Беседы с Адмиралом флота
Советского Союза И.С. Исаковым
21 мая 1962 года
Человек, рассказывавший
мне все это, стремился быть предельно объективным, стремился рассказать о
разных чертах Сталина — и привлекавших, и отталкивавших. Воспоминания
касались главным образом предвоенных лет, отчасти военных. Буду приводить их
так, как запомнил, не соблюдая последовательности.
По-моему, это было вскоре после убийства Кирова. Я в то время состоял в
одной из комиссий, связанных с крупным военным строительством. Заседания
этой комиссии происходили регулярно каждую неделю — иногда в кабинете у
Сталина, иногда в других местах. После таких заседаний бывали иногда ужины в
довольно узком кругу или смотрели кино, тоже в довольно узком кругу.
Смотрели и одновременно выпивали и закусывали.
В тот раз, о котором я хочу рассказать, ужин происходил в одной из нижних
комнат: довольно узкий зал, сравнительно небольшой, заставленный со всех
сторон книжными шкафами. А к этому залу от кабинета, где мы заседали, вели
довольно длинные переходы с несколькими поворотами. На всех этих переходах,
на каждом повороте стояли часовые — не часовые, а дежурные офицеры НКВД.
Помню, после заседания пришли мы в этот зал, и, еще не садясь за стол,
Сталин вдруг сказал: «Заметили, сколько их там стоит? Идешь каждый раз по
коридору и думаешь: кто из них? Если вот этот, то будет стрелять в спину, а
если завернешь за угол, то следующий будет стрелять в лицо. Вот так идешь
мимо них по коридору и думаешь...»
Я, как и все, слушал это в молчании. Тогда этот случай меня потряс. Сейчас,
спустя много лет, он мне кое-что, пожалуй, объясняет в жизни и поведении
Сталина, не все, конечно, но кое-что.
Второй случай.
Я вернулся из поездки на Север. Там строили один военный объект, крупное
предприятие. А дорога к этому объекту никуда не годилась. Сначала там через
болото провели шоссе, которое было, как подушка, и все шевелилось, когда
проезжали машины, а потом, чтобы ускорить дело, не закончив строительство
железной дороги, просто положили на это шоссе сверху железнодорожное
полотно. Часть пути приходилось ехать на машинах, часть на дрезинах или на
железнодорожном составе, который состоял всего из двух грузовых вагонов. В
общем, ерунда, так дело не делается.
Я был в составе комиссии, в которую входили представители разных ведомств.
Руководитель комиссии не имел касательства к Наркомату путей сообщения,
поэтому не был заинтересован в дороге. Несмотря на мои возражения,
докладывая Сталину, он сказал, что все хорошо, все в порядке, и формально
был прав, потому что по линии объекта, находившегося непосредственно в его
подчинении, все действительно было в порядке, а о дороге он даже не
заикнулся. Тогда я попросил слова и, горячась, сказал об этой
железнодорожной ветке, о том, что это не лезет ни в какие ворота, что так мы
предприятия не построим и что вообще эта накладка железнодорожных путей на
шоссе, причем единственное, — не что иное, как вредительство. Тогда
«вредительство» относилось к терминологии, можно сказать, модной, бывшей в
ходу, и я употребил именно это выражение.
Сталин дослушал до конца, потом сказал спокойно: «Вы довольно убедительно,
товарищ (он назвал мою фамилию), проанализировали состояние дела.
Действительно, объективно говоря, эта дорога в таком виде, в каком она
сейчас есть, не что I иное, как вредительство. Но прежде всего тут надо
выяснить, кто вредитель? Я — вредитель. Я дал указание построить эту дорогу.
Доложили мне, что другого выхода нет, что это ускорит темпы, подробностей не
доложили, доложили в общих чертах. Я согласился для ускорения темпов. Так
что вредитель в данном случае я. Восстановим истину. А теперь давайте
принимать решение, как быть в дальнейшем».
Это был один из многих случаев, когда он демонстрировал и чувство юмора в
высшей степени ему свойственное, очень своеобразного юмора, и, в общем-то,
способность сказать о своей, ошибке или заблуждении, сказать самому.
