Родственные проекты:
|
Заколдованная
Рассказы
ЗАВТРА НАЧНЕТСЯ НОВЫЙ ДЕНЬ
В подростковом возрасте у меня был приятель Гришка, хилый, рассеянный парень,
который вечно что-нибудь забывал и всех поздравлял с днем рождения на месяц
раньше. Гришка рос на рыбьем жире и разных соках, занимался гимнастикой и
настольным теннисом, но все равно качался словно камышина, а ракетка в его руке
дрожала, будто крышка на кипящей кастрюле, — ему легче было разобрать паровоз,
чем научиться перекидывать мяч через сетку (в механизмах он разбирался неплохо и
собирался стать инженером).
Вокруг Гришки было какое-то магнитное облако: стоило ему упасть, как он увлекал
за собой всех стоящих рядом, стоило заболеть, как у его приятелей подскакивала
температура. Сам Гришка, подогревая к себе таинственный интерес, объяснял это
каким-то сверхсильным излучением.
Одно время, чтобы “избавиться от нескладности”, Гришка посещал танцевальную
студию. Ученики студии любили “нескладеху”, считали добряком и острословом, но
ворчали, что он своей “неуклюжестью” всем доставляет массу хлопот и просили его
не таскать костюмы и реквизит, не мешаться; некоторые девчонки даже отказывались
и танцевать с ним, называя “неловким”, а меж собой — “косолапым и косоруким”.
Гришка постоянно болел какими-то непонятными для нас болезнями: аллергией,
экземой, бессонницей. Странно, но Гришке нравились его загадочные болезни, он
афишировал их при каждом удобном случае, как бы выделяя себя из нашего
“нормального” клана. Частенько он и симулировал плохое самочувствие, причем для
нас — без всякой задней мысли, просто чтобы поддержать “таинственность”, а вот
для своей матери с вполне определенным смыслом. Они жили вдвоем, мать
просто-напросто боготворила “сынулю” и видела в нем будущую инженерную
знаменитость. От нее только и слышалось:
— Мой Гриша… Гриша сказал… Гриша придумал…
От такого обожествления Гришка все больше становился эгоистом, да еще
вымогателем. Если мать чего-нибудь не давала, влезал на подоконник и грозился
выброситься. Однажды, правда, перестарался, довел мать, когда потребовал деньги
на какой-то кутеж в своей танцевальной студии.
— Бросайся! — выпалила она, и Гришке ничего не оставалось, как слезть с
подоконника.
Мы часто играли в футбол. Наш двор представлял собой небольшой, стиснутый домами
асфальтированный пятак. Естественно, на такой площадке не очень то развернешься
и, случалось, в азарте мы разбивали окна на нижних этажах. Много раз жильцы
грозились заявить в милицию, но ограничивались тем, что жаловались нашим
родителям. Все заканчивалось благополучно: провинившихся лупили, а пострадавшим
выплачивали денежную компенсацию.
Но однажды во время игры я особенно вошел в раж и умудрился выбить окно на
третьем этаже. В той квартире жил отставной полковник, который и до этого считал
всех футболистов бездельниками, а после случившегося выбежал, разъяренный, во
двор и с полчаса кричал, что двор превратился в “сборище хулиганья” и что пора
нас всех отправить “в колонию”. Сотрясая воздух залпами ругани, полковник
отправился в соседний подъезд, где проживал наш участковый.
Вечером меня вызвали в отделение милиции и неизвестно, чем закончился бы мой
визит, если бы одновременно со мной милиционеры не привели маленького, вдрызг
пьяного мужчину. Он был весь мокрый, по его лицу и одежде в три ручья бежала
вода.
— Вот выловили в реке, — доложили милиционеры начальнику. — Третий раз с моста
бросается. Утопиться хочет. Первый раз спасли речники, второй раз прыгнул, попал
на мель, третий раз мы рядом оказались.
— Все равно утоплюсь, сведу счеты с жизнью, — бормотал несчастный. — Жить
невмоготу... Жена выгнала, на работе друзья отвернулись.
Начальник милиции, серьезный, гладко выбритый майор, вышел из-за перегородки
дежурного.
— Безобразие! Люди на фронте гибли! Жизнь отдавали за то, чтобы вы жили. А он!..
Ты воевал?
Мужчина покачал головой, смахнул воду с лица:
— На оборонном заводе работал.
— То-то и видно, что не воевал… Тебя бы в окопы под обстрел… Выбрался бы живым
из пекла, тогда радовался бы жизни, как ребенок… А этот герой чего натворил? —
майор кивнул на меня.
