С.В. Зубатов

-

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

С.В. Зубатов

Зубатовщина

О «зубатовщине» — о том курсе политическом, который был выдвинут начальником московского охранного отделения С. В. Зубатовым в борьбе с революционным и рабочим движением — будут писать еще много. «Зубатовщина», несомненно, одна из интереснейших страниц нашего рабочего движения, а личность самого Зубатова является едва ли не самой яркой в мире охранно-полицейском. В июльской книге «Былого» мы напечатали любопытнейшие материалы «к истории зубатовщины», и нам еще не раз придется возвращаться к делу Зубатова. В настоящей книге мы даем ценнейший материал для суждения о зубатовщине — не видевшую света статью самого С. В. Зубатова о собственной своей «зубатовской» политике.

История этой статьи такова. В 1913 году появилась книжка А. Морского «Зубатовщина. Страничка из истории рабочего вопроса в России». Эта книжка заставила Зубатова взяться за перо и написать в свою защиту целый трактат, озаглавленный им «Зубатовщина не по Морскому». Статью Зубатов, конечно, предназначал для печати, но, находясь под подозрением, он не посмел сдать ее в печать, не спросившись департамента полиции. А департамент полиции запретил Зубатову печатать статью. Так она и осталась в рукописи Зубатова в недрах департамента полиции, и только теперь, после смерти автора, она увидит свет на страницах «Былого».

Статья Зубатова является одним из важнейших материалов для истории «Зубатовщины», и с этой точки зрения значение ее будет оценено историком. Написанная с несомненным литературным талантом, она будет прочитана с захватывающим интересом и не историком только, а всяким, кому дороги судьбы нашей революции.

Ред. «Былого».

В июльской книжке «Исторического Вестника» за прошлый (1912) год была помещена статья г-на фон-Штейна: «Неудавшийся опыт» (Зубатовщина)1. Еще за некоторое время до появления этой статьи, в одной или двух московских газетах было уже напечатано рекламирующее ее изложение. Теперь означенная статья с кое-какими исправлениями и добавлениями выпущена отдельным изданием под заглавием: «А. Морской. Зубатовщина. Страничка из истории рабочего вопроса в России. М. 1913». За несколько недель до выхода, содержание книги опять-таки было прорекламировано в газете «Русское Слово» в № от 5 октября, в статье «Новое о Зубатовщине». Непонятно, что заставляет «делать шум» около этого «неудавшегося опыта»...

Особенностью книги являются — полемический задор и сведение счетов с покоящимися уже несколько лет в могилах — августейшим московским генерал-губернатором, генералом Д. Ф. Треповым и бывшим министром внутренних дел В. К. Плеве. Очевидно, сопряженная с зубатовщиной былая борьба 2-х ведомств из-за власти над рабочими, по малейшему к тому поводу, способна и по сей день разжигать страсти у былых борцов до степени кипения.

В своей книге «Политика по рабочему вопросу в России за последние годы. М. 1906 г.» профессор И. X. Озеров, резюмируя итоги этих ведомственных препирательств, говорит: «Междуведомственная борьба оттягивала дело улучшения условий труда, предпринимателям это было на руку, а там, где-то, в потемках, образовалась коллективная воля среди рабочих, выступили на сцену озлобленные кадры рабочих (стр. 294)... Я приветствую русского рабочего в его прогрессивной работе. Он уже совершил великое дело — отвоевал политическую свободу. Пусть завоюет он так же победоносно и свое экономическое освобождение» (286 стр.).

Писалось это в 1906 году, а в апреле 1898 года, в предвидении именно таких результатов, с одной стороны, от воздействия социал-демократии на рабочие массы, а с другой — от тенденциозно-небрежного отношения к интересам рабочих, проявляемого ведающим их органом власти, — генерал Д. Ф. Трепов докладывал в своей записке августейшему московскому генерал-губернатору: «Опыт показал, что сил одной интеллигенции для борьбы с правительством недостаточно, даже в том случае, если они вооружатся взрывчатыми веществами. Нужно приобрести (революционерам) массовую силу... Настоящий момент настолько тревожен, деятельность революционеров настолько интенсивна, что для борьбы со злом требуется дружная совместная работа всех сопричастных движению ведомств. Принцип разногласия и разъединения правительственных органов никоим образом не может гарантировать безусловной и скорой победы над социальной демократией» (стр. 14 той же книги профессора Озерова).

Теперь ясно, почему книга г. Морского должна иметь своею целью реабилитацию былой рабочей политики министерства финансов, и почему она должна всеми силами стараться не оставить камня на камне от своего антипода — зубатовщины.

Рабочий класс — коллектив такой мощности, каким, в качестве боевого средства, революционеры не располагали ни во времена декабристов, ни в период хождения в народ, ни в моменты массовых студенческих выступлений. Чисто количественная его величина усугублялась в своем значении тем обстоятельством, что в его руках обреталась вся техника страны, а сам он, все более объединяемый самым процессом производства, опирался внизу на крестьянство, к сынам которого принадлежал; вверху же, нуждаясь в требуемых знаниях по специальностям, необходимо соприкасался с интеллигентным слоем населения. Будучи разъярен социалистической пропагандой и революционной агитацией в направлении уничтожения существующего государственного и общественного строя, коллектив этот неминуемо мог оказаться серьезнейшей угрозой для существующего порядка вещей.

При таких условиях я решительно отказываюсь разделить умиление г. Морского перед «язвительностью недоумения московских фабричных тузов, какие причины заставляют раздувать, так называемый, рабочий вопрос» (стр. 97).

Часть революционной интеллигенции, пожелавшей использовать в своих целях этот коллектив, примкнула с 90-х годов к учению германской социал-демократии, покончив тем самым с отечественным народовольчеством. Ей надлежало коллектив этот объединить, сорганизовать и развить в нем сознание своего единства и мощности, что достигалось путем не только теоретических разговоров, но, лучше всего, практическими его массовыми выступлениями по незначительным поводам, относящимся к области его мелких нужд.

Министерство внутренних дел увидело в этих сходках и забастовках политику и ответило на них циркуляром от 12 августа 1897 года, предлагая §§ 4 и 8 применять в таких случаях обычную формулу: «обыскав, арестовать и выслать».

