Иероним Ясинский. 1867-1868

-

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Иероним Ясинский

Годы учебы в Черниговской гимназии

(1867-1868)

И.И. Ясинский. Начало 1890-х годов.

Отец в Чернигове стал сдавать комнаты жильцам. Поселились у нас два майора. Двор был большой с несколькими флигелями. Много разного народа стало бывать у отца по новому роду его занятий. Сестры подросли, и ради них устраивались вечеринки, распевали с ними дуэты молодые люди. Два нежинских лицеиста Подгурский и Лабунский, поступившие в чиновники, ухаживали на правах женихов и ежедневно обедали у нас. А Подгурский жил со мною в одной комнате. Маленький, с кучей черных волос на голове, прозван-

[132]

ный отцом «иисусиком», никогда ничего не читавший, кроме профессорских лекций и учебников, службист и уже горький пьяница, он чем-то сумел понравиться Кате и был плохим для меня сожителем. Впрочем, он был добрый малый и искренно считал меня высшей и даже «загадочной» натурой и тем невольно подкупал мое мальчишеское самомнение, присоединяясь всегда к моей домашней оппозиции и вступаясь за меня перед отцом, осуждавшим меня за нежинский инцидент, не помешавший мне, однако, перевестись в седьмой класс черниговской гимназии, хотя и не без труда.

Товарищ Подгурского по лицею, Лабунский, был культурнее его, благоговел перед наукой, старался жить «по Молешотгу», хмельного в рот не брал, был крайне опрятен во всех отношениях, всегда носился с какой-нибудь современною идеею, увлекался спортом, был поклонником русской литературы и хорошо влиял на Сашу, даровитую сестренку мою, на которой остановился его сердечный выбор. Она, как и Катя, получила только домашнее воспитание, писала стихи по-русски и по-французски и отличалась прямотой в своих отношениях к людям. Мать часто ссорилась с нею. Она, несмотря на полудетский возраст свой — ей было 15 лет, — считала Лабунского не только образованным человеком, от которого можно было кой-чем позаимствоваться, но и несколько смешным, но все-таки решила выйти за него, чтобы избавиться от тирании мамаши, которая требовала от дочерей безусловной покорности. Катю она переломила и заставила смотреть на все ее глазами, а Саша чем дальше, тем становилась самостоятельнее. В некоторых отношениях она переросла меня.

Ясинский вспоминает, что во время учебы в Нежинской гимназии он видел у каждой гимназистки под мышкой томик Некрасова - в Нежине господствовал прямо-таки культ Некрасова. Таков был настрой в учёбе в шестидесятых годах позапрашлого столетия. В наше же время всероссийская олимпиада школьников занимает в головах современных учащихся Российской Федерации такое же центральное место. Победа в олимпиаде - вовсе не проявление болезненного честолбия, а здоровый и мощный мотив на пути к знаниям.

— Кошмарна доля русской девушки, — сказала она мне однажды, — так или иначе, она обыкновенно, если развито у ней нравственное чувство, кончает самоубийством: или выходит замуж, или погибает другим способом.

Мечтала она о работе, и ей хотелось быть хоть фельдшерицей. В это она посвятила меня. Я посмеялся над нею и грубыми красками описал непривлекательность фельдшерской профессии. Она ответила:

— Как пошло.

Права была милая Саша.

Воздух в черниговской гимназии был уже не такой, как в Нежине. Другой воздух. Учителя были большею частью молодые, либеральные. Искренней привязанностью учеников, даже любовью пользовался учитель словесности Н.А. Вербицкий-Антиохов. Читал он литературу свободно, по-профессорски, вел себя с учениками вне класса как товарищ; у него собирался на квартире

[133]

избранный кружок 116. Даже солнце как-то ярче светило в стенах черниговской гимназии.

Когда ученики выходили из гимназии после уроков, нередко раздавались их молодые голоса, певшие «Железную дорогу». На музыку это стихотворение было положено А.Г. Рашевской, местной барышней, впоследствии вышедшей замуж за эмигранта Турского в Женеве. Она обладала композиторским дарованием. Потом ею же было положено на музыку стихотворение Вроцкого (Навроцкого) «Есть на Волге утес» 117. Оно долго распевалось молодежью взамен отсутствующего революционного гимна, а было сочинено военным судьею, иногда приговаривавшим социалистов, может быть, к смертной казни.

