уралова Алла Геннадьевна родилась в Баку,
окончила Азербайджанский Государственный университет им. С.М. Кирова по
специальности историк-архивовед. Долгое время работала экскурсоводом и
гидом-переводчиком. После переезда в Мытищи в 1990 занялась журналистикой. В
настоящее время Алла Уралова является редактором отдела культуры Мытищинской
районной газеты «Родники». Лауреат литературно-художественной премии им.
Кедрина; имеет публикации в областной прессе, газетах «Бизнес-Известия» и «Азеррос»,
журналах «Наше наследие» и «Культура и время», автор книг «На полпути…»,
«Мои Мытищи», «Мы подвиг ваш помним», «Путь к Храму», «Художник Владислав
Скок». Роман «Соблазнительная женщина» ее первое обращение к художественной
прозе. Он вырос из небольших житейских историй и основан на реальных
событиях. Героиня романа добилась благополучия в жизни, благодаря поддержке
влюбленных в нее мужчин. Она умело манипулирует людьми и убеждена в том, что
с помощью секса можно достичь всего.
Другие номера журнала "Полдень":
№ 3,
2003 |
