Родственные проекты:
|
Заколдованная
Рассказы
ТОТ САМЫЙ ЧУДАК
Учительница немецкого языка была прямо-таки небесным созданием. “Доброе
утро!” — произносила она ангельским голосом, входя в класс и внося с собой запах
свежести, просветленность, дух интеллигентности и нравственной чистоты. В
строгом английском костюме, с изящными манерами и таинственно-печальной улыбкой,
она казалась нам королевской бабочкой, не иначе.
— Не важно где и как мы живем, — говорила она во время урока. — Главное, что в
нашей душе. Мы живем там, где наша душа.
Эти туманные сентенции еще больше возвышали ее в наших глазах. Было ясно, что
ее-то душа витает в облаках, а не бродит по грешной земле, вместе с нашими
безалаберными душами. Это становилось еще яснее, когда она читала немецких
поэтов и на ее лице появлялось выражение мечтательного счастья.
— Всего наилучшего! — произносила она по окончании урока и с неизменной улыбкой
добавляла: — Не забывайте о душе.
Она исчезала и класс мгновенно тускнел. Кстати, слово “душа” звучало небезопасно
в то антирелигиозное время, и ученики ценили мужество учительницы, ведь
суммарная направленность всех ее высказываний преследовала определенную цель —
взывала к Богу. Впрочем, некоторые, и я в том числе, считали, что это и не
мужество вовсе, а некое простодушие неопытного учителя, юной невинной женщины, и
рано или поздно ей за это влетит.
Она учительствовала первый год, сразу после окончания института, и внешне
выглядела как подросток, чуть старше нас, девятиклассников, но манерой держаться
и своими знаниями с первого же урока установила между нами дистанцию немалых
размеров. Мы и восхищались ею и побаивались ее, как, собственно, большинство
мужчин боится женщин, которые им особенно нравятся. Ко всему, такие, как я,
осваивающие иностранный язык с превеликим трудом, ожидали урока немецкого с
двойным страхом.
Но странное дело, к моим неспособностям “немка”, как за глаза прозывалась
учительница, относилась довольно снисходительно. Даже когда я в каждой фразе
делал уйму ошибок, она спокойно поправляла меня и “натягивала” тройку. Я слыл
крепким троечником и в этом смысле был спокоен за свой аттестат — иностранный
язык при поступлении в институт во внимание не принимался, чем, кстати, и
объясняется теперешняя беспомощность в языках большинства из моего поколения.
Впрочем, при “железном занавесе” язык был и не нужен — иностранцев к нам не
пускали, их радиостанции глушили, а непереведенные книги находились в спецхране
библиотек, куда выдавались пропуска и всех посетителей брали на заметку.
“Немка” великодушно относилась ко всем нерадивым ученикам, кроме толстяка
Салихова из параллельного класса, которого никто не воспринимал всерьез и с
которым никто не дружил. Да и как можно было общаться с тугодумом, который вечно
безучастно сидел за партой, все пропускал мимо ушей, при этом постукивал
пальцами, покачивал ногой; его отсутствия в классе никто не замечал, как
впрочем, и присутствия. А на перемене он то восторгался какой-нибудь ерундой как
ребенок, то впадал в ярость по малейшему пустяку. Он считался придурковатым
простаком, которого легко перехитрить, правда, распознав хитрость, он мог
нешуточно надуться и выкинуть какой-нибудь дикий номер. Единственно, что у нас
вызывало в Салихове зависть — это его усы; в отличие от нашего пушка на верхней
губе, у него явственно проступала темная растительность… Так вот, этому Салихову
от “немки” доставалось: раз в неделю она устраивала ему дополнительные занятия,
после которых он весь следующий день сидел на уроках красный, потупившийся и на
все вопросы отвечал невпопад.
Моим соседом по парте был Старик — Левка Старостин, невероятно способный парень,
которому все давалось легко. Старик учился на круглые пятерки — тянул на медаль,
но делал это без видимых усилий, даже как-то играючи, и что особенно важно — при
этом оставался балагуром и весельчаком. Мы со Стариком были закадычными друзьями
и заядлыми рыболовами, и на глазах всего класса радостно выражали свой союз.
Однажды на наше шестнадцатилетие, после получения паспортов, Старик сказал:
— Давай отметим это событие на рыбалке. И пышно — купим бутылку портвейна. Ведь
теперь мы стали взрослыми.
До этого я несколько раз пробовал вино: случалось, по крупным праздникам
родители наливали мне глоток легкого вина, но каждый раз это сопровождалось
массой нравоучений о вреде алкоголя и всяких назиданий на будущее. И вдруг —
целая бутылка портвейна, вдвоем на природе! Это была гениальная мысль и она
могла прийти только в голову Старика.