В то время как в Нежине культ Некрасова, вспыхнув, через какие-нибудь два года начал тускнеть вследствие педагогической прижимки и был отчасти вытеснен базаровщиной, которая еще не была изжита и как-то более усваивалась эгоцентрической украинскою этикою, в Чернигове Некрасов пустил за этот период глубокие корни, уже не единственно только как литературное явление, а как и общественное.

Бывало, у каждой гимназистки под мышкой видишь томик Некрасова; на вечеринках у молодежи он то и дело был предметом бесед на сравнительно острые темы. Сходились у меня, у Льва Гинзбурга, в библиотеке Тычинского, у Софьи Константинович. Тычинский был украинофил, как и многие, а Шевченко уже ушел в почетную даль. Некрасов пленял нас, и щемящей болью отзывался каждый его стих в молодых сердцах.

Вообще великая заслуга Некрасова, как поэта, заключалась в том, что он теоретические и научные основы начинавшей пробуждаться революционной русской мысли овеял каким-то повелительно действовавшим поэтическим настроением, и то учение, которое в 60-х годах охватило интеллигентного разночинца, пришедшего в литературе, в обществе на смену уходившему в историческую перспективу дворянину, и устремило его к поискам личного счастья, к утверждению своей личности и эгоцентральности, растворилось в поэтическом потоке некрасовских мотивов. Несомненно «муза мести и печали» указала всем Молотовым Помяловского, Лопуховым Чернышевского и Светловым Омулевского 118 и Базаровым Тургенева узкий, тернистый, мученический путь к освобождению народа от язв политического и экономического рабства. Нельзя сказать, чтобы среди педагогов в черниговской гимназии не было монстров, вроде нежинских. К ним принадлежал инспектор Попружников, злой, всегда пьяный, сменивший благодушного и либе-

[134]

рального Дорошенко. Директор Кустов был молодой, да из ранних. Он отличался сухостью обращения и непреклонностью, когда дело шло о проступке какого-нибудь ученика и когда поднимался вопрос о каких-нибудь репрессиях. Но отрадно вспомнить таких учителей, как двадцатилетний Константинович (он кончил университет 19-ти лет), читавший историю, и старший брат его Митрофан — естественник и свободомыслящий юноша. Вербицкий и оба Константиновича были в полном смысле нашими учителями и товарищами. Благодаря им внимание к книге процветало в гимназии. Малейшие новинки книжного рынка нам были известны. Мы соперничали со своими наставниками по части усвоения всего, что появлялось светлого в литературе и значительного в науке.

В физическом кабинете Митрофан Константинович разрешил мне и Гинзбургу устроить химическую лабораторию и уломал Кустова согласиться на это бесполезное, по мнению директора, занятие.

Приходили слушать лекции по химии, читать которые было поручено мне и Гинзбургу, поочередно ученики четвертого класса. Гинзбург любил точность, и для него имели значение только факты. Я вдавался в метахимию 119, и когда читал о водороде и добывал его, а затем производил взрыв, в смешении с кислородом, и получалась вода, я высказывал, опираясь на авторитет французского химика Дюма, предположение, что, может быть, весь мир состоит из водорода, так как этот элемент, вследствие комбинации своих атомов, бесконечно изменчив. Недаром есть звезды, пламенеющие одним водородом. Кустов от времени до времени спускался вниз, в подвал, где мы священнодействовали с таким серьезным видом, какой редко бывает даже у самых правоверных профессоров. Он садился с края парты и, случалось, возражал с кривой улыбкой. Так, на моей лекции о водороде он сказал, когда я кончил:

— А не объяснит ли мне смелый лектор, если он приписывает происхождение вселенной промыслу водорода, не отождествляет ли он водород с Господом Богом?

Мы засмеялись. Он ждал ответа. Вместо меня Гинзбург ответил:

— Водород сейчас был добыт у всех на виду и с тем представлением о Боге, какое существует у монотеистических народов, ничего не имеет общего.