Дежурный объяснил, в чем заключалось мое преступление.
— Выпиши штраф, — дал команду майор и снова повернулся к мужчине: — Где
работаешь-то? ...Кем?.. Что ж пьешь-то?.. Подумай о тех, кто не вернулся с
войны. И о жене и детях подумай...
Еще одним чудаком такого рода был наш сосед по квартире шофер Николай. Этот
Николай измывался над своей женой более изощренными способами. У него была
любовница, и, чтобы по вечерам уходить из дома, он устраивал скандалы.
Придирался к жене по каждому пустяку, разыгрывал такие семейные сцены, что,
бывало, его жена собирала вещи, чтобы оправиться к матери. Тогда он кричал:
— Уйдешь, вскрою себе вены!
Схватив бритву, он запирался в ванной.
Через некоторое время жена подходила к ванной и, заглянув в щель дверного
косяка, видела его бледного, сидящего на табурете с трясущимися руками, а перед
ним на полу... целый таз крови. Страшный вопль сотрясал квартиру, жена Николая
барабанила в дверь, умоляла о прощении.
Он выходил, бормотал:
— Ладно, ладно, успокойся! — и шел к “приятелю проветриться”.
Однажды шофер три дня подряд пытался покончить с собой и до его жены дошло, что
потерять три таза крови и остаться в живых — слишком неправдоподобно. В
очередной раз, как только он заперся в ванной, она тихо подошла к двери и
увидела, что ее муженек разводит в тазу красную краску.
— Негодяй! — вскричала она. — Нарочно мне нервы треплешь?! Хочешь, чтоб над
тобой все смеялись?!
— А мне плевать! — спокойно заявил шофер, выходя из ванной.
— На всех плевать слюней не хватит! — зло процедила жена.
Со временем этот садист придумал еще несколько способов “самоубийства”, но жена
всерьез их уже не принимала. У нее даже появилось чувство юмора. Как-то на кухне
сказала мне:
— Вчера опять вешался. Все никак не повесится. Только люстру испортил.
В юности я некоторое время снимал комнату рядом с Домом журналистов и часто по
вечерам смотрел там фильмы. После сеанса заглядывал в кафетерий, выпивал чашку
кофе, беседовал с завсегдатаями. В том клубе появлялся невысокий плотный мужчина
средних лет. Он подъезжал на черной “Волге”, как-то легко и изящно выходил из
машины, поправлял гладко зачесанные седые волосы и, если замечал знакомых,
приветливо кивал головой, потом закуривал американскую сигарету и неторопливо
шел к вестибюлю. В отутюженном сером костюме и накрахмаленной рубашке с
непременным “дипломатом” в руке, он выражал спокойствие и уверенность
преуспевающего человека. Он держался с достоинством, сдержанно, но без всякой
заносчивости; его умные глаза всегда излучали доброту, а располагающая улыбка и
спокойный голос с мягкой речевой окраской сразу обезоруживали и притягивали к
нему всех без разбора.
Он входил в кафетерий, здоровался с приятелями за руку, спрашивал, кому что
взять, заставлял стол чашками с кофе, рюмками с коньяком, бутербродами,
пирожными.
За столом большую часть времени он слушал; почему-то рядом с ним каждый
испытывал потребность выговориться. Может быть, потому что он умел слушать:
никогда не перебивал и, когда слушал, внимательно смотрел собеседнику в глаза и,
точно мудрец, улыбался всепонимающей улыбкой. Как каждая сильная личность, он
был великодушен и снисходителен, умел успокоить, дать толковый совет, найти
слова, которые говорят единомышленники и самые близкие, закадычные друзья.
Его звали Дан (он был ярко выраженным представителем известной национальности и
носил не менее яркую фамилию — Перельмутер). Завсегдатаи клуба говорили, что он
бывший журналист международник, объездивший весь мир, а теперь работает в
каком-то министерстве. Кое-кому он показывал фотографии зарубежных городов, а
также фотографии своей жены, дочери, мраморного дога, дачи и катера; особо
близким знакомым давал визитку, где он числился референтом министра.
Дан знал всех и со всеми поддерживал дружеские отношения, но особую
привязанность испытывал к людям пожилого возраста, причем чем дряхлей и
обеспеченней оказывались старики, тем большей заботой и вниманием их окружал.
Естественно, когда старцы умирали, Дан упоминался в завещании, как личный друг
семьи, заслуживающий определенной доли имущества покойного.