Попадаясь с прокламациями, так называемого, «частного характера», т.-е. с такими, в которых излагались одни только бытовые непорядки, без какой-либо революционной фразеологии (дурная основа, придирка мастера и пр.), но внизу которых значилась обычная революционная подпись (такой-то союз Российской социал-демократической рабочей партии) с приложением печати партии, рабочие эти попадали в удивительное и непонятное для себя положение: в охранном отделении интересовались вопросом, от кого такой рабочий получил прокламацию, где достал ее, принадлежит ли он к издавшему ее преступному сообществу; а рабочий сворачивал все время разговор на содержание листка, на мастера, основу и пр. Когда ему замечали, что это к делу не относится, он раздражался, твердил, что в охране не хотят знать правды, что чины ее принадлежат к одной шайке с богатеями и пр. При наличности такого конфликта между правдой реальной и правдой формальной, становилось невозможным положение самой администрации. Подобного рабочего, взятого на месте преступления, надлежало бы выслать, а он, в сущности, оказывался политически невинен, как младенец. Мало того, вслед за его арестом, являлась его жена с ребятами и плакалась, что ей с семьей есть нечего. Создавалась настоятельная необходимость серьезно разобраться во всей этой путанице, а пока что приходилось прибегнуть к самоограничению и самообузданию в области репрессий. Целесообразность карательной части циркуляра министра внутренних дел от 12 августа (§§ 4 и 8) была московской администрацией скоро заподозрена, и все внимание было обращено на §§ 2 и 5 того же циркуляра, которыми предписывалось выяснять причины волнений и устранять, по возможности, поводы к неудовольствию в тех случаях, когда рабочие имели основание жаловаться на притеснения или несправедливости фабрикантов или фабричной администрации (книга профессора Озерова, стр. 29).

Революционеры настаивали в своей литературе на возможности в России, при наличных политических условиях, только резкого революционно-политического рабочего движения и так загипнотизировали чинов нашего ведомства в этом направлении, что стоило больших трудов доказать им возможность существования у нас не только революционного, но и самого настоящего буржуазного рабочего движения — союзно-профессионального, имеющего место в государствах с сильно развитыми капиталистическими формами.

То же самое повторилось и по вопросу о забастовках. Верные своей основной точке зрения, революционеры старались проводить их в революционно-политическом тоне.

Поэтому у нас установилось положение: раз имеется налицо забастовка, она должна быть непременно политической. Больших усилий стоило ввести в сознание ведомства, что могут быть забастовки и экономические, требующие к себе совсем иного отношения, чем политические.

При обсуждении разницы между революционно-социалистическим и мирным буржуазным рабочим движением, пришлось натолкнуться на спор Бернштейна с Марксом, на раскол в социал-демократической партии; на распадение ее на части — ортодоксальную и ревизионистскую; на появление в русском переводе литературы по профессиональному рабочему движению, в виде сочинений г-д Вебб, Зомбарт, Рузье, Кулеман, Геркнер, Вигуру и пр. Когда обнаружилось, что рабочие плохо читают толстые книги по легальному движению, стало необходимым устройство для них лекций и собеседований. Успехи в спорах над политическим противником натолкнули на мысль о возможности и практической борьбы с ним, в видах чего были разрешены ежедневные собрания рабочих в разных районах Москвы, и появился «совет рабочих в механическом производстве», в котором рабочим давались по делам советы самими же рабочими. Таков был путь, приведший московскую администрацию к своеобразной постановке рабочего дела в столице.

Остановившись по вопросу о развитии рабочего коллектива на предметной системе использования его мелких служебных недочетов, революционеры стали изводить местную власть сходками и забастовками, причем она, как выше было объяснено, не знала, что делать с попадавшимся в ее руки изобличенным, но совершенно сырым материалом2. Чтобы пресечь такую провокаторскую повадку со стороны революционеров и фабричной администрации, столичной власти пришлось непосредственно самой войти в рабочие дела, не ограничиваясь в каждом случае лениво-формальными заключениями фабричной инспекции. Поступая так, она как бы заявляла, что рабочую массу охватила зловредная умственная эпидемия, почему от фабрично-заводских предприятий требуется принятие особых санитарных мер и установление чрезвычайных порядков, вместо наличных домостроевски-патриархальных. Но этим затрагивалось министерство финансов с его фабричной инспекцией и окружающим его предпринимательским элементом (министерства торговли и промышленности тогда еще не существовало). Отсюда весь сыр-бор и загорелся.

Не зная всех упомянутых выше обстоятельств в области революционного рабочего движения, да и не желая их знать, чины министерства финансов повели борьбу с московской администрацией на строго формальной почве, посредством приказного крючкотворства. Вместо того, чтобы сделать энергичное распоряжение о немедленном приведении в должный порядок фабрик и заводов, что только и требовалось, тогдашнее министерство финансов, блюдя свое ложно понятое самолюбие, затеяло бесконечный метафизический спор о пределах ведения в фабрично-заводских делах чинов полиции и фабричной инспекции, давая нам таким образом «змею» вместо требовавшейся «рыбы». Указывая, что циркуляр 12-го августа издан министерством внутренних дел без соглашения с ним, министерство финансов выпустило в ответ свой собственный, в котором доказывало всю незыблемость по закону прав фабричной инспекции в деле надзора за фабрично-заводскими отношениями, предлагая тем самым административной власти удалиться из сферы ведения последней. На этот циркуляр Д. Ф. Треповым было отвечено представлением августейшему генерал-губернатору вышеупомянутой записки, дальше же все пошло так, как описано в исторической части книги г. Морского. Рабочий труд, рабочего человека и рабочий вопрос министерство финансов рассматривало лишь с строго формальной и исключительно экономической точки зрения, под которую, конечно, никак нельзя было подвести революционного рабочего коллектива с его разнообразными стремлениями. А потому явления этого оно как бы не хотело замечать и ради него не желало поступаться своими правами в пользу другого ведомства.

Впрочем, справедливость заставляет сказать, что министерство финансов не выдержало до конца своего ригоризма в отношении зубатовщины (о чем г. Морской умалчивает). Стоит только припомнить: 1) привод из заграницы Гапона, 2) сношения министерства финансов с рабочими через Матюшенского, и 3) его доморощенную «ушаковщину», пережившую даже период 17 октября.

Очевидно, г. Морской грешит против хронологии, говоря на стр. 172, что «только роковые события 9-го января 1905 года осудили зубатовские эксперименты и положили им конец».

При таких условиях, когда один из противников рассуждал по существу, а другой — чисто формально, спор мог продолжаться до бесконечности, напоминая анекдот о стриженом и бритом, причем, за отсутствием аргументов, противникам приходилось вразумлять друг друга выходками личного характера.

Образцов такой аргументации у г. Морского можно найти немало.

На стр. 129, например, автор говорит:

«Обществу взаимного вспомоществования рабочих в механическом производстве из казны было отпущено воспособление в сумме 20 тысяч рублей, и деньги эти, главным образом, ушли на оборудование стачек». Утверждение абсолютно неверное: эти деньги — знак внимания В. К. Плеве — никогда рабочим на руки не выдавались: на их дела шли лишь проценты с этого капитала, а самый капитал и по днесь лежит в целости и сохранности в московской конторе государственного банка, на имя московского обер-полицеймейстера или градоначальника.