— Так что воздадим Богу богово, а водороду — водородово, — сказал Армашевский, который за словом в карман никогда не лез, был физически силен и отличался суровым целомудрием, проходя стадию увлечения Рахметовым 120 до того, что никогда не смеялся.

[135]

Между прочим, он же посоветовал на следующих занятиях химией выкуривать Кустова сернистым водородом. В самом деле Кустов перестал ходить после первой же легкой обструкции.

Сравнивая умственный и нравственный уровень товарищей нежинских и черниговских, я должен отдать предпочтение вторым. В Чернигове, в стенах его гимназии, расцветали хорошие ребята. Назову Шевелева, братьев Игнатовских, Ласкаронского, Зубко-Мокиевского, В. Варзаря, Михно, Армашевского, Рашевского, Гречаника, Гинзбурга. Все они впоследствии послужили родному прогрессу и в подпольной службе, и в надпольной. В Чернигове же я застал в числе оканчивавших гимназию моего остерского друга Федоса Косменко.

Он рассказал мне, что папаша Мацингер умер, а мамаша с детьми и Наташей переехала в Чернигов и купила на берегу речонки, протекающей по городу до впадения в Десну, домик за 500 рублей с садиком и поселилась в нем.

В теплый осенний день мы отправились к Наташе. По дороге я спросил:

— На какие средства Мацингер купила дом?

— Кто-то — это было без меня — подарил Наташе тысячу, чтоб она открыла мастерскую... Я не расспрашивал. Но, видно, добрый человек.

Уже смеркалось. Наташа босиком бродила по илистому берегу Стрижня и ловила сачком рыбу. На щеках ее догорал последний румяный луч заката. Весь сумрак был напоен красным светом, как кровью. Увидев нас, Наташа закрылась большим клетчатым платком и сконфузилась.

Мы пришли в крохотный, еще сырой низенький бревенчатый домик. Старуха стала угощать ухой из мелкой рыбы. Тут при свете лампы я заметил, что Наташа почти не выросла — такая же молоденькая красногубая девочка, но странно пополнела в бедрах. Косменко по-прежнему был безнадежно влюблен в нее и развивал: читал ей вслух «Сашу» и улыбался до ушей. Я же вспоминал, что у меня в альбомчике лежат сухие цветы, когда-то подаренные мне Наташей.

На обратном пути я сказал Федосу:

— А Наташа уже замужем. Ты заметил — скоро будет матерью.

— Нет, она не замужем. Что ты.

Но Косменко был поражен, и на сюртук его с синими клиптиками (красные воротники и светлые пуговицы были упразднены) вдруг брызнули слезы.

— Что с тобою? — вскричал я, когда он пришел ко мне.

— Если бы ты знал, как она должна страдать...

[136]

Он не договорил, махнул рукой, и мы переменили разговор.

Конечно, милый и славный Косменко, со своею физиономиею белокурого негритенка, был и оставался истинным рыцарем по отношению к Наташе, и страдал на самом деле он.

Года через полтора, когда я был уже студентом, я встретил ее в Чернигове на улице в солнечное утро. Она шла нарядная, хорошенькая, и рядом с нею крестьянская девочка несла на руках прелестного в батистовом чепчике ребенка. Я поздоровался с нею. Она как будто не сразу узнала меня.

— Ах, вы.

И, дотронувшись до моей руки, ласковым выражением глаз поманила меня за собою. Я спросил бестактно:

— Чем вы теперь занимаетесь?

А она в ответ:

— Я живу отдельно от мамы, почти рядом с вами. По ночам у моих ворот стоят извозчики. Заметили? Зайдемте ко мне.

Я зашел. Занимала она небольшую квартирку в одиноком домике, терявшемся во дворе, заросшем бурьяном. В гостиной кидались в глаза вязаные салфеточки на столе, на столиках, на спинках диванов и кресел. Литография полногрудой «Азии» висела против такой же «Африки». На первом месте лежал альбом с карточками и книжка журнала с «Казаками» Толстого.

— Опять «Казаки»? — спросил я.