Третий случай.
Стоял вопрос о строительстве крупных кораблей. Был спроектирован линкор, по
всем основным данным первоклассный в то время. Предполагалось, что это будут
наиболее мощные линкоры в мире. В то же время на этом линкоре было
запроектировано всего шесть крупнокалиберных зенитных орудий. Происходило
заседание в Совете Труда и Обороны под председательством Сталина.
Докладывала комиссия. Ну, доложили. Я был не I согласен и долго до этого
боролся на разных этапах, но сломить упорство моих коллег по комиссии не
мог. Пришлось говорить здесь. Я сказал, что на английских линкорах менее
мощного ? типа ставится не менее двенадцати зенитных орудий, а если мы, не
учитывая развитие авиации, ее перспективы, поставим на наши новые линкоры
такое малое количество крупнокалиберных орудий, то этим самым мы обречем их
на то, что их потопит авиация, и миллиарды пустим на ветер. Лучше затратить
большие деньги, но переделать проект. Я понимал, что переделка будет
основательная, потому что это непросто — поставить орудия, увеличение
количества орудий связано с целым рядом конструктивных изменений, с
установкой целых новых отсеков, с изменением сочетаний всех основных
показателей корабля. В общем, это большая неприятность для проектировщиков.
Но тем не менее я не видел другого выхода. Со мной стали спорить, я тоже
спорил и, горячась, спорил. Последний гвоздь в мой гроб забил Ворошилов,
сказавший: «Что он хочет? На ростовском мосту, на котором сидит весь Кавказ
и все Закавказье, все коммуникации, — на нем у нас стоят восемь зенитных
орудий. А на один линкор ему мало шести!»
Это всем показалось очень убедительным, хотя на самом деле ничего
убедительного в этом не было. На мосту стояло мало зенитной артиллерии, на
мосту, к которому подвешены целые фронты, должно было стоять гораздо больше
артиллерии. Да и вообще это не имело никакого отношения к линкорам. Но
внешне это было убедительно, и дело уже шло к тому, чтобы утвердить проект.
Я был подавлен, отошел в сторону, сел на стул. Сел и сижу, мысли мои ушли
куда-то, как это иногда бывает, совершенно далеко. Я понял, что здесь я не
проломлю стенки, и под общий гул голосов заканчивавшегося заседания думал о
чем-то другом, не помню сейчас о чем... И вдруг, как иногда человека выводит
из состояния задумчивости шум, так меня вывела внезапно установившаяся
тишина. Я поднял глаза и увидел, что передо мной. . стоит Сталин.
— Зачем товарищ Исаков такой грустный? А?
Тишина установилась двойная. Во-первых, оттого, что он подошел ко мне,
во-вторых, оттого, что он заговорил.
— Интересно, — повторил он, — почему товарищ Исаков такой грустный?
Я встал и сказал:
— Товарищ Сталин, я высказал свою точку зрения, ее не приняли, а я ее
по-прежнему считаю правильной.
— Так, — сказал он и отошел к столу. — Значит, утверждаем в основном проект?
Все хором сказали, что утверждаем. Тогда он сказал:
— И внесем туда одно дополнение: «с учетом установки дополнительно еще
четырех зенитных орудий того же калибра».
Это вас будет устраивать, товарищ Исаков?
Меня это не вполне устраивало, но я уже понял, что это максимум того, на что
можно рассчитывать, что все равно ничего больше никогда и нигде мне не
удастся добиться, и сказал:
— Да, конечно, спасибо, товарищ Сталин.
— Значит, так и запишем, — заключил он заседание.
Еще одно воспоминание... Или нет, сначала вообще о том, как он вел
заседания.
Надо сказать, что он вел заседания по принципу классических военных советов.
Очень. внимательно, неторопливо, не прерывая, не сбивая, выслушивал всех.
Причем старался дать слово примерно в порядке"старшинства, так, чтобы
высказанное предыдущим не сдерживало последующего. И только в конце, выловив
все существенное из того, что говорилось, отметя крайности, взяв полезное из
разных точек зрения, делал резюме, подводил итоги. Так было в тех случаях,
когда он не становился на совершенно определенную точку зрения с самого
начала. Ну, речь идет в данном случае, разумеется, о вопросах военных,
технических и военных, а не общеполитических. На них я, к сожалению, не
присутствовал.