Деньги мы взяли у родителей, как бы на кино и рыболовные принадлежности, бутылку
спрятали в надежном месте, но накануне рыбалки Старик неожиданно омрачил мое
радостное ожидание праздника.
— Ты не возражаешь, если к нам присоединится Ахмет? — спросил он.
— Какой еще Ахмет? — удивился я.
— Ну, Салихов. Тот самый чудак из “А”, бедный мученик, которого “немка”
оставляет на дополнительные занятия.
— Вот еще! Он все испортит, — я почувствовал острое раздражение.
— Да не испортит. Жалко его. Все его сторонятся, а по-моему, он неплохой парень.
Немного тронутый, но это чепуха... Вчера сообщил ему о наших с тобой планах, так
он прям взмолился: “Возьмите и меня. Я тоже получил паспорт, а отметить не с
кем”. Жалко его стало. “Ладно, — говорю, — возьмем, но только с бутылкой
портвейна. Так что, давай возьмем его, и отметим как следует, как положено, на
троих, — Старик засмеялся и обезоруживающе хлопнул меня по плечу.
Ахмет основательно подготовился к нашей вылазке на природу: не только не отстал
от нас (в смысле подготовки), но даже превзошел: кроме портвейна взял банку
консервов и десяток огурцов, и его рыболовные снасти выглядели вполне прилично.
Мы встретились на станции и в ожидании пригородного он подробно рассказал, как
покупал вино и как удрал из дома, забросив учебники и домашние задания. Он в
самом деле оказался неплохим парнем. Слушая его, я даже обнаружил некоторое
сходство с ним — в отношении к учебе.
В вагоне он оживился еще больше: со сладким ужасом поведал нам, что хотел купить
и папиросы, но не знал, как мы к этому отнесемся.
— Зря не купил, — сказал я, уверенный, что выкурив первую папиросу, окончательно
возмужаю.
Старик насмешливо хмыкнул и тем самым молчаливо поддержал меня.
Мы сошли с поезда в полдень. День был адски жаркий и когда подошли к речке,
изрядно взмокли. Первым делом окунулись. Потом недалеко от деревни застолбили
поляну, обрамленную редкими деревьями, насобирали сушняк для костра, соорудили
полушалаш-полунавес, хотя дождя не предвиделось — соорудили просто так, чтобы
занять время до вечернего клева. Мы заранее условились, что начнем торжество,
когда стемнеет, у костра.
Рыбалка не клеилась — бутылки портвейна как будоражащий фактор не давали покоя,
мы пребывали в слишком возбужденном состоянии и, конечно, распугали крупную
рыбу. Старик и я поймали всего по паре ершей, но Ахмет опять удивил, выловив
плотву больше ладони, на что Старик заметил:
— Ты всех перехитрил. Нарочно плохо учишься. Зачем тебе учиться, если ты уже
законченный профессиональный рыболов.
— Просто повезло, — смутился Ахмет, невероятно довольный своим везеньем и вообще
тем, что, наконец, приобрел друзей.
Близился вечер; отступал в темноту силуэт деревни, за речкой в неясной полутьме
появились желтые огни станции. Мы разожгли костер и открыли бутылку портвейна.
— Поздравляю вас и себя! — сказал Старик. — Теперь мы официально взрослые,
самостоятельные. Теперь перед нами открыты все двери. Можем голосовать и,
кажется, даже жениться...
— Можем бросить школу и пойти работать на завод, — вставил Ахмет и я кивнул, в
знак совпадения наших мыслей.
— Я давно хочу заработать деньги и отправиться в далекое путешествие, —
продолжил Ахмет, когда мы выпили полные кружки; от полнейшей неопытности или,
вернее, мальчишеской бравады, выпили без остановки, как газировку, не думая о
последствиях.
— А я купил бы мотоцикл, — сказал я, чувствуя, что начинаю хмелеть; во всяком
случае деревья вокруг поляны стали шататься.
— Главное — было бы чем заняться и была бы мечта, — нетвердо сумничал Старик.
Нам бы передохнуть, развить тему своего необозримого будущего, а еще лучше —
спеть про “пикирующий бомбардировщик”, модную песню того времени — не зря
подмечено, что поющий быстрее трезвеет — выходит алкоголь, но Ахмет сразу же
достал свой портвейн и совершенно искренне признался заплетающимся языком:
— Давно хотел выпить... Надоели родители... То нельзя, это нельзя... Опекают,
будто я маленький...