Она кивнула головой.

— Так и не дочитала, — призналась она. — Накорми его кашей, — крикнула она девочке в третью комнату. — Если кто будет спрашивать — дома нет. Закрой дверь на задвижку.

Она села поодаль, на другом конце дивана, и долго молчала. Совсем и не совсем так, как тогда в Остре на краю обрыва. Наконец я встал.

— Уже уходите? — встревожилась она. — Ну и что ж. Все равно. Пожалуй, так лучше. Так вот чем я занимаюсь. Я не виновата.

Я поцеловал у ней руку, и мы расстались.

Ноя забегаю вперед.

Дела отца шли средним темпом, и он мог безбедно жить. Сестра Ольга, которая тоже вдруг стала чуть не взрослой девушкой, поступила в гимназию, приготовленная мною в короткое время в класс, соответствующий ее возрасту, и также был определен в гимназию брат Александр, во второй класс. Но вскоре он бьш исключен за то, что написал мелом на доске во время переменки, очевидно, под влиянием слышанного им на одном из товарищеских

[137]

собраний у меня рассказа о выстреле Каракозова 121: «Ура, ура, черт бы побрал царя». Инспектор Попружников пришел к отцу, выпил целый графин водки, приписывал себе честь, что вслед за младшим братцем не вылетел и я из гимназии.

В Чернигове, несмотря на множество занятий в гимназии и на десятки проглатываемых мною книг по всем отраслям естествознания, против чего восставал Митрофан Константинович, справедливо находя, что из меня таким путем вырабатывается не солидный, сосредоточенный на одном предмете ученый, а верхогляд, я находил время репетировать учеников младших классов и гимназисток и зарабатывал больше, чем в Нежине, оставляя почти все деньги в магазине Кранца, у которого имелись книжные новости. Он сам любил хорошую книжку, и у него был строгий выбор. Ему местная молодежь обязана была в такой же, пожалуй, степени, как и Вербицкому-Ан- тиохову или Константиновичам, советами, что читать.

Как репетитор, я бывал в разнообразных кругах общества — и у местных аристократов, и у купцов, и у военных, и у мещан. Круг моих наблюдений и живых впечатлений с каждым днем расширялся. Читатель моих воспоминаний заметил, вероятно, что иногда я слишком подробно останавливаюсь на тех или иных мелочах. Можно было бы без них обойтись, но помимо того, что мелочи эти являются подлинными документами уже навсегда угасшего быта, они служат еще и оправдательным материалом для суждения — если историк литературы найдет это нужным — о том, из каких источников черпал я краски и образы в моих бесчисленных рассказах и романах, из которых, к примеру, приведу такие, как «На заре жизни», «Крепостники» 122, «Жар-птица», «Поджог», «Убийство на постоялом дворе» 123, «Искра Божия», «Всходы», «Добрая фея», «Бунт Ивана Ивановича» 124 и т.п. По совести говоря, я ничего не выдумывал в своих беллетристических произведениях, а только комбинировал факты, в изобилии попадавшие на протяжении трех четвертей века в мое поле зрения.

Дела отца как адвоката улучшались с каждым днем. К концу 40-х годов жизни он почти перестал огорчать мать своим поведением, а может быть, и изменами ей, и предоставил ей полную свободу в выборе прислуги, по временам только делая замечания:

— Ну, душенька, и уродов же ты находишь, Бог тебя прости.

В самом деле, кухаркой служила у нас женщина, у которой с 10 лет перестали расти ноги, и сама она походила на огромный узел белья и едва двигалась. Горничная была кривобокая злая девушка с желтыми глазами; нянь-

[138]

ка, разумеется, была старуха. Отец в качестве католика «унадился» 125 в костел петь на хорах с польскими паненками, но мамаша, несмотря на нелюбовь свою к католицизму, проникла в костел и на первых же порах парализовала голосовые связки отца угрозой самой всенародно «запеть».

Почти каждый день после обеда я принимался бегать по городу с урока на урок, а у нас устраивались концерты, танцы. Окна освешали темную улицу, на которой кое-где лишь горели масляные фонари, в доме шумела молодая жизнь.