С 89 по 97 стр. включительно повествуется о моем, якобы, приглашении 26-го июля 1902 года московских фабрикантов в ресторан Тестова на «чашку чая»; о моих там неприлично-циничных речах, документально, будто бы, на месте застенографированных и затем конфиденциально сообщенных министерству финансов. В действительности ни я не приглашал фабрикантов на чашку чая, ни они не являлись ко мне с этой целью в отделение. Обделал всю эту штуку один ловкий небольшой человек из торгового мира, г. К., личный знакомый одного моего тогдашнего сослуживца. Последний, по настоянию К., разжалобил меня описанием, сколько волнуются и мучаются торгово-промышленники, не понимая наших мероприятий по рабочим делам (а некоторое разъяснение этого нам, конечно, ровно ничего не стоило), и я согласился конфиденциально кое с кем повидаться и интимно побеседовать в кабинете у Тестова. Г. К. использовал мое согласие чересчур бесцеремонно: он занял у Тестова самый большой кабинет и назвал туда семь тузов из фабричного мира. Я попал, при таких условиях, в положение лица, заманенного на официальное заседание с московской денежной знатью, но не имеющего на то ни права (предварительного разрешения своего начальства), ни желания. Мало того, мое стремление успокоить людей обратилось в «конфиденциальном сообщении» министерства финансов в «цинично-откровенное выступление», в котором я «представителей именитого купечества, ворочающего сотнями миллионов, бесцеремонно третировал мошенниками» и пр. А чтобы кто-нибудь к этому «сообщению» не приложил критерия «не любо не слушай», А. Морской неоднократно подчеркивает, что речь моя «тогда же была стенографирована», «тогда же все было записано на месте дословно для конфиденциального сообщения в министерство финансов».

Не говоря о том, что ни я, ни сопровождавший меня чиновник не видели каких-либо записей на месте, достаточно уже небольшого внимания при чтении, например, § 7 моей «декларации», чтобы здравая логика в человеке запротестовала, и вся нелепость такого утверждения сделалась очевидной. «§ 7. Расширение прав фабрично-заводских рабочих (вопреки уставу о предупреждении и пресечении преступлений), должно состоять в объединении рабочих каждой фабрики в одно целое...». Заключенные в скобках слова говорит, очевидно, другое лицо (иронизирующее), а не я, произносящий речь. Но разве таким образом производится запись чего-нибудь «дословно»? В других §§ (8, 9, 10) также имеется много «смешного». Выходит, я в собственной речи иронизировал сам же над собой...

По словам А. Морского, эти 16 пунктов составляют тайный донос. В доносе, да еще заинтересованной стороне, все подобные отступления, конечно, вполне естественны и уместны. Но как же тогда быть с утверждением, что пункты эти «дословно за мной записаны»? Очевидно, г. А. Морской запутался в противоречиях.

Таким образом, происхождение этого документа с 16-ю пунктами для меня представляется очень темным, а с тем вместе, мне кажутся не заслуживающими никакого внимания и все россказни о моем «несуразном» поведении в отношении присутствовавших на собрании семи почтенных лиц.

Вообще настойчивое желание изобразить мои отношения к промышленникам злобно-враждебными, полными ненависти, свидетельствует об искреннем, вероятно, непонимании того, что нажим на них делался в интересах охранного дела, а отнюдь не по мотивам личного характера.

Особую неприязнь и у чинов фабричной инспекции, и в среде предпринимателей встретил, так называемый, «совет рабочих механического производства», в котором рабочим давались по делам советы самими же рабочими. История его происхождения очень проста. Московской администрации приходилось видаться с двоякого рода недовольством: во-1-х, хозяев рабочими и, во-2-х, рабочих хозяевами. Неосмотрительная доверчивость к просьбам первых, особливо в острых случаях, могла всегда окончиться крупными рабочими беспорядками в промышленном заведении, и тем или поставить должностное лицо в конфликт с собственной служебной честью, или создать ему серьезные неприятности по службе, если бы при расследовании оказалось, что репрессивные меры были приняты опрометчиво, без достаточного основания. Между тем, разгоряченные ссорою со своими рабочими, крупные предприниматели обычно являлись большими любителями обращаться по телефону к начальнику полиции за присылкой к ним эскадронов.

Переходя к вопросу о недовольстве рабочих хозяевами, приходится заметить, что вспыхивающие то и дело забастовки — одни, будучи поставлены революционерами, другие, возникая самопроизвольно на экономической почве, а третьи, создаваясь из подражания — отрывали внимание от серьезного дела, плодили переписку с запросами и отписками, нервировали по службе и надоедали. Но из примеров прошлого выяснилось, что причины неудовольствия рабочих достаточно однообразны, а главное, что рабочие нередко упрямятся в своих требованиях не потому, чтобы были серьезно убеждены в их правоте, а единственно из недоверия к начальству, из безотчетного опасения, что их всегда хотят обмануть. Услышав, в силу этого, отрицательный отзыв о своем деле от человека, которому он верит, рабочий немедленно успокаивается и забывает о своем неудовольствии; в противном же случае он всюду ходит и скулит, жалуясь на собственное положение и возбуждая недовольство в других. Таким образом, у должностных лиц сложилось твердое убеждение, что объяснения с недовольными рабочими требуют большого навыка и искусства.

Поэтому, для облегчения себе труда, подлежащими чинами был возбужден вопрос об образовании в Москве центрального рабочего бюро, где скоплялись бы и разбирались все претензии рабочих через их же собственных выборных. Из такого бюро всегда было бы возможно получить справку, где и какого рода происходят недоразумения, где они готовятся или назревают, и в каком порядке рабочие намерены их разрешить: разговорить ли жалобщика и убедить его отказаться от своей претензии; направить ли недовольных лиц к фабричной инспекции, посоветовать ли им обратиться за юридической помощью в консультацию помощников присяжных поверенных, или командировать их в виде особой делегации к общей администрации, чтобы испросить у нее разрешение на чрезвычайное собрание для открытого выяснения вопроса, волнующего их товарищей. Словом, благодаря такому бюро, жизнь рабочей массы направлялась по известному руслу, где обычно все страсти успокаивались, а недоразумения разрешались, в большинстве случаев, мирным образом, не выходя на улицу и не выливаясь в форму рабочих фабрично-заводских беспорядков. От времени рабочая масса так привыкла к этому своему бюро по оказанию помощи путем товарищеских советов, что выше авторитета совета в ее глазах не существовало никакого другого.

Если до администрации доходили со стороны слухи о готовящихся где-либо недоразумениях, волнениях или забастовках, то она, не получая подтверждения о них от «совета рабочих», предлагала последнему проверить их через отправку на место происшествия своих членов. Фабриканты обычно против этого не протестовали, все выяснялось и оканчивалось к общему благополучию.

Тем не менее мощность авторитета «совета рабочих» выводила из себя как фабричную инспекцию, так и фабричную администрацию. На этой именно почве и разыгрался инцидент с заводчиком-прогрессистом Гужоном.

