Родственные проекты:
|
Заколдованная
Рассказы
МОСТ НАД ОБРЫВОМ
Вот колдовство воспоминаний — почему-то из, в общем-то без-радостного,
послевоенного детства чаще всего вспоминается светлое. Конечно, нельзя из
прошлого выбирать только хорошее, но попробуй не выбирать!
Тот мост был деревянный, с белесыми от времени, пружинящими досками и
прогнившими, замшелыми перилами. По нему пролегала дорога из нашего поселка в
город. С нашей, поселковой стороны настил моста лежал на пологом склоне,
поросшем кустами шиповника и медуницей, со стороны города мост упирался в
красноглинистый обрыв. Внизу, вдоль обрыва, бежал еле заметный ручей, вспухавший
только после продолжительных дождей; зато весной, когда солнце буравило
заснеженный склон, ручей превращался в полноводный мутный поток, а под мостом, в
узкости с наибольшей разницей высоты, бушевал настоящий водопад — гордость
поселковых мальчишек. Обрыв был обращен к югу и находился под постоянным
обстрелом солнечных лучей, а на дне оврага всегда стояла сырость; очевидно
горячий и холодный воздух редко перемешивался, и на границе двух слоев возникал
какой-то парниковый эффект, иначе трудно объяснить, почему шиповник распускался
и плодоносил необычно рано, а медуница цвела по два-три раза в год.
Когда-то в овраге под мостом обитало множество куропаток. Птицы отличались
добродушным нравом и доверчивостью — случалось, даже заходили во двор и клевали
зерно вместе с курами, но постепенно их всех перебили — когда мы переехали в
поселок, овраг населяли одни вороны.
Тот мост был для нас, мальчишек, постоянным местом встреч — идем ли в школу,
направляемся ли в лес или на озеро — встречаемся у моста; и вечера проводили
около него, вдали от родительских глаз.
Все мальчишки считали мост главной достопримечательностью поселка, излюбленным
местом для игр, и только в меня он вселял страх — и потому, что выглядел слишком
ветхим, и потому, что я от рождения боялся высоты. В то время я ни за что не
отважился бы лететь на самолете, не катался в городском парке на чертовом
колесе, а оказавшись в многоэтажном доме, держался подальше от окна. Я придумал
определенное оправдание своей трусости — вывел что-то вроде научного положения о
противоестественности всякой оторванности от земли. Кажется, я сделал это
впервые в мире, но почему-то никто не оценил моего открытия.
Особый страх в меня вселяли мосты. Я никогда не видел, чтобы они рушились, но
постоянно ожидал этих катастроф. И тот мост, висящий над обрывом, не был
исключением. Помню, мы прожили в поселке уже месяц, а я все не осмеливался его
пройти — мне казалось, как только дойду до середины, он непременно затрещит,
зашатается, и вместе с обломками я полечу вниз. Каждый раз, когда на мост
въезжала машина или вступала лошадь с телегой, я ждал, что он вот-вот
развалится. Когда мы ходили в лес за грибами, все ребята спокойно проходили
настил, но я выдумывал смехотворные предлоги и лез через овраг. В конце концов
эти увертки разоблачили и ребята стали откровенно смеяться надо мной; я остро
переживал насмешки, но ничего не мог с собой поделать.
Однажды в поселок приехали отдыхающие из города, и вечером у моста появился
новый мальчишка, долговязый, остроносый, с копной светлых волос. Его звали
Колькой. Общительный Колька быстро вписался в нашу компанию, больше того,
благодаря своей великолепной фантазии сразу выделился в лидеры. До него все наше
времяпрепровождение сводилось к набегам на чужие сады, стрельбе из рогаток,
писанию угрожающих записок пугливым старушкам и прочим бездарным проделкам
(наших талантов только на это и хватало). Колька придумал массу интересных
занятий: предложил перегородить ручей и в образовавшемся водоеме кататься на
плоту, научил нас делать планеры и пускать их с обрыва — чей улетит дальше.
С появлением Кольки наша жизнь приобрела новый смысл; я даже подумал, что на
свете и не может быть ничего более увлекательного, чем подобные занятия. Но
вскоре Колька доказал — есть вещи намного важней.