Когда же у него было ощущение предварительное, что вопрос в генеральном
направлении нужно решить таким, а не иным образом, — это называлось
«подготовить вопрос», так, кстати, и до сих пор называется, — он вызывал
двух-трех человек и рекомендовал им выступить в определенном направлении. И
людям, которые уже не по первому разу присутствовали на ШСЯХ заседаниях,
было по выступлениям этих людей ясно, куда клонится дело. Но и при таких
обсуждениях, тем не менее, он не торопился, не обрывал и не мешал высказать
иные точки зрения, которые иногда какими-то своими частностями, сторонами
попадали в орбиту его зрения и входили в последующие его резюме и
выработанные на их основе резолюции, то есть учитывались тоже, несмотря на
предрешенность, — в какой-то мере, конечно.
И еще одна история.
Это было тоже в середине тридцатых годов. Не помню, кажется, это было после
парада 1 Мая, когда принимались участники парада. Ну, это так называется
«участники парада», это были не командиры дивизий и полков, прошедших на
параде, а верхушка командования. Не помню уже точно, в каком году это было,
но помню, что в этот раз зашла речь о скорейшем развертывании строительства
Тихоокеанского флота, а я по своей специальности был в какой-то мере
причастен к этим проблемам. Был ужин. За ужином во главе стола сидел Сталин,
и рядом с ним сидел Жданов. Жданов вел стол, а Сталин ему довольно явственно
подсказывал, за кого и когда пить и о ком (в известной мере) даже что
говорить.
Уже довольно много выпили. А я, хотя вообще умею хорошо пить и никогда пьян
не бываю, на этот раз вдруг почему-то очень крепко выпил. И понимая, что
очень крепко выпил, всю энергию употреблял на то, чтобы держаться, чтобы со
стороны не было заметно.
Однако когда Сталин, вернее, Жданов по подсказке Сталина и притом в обход
моего прямого начальства, сидевшего рядом со МНОЙ, за которого еще не пили,
поднял тост за меня, я в ответ встал и тоже выпил. Все уже стали вставать
из-за столов, все смешалось, и я подошел к Сталину. Меня просто потянуло к
нему, я подошел к нему и сказал:
— Товарищ Сталин! Наш Тихоокеанский флот в мышеловке. Это все не годится. Он
в мышеловке. Надо решать вопрос по-другому.
И взял его под руку и повел к громадной карте, которая висела как раз
напротив того места, где я сидел за столом. Видимо, эта карта
Дальневосточного театра и навела меня на эту пьяную мысль: именно сейчас
доказать Сталину необходимость решения некоторых проблем, связанных со
строительством Тихоокеанского флота. Я подвел его к карте и стал ему
показывать, в какую мышеловку попадает наш флот из-за того, что мы не вернем
Сахалин. Я ему сказал:
— Без Южного Сахалина там, на Дальнем Востоке, большой флот строить
невозможно и бессмысленно. Пока мы не возвратим этот Южный Сахалин, до тех
пор у нас все равно не будет выхода в океан.
Он выслушал меня довольно спокойно, а потом сказал:
— Подождите, будет вам Южный Сахалин!
Но я это воспринял, как шутку, и снова стал убеждать его с пьяным упорством,
что флот наш будет в ловушке на Дальнем Востоке, что нам нужно обязательно,
чтобы у нас был Южный Сахалин, что без этого нет смысла строить там большой
флот.
— Да я же говорю вам: будет у нас Южный Сахалин! — по вторил он уже немного
сердито, но в то же время усмехаясь.
Я стал говорить что-то еще, тогда он подозвал людей, да, собственно, их и
звать не надо было, все столпились вокруг нас, и сказал:
— Вот, понимаете, требует от меня Исаков, чтобы мы обладали Южным Сахалином.
Я ему отвечаю, что будем обладать, а он не верит мне...
Этот разговор вспомнился мне потом, в сорок пятом году. Тогда он мне
вспомнился, не мог не вспомниться.
Еще одно воспоминание.
Сталин в гневе был страшен, вернее, опасен, трудно было на него смотреть в
это время и трудно было присутствовать при таких сценах. Я присутствовал при
нескольких таких сильных вспышках гнева, но все происходило не так, как
можно себе представить, не зная этого.
Вот одна из таких вспышек гнева, как это выглядело.
Но прежде чем говорить о том, как это выглядело в этом конкретном случае,
хочу сказать вообще о том, с чем у меня связываются воспоминания об этих
вспышках гнева. В прусском уставе еше бог весть с каких времен, чуть ли не с
Фридриха, в уставе, действующем и сейчас в германской армии, в обоих —
восточной и западной, между прочим, есть такое правило: назначать меры
дисциплинарного взыскания нельзя в тот день, когда совершен проступок. А
надо сделать это не ранее, чем на следующий день. То есть можно сказать, что
вы за это будете отправлены на гауптвахту, но на сколько суток — на пять, на
десять, на двадцать, — этого сказать сразу нельзя, не положено. Это можно
определить на следующий день. Для чего это делается? Для повышения
авторитета командира, для того, чтобы он имел время обдумать свое решение,
чтобы не принял его сгоряча, чтобы не вышло так, что он назначит слишком
слабое или слишком сильное наказание, не выяснив всего и не обдумав на
холодную голову. В результате всем будет ясно, что это неверное приказание,
а отменить он уже не сможет, потому что оно, это взыскание, будет Уже
наложено. Вот это первое, что вспоминается мне, когда я думаю о гневе
Сталина. У него было — во всяком случае в те времена, о которых я вспоминаю,
— такое обыкновение — задержать немного решение, которое он собирался
принять в гневе.
Второе, вторая ассоциация. Видели ли вы, как в зоологическом парке тигры
играют с тигрятами? Это очень интересное зрелище. Он лежит ленивый, большой,
величественный, а тигренок к нему лезет, лезет, лезет. Тормошит его, кусает,
надоедает... Потом вдруг тигр заносит лапу и ударяет его, но в самую
последнюю секунду задерживает удар, девять десятых удара придерживает и
ударяет только одной десятой всей своей силы. Удерживает, помня всю мощь
этой лапы и понимая, что если ударить всей силой, то он сломает хребет,
убьет...
Эта ассоциация тоже у меня возникла в связи с теми моими воспоминаниями, о
которых я говорю.
Вот одно из них. Это происходило на Военном совете, незадолго до войны,
совсем незадолго, перед самой войной. Речь шла об аварийности в авиации,
аварийность была большая. Сталин по своей привычке, как обычно на таких
заседаниях, курил трубку и ходил вдоль стола, приглядываясь к
присутствующим, иногда глядя в глаза, иногда в спины.
Давались то те, то другие объяснения аварийности, пока не дошла очередь до
командовавшего тогда военно-воздушными силами Рычагова. Он был, кажется,
генерал-лейтенантом, вообще был молод, а уж выглядел совершенным мальчишкой
по внешности. И вот когда до него дошла очередь, он вдруг говорит: —
Аварийность и будет большая, потому что вы заставляете нас летать на гробах.
Это было совершенно неожиданно, он покраснел, сорвался, наступила абсолютная
гробовая тишина. Стоял только Рычагов, еще не отошедший после своего
выкрика, багровый и взволнованный, и в нескольких шагах от него стоял
Сталин. Вообще-то он ходил, но когда Рычагов сказал это, Сталин остановился.
Скажу свое мнение. Говорить это в такой форме на Военном совете не
следовало. Сталин много усилий отдавал авиации, много ею занимался и
разбирался в связанных с нею вопросах довольно основательно, во всяком
случае, куда более основательно, чем большинство людей, возглавлявших в то
время Наркомат обороны. Он гораздо лучше знал авиацию. Несомненно, эта
реплика Рычагова в такой форме прозвучала для него личным оскорблением, и
это все понимали.
Сталин остановился и молчал. Все ждали, что будет. Он постоял, потом пошел
мимо стола, в том же направлении, в каком и шел. Дошел до конца, повернулся,
прошел всю комнату назад в полной тишине, снова повернулся и, вынув трубку
изо рта, . сказал медленно и тихо, не повышая голоса:
— Вы не должны были так сказать!
И пошел опять. Опять дошел до конца, повернулся снова, прошел всю комнату,
опять повернулся и остановился почти на том же самом месте, что и в первый
раз, снова сказал тем же низким спокойным голосом:
— Вы не должны были так сказать. — И, сделав крошечную паузу, добавил: —
Заседание закрывается.
И первым вышел из комнаты.
Все стали собирать свои папки, портфели, ушли, ожидая, что будет дальше.
Ни завтра, ни послезавтра, ни через два дня, ни через три ничего не было. А
через неделю Рычагов был арестован и исчез навсегда.
Вот так это происходило. Вот так выглядела вспышка гнева у Сталина.
Когда я сказал, что видел Сталина во гневе только несколько раз, надо
учесть, что он умел прятать свои чувства, и умел это очень хорошо. Для этого
у него были давно выработанные навыки. Он ходил, отворачивался, смотрел в
пол, курил трубку, возился с ней... Все это были средства для того, чтобы
сдержать себя, не проявить своих чувств, не выдать их. И это надо было знать
для того, чтобы учитывать, что значит в те или иные минуты это его мнимое
спокойствие.
(в цитируемой книге фрагмент от 21 мая 1962 года этим
заканчивается. Однако существуют публикации со следующим продолжением.)
...Но был разговор со Сталиным, который запомнился,
потому что очень поднимал его в моих глазах. Это было в 1933 году после
проводки первого маленького каравана военных судов через
Беломорско-Балтийский канал, из Балтийского моря в Белое. В Полярном, в
кают-компании миноносца, глядя в иллюминатор, словно разговаривая с самим
собой, Сталин вдруг сказал:
— Что такое Черное море? Лоханка. Что такое Балтийское море? Бутылка, а
пробка не у нас. Вот здесь море, здесь окно! Здесь
должен быть Большой флот, здесь. Отсюда мы сможем взять за живое, если
понадобится, Англию и Америку. Больше неоткуда!
Это было сказано в те времена, когда идея создания Большого флота на
Севере еще не созрела даже у самых передовых морских деятелей. А после того
как он это все сказал, продолжая глядеть в I иллюминатор на серый невеселый
горизонт, он добавил:
— Надо попробовать в этом году еще караван военных судов перебросить с
Балтики. Как, можно это сделать?
И второе, связанное с этим же годом воспоминание. В Сороках, когда прошли
Беломорско-Балтийский канал, был небольшой митинг, на котором выступили то
ли начальник, то ли заместитель начальника Беломорстроя Рапопорт, начальник
ГПУ Ленинграда Медведь и еще кто-то. Стали просить выступить Сталина. Сталин
отнекивался, не хотел выступать, потом начал как-то нехотя, себе под нос.
А перед этим, надо сказать, все речи были очень и даже чересчур пламенны,
говорили, что мы теперь здесь встали по воле Сталина и отсюда никуда не
уйдем, что море наше, что мы завоюем Север, что мы разобьем здесь любого
врага, и т. д. И вот после всех этих речей Сталин, как бы нехотя, взял слово
и сказал:
— Что тут говорили: возьмем, победим, завоюем... Война, война... Это еще
неизвестно, когда будет война. Когда будет — тогда будет! Это север!.. — И
еще раз повторил: — Это север, его надо знать, надо изучить, освоить,
привыкнуть к нему, овладеть им, а потом говорить все остальное.
Мне тоже понравилось это тогда, понравилось серьезное, глубокое отношение к
сложному вопросу, с которым мы тогда только начинали иметь дело.
Человек, рассказывавший
мне все это, стремился быть предельно объективным, стремился рассказать о
разных чертах Сталина — и привлекавших, и отталкивавших. Воспоминания
касались главным образом предвоенных лет, отчасти военных. Буду приводить их
так, как запомнил, не соблюдая последовательности.