За то время, пока я ходил в Дом журналистов, Дан похоронил с десяток пожилых
знакомых — у него было прямо-таки чутье на потенциальных покойников.
В кафетерий Дан заглядывал чуть ли не каждый вечер, но иногда ходил и в ресторан
и тогда с собой “поужинать” приглашал одного из известных журналистов или
какого-нибудь директора крупного магазина. Дан заказывал самые дорогие блюда и
неизменно французский коньяк, черную икру… В середине застолья он, как правило,
подзывал метрдотеля и делал замечание за мятую скатерть или за отсутствие
салфеток на столе; случалось, просил заменить то или иное блюдо, но,
расплачиваясь, всегда щедро вознаграждал официанта. Если при этом его знакомый
пытался войти в долю, Дан небрежно поводил в воздухе рукой.
— О чем ты говоришь, старина?! Это ж такая мелочь! Я здесь должен получить
большое наследство. Мой отец недавно умер. А в его квартире одних картин
фламандцев на миллион. Но, ведь ты знаешь, как у нас все оформляют. Месяца два
протянут, не меньше. А мне здесь пришла открытка на новую “Волгу”... Кстати,
может, ты выручишь меня, одолжишь тысчонку на месяц-другой?..
Ему одалживали и по две, и по три тысячи.
Проходило полгода, год, кредиторы начинали волноваться, но Дан спокойно, со
своей прекрасной улыбкой, успокаивал их, сетовал на волокитчиков, оформляющих
его баснословное наследство, просил подождать еще “месячишко”, обещал “крупный
подарок” и приглашал в ресторан следующего знакомого.
Дан имел огромные связи и был готов помочь всем: журналистам из Еревана и
Тбилиси обещал достать автомашины, художникам из Прибалтики — катера… Ему
отдавали деньги с невероятной готовностью, без всяких расписок и ждали своих
покупок годами. У некоторых не хватало терпения, и они требовали вернуть деньги,
тогда Дан перезанимал необходимую сумму и расплачивался с “неблагодарными
людьми”.
Позднее говорили, что на те деньги, которые Дану давали, он покупал золото,
готовясь уехать за границу навсегда. Похоже, он все рассчитал точно, но ему не
хватило времени: он получил визу чуть позже, чем пришла повестка из суда, —
многие его жертвы уже обратились в милицию.
Дан решил покончить с собой и намеревался это сделать красиво: разогнал “Волгу”
до невероятной скорости и направил ее в опору эстакады, но в последний момент
струсил и просто принял смертельную дозу снотворного, но его спасли и посадили,
конфисковав драгоценностей на двести тысяч.
После суда стало известно, что Дан ездил на машине приятеля, что фотографии дачи
и катера — липа (он снимался на фоне чужой собственности), и ни в каком
министерстве он не работал, а просто платил знакомой секретарше, которая на все
телефонные звонки, относительно Дана, отвечала:
— Шеф у министра!
Лет через десять, когда я уже жил в другом районе, у меня появилась
приятельница, десятиклассница Надя. Симпатичная, музыкальная от природы,
девчушка. Наши квартиры находились на одной лестничной площадке, и мы виделись
чуть ли не каждый день.
Надя была очень высокая, худая, почти плоская, и сильно страдала из-за своего
роста, даже немного сутулилась, а разговаривая со мной, отставляла ногу в
сторону, чтобы выглядеть пониже.
— Прям не знаю, что делать, вымахала такая каланча, — жаловалась мне. — Я самая
высокая в школе. По улицам стыдно ходить. Так завидую маленьким девчонкам…
Представляете, даже не могу надеть туфли на высоком каблуке. Я даже не хотела бы
быть такой красивой (она считала, что у нее лицо Софи Лорен), только бы быть
чуточку пониже...
— Вот чудачка, — усмехался я. — Да у тебя прекрасный рост. Надевай туфли на
высоком каблуке и ходи с высоко поднятой головой. Тебе же все завидуют, а ты
“пониже”!
— Не-ет, вы не понимаете!.. Все равно, если подрасту еще хотя бы на два
сантиметра — отравлюсь.
Свой рост Надя считала губительной причиной всех бед. Из-за него она все больше
становилась внутренне скованной, забросила книги и музыку, то есть наносила себе
и духовный ущерб. “Конечно, — рассуждал я, — внешность в ее возрасте —
немалозначимый фактор, но все же так переживать!..”
Одно время ее провожал какой-то парень и по вечерам они целовались в нашем
подъезде. Случалось, возвращаясь домой, я натыкался на влюбленных, и тогда Надя
отстранялась от парня и смущенно бормотала:
— Здравствуйте!
Так продолжалось с полгода, а потом вдруг она зашла ко мне — лицо тревожное,
руки мелко дрожат.
— Дайте закурить, — попросила.
— Это еще что такое?!
— Ничего. Дайте! Сейчас скажу.
— Что, со своим ухажером поссорилась? — улыбнулся я.
— Откуда вы знаете? — она вскинула на меня глаза, полные слез.
— Догадаться нетрудно.
Закурив, она сбивчиво рассказала, что парень, с которым она встречалась, стал
проводить время с ее подругой.
— Я отравлюсь! — заявила она и разревелась.
— Возьми себя в руки, Надежда! — серьезно сказал я. — Что это такое?! Так
расклеилась! Ты уже взрослая и должна знать, что все перемелется... Ты еще
встретишь такого парня! А этот... тебе покажется слизняком, и ты еще будешь
смеяться, что из-за него хотела отравиться.
— Вы все говорите, как моя мать. Ничего не хочу слушать. Лучше него все равно не
бывает.
— Бывает! — твердо заявил я. — Завтра настанет новый день — и ты на все будешь
смотреть по-другому. Вот увидишь.
Она сильно переживала и на следующий день сбежала из школы; снова зашла ко мне и
опять попросила закурить.
— Когда-нибудь ты поймешь, что это не несчастье вовсе, не горе, а всего лишь
неприятность, — говорил я. — Настоящее несчастье — это смерть близкого человека,
это неизлечимая болезнь, уродство... Вот в прошлом году я отдыхал в Крыму.
Находиться весь день на пляже было скучно. Ну доплывешь до буйка, потом лежишь
обсыхаешь на гальке, раскалишься, снова лезешь в воду, снова лежишь. И вокруг
все лежат — или что-нибудь жуют, или играют в карты. Я обычно, искупавшись, шел
в стекляшку на набережной, там продавали сок и сухое вино. Там торчало много
местных, они мне рассказывали разные истории. Как-то никого из местных не было,
я взял два стакана вина, сел на скамью под деревьями, сижу себе, потягиваю
прохладное вино, смотрю из тени на пляж, на море. Вдруг вижу: на набережную
поднимается девушка твоего возраста. Красавица необыкновенная, но идет и
опирается на костыли. Потом я узнал: у нее был поврежден позвоночник... Ее
костыли утопали в гальке, и она никак не могла выбраться на асфальт…
Надя часто заморгала, затянулась дымом сигареты, поперхнулась, а я продолжал:
— Рядом шла ее мать. Я слышал, как девушка говорила: “Мамочка, я не могу
подняться”. “Как это не можешь?! — громко сказал я оттуда, из-под деревьев. — А
ну-ка поднажми!” Я решил приободрить ее, калеку. Девушка посмотрела на меня,
улыбнулась, покраснела, но поднатужилась и ступила на набережную. Я подошел к
ним. “Знаете, — говорю, — мне скучно одному выпивать. Составьте компанию”. — “С
удовольствием”, — обрадовалась мать девушки — она была почти одного со мной
возраста… Мы зашли в стекляшку, я взял женщине стакан сухого вина и обратился к
девушке: “А тебе возьмем сок, идет?”. — “Я тоже хочу вина”, — сказала девушка и
посмотрела на мать. Та кивнула, и нам налили еще стакан. И вот, пока мы
выпивали, я подумал: “Ведь она, эта девчушка, скорее всего никогда не будет
счастливой, никогда у нее не будет мужа, детей...”.
Надя слушала предельно внимательно, даже забыла про сигарету и она потухла в ее
руке.
— И вот, значит, — продолжил я, — мы выпиваем, а я думаю — к таким людям, как
эта девушка, нельзя проявлять жалость… Я нарочно говорил с ней как с нормальной,
не делал скидку на ее больные ноги, как будто не замечал, что она на костылях. Я
спросил: “Ты уже плавала?”. Она посмотрела на меня, как на идиота. “Ты же
знаешь, что все виды плавания построены на работе рук?” — объяснил я. На самом
деле это не совсем так, даже совсем не так, но я сказал: “Сейчас допьем и
поплаваем вдвоем”… Я научил ее плавать, благо в море это не сложно. Она была
счастлива... А ты!.. Все у тебя отлично: внешность, возраст, подруги в школе,
хорошая дружная семья...
— Я сейчас вспомнила: он меня обманывал, — перебила меня Надя. — Я знаю, он
негодяй, но ничего не могу с собой поделать. Он такой модный. У него такие
хипповые джинсы, он так танцует! Девочки на нем так и виснут...
— Танцует! — возмутился я. — А в голове у него что-нибудь есть?
Видимо, до Нади дошел мой вопрос, потому что она сама стала рассуждать более
здраво:
— Вообще-то он маменькин сынок. Только и говорит: “Папаша купил магнитофон,
мамаша достала кроссовки”… Его всегда волнует какая-то ерунда: где отпечатать
визитки, где купить фирменные носки.
— Ну вот, видишь! Давай с тобой договоримся так: ты ходишь в школу, занимаешься,
если у тебя это не пройдет, через неделю что-нибудь решим.
Спустя три дня по пути на остановку автобуса я встретил ее — она уже шла с
другим парнем. Шла с ним под руку и беззаботно смеялась. Мы подмигнули друг
другу, и я подумал: “Слава богу, излечилась”.
Совсем недавно я поехал к приятелю на дачу в Переделкино; сошел с платформы и
вместе с несколькими загородниками направился вдоль пути к поселку.
Был тихий летний вечер. Еще издали на повороте железнодорожной колеи я заметил
белеющее пятно. Вначале подумал — собака, но, подойдя ближе, увидел невероятно
худую, бледную девушку — этакое чахлое растение. Она неподвижно стояла на насыпи
— голова опущена, руки спрятаны за спину; весь ее вид выражал безнадежную
обреченность, но, странно, почему-то никто из иду-щих впереди меня не обратил на
нее внимания.
За лесом, на соседней станции раздался сиплый сигнал электрички, послышался
приближающийся грохот. В два прыжка я очутился около девушки, схватил ее за
руку:
— Ты что здесь делаешь?
Она вздрогнула, обернулась, и я увидел безумные глаза, трясущиеся губы. Из ее
груди вырвался беспомощный сдавленный вздох:
— Все плохо... Никому я не нужна...
У меня внутри все оледенело.
— Ну-ка, пойдем со мной, попьем чаю, расскажешь подробнее.
Она покорно пошла рядом, всхлипывая, размазывая на щеках тушь от ресниц.
— Тебя как зовут?
— Варя.
— Ты здесь живешь?
— Не... В Апрелевке.
— А как же здесь очутилась?
— Заехала к подруге, а ее нет.
— Ну и что? Почему не поехала домой?
— А я никому не нужна.
Она отвечала отрывисто, безучастно, точно находилась в плену какого-то другого
мира.
— А с кем ты живешь?
— С сестрой и ее мужем... Они меня не любят... Терпят меня, потому что им
удобно. Я сижу с их детьми... Я боюсь остаться одна...
— Почему одна? У тебя же есть подруга.
— Ей я тоже не нужна. Она замужем.
— Но у тебя на работе наверняка есть друзья. Ты где работаешь?
— В Солнечном... На фабрике...
— Ну там ведь у тебя есть друзья, приятели.
— Да нет, — она вяло махнула рукой.
На ней была опрятная одежда: белая кофта, вельветовая юбка, босоножки, из
которых выглядывали пальцы с ярким облезлым ла-ком. “Обычная загородница,
фабричная простушка, — подумал я. — Видимо, у нее какая-то любовная драма”.
— У тебя есть парень?
— Нет... Вообще-то есть... Мой суженый, — она нервно хихикнула. — Он ведущий
“Машины времени”. Мы с ним однажды рядом стояли, но не разговаривали. Он и не
знает, что мой суженый.
Я посмотрел на нее пристальней и внезапно заметил какую-то болезненность:
отрешенный взгляд — маленькие зрачки смотрели в пустоту, и рот напряженный,
немного скошен в сторону.
Мы спустились в низину, пересекли настил через ручей и, поднявшись на пригорок,
пошли вдоль первых палисадников.
— А где твои родители?
— Они умерли... Они жили на Севере... Отец выпивал... Я их не видела... Сестра
говорит...
Мы подошли к даче, и, пока она рассматривала цветы на клумбе, я вошел в дом и
все объяснил приятелю.
— Ясненько, — кивнул он. — Сейчас разберемся. Зови ее, будем пить чай на
террасе.
Когда я вышел в палисадник, ко мне подбежала повеселевшая Варя и с робкой
улыбкой протянула что-то зажатое в кулаке:
— Это вам таблетки… За то, что вы взяли меня с собой… Они дают здоровье, — она
разжала пальцы и я увидел на ладони… пуговицы. Маленькие разноцветные пуговицы.