Как-то я пошел в лес срезать прут для лука; преодолев овраг, прошел поле гречихи
и очутился на опушке леса, где росли кусты орешника. Срезав самую гибкую ветку,
я направился к поселку, по пути то и дело выгибая прут, представляя будущее
оружие. Неожиданно около моста я увидел Кольку — он стоял перед этюдником на
треноге и что-то рисовал, и был настолько увлечен, что не заметил, как я
очутился за его спиной, а когда заметил, не удивился и сразу ввел меня в
художническую атмосферу.
— Так, пространство обставили, накидали где что. Теперь схватим общую цветовую
гамму, — пробормотал, давая понять, что воспринимает меня как соучастника
творчества.
На картоне скудными изобразительными средствами, всего одной коричневой краской
был нарисован обрыв, мост, наш поселок... Но тут же, размешав на палитре краски,
Колька начал класть широкие яркие мазки, и на моих глазах рисунок расцветился,
расплывчатые контуры приобрели законченные формы. Это было настоящее волшебство.
Кольку все больше охватывал азарт: словно фехтовальщик, он то делал выпад к
этюднику и наносил кистью очередной мазок, то отскакивал и, наклонив голову,
сосредоточенно рассматривал свое произведение, и все время морщился.
— Не то, не то, — бормотал и мучительно искал новые цветовые решения.
Наверное, все это длилось около часа, не меньше, но мне показалось — прошло
всего несколько минут. Наконец Колька вздохнул, отложил кисть и устало произнес:
— Ну вот теперь вроде получилось, как думаешь?
Он хотел услышать отзыв о своей работе, но я не смог выразить восхищение —
только кивнул и еле слышно выдавил:
— Похоже!
Через некоторое время я очухался, разговорился и как-то само собой у меня
вырвались слова о том, что все же он, Колька, мог бы красить и поаккуратней.
Окончательно придя в себя, я обнаглел и сделал Кольке критическое замечание по
поводу его слишком разноцветных домов и невероятно огромных деревьев.
— Этого ведь нет, разве ты не видишь? — возмущался я. — Так не бывает!
— Не бывает, — согласился Колька, убирая этюд. — Но ведь так красивей. Художник
ведь не фотограф, он рисует так, как хочет чтобы было.
Он вскинул этюдник на плечо, и мы пошли к поселку.
— Представляешь, как было бы красиво, если бы дома в вашем поселке раскрасить в
разные яркие цвета... И сараи, и заборы... Вот было бы весело!..
Тот огненно-памятный день стал значительным событием: предельно ясно Колька
объяснил мне основы живописи и так сумел увлечь меня, что за разговором я и не
заметил, как мы прошли мост.
Искусство оказалось сильнее врожденного страха, оно навсегда сломало барьер
трусости перед реальными мостами и, главное, излечило меня от нерешительности.
Мосты стали для меня некими символами — переходами в новую жизнь. Повзрослев, я
с невероятной легкостью переезжал на новое местожительство, устраивался на новую
работу, заводил всевозможные знакомства и менял увлечения — как бы безбоязненно
проходил невидимые мосты.
Иногда мне кажется, что вообще вся моя жизнь по сути дела — длинный мост:
временами — величественный пролет без опор над цветущей равниной, то вдруг —
зыбкая шаткая стлань над топью неведомой глубины — все зависит от житейских
радостей и болей в то или иное время. Но что немаловажно — в юности этот мост
казался бесконечным, уходящим в высь, в зрелости я заметил — мост выпрямился,
местами даже снижается, а по сторонам нет-нет да мелькнет знак, извещающий о
том, что каждая дорога когда-нибудь кончается; теперь, под старость, я четко
вижу — мост стремительно уходит вниз и где-то там, в тумане низины, еще не
видится — только угадывается — последний пролет и зияющая за ним пустота.
Ну, а начинается мой жизненный мост с того — над обрывом. Именно на том висячем
мосту я сделал немало значительных открытий (кроме положения о заземленности).
Например, познакомился с мальчишкой, который не говорил ни одного слова правды,
причем врал со все возрастающей мощью и, помнится, даже его родители с трудом
представляли, что в конце концов получится из этого маленького чудовища.
Он был плотным подростком с прыщавым лицом, на котором постоянно играла хитрая
ухмылка — она исчезала только когда он начинал говорить — в эти минуты его лицо
выражало полнейшую серьезность — на нее все и покупались. Его звали Эдик. Он жил
недалеко от поселка в заводских домах со множеством лестниц на “черные ходы”. В
день нашего знакомства я начал было рассказывать, как мы возвели плотину и
сколотили плот, но Эдик перебил меня:
— Мы с отцом построили лодку и плавали по Волге.
Я попытался рассказать про Кольку, но он сразу нагловато махнул рукой:
— Я в прошлом году закончил художественную школу. Мои работы сейчас в Москве на
выставке.
Заметив мою растерянность он победоносно хмыкнул и ошарашил меня еще больше:
сообщил, что учится на одни пятерки, является первоклассным спортсменом и
обладателем кое-каких морских сокровищ. Под конец, чтобы окончательно доконать
меня, он обещал назавтра продемонстрировать свое богатство и подарить одну из
морских раковин. Я его не просил, он сам предложил. По нашим понятиям это
выглядело невероятной щедростью, почти наградой, и я почувствовал — здесь что-то
не то, но у меня еще не было оснований ему не верить.
На следующий день, совершенно забыв о своем обещании, Эдик выдал мне очередную
порцию похвальбы, заявив, будто знаком со всеми знаменитостями города, после
чего его ухмылка уже перемежалась едким смешком. В какой-то момент я осадил его
и напомнил про раковину. Он, не моргнув, пообещал подарить ее через два дня.
Но два дня растянулись на неделю, потом на месяц, и все это время, выслушивая
ложные обещания, я поддакивал ему, как бы позволяя себя дурачить; на самом деле
с любопытством ждал, куда его заведет вранье.
Вскоре я заметил, что он врет не мне одному. Стоило кому-нибудь из ребят
заикнуться про книгу, которой нет в школьной библиотеке, как он тут же, с
полнейшей невозмутимостью, объявлял:
— Чепуха! У меня их несколько штук. Завтра дам.
И не давал.
Бывало, сидим на “черном ходу”, а он заливает что-нибудь вроде того, что знаком
с полярными летчиками. Если кто-нибудь из ребят подозрительно разглядывал его
или, чего доброго, хихикал, он распалялся и загибал еще похлестче. Казалось, он
просто-напросто издевается над нами, принимая за дураков. Это было какое-то
патологическое вранье с определенным садистским уклоном, какое-то идиотское
самоутверждение. Надо отдать ему должное — он никогда не повторялся, то есть был
неистощим на выдумки.
После того, как Эдик обманул меня с раковиной (которую, ясно, так и не подарил),
я перестал воспринимать его всерьез и много раз собирался высказать ему все, что
о нем думаю, но так на это и не решился — в то время мать постоянно внушала мне,
что “худой мир лучше доброй ссоры”, и этим сомнительным правилом я
руководствовался довольно долго.
Вскоре семья Эдика переехала в новый район, и больше мы не виделись.
Мы встретились через много лет, когда я был в том городе проездом; встретились
случайно, около гостиницы, в которой я остановился. На нас обоих годы наложили
след — мы с трудом узнали друг друга. Он отяжелел, стал внушительных габаритов,
едкая ухмылка уступила место вполне доброжелательной улыбке, в движениях
появилась неторопливость, уверенность. Он неподдельно обрадовался нашей встрече,
предложил зайти в кафе “отметить событие” и, когда мы сели за стол, рассказал о
себе.
Он работал инженером, был женат, имел сына; причем, как объяснил, женщины от
него всегда шарахались, только одна считала талантливым — на ней он и женился.
После первого стакана вина он вдруг засмеялся.
— Знаешь, что сейчас вспомнил? Каким я был в детстве вралем. И как вы меня
терпели?
Я ответил расплывчато, в том смысле, что в детстве все мы были хороши — не в
одном, так в другом.
После второго стакана он расхохотался.
— А все же, скажу тебе, мое детское воображение пошло на пользу. Я иногда пишу
рассказы. Фантастические. Пару даже напечатали в одном журнале, — он подмигнул
мне, и я не понял — говорил ли он правду или шутил, или от вина его занесло и он
попросту врал, точно так же, как мальчишкой когда-то.
После третьего стакана он внезапно стал серьезным.
— Недавно закончил роман. Хочу послать в центральное издательство.
Это сообщение меня насторожило; я подумал: “Неужели его детская патология
пустила корни? Неужели он так и не вышел из образа, только его фантазия стала
посолидней?”. Но я ошибся.
Из кафе он повел меня к себе и по пути пересказал содержание романа, а дома
подарил журнал с рассказом и сделал надпись: “Другу детства от бывшего трепача,
с самыми добрыми пожеланиями”.
На том мосту детства у меня произошла еще одна встреча — с девчонкой Алей. Когда
я вспоминаю ту встречу, наш деревянный, расшатанный мост кажется мне легким, еле
различимым, романтическим мостиком, меня охватывает элегический настрой, и все
что было в детстве, представляется намного прекраснее того, что произошло в
зрелом возрасте.
Аля жила в тех же домах, что и Эдик, и была некрасивой, нелюдимой тихоней; она
ежедневно подходила к мосту, но никогда не принимала участия в наших играх;
больше того — всячески выражала полное безразличие ко всему нашему клану —
обычно стояла на противоположной стороне и, облокотившись на перила, смотрела
вниз. Каждый раз когда мы звали ее к себе, она с брезгливой неприязнью качала
головой и сбегала по склону оврага к ручью; разгоняя оводов, переходила вброд
мелкие рукава ручья и исчезала в кустах шиповника. Всем своим видом эта дурнушка
давала понять, что в жизни есть гораздо более стоящие занятия, чем какие-то
глупые мальчишеские игры.
Как-то вечером я ждал отца у завода и вдруг увидел Алю — она сидела на дереве и
смотрела на крышу своего дома.
— Что ты там высматриваешь? — спросил я.
— Лунатиков, — просто ответила Аля.
Я усмехнулся.
— Не веришь?! Залезай, сам увидишь. Только сейчас еще рано, лучше попозже, когда
стемнеет.
Встретив отца, я прошелся с ним до дома и помчал назад. Аля все еще восседала на
дереве; когда я забрался к ней, она не отрываясь от крыши, объяснила, что
лунатики взлетают на дома с помощью зонтов или залезают по водосточным трубам,
что некоторые из лунатиков проникают на чердаки и в комнаты и что однажды она
видела, как утром рабочие снимали одного лунатика, зацепившегося за трубу.
— Я тоже хочу быть лунатиком, — высказала Аля не совсем ясную мысль; усиливая
торжественность момента, она сделала страшные глаза и приложила палец к губам.
С нарастающим страхом я уставился на обшарпанную крышу, но разглядел только
чердачное окно с поломанной решеткой.
На том чердаке складывали разный хлам: старую мебель, драную одежду, битую
посуду. Однажды на чердаке поселился брат Али. Ему было семнадцать лет, он
работал на заводе и во всем старался показать самостоятельность; в один
прекрасный день объявил родителям, что “задыхается в тесных комнатах”, и
перебрался на чердак; там перекидал всю рухлядь из-под окна в угол, поставил
железную кровать, стол, и с того дня, когда бы мы к нему ни поднимались, у него
во рту тлела папироса.
Мы сильно завидовали “отшельнику”, но как-то залезли на чердак в дождь и увидели
— все жилище парня в водяных струях; сам он сидел, скрючившись, на кровати под
зонтом, а вокруг стояли булькающие и звенящие ведра, банки, кастрюли, причем
размер посуды строго соответствовал дыре над ней. После этого мы поняли, что
парень отказался от нормальных условий не ради свежего воздуха, а просто захотел
иметь собственный угол.
В тот вечер, когда мы с Алей сидели на дереве, небо было затянуто тучами, только
в двух-трех местах в разрыве облаков, как из бездонных колодцев, сверкали
звезды. Мы сидели долго, и у меня затекли ноги, я уже собрался слезать с дерева,
как вдруг Аля вскрикнула. Я посмотрел в сторону ее взгляда, и внутри у меня
заледенело — по крыше двигались два лунатика; переступали осторожно, расставив
руки в стороны. Дойдя до трубы, лунатик, который был повыше, протянул руку
маленькому лунатику и помог спуститься вниз, к решетке на краю крыши. Там они
присели и стали смотреть на звезды.
Затаив дыханье, я боялся шевельнуться, но внезапно из-за облаков выглянула луна,
осветила лунатиков, и мы узнали в них брата Али с девушкой.
После окончания школы я уехал в Москву, но каким-то замысловатым образом судьба
распорядилась так, что мы с Алей встретились вновь. Это случилось в начале лета,
мы ехали в одном троллейбусе и стояли рядом на задней площадке, и оба
одновременно повернулись и, узнав друг друга, испытали искреннюю радость от
неожиданной встречи. Аля рассказала, что в Москве уже два года, работает
лаборанткой, снимает комнату, три раза в неделю ходит на вечернее отделение
пединститута.
— Совсем нет времени на свидания, — горько усмехнулась. — Днем работаю, вечером
учусь.
Она похорошела — из угловатого подростка превратилась в юную особу с
безукоризненно стройной фигурой, и от ее детских фантазий не осталось и следа —
передо мной стояла деловая, немного усталая девушка, которая мне явно нравилась
(пока, правда, только в эстетическом смысле). Я решил ее взбодрить и изобразил
опытного наставника.
— Не огорчайся, Аля! Зато представляешь, как ты будешь любить свою квартиру,
когда она появится? Выйдешь замуж за богатого и любимого человека, у вас будет
куча детей, роскошная машина, яхта и дача на Багамских островах. Еще меня
возьмешь садовником.
— Этого ничего мне не надо, особенно богатого мужа. Главное любимого, а вот
квартиру, хоть малюсенькую, но свою, хотелось бы иметь. Ведь даже не могу никого
к себе пригласить.
— Все у тебя будет отлично, — уверенно заявил я. — И не вешай нос. Я ведь тоже
не богатый — и ничего. Зато мы с тобой живем в столице, и давай не будем
унывать, и найдем время для свиданий. Вот давай в воскресенье поедем на “Ракете”
на Пестовское водохранилище. Искупаемся, позагораем. Смотри, отличная погодка
установилась.
— Хотелось бы, но я договорилась с подругой делать курсовую... Ладно, уговорил.
Позвоню ей, сделаем потом. А то еще ни разу не искупалась. Но с условием — без
всяких приставаний, идет?
Дни стояли жаркие, но дело было в начале недели, и я все боялся, что до
воскресения погода испортится, или Аля забудет, или передумает, но она точно
пришла в назначенное время. Мы договорились встретиться у касс Речного вокзала.
Я увидел ее издали — она быстро шла в открытом легком платье, с большой сумкой
через плечо — от ее усталости не осталось и следа.
— Привет! — махнула мне рукой.
Мы взяли билеты до Пестово и через час уже барахтались в воде, жарились на
песке, пили шипучий лимонад, я любовался ее фигурой, и она уже мне нравилась не
только в эстетическом смысле. Перед отъездом с пляжа, мы заключили договор —
выбираться на природу каждое воскресенье. А уехали раньше намеченного времени;
Аля сказала:
— Уезжать от хорошего надо чуть раньше, когда жалко уезжать, а не когда считаешь
часы до отъезда.
На обратном пути заехали ко мне. Увидев мою захламленную комнатенку, Аля
поморщилась (точно сама жила в комнате, усыпанной цветами), тут же бросила сумку
на тахту, скинула туфли и начала наводить порядок.
В следующее воскресенье она опоздала на двадцать минут и выглядела не такой
веселой, зато внешне была неотразима — в новом брючном костюме, на голове —
шляпа с широкими полями, на кончике носа — большие затемненные очки. Пока мчали
по каналу, она тускло взирала на берега; со мной почти не разговаривала —
произнесла всего пару фраз со скучающей миной; на пляже все время посматривала
на часы, а как только мы вернулись в город, сразу заспешила домой.
На третью встречу она опоздала почти на час и поехала в Пестово с неохотой,
словно я тащил ее на аркане, но снова была в новой модной одежде, на ее руке
сверкал дорогой браслет.
— Ты сказочно разбогатела? Распухаешь от богатства?
— Ты об этом? — она небрежно показала на браслет. — Это подарки... Родственники.
Купаться она не стала, переоделась в купальник, постояла с полчаса на солнце с
закрытыми глазами и пошла в кабину переодеваться.
— У меня сегодня свидание... деловое.
Больше она не приходила. Но через два года, когда я уже жил в другом месте, она
внезапно объявилась снова. Однажды под моим окном остановился вишневый
“Москвич”, их него вышла красивая женщина в облегающем кожаном костюме цвета “металлик”,
сняла перчатки и крикнула:
— Привет! Еле разыскала проезд к тебе.
Это была Аля, только освещенная счастьем.
— Отлично выглядишь! — выпалил я, высунувшись.
— Стараемся! — она прищелкнула языком. — Выходи, прокачу!
Все получилось, как я предсказал в шутку. Она вышла замуж за преуспевающего,
обеспеченного мужчину и теперь жила в большой, хорошо обставленной квартире. У
нее уже был ребенок и дача... Вот только в садовники она меня не пригласила, но
я не очень-то расстроился, поскольку уже был увлечен работой и не стал бы
тратить время на разведение цветов.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