Поступили сведения, что у него готовится заварушка. По поручению администрации, члены совета отправляются на завод для их проверки. По приказанию Гужона, рабочих на завод не пускают. Добившись личного с ним свидания, члены совета выслушивают от него праздные речи о том, что, по закону, в России нет английских трэд-юнионов, а потому исполнять их незаконные желания он не видит основания; да, наконец, он не знает, кто они такие — рабочие или полицейские агенты. О своем затруднении члены совета уведомили по телефону администрацию, и им были посланы бланкированные удостоверения, за подписью генерала Трепова, в том, что они такие-то, и что они состоят членами разрешенного в Москве администрацией «совета рабочих механического производства». Но и после предъявления таких удостоверений, г. Гужон отказался допустить их на завод, явно компрометируя тем самым в глазах рабочих авторитет Московской административной власти. Вторично осведомленный генерал Трепов пригрозил по телефону г. Гужону немедленным взятием его под стражу, если распоряжения начальника полиции не будут им исполнены тотчас же. Вслед за сим было сделано представление о высылке французского подданного Гужона из пределов Империи, как вредного иностранца; но оно не получило движения, благодаря заступничеству за г. Гужона министерства финансов и некоторых высокопоставленных лиц. Заварушка тем временем разразилась забастовкой, доставившей г. Гужону немало серьезных неприятностей.

«По утверждению газет, — говорит г. Морской в примечании на стр. 93, — за эпоху одного сипягинского управления начинания Зубатова обошлись казне около 2-х миллионов рублей». «Утверждение» это напоминает несколько рассказы Крыловского «Лжеца». На самом деле, на эти начинания казной не издержано ни копейки, так как никаких специальных ассигнований на этот предмет делаемо не было. Ни я, ни весь официальный штат отделения, не получали гонорара за занятия с рабочими; хотя, надо сказать по совести, труд был громадный. Рабочие нам не давали покоя со своими делами ни утром, ни днем, ни вечером. Наиболее полезным из них подручным приходилось, конечно, денежно помогать («трудивыйся и да яст»), но это уж делалось из разных экономических сумм, из остатков, путем урезывания у самих же себя, ибо для охранной службы, как таковой, лица эти были бесполезны и не могли быть занесены в отчетность. А работа еврейских деятелей в легальном рабочем движении (Минск и Одесса) прямо не стоила мне ни гроша, ибо тут все дело было построено исключительно на умственном интересе.

По представлению оппозиционных деятелей (статья Данилова в сборнике «Общественное движение в России в начале XX века», стр. 464), «политика московской администрации по отношению к рабочим (зубатовщина) сводилась к тому, чтобы, признав рабочее движение фактом неустранимым, взять его организацию и руководство им в свои руки и направить его по руслу, наиболее желательному для правительства. Главною задачею при этом было возможное замедление превращения рабочего движения в движение политическое. Вместе с тем, полиция рассчитывала своим вмешательством в ход рабочего движения дискредитировать революционных «вожаков» его и мало-помалу, путем административной расправы, удалять из рабочей среды более сознательные элементы ее».

«Удаление из рабочей среды более сознательных элементов ее путем административной расправы» являлось в моих глазах задачей совершенно самостоятельной от «вмешательства в ход рабочего движения». Для разрешения розыскных задач у меня имелся специальный персонал и свои особые методы действия, с техникой, прямо противоположной легальному рабочему движению. Может быть, смешивать две эти деятельности — розыск и легализацию — была тьма искусников и охотников, но я был не из их числа, за двумя зайцами не гнался и такого совместительства не практиковал, не желая вредить в себе самом прямому делу легализации.

В Минске бундовцы боролись с независимцами открыто, свободно являясь на гласные собрания последних, причем и публика и чины полиции знали, что они за люди. Но так как к их речам публика оставалась холодной, то полиция не находила целесообразным подвергать их репрессии; поэтому, чтобы выйти из такого странного и необыкновенного положения, они обычно сами добровольно уезжали из Минска.

Глубоко неверны поэтому и совершенно несправедливы отзывы о деятелях еврейского легального рабочего движения (равно и о московских рабочих), как о «полицейских агентах». Никакого пособия, в сумме 20 тысяч рублей, на издание органа щетинщиков (стр. 114), независимцам из казны выдано не было. Распустили минские независимцы свою организацию ни по чему иному, как по личному моему их уведомлению, что В. К. Плеве, без указания причин, приказал мне приостановить навсегда легальное еврейское рабочее движение. Выполнили они это с полной корректностью, хотя, говорят, кто-то из независимцев после этого застрелился.

Прекращение рабочего движения в Минске последовало, очевидно, по настоянию тогдашнего министерства финансов по отделу торговли и промышленности (т.-е. фабричной инспекции), как то случилось при Сипягине и с московским рабочим движением. При содействии же чинов фабричной инспекции раздута и извращена история с Шаевичем в Одессе.

К началу 1903 года Одесса представлялась городом, очень запущенным в революционном отношении. Начав ее чистку, пришлось там поставить особое охранное отделение, а равно попытаться организовать контр-революционное рабочее движение, за что и взялся г. Шаевич, откомандированный в Одессу минскими «независимцами». Энергичная и осмысленная деятельность в этом направлении создала ему массу врагов, как идейных, так и из числа лиц, интересы которых страдали от его начинаний. Первые получили впоследствии нравственное удовлетворение в том шквале всеобщей политической забастовки, которым были захлестнуты все чисто экономические предприятия Шаевича, а вторые рассчитались с ним умело пущенной ядовитой сплетней, что одесская забастовка (один из эпизодов всеобщей) есть в сущности результат деятельности рабочих организаций, созданных Шаевичем.

Дело было так. Занятый своим делом — постановкой политического союзно-профессионального рабочего движения — и не будучи осведомлен о том, что творится на Кавказе, Шаевич попал не в тон требованиям общественного момента и был захлестнут волною всеобщей политической забастовки, поставленной революционерами и захватившей летом 1903 года почти все южные промышленные центры. Она началась во 2-ой половине июня в Баку, распространяясь на Тифлис и Батум, а 1 июля перекинулась в Одессу и далее.

«Одесская забастовка, — говорит г. Кольцов в «Общественном движении в России в начале XX века», стр. 214, — по времени совпала с Бакинской и во многих отношениях представляет ее копию: те же толпы рабочих, расхаживающие по городу и прекращающие работу во всех мастерских, на всех заводах; те же многотысячные собрания под открытым небом, то же воодушевление и та же сдержанность рабочей массы. Впрочем, та же картина повторилась и во всех других южных городах — в Киеве, Николаеве, Елизаветграде, Екатеринославе, где известия о бакинских и одесских событиях вызвали рабочих на такие же стачки больше для выражения чувства солидарности и преданности общему делу, чем во имя каких-нибудь определенных экономических завоеваний. Не обошлись эти стачки и без человеческих жертв. На станции Михайловка, во время столкновения со стражниками, было убито и ранено 36 человек; в Киеве было два столкновения с войсками... Оказалось 7 человек убитых и очень много раненых. Были убитые и раненые в Екатеринославе и Керчи».

Успехи всеобщей политической забастовки, поставленной революционерами, сбили с толку рабочих-профессионалов, деморализовали их, и Шаевич в качестве аполитика оказался бессилен с нею бороться. Для всякого беспристрастного и незаинтересованного человека само собою было очевидно, что в такой исключительной важности момент многого и нельзя было требовать от деятеля, только что налаживавшего свое дело в городе, сильно запущенном в революционном отношении, и при наличности традиционной администрации, обычно не ожидающей у себя бурных проявлений массовых беспорядков, никогда заранее не готовящейся к энергичному им отпору и при наступлении их всегда теряющейся. Но «местные люди», не видевшие общей картины и последовательного хода всеобщей забастовки и понятия не имевшие об общем смысле момента, признали, со своей «колокольной» точки зрения, в одесских беспорядках простое последствие ненавистных им начинаний Шаевича, без которых, конечно, по их понятиям, никаких бы волнений не было, и Одесса являла бы собою очаг мира и спокойствия среди смуты и волнений, царивших в других южных городах.

К сожалению, эти идиллические соображения опровергаются тем фактом, что инициатива политической забастовки принадлежала не Одессе, а Баку, где она возникла и откуда получила свое дальнейшее распространение. Непонятно было бы также, каким образом аполитик Шаевич мог бы оказаться инициатором политической всеобщей забастовки.

«В общем деятельность Петербургской рабочей организации, — говорит г. Морской на стр. 168-й, — январская манифестация, как и обстановка Петербургской забастовки 1905 года, несомненно, представляли аналогию с одесскими событиями 1903 года, с той лишь разницей, что в Одессе инициатором смуты явился полицейский ставленник, доктор философии еврей Шаевич, а в Петербурге в этой некрасивой роли выступил полицейский же ставленник, православный священник Гапон... Круг опыта зубатовщины был логически завершен катастрофой 9-го января 1905 года» (стр. 179).

Только что было показано, каким инициатором одесской «смуты» был Шаевич. Удивляться сходству между собою всеобщих политических забастовок — также не приходится. Но не лучше обстоит дело и с утверждением г. Морского, что гапониада есть «логическое завершение» зубатовщины.

Когда, по прибытии осенью 1902 года в Петербург, мною было приступлено к организации там легального рабочего движения через подручных мне московских деятелей, местная администрация очень ревниво отнеслась к этому начинанию и, зная, что в Москве рабочие были оставлены мною на руки духовной интеллигенции, настоятельно стала убеждать меня познакомиться с протежируемым ею отцом Георгием Гапоном, подавшим в градоначальство записку о желательности организации босяков. Странность темы не располагала меня ни к ознакомлению с запиской (так и оставшейся мною не прочитанной), ни к знакомству с автором. Тем не менее, меня с Гапоном все-таки познакомили. Побеседовав со мною, он обычно кончал речь просьбою «дать ему почитать свеженькой нелегальщинки», в чем никогда отказа не имел. Из бесед я убеждался, что в политике он достаточно желторот, в рабочих делах совсем сырой человек, а о существовании литературы по профессиональному движению даже не слыхал. Я сдал его на попечение своему московскому помощнику (рабочему), с которым он затем не разлучался ни днем, ни ночью, ночуя у него в комнате и ведя образ жизни совсем аскетический, питаясь черным хлебом и маслинами. Тут выяснилось, что Гапон — вдовец, и у него есть дети, состоит студентом С.-Петербургской духовной академии, пользуется покровительством пожилых знатных дам, градоначальника, митрополита и близких последнему лиц. Каждое утро, вместе с моим московским приятелем, Гапон являлся ко мне на квартиру (перед моим уходом на службу) для выяснения, якобы, своих теоретических разногласий с спутником. Все мои слова он заносил в записную книжку, так что обратил даже внимание этим моих родных, но я не придавал сему обстоятельству никакого значения, полагая, что это даже к лучшему: скорее усвоит себе должные взгляды на дело. Однажды рабочие обратились ко мне с просьбой помочь деньгами «батюшке», так как, по их наблюдениям, он, видимо, сильно нуждался. Я завел деликатно об этом речь с Гапоном, и он не отказался от ежемесячного пособия в 100 рублей. Простота его поведения в отношении рабочих доходила порою до неприятного: устраивая, например, с рабочими катанье в лодках, они располагались с вином и закускою на траве, а затем начиналось пение, оканчивавшееся плясом, в котором, подобрав полы подрясника, особо отличался, со свойственными ему живостью и энергиею, отец Гапон. Но рабочих очень подкупала такая его простота. Хлопоты по организации чайной-клуба, знакомства с рабочими и прочие мелкие дела шли своим порядком, причем знакомства Гапона в охранных сферах расширялись, — и он становился там своим человеком. Когда после горячей ссоры с В. К. Плеве в августе 1903 года мне пришлось, не по своей воле, оставить Петербург, Гапон был в числе немногих смельчаков, решившихся приехать на вокзал, чтобы проводить меня. При сдаче мною должности тому лицу, которое навязало мне знакомство с Гапоном, оказался такой казус: просматривая оправдательные денежные документы, оно увидело запись: «Гапону — 100 рублей», и очень взволновалось, так как само платило ему столько же. Впоследствии это лицо мне призналось, что, будучи вынуждено давать градоначальнику подробные сведения о моих начинаниях в С.-Петербурге по рабочему вопросу и опасаясь быть назойливым в отношении меня своими расспросами, оно приставило ко мне, в качестве агента, Гапона, которому и платило за такое осведомление 100 рублей в месяц. Такова была начальная карьера героя 9-го января.

В Москве, с конца августа до половины ноября 1903 года, я имел от него два письма следующего содержания:

№ 1. (Копия).

«Глубокоуважаемый и незабвенный Сергей Васильевич!

Как Вы поживаете? Что поделываете?

Тяжело без Вас. Не с кем по душе поговорить о деле. Поддержки делу почти ниоткуда. Приходится самим работать, не покладая рук. Работа, беспристрастно говоря, ладится. Кружок уже разросся до 25 человек. Чайная-клуб функционирует, хотя не так хорошо, как бы следовало (еще не устроена, специальных на это средств еще нет).

Теперь вопрос большой важности — о легализации (так или иначе) чайных-клубов. Г-н Смирнов ухватился за нас, но мы пока держимся выжидательной политики — хочется как можно более гарантировать свою автономию, самостоятельность. Г-н градоначальник очень интересуется чайной-клубом, и послезавтра мне предстоит делать ему доклад о нашем деле. Кажется, придется делать доклад и директору департамента полиции Лопухину.

Вас, своего учителя, не забываем — помним. И недавно, в одном из кружковых собраний, когда был поднят вопрос о вас, — смело, удивительно смело и горячо выступили за вас и вашу идею. Впечатление получилось очень хорошее, одним словом — не скрываем, что идея своеобразного рабочего движения — ваша идея, но подчеркиваем, что теперь связь с полицией порвана (так оно на самом деле и есть), что наше дело правое, открытое, что полиция только может контролировать нас, но не держать на привязи. Между прочим вступил в кружок и г-н Ушаков... Что касается меня, то я совершенно, слава Богу, расстался с несимпатичной для меня академией. Получил кандидата (ученая степень) богословия и хожу с кандидатским значком на груди. Повторяю, скучно без вас. Не теряю надежды вас видеть; как только соберусь с деньжонками, непременно приеду к вам. Вас же все с благодарностью вспоминают. Верьте, Сергей Васильевич, что хорошая память о вас у всех, кто имел счастье вас узнать, никогда не умрет в сердцах их».

№ 2.

«Глубокоуважаемый и незабвенный Сергей Васильевич. Соскучился по вас я сильно: но выехать в Москву и повидать лично вас — никак нельзя. Оказывается, справедлива пословица: «человек предполагает, а Бог располагает».

Дело в чайной-клубе подвигается медленно, но, кажется, поступательно и твердо. Уже есть свой хор из рабочих, так что на предполагаемых молебне (19-го) и панихиде (20 октября) в состоянии будет петь. Музыкальный кружок в зародыше, но уже нашелся надежный учитель и руководитель, бескорыстно несущий свой труд. По отчету последней ревизионной комиссии оказалось, что у нас, несмотря на довольно большие расходы по оборудованию чайной, в остатке чистых 213 рублей. 100 рублей из них положили в сберегательную кассу, что и составляет зародыш основного капитала проектируемой кассы взаимопомощи, а 113 рублей составляют оборотный капитал для развития дела в клубе. Кружок возрос до 30-ти слишком человек. На днях лично подал доклад г-ну градоначальнику о нашем деле (сам он попросил), а через Василия Сергеевича (секретаря директора департамента), доклад и г. Лопухину. Когда увидимся, то я вам доклад вручу. (К сожалению, он составлен поспешно). Г. Смирнов (председ. Общ. Трезв.) хочет принять нас к себе, но у нас мелькнула надежда быть самостоятельным в некотором роде обществом. Мой адрес: Васильевский Остров, Большой проспект, Покровская Община».

Из содержания этих писем видно стремление Гапона быть самостоятельным и оригинальным: «подчеркиваем, что теперь связь с полицией порвана (так оно на самом деле и есть), что наше дело правое, открытое, что полиция только может контролировать нас, но не держать на привязи». Как же, думалось мне, «связь с полицией порвана», когда он делает доклады градоначальнику и директору департамента полиции? Взгляд Гапона на роль администрации в рабочем деле также, по моим понятиям, являлся очень опасной ересью. Рабочие не в силах быть самостоятельными: они сейчас же подпадают под чужое влияние. За сношения с социал-демократами их сильно карают; ученая буржуазия их боится, так как администрация косо смотрит на ее сношения с ними; что же остается им делать? Единственный для них путь — это организоваться и идти об руку с администрацией, под руководством которой со временем они могут заполучить повсюду ходы для самостоятельного устройства своих дел. Таково положение вещей. И в том, чтобы быть с администрацией в связи, нет для рабочих ничего постыдного: ведаются же с нею предприниматели и не чувствуют себя от этого в убытке. Ложное чувство стыда навеяно здесь, несомненно, их радикальными традициями, и с ним надо было покончить в первую же голову, раз брались ставить рабочее движение легально. Вместо этого, Гапон, с непонятной санкцией власти, принимает на себя официально, по уставу, роль какого-то потустороннего опекуна и благодетеля рабочих и, проповедуя рабочим о независимости от полиции, потихоньку от них бегает к последней с докладами. Получалась ложная и отвратительная постановка всего дела: власть стояла в стороне от рабочего дела и оказалась (как и рабочая масса) целиком в руках Гапона.

Когда с такими замашками Гапон появился в 1904 году в Москве и, шныряя среди рабочих по портерным, старался завербовать себе там последователей, московская власть попросила его убраться из города. Настолько остро чувствовалась Москвой вся фальшь постановки дела у Гапона.

Последний в письмах своих жалуется: «не с кем по душе поговорить о деле. Поддержки делу почти ниоткуда». Это значит, что, сдав рабочее дело на руки Гапону и сделав его тем самым лицом ответственным, местная власть считала, что ею все меры приняты, что дело рабочих не ее непосредственное дело и... почила на лаврах. Гапон же, отдалив от рабочих власть в интересах личного тщеславия, лишился опоры при нападениях на его рабочих со стороны предпринимателей. Когда стряслась такая беда, и власть, приученная им в подобных случаях к индифферентизму, реагировала на его домогательства о помощи очень слабо, он ударился в крайность, и в ужасном сознании полного своего бессилия помочь доверившимся ему рабочим, поднял, с одной стороны, агитацию за непосредственное обращение к монарху, смутив тем и перепугав монархистов, а с другой, начал заигрывать с оппозицией и революционерами. Скверная постановка дела, естественно, привела к таким же результатам.

Итак, не будучи моим искренним сторонником, Гапон не мог быть моим естественным продолжателем; а извращение московской системы не могло быть ее логическим завершением. (Сравни стр. 40—50 из II тома «Общественного движения в России в начале XX века» в статье г. Евг. Маевского: «Гапон и общество русских фабрично-заводских рабочих»).

Приглядываясь, по обязанностям службы, к русскому революционному движению, как среди интеллигентных слоев населения, так и среди рабочих, мне все более и более приходилось убеждаться, какое почти всеисчерпывающее значение имеет среди людей чувство доверия и вообще честные отношения; стоило только, бывало, беседующим преодолеть в себе взаимное недоверие, как все пункты разногласия во взглядах и действиях постепенно один за другим рушились, и иной раз наступала даже возможность совместных действий.

Разница в отношениях рабочих, с одной стороны, к своей и общей администрации, а с другой — к революционным деятелям обусловливалась именно тем обстоятельством, что в первом случае все покоилось на недоверии и враждебности, а во втором — отношения создавались на доброжелательности и вере в способность рабочих к ведению больших дел. В этом приходилось все более и более удостоверяться, по мере углубления в обиход широких рабочих масс, которые публика считала за какое-то «чудище обло, озорно, двузевно и лаяй». Использованное практически, наблюдение это дало превосходные результаты 19 февраля 1902 года, при патриотической манифестации у памятника царю-освободителю, где выборные от рабочих возложили венки в присутствии августейшего генерал-губернатора, генерала Трепова и почетных гостей, на глазах 50-ти тысячной рабочей толпы, в порядке, которому мог бы позавидовать привычный церемониймейстер3.

Собственно краеугольным камнем и особенностью «пресловутой зубатовщины» являлся моральный вопрос о доверии к рабочей массе, а не какая-либо экономическая система. Наименование ее «полицейским социализмом» лишено всякого смысла. С социализмом она боролась, защищая принципы частной собственности в экономической жизни страны, и экономической ее программой был прогрессирующий капитализм, осуществляющийся в формах все более культурных и демократических (почему-то кажущихся нашим российским капиталистам «антикапиталистическими»). Полицейские меры, как чисто внешние, опять-таки ее не занимали, ибо она искала такой почвы для решения вопроса, где бы все умиротворялось само собой, без внешнего принуждения.

Практически это стремление выразилось в лозунге: «завоевание доверия рабочих прежде всего». Революционеры были сильны только таким доверием, и его надо было отвоевать у них во что бы то ни стало.

Традиционная политика покоилась как раз на обратном и видела во всяком удовлетворении ходатайств рабочих, как бы они ни были справедливы по существу, поблажку, воспитание притязательности, разнуздание зверя. Усвоенная московской администрацией политика раздражала, главным образом, приверженцев наличного фабрично-заводского обихода. Поднялся крик, что обер-полицеймейстер балует рабочих, мирволит им за счет хозяев, развивает среди них антикапиталистические течения, развращает их. Ошибка (если говорить об искренности этих слов) заключалась здесь в игнорировании того факта, что искреннее чувство доверия тесно связано с деликатностью отношений, а никак не с хамской притязательностью. В этом ежедневно приходилось убеждаться на практике, почему «крик» был сочтен просто за тенденциозную неправду. По поводу системы доверия разлито много яда в ранее упоминавшихся 16-ти пунктах.

Вторым аргументом против такой политики было выставлено положение: «расширение прав фабричных рабочих возможно только в законодательном порядке и ни в каком ином».

В практическом деле борьбы с революционным захватом в рабочей среде, вовсе не приходилось задаваться вопросом о формальном расширении прав фабричных рабочих: в интересах водворения среди них спокойствия завоевывалось их доверие, и для этого испробовались, в виде опыта, все подходящие средства. Уверение, что лишь одно законодательное расширение прав рабочих заставит их отойти от революционеров и почувствовать полное доверие к окружающим условиям — конечно, неправильно, хотя бы уже потому, что практически такая законодательная работа невыполнима в короткий срок, и завоевание доверия отходит, стало быть, в неопределенное будущее; а во-вторых, по существу, такие законодательные нормы могут далеко не всегда удовлетворить рабочих, что опять-таки не будет культивировать в рабочей среде особого доверия.

Словом, доверие в целях успокоения и законодательство оказывались понятиями, далеко не покрывающими друг друга (почему лечение беспорядков уступками в законодательном порядке и приводит обычно к обратным желаемому результатам), не говоря уже о том, что самые разговоры о каких-либо расширениях прав фабрично-заводских рабочих законодательным путем были, в действительности, лишь «сказками для детей изрядного возраста»; рабочих боялись все: и хозяева, и оба министерства, и различные слои общества.

Против законодательных мер московская администрация не возражала, а, наоборот, по мере достижения своих целей, даже их энергично требовала (закон о старостах), но все же ближайшей задачей ею ставилось, чтобы была дана предварительно возможность создать и доразвить атмосферу доверия и прочных отношений с рабочими. При установившемся доверии законодательные меры испрашивались бы сами собой и шли бы на общую пользу; напротив, установленные законом учреждения без предварительного успокоения рабочей массы непременно должны были обратиться в новые опорные пункты для врагов власти и порядка и оказаться очень вредными для дела. Недаром революционеры ставили всегда одним из пунктов своей программы: использование в своих видах различных легальных начинаний (школ, обществ и пр.). Факты последних лет засвидетельствовали это воочию: ныне проводятся новые фабричные законы, а социал-демократия растет и приходится отбирать раньше разрешенное; создаются политические реформы, а оппозиция использует их лишь для собственная роста.

Здесь будет своевременно заметить, что, допуская в виде опыта выступление рабочих на путь самопомощи, самодеятельности и самоопределения в фабрично-заводских делах, вне слепого подчинения хозяйской указке, администрация имела в виду внести тем самым успокоение в рабочую среду в отношении социалистической пропаганды, отнюдь не предполагая наносить тем какой-либо урон интересам предпринимателя. В силу этого, ярые выпады последних против московской администрации были совершенно неуместными, так как предприниматели вмешивались не в свое дело, выступая с рассуждениями на чисто политические темы (например, об опасности от объединения рабочих). Распоряжаться же по произволу чисто экономическим аппаратом никто, конечно, серьезно не думал, тем более, что союзно-профессиональное рабочее движение ставило своею целью превратить рабочего человека из индифферентного целям предприятия наймита в сознательного работника, тесно связанного с духовными и материальными интересами того торгово-промышленного предприятия, к делам которого он прилагает свой труд.

Следуя за социал-демократами, г. Морской твердит на стр. 172: «действительно, зубатовщина создала среди промышленной буржуазии противоправительственное течение; по крайней мере, в большинстве записок, опубликованных фабрикантами и обслуживающими их техниками, именно зубатовщине отводилось едва ли не главное место в обвинительном акте, предъявленном против дореформенной бюрократии».

Конечно, бывают положения, когда кажется, что «сильнее кошки зверя нет». Однако в действительности не политика московской администрации по отношению к рабочим создала противоправительственное течение среди наиболее денежной промышленной буржуазии, как не она же привела рабочее движение к событиям 1905—1906 гг. К первому примыкают лица буржуазии, принадлежащие по своему образованно и воспитанию к так называемому «образованному русскому обществу», ведущему свое антиправительственное летосчисление от периода куда раньше зубатовщины. К тому же меня всегда чрезвычайно забавляли угрозы противоправительственного характера со стороны обладателей «золотого руна». Забывая, что действительная политическая свобода несовместима, в глазах людского большинства, с распорядками, свойственными капиталистическому строю, они, в своей наивности, не замечали, что, сея политический ветер, непременно пожнут социально-экономическую бурю. — Но и обвинение аполитической зубатовщины в повороте рабочего движения на обще-политическую почву также лишено какого-либо фактического или логического основания. Эта политика возникла сравнительно поздно и имела достаточно узкий круг применения, встречая все время энергичное и систематическое противодействие со стороны чинов министерства финансов; во всей же остальной России практиковалась система, любезная «фабрикантам и обслуживающим их техникам», покоившаяся на полном презрении к рабочим и опиравшаяся на все виды полицейской репрессии. Вот эта-то система, полная всяческих препятствий к улучшению рабочими своего правового-экономического положения на законной почве, и заставила их, при содействии социал-демократической интеллигенции, перейти от стихийной экономической борьбы начала 90-х гг. на борьбу чисто политическую. (Смотри «Общественное движение в России в начале XX века», статья Д. Кольцова «Рабочие в 1890-1904 гг.».

Таким образом, если зубатовщине предъявляют фактическое обвинение в совращении нашей промышленной буржуазии европейского типа в противоправительственную политику, то какой же силы должно быть предъявлено обвинение ее антагонистам за действительное ими совращение своей политикой рабочих в революцию, завершившееся событиями 1905—1906 гг.?

Не может быть сомнения, что стремление г. Морского извратить историческую правду и переложить ответственность в этом отношении «с больной головы на здоровую» не найдет со временем сочувствия и подтверждения у действительных историков этого периода.

По мнению г. А. Морского, зубатовщина — было «безумное предприятие», «абсурд, предоставлявший сложный, гибкий и чувствительный экономический аппарат на произвол полицейских усмотрений» (стр. 178—179).

После сделанных выше поправок к фактическому изложению «зубатовщины» г. Морским, естественно должны измениться в благоприятную для нее сторону и самые выводы г. Морского.

Но в книге его имеются еще прямые указания, не позволяющие отнести зубатовщину к «абсурдным, безумным предприятиям».

На стр. 160, например, говорится: «В программе, намеченной И. И. Янжулом, В. К. Плеве мог усмотреть научное обоснование и оправдание зубатовских начинаний»... ибо Янжул «полагал, что правительство, дабы вырвать один из зубов будущей революции, обязано завладеть симпатией рабочих и выдвинуть из них более тихие, консервативные элементы... предоставив рабочим право стачек и право союзов, с необходимыми, конечно, ограничениями на первых шагах и с высшим надзором со стороны государства» (стр. 148).

Неоднократно цитируемый г. Морским профессор Озеров дает в своей «Политике по рабочему вопросу в России за последние годы» очень сочувственное описание московской организации рабочих (стр. 195—225): «Как известно, в 1901—1902 гг. возникли среди рабочих организации, сыгравшие видную роль в развитии рабочих масс у нас. Рабочие почувствовали себя здесь людьми, это всколыхнуло тихое болото, они ухватились за опору, и все боли и горести вылились наружу. Послышалась масса жалоб (стр. 195). В личной беседе... мы (лекторы) доказывали всю необходимость организаций касс взаимопомощи при развивающейся промышленности, что нет основания бояться таких организаций, наоборот, неорганизованный, холодный и голодный рабочий представляет большую социальную опасность» и т. д. (стр. 197).

Кроме того, по словам профессора Озерова (стр. 220), особая комиссия из наиболее уважаемых в профессорской среде лиц, специально разбиравшая во всех деталях постановку в Москве рабочей организации, не только не отвернулась с ужасом от нее, как от «абсурдного и безумного предприятия», а признала «в высшей степени желательным продолжать и развивать просветительную деятельность, которую с таким успехом проявляли лекторы и руководители, так называемых, собеседований».

Наконец, сам г. Морской, деля зубатовщину на две части: 1) на непосредственно московскую, с городами Минском и Одессой, и во 2-х) на «эксперименты a la Зубатов в исправленном виде» (петербургское движение), — пишет на стр. 127: «Благодаря ли внушениям Плеве, благодаря ли тому, что дела союзов Зубатов не выпускал из собственных рук, ...но в Москве зубатовщина ни в какие внешние скандалы не вылилась».

Но каким образом такую аттестацию непосредственной зубатовщины можно совместить с общей ее аттестацией: «абсурд и безумное предприятие». Не говорит ли это за то, что все отзывы о зубатовщине всегда более «сердиты, чем внутренне сильны»; что в ней не различают правильной руководящей идеи от неумелого осуществления ее на практике: понимали ее очень многие, а осуществить ее сумели только в Москве, но по дурному исполнению нельзя еще судить о верности или неверности самого существа системы. Но самым сильным аргументом против «развенчания» зубатовщины служит то обстоятельство, что ее целесообразность была признана самим главой министерства финансов, который в 1903 году заявил мне вполне справедливо: «Мы — актеры, играющие на одной и той же сцене, но разделенные перегородкой. Публике видно, что мы играем ту же самую пьесу, но нам, из-за перегородки, этого незаметно. Очень жаль, что так долго приходилось действовать раздельно».

P. S. Не оказалась без влияния московская рабочая политика и на изменение тактики самой социал-демократической партии, так много потратившей сил и уделившей столько места в своей прессе на борьбу с «зубатовщиной». Наивный радикализм тогдашней социал-демократии, ярко отпечатлевшийся в насмешке ее над деятелями мирного рабочего движения: «Медленным шагом, Робким зигзагом, Тише вперед, Рабочий народ», — явился той ошибкой, воспользовавшись которой зубатовщина поставила свое дело. Пережив такие неожиданности, как массовое движение рабочих в Петербурге, сорганизовавшееся без ее участия и выросшее на чисто профессиональной почве, социал-демократия изменила ныне свое отношение к рабочим движениям на капиталистической почве (профессиональному, кооперативному и т. п.) и постановила, что впредь каждому социал-демократу вменяется в обязанность оказывать этого рода «паллиативам» свое посильное содействие. Событие это должно иметь два следующих крупных последствия: во-1-х, социал-демократия отныне будет ограничена в своих излишне свободных проявлениях интересами легального рабочего движения; а во-2-х, рабочая масса приобретет этим самым в большом числе знающих и убежденных в деле руководителей, отсутствие которых на легальной почве приходилось восполнять в былое время чуть ли не чинами государственной полиции.

Обдумывая содержание книги г. Морского и внесенные мною в это содержание поправки, я прихожу, в конце концов, к выводу, что книга эта написана без горячего убеждения в своей правоте и издана по посторонним истине соображениям. Это обстоятельство настолько мною чувствуется ясно, что не вызывает во мне даже неприятного и тревожного чувства своей неправоты и сознания непоправимых в прошлом ошибок, обычно, как железо, жгущих пораненную совесть.

Кратко, сильно, метко, без каких-либо фактических передержек и извращений, с истинно-русской сметкой, определил суть зубатовщины и возможное ее будущее покойный Савва Тимофеевич Морозов, пожелавший через общего знакомого вторично повидаться со мной у Тестова после пресловутой чашки чая, на которой оказался он присутствовавшим в числе других. Свидание это происходило втроем и затянулось на всю ночь. В конце концов он заявил: «на основании нашей беседы я составил себе убеждение, что затеянное Москвою дело носит резкий отпечаток вашей личности: ваших архи-монархических и политических верований, ваших, не вошедших еще в обиход, экономических взглядов, ваших страстных упований на деятельно-благожелательную мудрую и сильную власть, вашего пылкого отношения к делу, и в этом серьезный недостаток всей постановки вашей системы: без вас она не пойдет»...

Помню, слова эти, как варом, меня сварили и... оказались впоследствии вещими. Вот где, действительно, была зарыта собака у зубатовщины, а не там, где ее ищет г. Морской.

С. В. Зубатов.

11 декабря 1912 года. Гор. Москва.

Примечания автора

1) Так названа своеобразная политика по отношению к рабочим, проводившаяся административной властью в Москве при генерал-губернаторе его императорском высочестве великом князе Сергее Александровиче, при обер-полицеймейстере Д. Ф. Трепове и начальнике охранного отделения С. В. Зубатове.

С. З.

2) Особенно было досадно, что при каждом почти расследовании беспорядков, как нарочно, неправыми оказывались не рабочие.

3) Любопытно, что, через три-четыре часа после этой манифестации, получен был московской администрацией срочный запрос от одного из губернаторов: правда ли, что Кремль осажден и взят рабочей толпой.

Источник: «Былое», № 4, 1917 г. Стр. 157—178.

Далее читайте:

Зубатов Сергей Васильевич (1864 - 1917), жандармский полковник.

Гапон Георгий Аполлонович (биографические материалы, здесь же см. подробный список литературы).

Царские жандармы (сотрудники III отделения и Департамента полиции).

Кто делал две революции 1917 года (биографический указатель).

«Былое» – журнал по истории революционного движения в России.

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС