Родственные проекты:
|
Заколдованная
Рассказы
СЛОВЕСНЫЙ ПОРТРЕТ ОДНОГО ЧУДАКА
В юности я был уверен — Гоголь своих персонажей придумал; теперь, к старости,
доподлинно знаю — не придумал, а списал с реальных людей. Во всяком случае я
встречал живых Маниловых и Ноздревых, а с Плюшкиным до недавнего времени жил в
одном доме. Ему было за пятьдесят, но все, даже дети, звали его Коля, а меж
собой Долгоносик — за необычную внешность: квадратное туловище, короткие ноги и
вытянутое лицо, на котором выделялся карикатурно длинный нос. Благодаря своей
колоритной внешности, Коля одно время снимался в кино — участвовал в мелких
комических эпизодах (без текста); в те дни нам, соседям по дому, он напыщенно
объяснял:
— Хм, чтобы пародировать, надо все делать лучше любого актера.
Но затем Колино мастерство несколько поблекло — он стал повторяться, «выкидывать
штампы», и его приглашали только в массовку.
— Коля, давай! — кричали на съемочной площадке.
И Коля давал — строил гримасы, участвовал в драках, а то и просто шастал
взад-вперед перед камерой, изображая «прохожего». Случалось, столь
незначительные роли вселяли в Колю глубокое уныние; однажды, просмотрев старую
ленту, где у него была «приличная роль», он сказал мне, что «как актер кончился,
жизнь потеряла смысл» и объявил, что покончит с собой — к счастью, на следующий
день забыл о своей угрозе.
На самом деле смысл жизни для Коли заключался совершенно в другом, но об этом
чуть ниже — необходимо еще упомянуть об основной профессии незадачливого актера.
Специальность у Коли была самая что ни на есть прозаическая — электротехник, тем
не менее он считал ее неким продолжением своей привязанности к кино — его
мастерская находилась при киностудии и он отвечал за осветительную аппаратуру.
Ко всему, работники съемочных групп то и дело заглядывали в мастерскую что-либо
подремонтировать, и недостатка в левых заказах у Коли не было, то есть он
выжимал немало выгоды из своей скромной профессии; не случайно, мастерскую
(обычный хозблок) Коля называл высокопарно — «электростудия», что приближалось к
истине.
В общем-то, Колю можно было охарактеризовать бесхитростным чудаком и,
безусловно, неплохим работником (к своим обязанностям он относился
добросовестно, на работе не пил — только после работы и исключительно пиво),
можно было бы считать электрика-актера и неплохим человеком, если бы не его
крохоборство. Он скручивал показания счетчика, чтобы меньше платить за
электричество; экономил деньги на еде — старался позавтракать у одних соседей,
поужинать у других (заходил как бы по делу) — благо все мы считали за честь
побеседовать с «актером», узнать киношные сплетни.
Пиво Коля пил в двух местах — в театрах и в консерватории — заходил в буфет во
время перерыва (когда уже не проверяли билеты), покупал пару бутылок и садился
за столик.
— Хм, там и пиво дешевое и сиди хоть до конца спектакля, концерта, и публика
культурная, не то что разная пьянь в пивбаре, — объяснял он.
Как-то Коля подобрал породистую собаку — думал получить вознаграждение, но
объявлений о пропаже не появилось и Коля решил в выходной день продать пса на
Птичьем рынке, а до выходного, чтобы избавить себя от лишних расходов, собирал
для собаки объедки в столовой киностудии и, по слухам, однажды отнял у вороны
рыбу...
В автобусах Коля ездил без билета и не раз бегал от контролеров.
— Неужели тебе не стыдно? — как-то спросил я. — Ты ж не мальчишка!
— Хм, государство обдирает нас как липы. Во всем. Обкрадывает налогами,
зарплатами подачками, — дальше, распалившись, Коля готов был разнести
«государство» в пух и прах, но, вспомнив о своем актерстве, «демонстрировал
искусство паузы» и закончил более-менее спокойно: — И я буду его надувать
вез-де, где можно. Скажешь тоже — стыдно! Государству должно быть стыдно перед
народом.
Вот такая у Коли была идеологическая позиция, и многие с ним соглашались, но
почему-то не шли по его пути и ничего не делали для того, чтобы приструнить это
самое «государство», точнее чиновников, которые, по словам Коли, «разжирели за
наш счет».
Однажды умерла какая-то дальняя родственница Коли — одинокая старуха, которая
все свое состояние (никчемное барахло) завещала наследникам (Коле и его
двоюродной сестре). Через некоторое время я спрашиваю у Коли:
— Ну как, ты разбогател?
— Хм, знаешь, сколько государство припаяло за наследство?! Я взвесил, да еще
перевозка — и плюнул на это дело... Хм, государство за все гребет проценты, —
после «необходимой паузы», Коля продолжил: — Вот ты подаришь мне что-то, а часть
я должен отдать в казну. С какого хрена?! Кукишь ему, государству нашему!
Коля зарабатывал неплохо и долгое время я не мог понять, на что он тратит
деньги, тем более что семьи у него не было, никаких увлечений (кроме актерства)
он не имел, никаких ценностей не приобретал (в его квартире была не мебель, а
рухлядь), но однажды Коля разоткровенничался.
В тот выходной день мы с ним сидели на лавке во дворе — Коля высматривал, кто
что притащил к бойлерной (туда наши жильцы частенько выкидывали поломанные
вещи), я глазел на женщин, которые время от времени пересекали двор. Все
началось с того, что я поставил Коле несколько бутылок пива (его любимого —
жигулевского) и думал, что он ответит портвейном (моим любимым напитком), но
прикончив пиво (я хлебнул всего два глотка за компанию), он и не заикнулся о
портвейне. Я и сам мог купить, но дело упиралось в этику собутыльничества нашего
двора, которую никому не позволялось нарушать; вернее, можно было, только
следовало оправдаться отсутствием денежных средств или еще чем-либо, и
непременно реабилитировать себя в следующий раз, но никак нельзя было нарушать
этику из-за скупости. Короче, я намекнул Коле про свой любимый напиток, а он
сделал вид что не понял и начал рассказывать очередную киношную сплетню — кто
там у них с кем спит. Порядком обозленный, я сам купил портвейн и опорожнив
полбутылки, высказал Коле все, что думал о его ненасытном жмотстве. На этом
этапе выпивки он и разоткровенничался:
— Хм, понимаешь... у меня была тяжелая молодость... и я стал откладывать
денежки, чтоб черный день не застал врасплох... Сам понимаешь, от нашего
государства можно ожидать чего угодно, — здесь, как всегда, Коля выдержал
затяжную «паузу», затем заключил с блаженной улыбкой: — А так у меня лежат
кое-какие сбережения и как-то греют... Вот выйду на пенсию, заживу в свое
удовольствие, куплю дачку, машинку...
После этого глупого откровения, мне сразу стало ясно, почему Коля жил
закоренелым холостяком — ну какая нормальная женщина такое выдержит? Впрочем,
одна такая нашлась — года два-три она наведывалась к Коле, а изредка — и он к
ней, что их связывало — один бог знает.
Внешне она была страшновата и возраст имела под стать Колиному, если не больше —
возможно, поэтому и привязалась к нему. Бывая у Коли, я не раз слышал, как она
звонила, звала к себе, а он, наглец, почесываясь и зевая, бормотал:
— Дорогу оплатишь, приеду.
А потом, обращаясь ко мне, небрежно бросал:
— Хм, надоела! Ей от меня только одно надо... Не успею прийти, бросается в ноги
и раздевает меня (да простит мне читатель вольную трактовку Колиного монолога —
дурацкая стеснительность не позволяет передать его истинные словечки).
Два-три года Коля только и жаловался на эту свою знакомую — что «с ней нет
задушевных бесед», что «ей не понять актерскую душу»; в конце концов эта женщина
не выдержала Колиных завышенных требований и бросила его. В их последнюю встречу
Коля и вовсе выкинул отвратительный номер: после ее ухода, вдруг обнаружил
пропажу какого-то медальона (скорее, то что осталось от медальона, который
кто-то выбросил за ненадобностью, а барахольщик Коля подобрал), позвонил своей
подружке и проворчал:
— Как ты посмела?! Я тебе его показывал, а теперь он исчез. Кроме тебя никто не
заходил!
Это было последней каплей переполнившей терпение несчастной женщины. А через
год, когда в доме меняли трубы отопления, Коля обнаружил злосчастную штуковину
за шкафом.
И вот, надо же, на удивление всего нашего дома, в пятьдесят с лишним лет Коля
объявил, что женится и привел в свою захламленную хибару довольно красивую
девицу. Тут же любопытные разузнали, что они познакомились на съемках фильма,
где она была статисткой (а Коля уже только таскал софиты), что она из провинции,
хочет стать актрисой, но провалилась в театральном училище; будто бы согласилась
расписаться с Колей ради жилья и прописки и поставила условие — не прикасаться к
ней и вообще не стеснять ее свободу (она рассматривала свою молодость, как
бесценный капитал); будто бы Коля пошел на это с тайной надеждой, что рано или
поздно уломает барышню и фиктивный брак плавно перейдет в эффективный.
Как ни странно, но именно так и произошло. Вначале Коля приучил свою супружницу
пить пиво и в роли собутыльницы она оказалась гораздо талантливей, чем на
съемочной площадке — уже через месяц стала требовать от Коли крепких и (к его
ужасу!) дорогих напитков и сигарет (здесь Коле пришлось потрясти свои сбережения
— но цель оправдывала средства).
Освоившись в новой роли, девица существенно расширила ее диапазон — вошла в
образ капризной особы: то ей нужны новые туфли, то деньги, чтобы сходить с
подругами в кафе. Пританцовывая, она говорила:
— Не забывай, старикашка (так она называла Колю в настроении, в гневе — «старый
черт»), у меня огромное будущее. Все говорят — у меня лицо Аллы Ларионовой, а
фигура как у Людмилы Гурченко, а танцую я получше ее. Когда стану кинозвездой, о
тебе не забуду — куплю тебе хорошую квартиру.
Обычно заблуждения на свой счет приводят к разочарованию, но, похоже, девица
ничуть не огорчилась поражению в театральном училище, была уверена — несмотря ни
на что, звездная слава ей обеспечена.
Коля выполнял все желания будущей кинозвезды, но его тревожили сбережения — они
катастрофически таяли, и тогда он в свою очередь поставил условие молодой жене:
выполнять кое-какую работу по хозяйству. Это было грубейшей ошибкой. В первый же
день, когда Коля ушел на работу, его суженая выкинула из квартиры мебель-рухлядь
на помойку (в общем-то, там ей и было место). Я думал, Коля убьет новоиспеченную
хозяйку. Ничего подобного — промолчал, и, скрепя сердце, раскошелился — выдал
денежки на новую мебель — девица настолько запудрила ему мозги своими талантами,
что он уже смотрел на нее разинув рот, а нам, его соседям, то и дело говорил о
ее гениальности.
Дальше девица обнаружила недюжинные хозяйские способности — потребовала от Коли
отдавать ей всю зарплату и деньги за левые приработки. Все это будущая
кинозвезда высказала в повышенном тоне, поставленным актерским голосом, а для
большей убедительности, под конец вскрикнула:
— Ты жадный, старый черт! Трясешься над каждым рублем! У тебя нет сердца!
Чтобы осмыслить ее слова, Коля впервые выпил вина и, набравшись алкоголя и
храбрости, без всяких «пауз» выдал зарвавшейся женушке:
— Хм, я докажу, что у меня есть сердце. Я готов на все. Могу даже потратить все
сбережения, но давай это... выполнять супружеские обязанности. Главные... Хотя
бы изредка (я вновь недостаточно откровенно передал его прямолинейные слова).
Неожиданно девица согласилась, причем с такой легкостью, словно речь шла о
выпивке, и в дальнейшем более-менее соблюдала договор.
С этого момента Колина семейная жизнь и пошла наперекосяк: во-первых, он
умопомрачительно влюбился в молодую жену, во-вторых, в нем пробудился неистовый
ревнивец: он следил за каждым ее шагом, подслушивал ее телефонные разговоры,
копался в ее сумке, закатывал скандалы, когда она возвращалась поздно (она
по-прежнему не ограничивала свою свободу), а наутро просил прощения, задаривал
подарками и, что совсем невероятно, — за полгода их совместной жизни
растранжирил почти все, что скопил за многие годы. От постоянной нервотрепки
Коля весь извелся, высох, сильно постарел, стал ощущать боли в сердце.
Его жену это мало заботило; на киностудии она в открытую заводила романы, а
дома, выслушивая Колины упреки, отвечала раздраженно и дерзко:
— Ты становишься нахалом, все больше и больше требуешь от меня! Маршировать
перед тобой не надо?! Ты забыл, старый черт, что у нас с тобой договор!
Остальное тебя не касается.
— Побереги себя, — сказал я как-то Коле. — Эта кукла угробит тебя.
— Хм, наверно, — устало кивнул он. — Зато я с ней живу как следует. И хрен с
ними, с деньгами.
Похоже, от женитьбы Коля поумнел, до него дошло, что жизни на пенсии «в свое
удовольствие» может и не быть, и в его возрасте ничто не гарантировано, кроме
дряхления.
Вскоре его благоверная с киногруппой отправилась на съемки в другой город. Два
дня после ее отъезда, Коля прямо задыхался от тоски и ревности, перед ним
вставали жуткие сцены измены жены; на третий день, не выдержав, он взял отпуск
за свой счет и тайно последовал за киногруппой, причем, как опытный детектив,
заранее достал на работе бинокль, фотоаппарат, магнитофон, чтобы документально
изобличить жену «в развратном образе жизни».
Он снял комнату напротив гостиницы, где остановилась съемочная группа, и с утра
до вечера наводил бинокль на ее номер. И однажды увидел, как она обнимает
мужчину. Пока бежал в номер, придумал несколько вариантов мести, но открыв
дверь, обнаружил совершенно чужую парочку — оказалось, накануне киношники
внезапно уехали.
В какой-то момент Коля возненавидел жену и в приступе злости решил отомстить «за
все» — вздумал за «бешеные деньги» (последние из сбережений) изменить ей с ее
подругой, известной блудницей киностудии (свою известность она приобрела в
постели одного известного режиссера); но в последний момент, когда блудница
пришла к нему и разделась, явилась жена и объявила, что они все подстроили,
чтобы уличить его в гнусности.
Дальнейшая судьба Коли мне неизвестна — несколько лет назад я уехал из того
дома.
По одним рассказам его раскаленное сердце не выдержало перегрузок, и будто бы,
лежа в гробу, он погрозил жене кулаком. По другим — красотка жена ушла от него к
молодому преуспевающему бизнесмену, забросила кино и просто катается на
«Мерседесе»; Коле не только не подарила квартиру, даже не сказала «спасибо», но,
вроде, Коля переживал недолго, а выйдя на пенсию, начал увлеченно разводить
аквариумных рыбок.
Этим последним рассказам хочется верить — ведь, в сущности, Коля, как все
безобидные чудаки, скрашивал жизнь нашего двора, и был моим сотоварищем по
безделью в выходные дни и каким-никаким собутыльником, и надо отдать ему должное
— он красиво расстался со своим «богатством», ну разве что ему не хватило
размаха.
Я ВСПОМИНАЮ ГУРЗУФ
В. Дмитрюку
Для меня южный берег Крыма — это прежде всего Гурзуф — уютная бухта, с
качающимися у причала лодками, пестрый многолюдный пляж, дома из бело-розового
туфа, виноградные плети, раскаленные от солнца каменистые извилистые улочки c
мотоциклетными колясками, забитыми фруктами, и множество широколистных деревьев,
под которыми чинно покуривают старики, носятся загорелые до синевы мальчишки и
низкорослые собаки, и в любое время суток обнимаются неутомимые влюбленные.
Солнечный, шумный Гурзуф! Это сочетание старины и современности, трудоемкой
работы местных жителей и беспечного отдыха приезжих, сверкающих никелем машин
автотуристов и до-потопных тележек, в которые запряжены ишаки, комфортабельная
гостиница с солярием и драные палатки путешествующих студентов; это разные
ловкачи, понаторевшие на облапошивании курортников, и бескорыстные хозяева,
готовые приютить кого угодно, лишь бы сделать добро; это, наконец, люди, которые
заглянули в Гурзуф по пути, направляясь в санатории Сочи или Пицунды, заглянули
только потому, что им некуда девать деньги, и люди, которые впервые очутились у
моря и для этой поездки откладывали часть зарплаты не один месяц.
Стоит только подумать о Гурзуфе, как перед глазами встают виноградники на
склонах гор и сине-зеленое море, слышатся крики чаек, шум прибоя, гудки
теплоходов, смех отдыхающих; лицо начинает обдувать солоноватый воздух, нос
щекочут горячие терпкие запахи, во рту ощущаются сочные фрукты. В любой момент я
могу вернуть Гурзуф!
Так давно это было, но и через огромное временное пространство я отчетливо
различаю все детали тех дней. Тот короткий промежуток лета был насыщен встречами
и событиями, которые обогатили мой опыт, запали в память на всю жизнь.
Художник Валерий и я отправились в Гурзуф с твердым намерением плотно
поработать; утром и вечером совершать недолгие заплывы, все остальное время
сидеть за столом, делать иллюстрации к объемистой книге, которую через месяц
отправляли в печать. Мы нарочно укатили подальше от столицы, выбрали
дорогостоящее уединение, хотели оградить себя от всяких соблазнов интересного
времяпрепровождения. Мы сняли комнату с террасой на одной из верхних улиц,
откуда, извиваясь, бежали тропы в горные селения. С террасы открывался отличный
вид на лежащий внизу городок. Особенно он смотрелся вечером, когда зажигались
фонари, высвечивая очертания домов, набережную, полосу прибоя, вспышки пены,
деревья, силуэты людей.
Мы прибыли в Гурзуф в полдень и, распаковав чемоданы и переодевшись, сразу
направились к морю. Местные ребята, у которых мы спросили, где лучше купаться,
мгновенно вызвались проводить нас на «камни». Окруженные галдящей свитой, мы
дошли до набережной, свернули в сторону от пляжа и по круче спустились в
небольшую, почти безлюдную бухту, к подножию отвесных скал.
— Здесь! — вразнобой объявили ребята, показывая на торчащие из воды огромные
отполированные камни, и, приободряя нас, один за другим попрыгали в воду.
Размашисто, саженками ребята доплыли до самого большого камня, забрались на него
и стали отчаянно жестикулировать:
— Давайте, дуйте сюда!
Мы не заставили себя ждать.
Там, на камнях, мы поняли, что ребята — бесценный источник информации. За
полчаса они рассказали нам обо всех достопримечательностях городка и выдали все
последние новости. Мы узнали, что в Гурзуфе целых два кинотеатра, причем один
под открытым небом, и там можно курить, что в конце набережной есть «Спутник»,
где в домиках-«бочках» живут студенты-иностранцы, что в совхозном саду заболел
сторож и фрукты можно есть, сколько влезет, что в Доме творчества отдыхает
знаменитый актер Шишов, что от причала ходит катер в Ялту, что три дня назад,
когда штормило, утонул один отдыхающий, и многое другое.
Получив исчерпывающие сведения о месте пребывания и накупавшись до икоты, мы
распрощались с ребятами и направились в столовую, которую приметили, еще когда
спускались к морю. Она находилась в самом центре, на «пятаке», где, как мы
поняли, разворачивались основные городские события и назначались деловые,
неделовые и романтические встречи. Кроме столовой на «пятаке» была почта,
магазин, конечная остановка автобуса и бочка с сухим вином, от которой мы сразу
отвернулись.
— Мы свои бочки уже выпили, — многозначительно произнес Валерий, намекая на наши
московские пирушки, и я безоговорочно согласился.
Как следует нагрузившись обедом из трех блюд, мы выбрали на «пятаке» пустующую
скамью и сели покурить.
— Столичным табачком повеяло, — услышал я за спиной и, обернувшись, увидел
пожилого мужчину в майке и потертых широких брюках.
Он стоял, оперевшись на лопату, на его лице, заросшем седой щетиной, играла
доброжелательная улыбка, а мудрый взгляд так и говорил — я много повидал в жизни
и свое основное время прожил, все главное позади, теперь мне только и осталось
ковыряться в саду, курить добротный табачок да вести задушевные беседы. Мы
угостили его сигаретами, он присел на скамью и пожаловался, что в местных
киосках продают только слабые симферопольские «гвоздики» да кубинское
«махорочное курево, от которого глотку дерет», а он «уважает» московские
сигареты, потому что в них «все в норме». Но по той поспешности, с которой он
подсел к нам, мы сразу поняли, что сигареты — только повод завести разговор.
Глеб Степанович — так назвался мужчина — рассказал, что он вдовец, имеет
собственный дом, который сдает на курортный сезон, и что сейчас есть свободная
комната и, если нужно, он готов нас приютить. Мы поблагодарили и сказали, что
уже устроились.
— Сам-то я из Прибалтики, — объяснил Степаныч, затягиваясь и разгоняя дым рукой.
— Но вот здесь уже лет пятнадцать как живу. Врачи посоветовали поменять климат.
Радикулит меня сильно скручивал — я ведь всю жизнь работал на торговых судах...
А как умерла жена, все бросил там, в Прибалтике, и махнул сюда... Думал, не
приживусь, да вот как-то незаметно пустил корни. Теперь уж, конечно, и поздно
куда-то срываться. Здесь уж и закончу свою жизнь, осталось немного, — усмехнулся
он, с определенным кокетством преувеличивая свою дряхлость.
— Вы, наверно, побывали во многих странах? — поинтересовался Валерий.
— Весь не весь, но кое-где побывал. Порассказать есть что. А вы сами-то чем
занимаетесь? Да чего там! Зайдем ко мне, попьем чайку… с инжировым вареньем. В
жару чай — самое лучшее питье… Вон мой дом, — он кивнул на соседнюю улицу, где
тесно стояли дома, огороженные крохотными палисадниками.
Мы с Валерием переглянулись и, похоже, одновременно подумали о том, что ради
такого интересного собеседника работу можно и отложить, и вообще, в первый день
вполне можем позволить себе побездельничать, чтобы акклиматизироваться.
Степанычу действительно было что рассказать. Как многие одинокие люди, заполучив
слушателей, он спешил выговориться; порой его воспоминания теряли стройность,
наскакивали друг на друга, повисали в воздухе, оставаясь незаконченными, но все
равно захватили нас настолько, что мы просидели у бывшего моряка до вечера. За
это время вместе с ним побывали в странах Средиземноморья и в Южной Америке,
выпили два чайника и расстались друзьями, при этом Степаныч взял с нас слово,
что заглянем к нему на следующий день.
— Завтра есть возможность отправиться на лов кефали, — пожимая нам руки,
подмигнул бывший моряк — Я здесь, на побережье, всех знаю. И пограничников. Так
что все будет в порядке.
Утром, направляясь к морю, мы твердо решили сразу же после купанья засесть за
работу. В самом деле, окунувшись и перекусив в закусочной стоячке, пошли домой,
но решили срезать угол и свернули на крутую тропу, тянувшуюся меж изгородей. И
вдруг увидели потрясающий дом: на его побеленной стене было развешено несколько
ярких картин — гурзуфских пейзажей, написанных маслом, в пунктирной манере.
— Сногсшибательно! — развел руками Валерий. — Примитивист. Наверняка местный.
Устроил выставку-продажу. Давай зайдем. Я обязательно куплю одну работу.
Открывая калитку, мы услышали в глубине сада резкий женский голос — какая-то
особа кому-то учиняла придирчивый допрос:
— ...И сколько будешь лежать?! Сколько можно, я тебя спрашиваю? Дел невпроворот,
я с ног сбилась, а он полеживает! Вон сторож нужен в Дом быта, пошел бы
оформился, все польза!
Мы миновали дом и увидели в саду полную женщину, которая подбоченясь, с яростной
ненавистью пилила лежащего на раскладушке хилого мужичка. Раскладушка стояла в
тенистом низменном месте, среди поломанной рухляди — весь тот закуток выглядел
неким садовым отстойником. Мужичок лежал, закинув руки за голову, и лениво, с
утомленной улыбкой, обозревал сад; в его взгляде читалось безразличие ко всякой
житейской суете.
— Скажите, пожалуйста, — подчеркнуто вежливо начал Валерий, — чьи это там
картины?
— Вон его, моего муженька! — женщина кивнула в сторону раскладушки, испытывая
презрение к постыдному безделью мужа. — Нет чтобы на работу устроиться, он
целыми днями лежит, жирок нагуливает или рисует картинки, занимается баловством.
Нам стало совершенно ясно, что жена художника рассматривает работы мужа, как
дурацкие забавы взрослого человека, и, видимо, у нее на это были основательные
причины — вряд ли кто из отдыхающих покупал такую живопись.
— Мой друг хотел бы купить одну из картин, — я положил руку Валерию на плечо,
давая понять, кто из нас богатый меценат.
Художник привстал, а его жена подозрительно осмотрела нас, не в силах понять: то
ли мы актеры, которые разыгрывают дешевый спектакль, то ли делегаты из
сумасшедшего дома. Так и не разобравшись, к какому клану мы принадлежим, она
фыркнула и удалилась в дом.
Художник подошел к нам и протянул маленькую тонкую руку.
— Иван. Не берите в голову, она истеричка. Сотрясает воздух, и все. А вы что, в
самом деле заинтересовались картинками?
— Да, — серьезно подтвердил Валерий. — Вы где-нибудь учились живописи?
— Нет, — Иван стеснительно махнул рукой. — Пристрастие имел с детства, но так
получилось. Не до учебы было. Война. Я ведь инвалид. Контуженный малость... Вот
и малюю в свое удовольствие... Некоторые приезжие художники хвалили. И наши,
симферопольские, одобрили. Обещали выставку сделать в Доме отдыха, но там
директор — жук тот еще! Я к нему пришел, а он мне сказал: «Ко мне надо входить
толкая дверь ногой, а в руках держать подарки». Ну я его послал к ядреной
матери.
Иван незло усмехнулся и, подтолкнув нас, засеменил к стене-стенду.
— Председатель совхоза тоже обещал посодействовать с выставкой, обещал даже
купить парочку в клуб... Все только обещают, а потом забывают. Но мне не к
спеху, я терпеливый. А пока взял и развесил картинки на доме. Некоторым
нравятся, подходят, смотрят. А мне приятно, что доставил людям радостное
настроение.
Мы подошли к стене и Валерий кивнул на пейзаж с горой «медведем».
— Вот эта работа отличная. Сколько вы за нее возьмете?
— Сколько дашь, столько и хорошо. — Иван почесал в затылке. — На краски дашь — и
хорошо.
— Ну, рублей пятнадцать, ничего? — Валерий полез в карман.
— Хорошо, — Иван махнул рукой и стал снимать картину. — А хотите, намалюю
водопад. Я люблю водопады.
— Хотим, — вставил я, заранее зная, что Валерий не упустит момента посмотреть
творческую лабораторию самодеятельного художника. — Завтра-послезавтра сможете
сделать?
— Зачем завтра. Щас сделаю. Вон, берите стулья, присаживайтесь, а я схожу за
рамой и красками. Я уж кое-что накидал.
Часа два мы с искренним интересом наблюдали за священнодействием Ивана; сидели
рядом с ним, но все-таки не впритык, выдерживая почтительное расстояние, чтобы
не мешать ему, не сбивать его душевный порыв. Иван работал просто: смешивал
краски на фанере-палитре и не описывал кистью формы, а делал легкие
мазки-прикосновения. Он писал по памяти — на подрамнике был только контур и
подмалевок, остальное он расцвечивал воображением. Его картина была чем-то вроде
имитации импрессионизма, в ней явно не хватало мастерства, зато она подкупала
наивностью, какой-то первобытной чистотой.
— В таких умельцах, как он, первоисточник непосредственного восприятия,
настоящей художественности, — шепнул мне Валерий.
Когда мы пришли с картинами Ивана в свою обитель, нам почему-то расхотелось
приниматься за собственную работу. После открытой, восторженной живописи Ивана,
его солнечных пейзажей предстояло обсчитывать текст, делать строгий макет,
наброски к сюжетным кускам. Мы были привязаны к материалу, а Иван жил раскованно
и писал, что хотел.
— Работу придется отложить до завтра, — вздохнув, сказал Валерий. — У нас не тот
настрой.
— Пойдем к старине Степанычу, — воодушевился я. — Мы же договорились отправиться
на лов кефали.
Мы уже запирали калитку, как вдруг у соседнего дома увидели плачущую старуху.
Сгорбленная, в запыленной одежде, она то и дело закрывала лицо руками и
беззвучно дергалась.
— Что случилось? — спросил Валерий.
— Столько лет, мил люди, не разрешают вернуться на родную землю, — с тяжелым
вздохом старуха опустилась на скамью около изгороди. — Вы местные аль приезжие?
Московские?.. А я из Казахстана... Вот приехала посмотреть на свой дом, — она
повернулась в сторону дома и снова закрыла лицо руками. — Хотела взглянуть на
дом свой... перед кончиной, да не пустили. Сказали: «Уходи, нечего тебе здесь
делать»...
Старуха дергалась, сквозь всхлипывания бормотала о том, как когда-то жила в этом
доме и имела большую семью, но после войны мужа посадили, а ее с детьми сослали.
Мы, как могли, старались утешить пожилую женщину, но это нам плохо удавалось. Да
и что мы могли сказать?! Так и отошли с тяжелым сердцем.
— Она крымская татарка, — буркнул Валерий, прекрасно зная, что я это понял
одновременно с ним. — Среди них было немало предателй.
Степаныч встретил нас по-родственному. Он работал в саду.
— Вот все фантазирую, выращиваю, скрещиваю, — объяснил, пожимая нам руки. — Я
ведь это делаю не для того, чтобы выпустить пар, мне, честное слово, нравится
ковыряться в земле. Я ведь всю жизнь провел в море, а теперь потянуло к земле...
Вот я думаю, простое семя, а в нем затаилась жизнь. И что ее пробуждает?.. Но
что это вы такие мрачные?
Мы рассказали о старухе татарке.
— Да-а, они наведываются сюда, — протянул Степаныч. — Правильно их выселили, они
ведь немцев встречали с хлебом-солью. А многие и в карательных отрядах
участвовали, расстреливали наших. И немцы к ним хорошо относились, у рыбаков
брали только половину улова...
— Степаныч, ты, вроде, вчера говорил насчет кефали, — Валерий, как нельзя
кстати, сменил тему. — Не забыл? Все остается в силе?
— Обижаешь, — Степаныч нарочито надулся. — Сейчас сварганим обед, потом катанем.
Еще рановато, а тут ехать на автобусе полчаса. Нам надо прибыть часиков в
семь-восемь вечера. А сети поставим на ночь. Это за Алуштой. Там у меня кореш.
Паспорта возьмите, надо оставить на погранзаставе.
Когда мы прибыли в Алушту, солнце уже опустилось за горную гряду, оставив на
небосклоне веер лучей. На автостанции Степаныч договорился со знакомым шофером
«газика», и тот подбросил нас в небольшой поселок, лежащий в узком ущелье, на
берегу пересохшей речушки. Около крайнего дома нас встретил коренастый, свирепый
на вид мужчина с низким голосом и категоричными, рубящими жестами; один глаз
прищурен — острый, злой, другой открыт и в нем — лукавые искры. Вместо
приветствия он выбросил вперед ладонь и пробасил:
— Сатурнов!
Давая понять, что не зря носит космическую фамилию, он сразу, без всяких
предисловий, отдал зычные команды:
— Ты, Глеб, чеши на заставу, возьмешь пропуска, а вы, салаки, давай за мной,
укладывать сеть!
Мы вышли в море на старой, обшарпанной моторной лодке. Сатурнов сидел на моторе
и, пока мы не пришли в район лова, все чеканил с кормы, как бы с другой планеты:
— Заправляй пока фонари! Вон керосин под банкой… А ты, Глеб, шутник. Нет, чтобы
заранее дать знать, он, вишь ли, сегодня объявился, точно с мачты свалился.
Обогнув мыс, Сатурнов сбавил обороты двигателя и на тихом ходу, описав длинную
орбиту, проследовал в пустынную бухту. Около торчащих из воды жердей-вех
заглушил двигатель и, понизив голос до загробного, бросил нам с Валерием:
— Вы давай на весла и тихо, без плеска гребите вдоль вех.
Привязав сеть к вехам и развесив на них керосиновые фонари — как мы поняли,
чтобы рыба шла на свет, Сатурнов величественно, прямо инопланетянским жестом
указал нам курс к берегу.
На гальке, среди колючего кустарника Сатурнов раздул костер, Степаныч достал
съестные припасы, бутыль наливки, и мы с Валерием вновь отправились в морские
путешествия, только теперь уже с двумя бывалыми моряками.
Первым ударился в воспоминания Степаныч, но вскоре, немного размякнув и
подобрев, показывая свое вполне земное происхождение, заговорил Сатурнов.
Оказалось, именно он в свое время заразил Степаныча морской романтикой и помог
устроиться на сухогруз, где служил механиком, а после того, как Степаныч
распрощался с морем, еще несколько лет работал на судне.
Под утро мы спихнули лодку в воду, подгребли к вехам и стали выбирать сеть,
заполняя отсеки лодки серебристой кефалью. Сатурнов снова командовал, но уже
повеселевшим голосом.
А потом мы коптили кефаль во дворе дома Сатурнова, встречали и провожали
посельчан, с которыми щедро делились уловом, готовились к застолью. В Гурзуф
вернулись ночью; уставшие, осовевшие от питья и еды, переполненные
впечатлениями, плюхнулись на постели и моментально уснули.
Спали долго, и когда проснулись, было уже не до работы — с непривычки от
физической нагрузки болело все тело, от обильного застолья трещала голова, но
тем не менее встали в неплохом расположении духа.
— Да, вчера мы классно провели времечко, — проговорил Валерий, потягиваясь. —
Ради одного такого приключения стоило сюда прикатить.
Я согласился, но заметил, что все же не мешает пойти окунуться в море, чтобы
окончательно прийти в себя.
Мы пришли на пляж. Почему-то после маленького рыбацкого поселка, затерянного в
узком ущелье, нас потянуло к простору, шумным, людным местам. Похоже, рассказы
моряков о странствиях заронили в нас зерна какого-то беспокойства, желание
узнать другую жизнь, а поскольку мы не имели возможности сразу же отправиться в
заморские страны, ринулись на пляж, в гущу отдыхающих.
Лучшая часть пляжа принадлежала «Спутнику» и была огорожена внушительной
стальной сеткой. Перед входом висела предостерегающая надпись: «Посторонним вход
воспрещен». Под надписью, поигрывая дубинкой, на стуле восседал сторож.
— Мы вылитые иностранцы, — сказал Валерий, намекая на наш художнический вид. —
Спокойно пройдем.
Но не тут то было. Наметанным взглядом сторож сразу определил нашу
принадлежность и просто буркнул:
— С иностранцами общаться запрещено!
Не менее наметанным взглядом, чем у сторожа, Валерий разглядел в стороне дыру и
хотел было направиться к ней, но я отговорил его от этой унизительной процедуры.
Мы спустились на примыкавший городской пляж, сделали долгий заплыв и
расположились под тентом, рядом с шумной грузинской семьей. Глава семьи,
волосатый толстяк, объедал сочный персик и беседовал с соседом, выходцем, судя
по говору, с Украины.
— ...Здесь все не то. И море хуже, чем у нас на Кавказе. Там море, скажу тебе,
у-у! А в Тбилиси был? Не был! Я там родился. А живу в Кутаиси. В Тбилиси меня
все знают. Спроси портного Гогу Киднадзе, тебе любой скажет: «О, Гога, это
человек!»
— Да, в Тбилиси я не был, — с сожалением вздохнул украинец, жадно посматривая на
то, как грузин принимается за второй персик.
— Ну, тогда ты ничего не видел, — заключил грузин, выплевывая косточку.
Мне стало скучно от этой болтовни, я почувствовал, что мы с Валерием
приблизились к черте, за которой начинаются безграничные возможности для
безделья.
— Мы работать-то будем? — повернулся я к своему соавтору.
— Успеется, — Валерий безмятежно развалился на гальке. — Чтобы садиться за
работу, нужен запал, нужно загореться, а мы с тобой в каком-то подвешенном
состоянии.
Грузин начал рассказывать про какие-то роковые страсти кавказцев, какую-то
легенду о том, как один идиот выменял жену приятеля за иностранную машину и как
брат этой жены поджег машину и спихнул в пропасть.
— ...И правильно сделал, — заключил грузин трагическим голосом. — Хороший
парень. Я его знаю. Всегда молчит. Мужчина и должен мало говорить. Сделал дело,
и все.
Я поднялся и пошел к воде. Сплавал только к буйку, но когда вернулся, Валерия
под тентом не было.
— Вы не видели, куда пошел мой приятель? — обратился я к беседующим мужчинам.
— Хм, куда! К девушке, конечно. Куда может пойти молодой мужчина? — поражаясь
моей тупости, ответил грузин и схватил очередной персик.
Я принял это за шутку, приличествующую обстоятельствам — на пляже, в зоне
видимости, действительно было много красивых девушек, но, как выяснилось, грузин
не шутил.
Валерий явился домой в полночь, и, несмотря на темноту, вокруг него было
настоящее сияние.
— Я без памяти втрескался! — гаркнул он, тараща глаза и тиская меня в объятиях.
Потом так отчаянно бросился на постель, что я подумал, он хлопнулся в обморок.
До рассвета он легкомысленно хихикал и бредил:
— ...Она золотоволосая, в экзотической одежде... искусствовед... работает здесь,
в доме, где жил Пушкин... рядом с ней я сам не свой... Никогда столько не
нервничал из-за женщины.
Я истолковал его состояние, как обычный солнечный удар, но на следующий день он
потащил меня знакомить со своей красавицей.
Она стояла посреди зала, обыкновенная, веснушчатая девчонка, в полупрозрачном
платье, с бело-розовым цветком в волосах — этакое эфемерное, вафельное создание.
Тонким голосом она что-то тараторила экскурсантам. Увидев нас, смолкла и
покраснела, потом вырвалась из группы, подбежала к Валерию и шепнула:
— Я освобожусь через часик. Подожди меня, пожалуйста.
Теперь мы с Валерием встречались мельком: на рынке или у кинотеатра. И он все
время был с искусствоведшей, причем их отношения уже выглядели явно
небезобидными. Домой он возвращался под утро с выражением чего-то полутайного на
лице. Я даже заподозрил — он намеревается остаться в Гурзуфе навсегда.
Через пару дней я перестал анализировать события и, предавшись течению жизни,
тоже познакомился с девушкой Таней, студенткой из Ленинграда.
Она шла по набережной в жарком, колеблющемся мареве. На ней было ослепительно
белое платье, и издали она казалась прямо-таки стеклянной. А за ней, в
искривленном пространстве, тянулся шлейф поклонников; словно среди зеркал эти
поклонники множились, превращаясь в пеструю толпу.
Она подошла ближе, красивая, загорелая — прямо мулатка, только светлые волосы и
глаза выдавали ее славянство. Я сказал прямо:
— Почему бы вам не разогнать всех этих поклонников и не встречаться со мной?
Всего неделю. До моего отъезда?
Ее не смутили мои слова. Она замечательно улыбнулась.
— Какие поклонники? Где они? — обернулась, и свита мгновенно исчезла. —
Наоборот, я здесь совсем одна.
От этого откровения передо мной все поплыло — казалось, я погружаюсь в
гигантский аквариум.
— Вам нравится Гурзуф? Здесь прекрасный парк. Вы были в нем? — мулатка уже звала
меня в глубину.
Целых семь дней мы с Таней бродили по парку, ходили в кино, заглядывали к
Степанычу, покупали на рынке ее любимую хурму — оранжевые плоды с вяжущей
мякотью.
С Валерием не виделись совсем: то он приходил под утро, то я. Иногда встречались
днем, когда прогуливались со своими подружками где-нибудь на набережной, а чаще
— у бочки с сухим вином. Мы только перемигивались, как бы говорили друг другу:
«хорошо проводим время, и не стоит ни о чем жалеть!» Мы уже знали, что не
примемся за работу, но все равно не задумывались над тем, какая нас постигнет
кара по возвращении в Москву, какая нас ждет жестокая трезвость. Мы влились в
ярмарочный мир курортного городка и жили бездумно и весело.
Я не помню точно, но мне кажется, в те дни нас окружали только хорошие люди. И
природа была необыкновенной: и раскаленные горы, и искрящийся воздух в ложбинах,
и море — все его глубины и отмели. Наверно, кое-что было не совсем так. Просто
наш взгляд зависел от нашего состояния, но в этом и вся суть.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