Промчался зимний сезон, и приближалось время экзаменов на аттестат. Как-то после обеда отец проснулся в дурном расположении духа, какое одолевает обыкновенно курильщиков после продолжительного воздержания от табачного дыма. Он пришел с недовольным лицом ко мне в комнату, когда я только что прибежал домой, взволнованный сценой у полковника Куров- ского, побившего при мне по щекам своего сына за то, что тот отказался отвечать мне, сославшись на головную боль.

— Где ты шляешься? — напустился на меня отец.

Я не успел ему переписать прошения в соединенную палату, где он вел дело. Ответ мой показался ему непочтительным, и он закричал:

— Ты даром живешь у меня и обедаешь, трутень. Вон!

Я повернулся и немедленно ушел. В тот же вечер я нашел себе квартиру что-то за 7 рублей у швеи, помню, по фамилии Гузиковой. У нее все лицо было в прыщах, а на вывеске написано: «Шьють по модному фассону». Впрочем, практики у Гузиковой не было, и она предпочитала занимать скромное амплуа выходной актрисы в местном театре. Первый раз в жизни у Гузиковой я встретился лицом к лицу с актрисами, которые посещали ее и эксплуатировали, ничего не платя ей за починки и переделки их жалких нарядов. Они ругали антрепренера, товарищей, кокетничали, бесцеремонно вбегали под разными предлогами в мою комнату и мешали мне заниматься, что заставило меня наконец уходить к Гинзбургу, и мы вместе стали готовиться к экзамену. Вскоре к нам присоединился еще долговязый Михно. Я считался высоким, а он был выше меня головой. Узнав о моем разладе с отцом, товарищи прозвали меня изгоем. Михно между прочим сообщил, что отец тоскует по мне и хочет сломить свою родительскую гордость, прийти ко мне с мамашей для примирения. Сердце заговорило, и я отправился к отцу. Мать расплакалась, отец пожал мне руку и признался, что он виноват.

Весна разгоралась.

[139]

Экзамены сошли, как и следовало ожидать, благополучно, однако я чуть не провалился по Закону Божьему, потому что все три дня, данные для приготовления, неожиданно посвятил с утра до вечера чтению Майн-Рида, а подсунул мне его Подгурский.

— Я на этом проклятом Майн-Риде сам чуть не провалился по государственному праву в лицее, так мне хотелось посмотреть, как ты извернешься.

Но все же тройку я получил. Единственный ученик, которому за латынь поставили пять с плюсом, оказался я. Кустов при получении мною аттестата отвел меня в сторону и сказал:

— Конечно, вы поступите на историко-филологический факультет и обязательно получите стипендию.

Но мне жаль стало естественных наук, которые могут потерять во мне великого ученого, и я разочаровал Кустова.

— Нет, — вскричал я, — я хочу быть естественником.

Когда я принес домой аттестат, вся семья с жильцами сидела за обедом, радостно приветствовали меня. Много солнца было на улице, в комнате и еще больше у меня в душе. Через каких-нибудь два месяца я студент. Как далеко раздвинулись границы мира.

Я заказал два франтовских костюма и не успел напялить на себя темно- зеленый пиджак и повязать белоснежный воротник розовым галстуком, как получил приглашение в местечко Мену на кондиции к помещику Соломеннику, приготовить в гимназию его пятнадцатилетнего сына и кстати заняться с одной из его дочерей. Другая старшая его дочь, которой не было еще полных шестнадцати лет, должна была выйти перед Успенским постом 126 за купца Голубева, в доме которого я зимою бывал и который и рекомендовал меня.

Голубев этот был интересный человек. У отца его был бакалейный магазин и большой каменный дом. В магазине обыкновенно сидел и торговал сын. Тут я и познакомился с ним. Однажды, расплачиваясь, я заметил на прилавке толстый том Бокля. А купец, улыбнувшись благообразной бритой физиономией, в ответ на мой взгляд сказал:

—           Общение со светлыми умами современной цивилизации — единственное утешение моей мрачной жизни. Пятак пара, — крикнул он покупателю, взявшему в руку пару селедок, и продолжал: — Еще крайне желательно было бы мне достать «Историю философии» Льюиса 127, но верх моего желания, и я бы считал себя навеки осчастливленным, — познакомиться с мировым гением Чарльза Дарвина.