— Спасибо. Буду их хранить, — проговорил я, включаясь в ее странную игру, но она
взглянула на меня совершенно серьезно:
— Надо проглотить одну, если заболеете.
За чаем она говорила радостно, возбужденно; ее взгляд потеплел, стал вполне
осмысленным:
— Как вы интересно живете... Красивый дом, книги... У вас интересная работа,
друзья...
На минуту я подумал, что она нарочно стояла на рельсах, хотела вызвать
сострадание, чтобы кто-то пригласил ее на дачу, приютил, ввел в круг своих
знакомых, но она тут же доказала свою бесхитростность:
— А у меня никого нет... Я боюсь остаться одна... Надо же! У меня такие родители
— и я такая!
— Какая? — спросил приятель.
— Никакая. А ведь мой отец маршал...
Она назвала фамилию известного военачальника. Мы с приятелем переглянулись.
— Но ведь ты говорила, что твой отец умер, — простодушно сказал я, все еще
ничего не понимая.
— Ну и что? Тот был отчим...
— Ясненько, — приятель наклонился ко мне и тихо выдохнул: — Мания величия. А что
ты делала на железной дороге? — он обратился к Варе.
— Просто стояла... — у нее опять появился остекленелый взгляд. — За мной гнался
парень... Я от него убежала...
— Неправда, — я перебил ее. — Я видел, за тобой никто не гнался. А если и гнался
парень, может, он просто хотел с тобой познакомиться.
— Мания преследования, — шепнул мне приятель, а Варю спросил в лоб: — Ты в
больнице лежала?
— Да... два раза... под Наро-Фоминском. Но первый раз меня туда отвезли с работы
нарочно... Я им мешала... а второй раз положила сестра...
— Ты с ней поговори, — вновь зашептал приятель, — а я пойду позвоню, вызову
неотложку.
Он вышел, я налил Варе чаю.
— Все у тебя хорошо. Хороший возраст, внешность… Посмотри, у тебя модные вещи...
Ты должна нравиться парням... и друзья у тебя будут...
— Не знаю, — не очень уверенно, но уже с улыбкой протянула она, а выпив чай,
отошла к подоконнику и стала что-то рисовать на оберточной бумаге.
Вернулся приятель и подмигнул мне, давая понять, что все в порядке.
— Может, не стоит? — шепнул я ему. — Лучше отвезти ее к сестре? Может, это
просто минутная слабость?
Он усмехнулся:
— О чем ты говоришь? А бред про родителей? А больница? Сегодня не натворит, так
завтра. Навязчивая идея. Здесь все ясно.
А Варя уже совсем освоилась в нашей компании.
— Посмотрите, вам нравятся эти рисунки? — она протянула лист бумаги,
изрисованный необычно стилизованными зверями.
— Это буйвол, это страус, — начала объяснять она и вдруг онемела, уставившись на
застекленную стену.
Около изгороди стояла машина “скорой помощи”, а в калитку входили двое парней в
белых халатах… Заподозрив неладное, Варя побледнела и попятилась.
— Нет, нет, только не это... Не отправляйте меня в больницу... Не имеете права.
Я больше не буду этого делать... Я уже успокоилась. Поговорила с вами, и мне
стало легче...
Врачи невозмутимо, по-деловому спросили у нее фамилию, имя и возраст, в какой
больнице и когда находилась, все записали и твердо объявили:
— Поедешь с нами. Тебе нужно немного подлечиться.
— Вы уверены, что она больна? — тихо спросил я одного из врачей.
Он выразительно посмотрел на меня и дал исчерпывающее заключение.
— Абсолютно!
Сходя по ступеням террасы, она обернулась и зло посмотрела на меня:
— Обещали просто попить чая... Заманили и обманули.
— Понимаешь, Варя, тебе нужно подлечить нервы. Потом все будет хорошо, —
заплетаясь, бормотал я, в глубине души чувствуя, что поступаю предательски.
Мы проговорили с приятелем до полуночи. Он убедительно доказывал, что мы сделали
доброе дело, спасли девушку, что ее быстро подлечат и она вернется на работу, а
меня мучили угрызения совести.
Самое странное, утром я не смог найти ее рисунки и пуговицы куда-то исчезли,
точно их и не дарил мне никто. Казалось, вчерашний случай был всего-навсего
нелепым, диким сном.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