— Родители... всегда правы, — сбивчиво проговорил мудрый Старик. — Как ни крути,
а школу... заканчивать надо... Так что поднатужтесь... осталось немного...
После второй бутылки мы уже разговаривали совсем бессвязно, а деревья вокруг
поляны ходили ходуном, словно налетела буря, хотя стоял полный штиль. Известное
дело, большинство мужчин, когда выпьют, говорят о женщинах; и мы не стали
исключением.
Первым о девочках заикнулся Старик. Он рассказал, как одно время встречал из
школы свою соседку:
— ...Я все думал: “Так много девчонок, а она единственная”... А она относилась
ко мне, как к соседу... говорила про каких-то мальчиков, которые ей чего-то там
дарят... Ну, в общем... так что, я решил: “Нет, она не единственная девчонка на
свете, о которой надо все время думать”...
Затем похвастался я — с легким преувеличением рассказал, как однажды поцеловал
одну нашу поселковую девчонку. На самом деле я только пытался ее обнять, за что
схлопотал пощечину.
Надо сказать, что мы с девчонками учились в раздельных школах и потому женский
пол для нас был почти недосягаем. В результате этого нелепого барьера, мы росли
не только грубоватыми, но и в какой-то мере ущербными: не имели навыка общения с
прекрасной половиной населения, не научились танцевать, ухаживать, проявлять
нежность, все это впоследствии дало себя знать, когда мы, одичавшие, бросились в
пучину страстей и потерпели массу поражений. Впрочем, были и победы. Но,
главное, мы делали какие-то запоздалые открытия, и что еще хуже — рассматривали
увлечения чуть ли не как основу жизни, ее сущность.
Но вернусь к костру. Неожиданно я заметил — как только мы со Стариком заговорили
о девчонках, Ахмет сник и сидел, понурив голову. Судя по всему, его не меньше
нас волновал романтический вопрос, но здесь — он это явно понимал — у него было
мало шансов. Я видел на его лице страданье от своей неполноценности и про себя
посмеивался над ним, правда с долей жалости.
Ахмет долго сидел насупившись, потом вдруг вскинул на нас глаза и тихо
проговорил:
— Дайте слово, что никому не скажете...
— О чем ты? — переспросил я, предугадывая маловажное сообщение.
— Дайте слово, что никогда... никому не скажете...
— Даю слово! — поднял руку Старик.
— Даю слово, — автоматически повторил я, немного озадаченный.
— Я сплю с немкой, — выпучив глаза, выпалил Ахмет, пугаясь собственных слов.
На несколько секунд мы со Стариком онемели от такой беспардонной, наглой лжи, но
я быстро собрался и бросил угрожающим тоном, требуя разоблачения:
— Что ты мелешь?!
— Сплю с немкой, — отчетливо произнес Ахмет и опустил голову.
— Врешь! — я чуть не замахнулся на него. — Не пудри нам мозги!
— Не верю! — встрепенулся Старик. — Жалкий обман.
— Сплю! — вздохнул Ахмет с каким-то глубоким сожалением — видимо вспомнил о
своей душе.
И в этот момент, неизвестно почему, я с ужасом понял — он говорит правду. И
Старик это понял. Мы почувствовали себя ранеными в сердце; нас одновременно
затрясло. Я отвел взгляд в сторону и увидел — в воду упало ближайшее к поляне
дерево.
У Ахмета еще была возможность взять свои страшные слова назад, все поправить,
опровергнуть смелое, но ненужное признание, чтобы с наших душ свалились камни —
Старик потянул за спасительную нитку:
— Как?! Этого не может быть! Наша немка!..
Но несчастный великомученник Ахмет уже думал только о своей душе; он решил
исповедаться до конца и безжалостно убил нас наповал.
— Ну, вы же знаете... мы проводили дополнительные занятия... Вначале в классе...
потом у нее дома... Ее муж… часто в командировках...
Ахмет на минуту замолчал, как бы не решаясь очистить душу полностью.
А в воду уже рушились и дальние деревья. Одно за другим.
Ахмет шмыгнул носом, глубоко вздохнул:
— Она вначале меня гладила... потом целовала... ну, и... — он отвернулся и чуть
не заревел от своего грехопадения.
Я тоже отвернулся и тупо уставился на речку — она прямо на глазах вставала на
дыбы, правда, вскоре снова вошла в свое русло, и деревья встали на свои прежние
места — слишком отрезвляющей была исповедь Ахмета.
…Утром по пути к станции мы угрюмо молчали; со Стариком я еще перекинулся
несколькими словам, а в сторону Ахмета даже не посмотрел. Да и он плелся намного
сзади — сам понял, что стал чужим, слишком взрослым для нас, что ли.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