[140]

Он произнес обе фамилии — Льюис и Дарвин — с ударением на последнем слоге, но при этом такой благородной жадностью загорелись его глаза, что я решил пойти ему навстречу.

— У меня есть и Льюис и Дарвин, — похвастал я.

И с тех пор он воспылал ко мне необычайным уважением. Он стал заезжать ко мне и принимать у себя. Темы бесед он выбирал самые выспренние и в особенности любил поговорить о начале мироздания. Своему престарелому отцу, который молча, как труп, неподвижный, сидел в вольтеровском кресле 128 со сложенными на животе руками, он, возвышая голос, радостно указывал на меня:

— Вот голова, так голова.

В имение его будущего тестя я и направил путь в июне 1868 года.

[141]

Ясинский И.И. Роман моей жизни. Книга воспоминаний. Том I. М., 2010, с. 132-141.

Примечания

116. Н.А. Вербицкий-Антиохов участвовал в студенческом движении; впоследствии преподавал в черниговской гимназии, был, по отзыву III отделения, «учителем многих молодых людей, привлекавшихся к дознанию о противоправительственной пропаганде», руководил тайными сходками и пользовался «большой популярностью как по своей даровитости, так и по товарищеским отношениям к воспитанникам» (цит. по статье О.А. Егорова и М.М. Одесской о нем в: Рус. писатели. 1800—1917: Биогр. словарь. М., 1989. Т. 1. С. 420).

117. Речь идет о стихотворении А.А. Навроцкого (печатался под псевдонимом Н.А. Вроцкий), впервые опубликованном в «Вестнике Европы» (1871. № 5) под заглавием «Утес Стеньки Разина». См.: Вольная русская поэзия XVIII—XIX вв.: В 2 т. Д., 1988. Т. 2. С. 169-170.

118. Молотов — главный персонаж повестей Н.Г. Помяловского «Мещанское счастье» (Современник. 1861. № 2) и «Молотов» (Там же. 1861. № 10). Светлов — главный герой романа И.В. Омулевского «Шаг за шагом» (Дело. 1871. № 1—4, 6, 12). Отдельным изданием роман вышел под заглавием «Светлов. Его взгляды, характер и деятельность» (1871). Лопухов — герой романа Чернышевского «Что делать?».

119. Метахимия — теоретические аспекты химии.

120. См. примеч. 95.

121. 4 апреля 1866 г. в Петербурге Д. Каракозов совершил покушение на Александра II. Суд приговорил Каракозова к смертной казни. 3 сентября 1866 г. он был повешен.

122. См.: Ясинский И. На заре жизни: Роман. СПб., 1890; Он же. Крепостники: Роман. СПб., 1916.

123. Публикации «Поджога» и «Убийства на постоялом дворе» разыскать не удалось. В архиве Ясинского сохранилась часть корректуры повести «Поджог» (РО ИРЛИ. Ф. 352. On. 1. Ед. хр. 114). Рассказ «Убийство на постоялом дворе» упоминается в составленном Ясинским списке его произведений (Там же. Ед. хр. 991).

124. См.: Белинский Максим [Ясинский И.] Искра Божия // Отечественные записки. 1882. № 10. С. 261—339; Белинский Максим. Всходы: Картины провинциальной жизни // Отечественные записки. 1882. № 3. С. 5—83; Ясинский И. Добрая фея: Роман // Новь. 1886. № 1—14; Ясинский И. Бунт Ивана Ивановича // Вестник Европы. 1882. № 2, 3.

125. Унадился (южнорус.) — повадился.

126. То есть в конце июля.

127. Речь идет о книге английского позитивиста Дж.-Г. Льюиса «История философии в биографиях» (1845—1846). Рус. пер.: История философии от начала ее в Греции до настоящего времени. Вып. 1—3. СПб., 1865—1867.

128. Вольтеровское кресло — глубокое кресло с высокой спинкой.

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС