Родственные проекты:
|
Заколдованная
Рассказы
МОЙ ВЕЛИКИЙ ДРУГ
И на многолюдной улице, и в тиши двора — всюду он был значителен одним своим
присутствием, всюду был хозяином положения, всегда говорил напрямик и слова его
были весомые и четкие, как отливки из металла. От него исходила властная
подъемная сила, некий магнетизм, который будоражил окружающих. Несговорчивый
бунтовщик, лидер по натуре, он заражал своей энергией, за ним шли, ему верили;
бывшие фронтовики меж собой звали его “командир”, “крутой мужик”. Неутомимый
непоседа, он вечно спешил, точно экономил время, хотел не просто побольше
сделать, а выжать из жизни все, что можно выжать в его положении. Его
несгибаемость была ответом на вызов судьбы. И самое поразительное — несмотря на
увечье, он сохранил светлый взгляд на мир и ко всяким бытовым неурядицам — а их
хватало в то послевоенное время — относился весело, не разухабисто-весело, а
иронично-весело, чем снимал у людей раздражительность и злость; правда, иногда
его ирония отдавала горечью. Таким я запомнил фронтовика “командира” дядю Колю,
безногого инвалида, передвигавшегося на каталке с подшипниками.
Широкогрудый, широколицый, всегда гладко выбритый, он, в отличие от других
фронтовиков, носил китель без наград и нашивок за ранения, и никогда не говорил
о войне. В то время инвалиды с утра до вечера торчали в пивной; многие из них
опустились — ходили небритыми, оборванными, изъяснялись без всяких ограничений —
через слово пуляли матом; особо запойные дебоширили, дрались друг с другом
костылями, а разбредаясь по домам, орали во всю глотку и швыряли камни в окна со
слепой незатухающей ненавистью. Страх, сокрушающий все ужас, катился перед
пьяными инвалидами... Кстати, по слухам, некоторые из них и не были на фронте, а
получили увечья под колесами поездов и трамваев. В самом деле, кое-кто из
инвалидов так афишировал свои подвиги и бравировал наградами, что это вызывало
подозрение. Говорили, что эти “герои” купили ордена и медали на барахолке (что
действительно практиковалось). Днем некоторые инвалиды просили милостыню у
церкви, выставляли напоказ обрубки рук и ног и пели матросские песни, вроде:
“...морская пучина была нам могилой... и дно!”. Им подавали — известное дело,
народ наш всегда отличался состраданием и доверчивостью. Говорили также, что
кое-кто из этих нищих держат в матрацах тысячи, но в это мало верилось —
богатство и беспробудное пьянство — мало совместимые понятия.
Дядя Коля тоже выпивал, но делал и это красиво, с достоинством, решительно не
принимая никакого сочувствия, не допуская к себе жалости. Всем видом и
поведением он как бы подчеркивал огромную дистанцию между падшими пьяницами и
теми выпивающими, которые всего лишь “снимают дневное напряжение, а вообще-то
сильнее всех обстоятельств”. Первых он не терпел, считал, что они “сломались,
погрязли в пессимизме, заливают водкой боль и тоску”; а такие, как он, выпивают
только для того, чтобы “получить новый заряд для работы”.
Его появление в пивной производило сильное впечатление... Он въезжал на каталке,
приветствовал всех возгласом:
— Здорово орлы!
Расстегивал ремень, державший обрубки ног на каталке, и легко вскакивал на
табурет, при этом твердым жестом останавливая тех, кто бросался на помощь. Пока
буфетчик наливал и подносил к столу стакан водки, дядя Коля отвечал на
многочисленные “за тебя, командир!” — улыбался и вскидывал кулак, что означало —
“так держать!”. Но иногда хмурился, если замечал в углу не в меру разгулявших
собутыльников.
— Эй, там! — грозно одергивал разгулявших. — В чем дело? Разговаривать в
нормальном режиме! Делай, как я сказал!..
И под его пристальным повелительным взглядом чрезмерно разгулявшие умолкали и
съеживались — никто не мог противостоять его тяжелому взгляду. В пивной он
держал власть крепко, и все это знали.
Опрокинув стакан, дядя Коля тут же прощался:
— Наметил на сегодня еще кое-что сделать.
Он получал пенсию и вполне мог бы не работать, но никогда не сидел без дела — с
усердием, искусно паял, лудил кухонную утварь соседям; как надомник, чинил
плитки и керосинки из мастерской, а одно время даже работал электриком; катал от
дома к дому с монтерской сумкой и складной дюралевой лестницей за плечами.
— Дел невпроворот, — подмигивал встречным. — Мне повезло, что здесь живу — в
домах проводка гнилая, розетки на ладан дышат, — так что работы по горло...
Он “брал дома штурмом”, и все делал добротно, на совесть, по собственному
графику; выполнял намеченное, тут же забывал о победе и шел дальше — ставил
новую цель. И ничто не выбивало его из колеи: ни отсутствие материалов, ни
обесточивание сети, когда вырубали электричество и приходилось работать вслепую,
ни промозглая погода, когда давали о себе знать раны... Никто никогда не видел
его в унынии, в упадке сил, казалось, он сделан из железной арматуры, особо
прочных сплавов. Глядя на него, думалось, что мужество есть не что иное как
умение справляться с трудностями. Кстати, у него и фамилия была крепкая —
Каменщиков...
Дядя Коля обитал в пристройке к нашему общежитию, жил одиноко, но явно был
сильнее своего одиночества. В его каморке царила благородная нищета: над
диваном, изъеденным молью, висели фотографии боевых товарищей и среди них
ярмарочные картины — репродукции Кустодиева. На столе, среди ждущих ремонта
дырявых самоваров, кастрюль и чайников, возвышалась стопка книг; а под столом
находился предмет всеобщей зависти — тро-фейный аккордеон. В помещении даже не
было шкафа — сплошная пустота, но торжественная пустота, в которой витал
творческий дух.
Дядя Коля держал пожилого кобеля с гнилыми зубами и еще более старого облезлого
кота.
— Они ребята, что надо! — шутил дядя Коля. — Намедни рыбу притащили... Своровали
в магазине: кот таскал, а пес стоял на стреме. Я, разумеется, их отчитал.
По слухам, до войны у дяди Коли была невеста; она ждала его всю войну; но,
вернувшись калекой, он сам отказался от нее, “чтобы не портить ей жизнь, не
обрекать на незавидную долю”.
В те годы слухи были трех родов: несерьезные, из очередей — “обс” (одна баба
сказала) — эти слухи дядя Коля называл “сплетнями, к которым настоящий мужчина
не должен прислушиваться”. Были слухи серьезные, исходящие из достоверных
источников, и опасные слухи, которые просочились в народ неизвестно каким
способом. Последние слухи несли важную предостерегающую информацию, их
передавали шепотом, за них могли и посадить. Известное дело, в системе, где
народ рассматривается как стадо баранов, и все построено на строжайшей
секретности, опасные слухи множатся и распространяются с невероятной скоростью.
В нашем провинциальном городе слухи всех этих разновидностей постоянно носились
в воздухе.
Так вот, слух о том, что дядя Коля отверг невесту, являлся абсолютно серьезным и
точным. Позднее я в этом убедился.
Для нас, подростков, дядя Коля был самым близким другом, а некоторым, сиротам,
заменял и отца... Несмотря на занятость, он ежедневно выкраивал время специально
для нас и относился к нам с повышенными требованиями, жестковато, без всякой
скидки на возраст. Чуть что восклицал:
— Я здесь! В чем загвоздка?
Дотошно, с испытующим взглядом выспрашивал про занятия в школе и все остро
воспринимал, ему до всего было дело. Сурово распекал двоечников:
— Эх ты, не мог осилить такой предмет! Я здесь! Возьми себя в руки, и чтоб на
днях все исправить! В нормальном режиме!
И наоборот, щедро хвалил за хорошие отметки:
— Молоток! Нормальный ход! С тобой хоть в разведку! Я здесь!
Дядя Коля прямо-таки навязывал нам книги, которые брал в заводской библиотеке, а
потом спрашивал, “что понравилось, что нет” и подробно объяснял идею, которую
проводил автор.
Он помогал нам мастерить летние и зимние самокаты, играл с нами в “чижа” и
“городки”, причем сам изготовлял лопатки и биты. Поощрял и другие игры, кроме
картежных и “расшибалки”, — тем самым вселял в нас определенные нравственные
понятия.
— В игре должен быть спортивный интерес, достижение, — говорил он. — А в картах
один азарт и ни шиша больше. Я здесь!.. А “расшибалка” — это вообще черт-те что!
Корысть одна. Ради интереса на деньги не играют. Так чтоб с этим было покончено.
Нормальный ход! Делай, как я сказал! Уважай мою лысину! (он лысел и, по моим
наблюдениям, гордился этим)...
Кстати, нам дядя Коля казался почти пожилым, а ему было-то всего двадцать пять,
от силы — двадцать семь лет.
Что особенно ценно — дядя Коля не просто скрашивал нашу жизнь — он, бывалый,
всезнающий, личным примером как бы обозначал для нас четкие ориентиры на
будущее. И в этом смысле он, калека, был несравненно выше многих здоровых людей.
Среди этих здоровых попадались и нравственные уроды, которые жили только для
себя, занимались спекуляцией и накопительством, а то и служили доносчиками
(добровольными осведомителями). Кстати, именно такие нас всерьез не принимали и
называли “уличной шпаной”... Естественно, рядом с такими уродами отчетливо
вырисовывалось мужское величие дяди Коли, его превосходство.
Иногда мы играли в волейбол; сеткой служил старый, полуистлевший бредень, мяч
заменял резиновый “дутик” (о настоящем, кожаном только мечтали), тем не менее
наши матчи проходили боевито, на почти профессиональном уровне (даже собирали
зрителей), чему способствовало судейство дяди Коли. По слухам, вполне серьезным,
до войны дядя Коля был отличным спортсменом; выступал за заводскую волейбольную
команду, взлетал над сеткой выше всех и “гасил” мячи на передней линии, “ставил
мертвые колы”.
Но, конечно, главной нашей игрой считался футбол, и здесь дядя Коля проявлял
себя в полном блеске.... Долгое время вместо мяча мы гоняли шапку-ушанку,
набитую газетами, но в одно прекрасное воскресенье дядя Коля вкатил во двор в
обнимку с настоящим футбольным кожаным мячом.
— Купил на барахолке за бешеные деньги, — с видом триумфатора объявил нам. — Я
здесь! Нормальный ход! Собирайте команды, устроим матч века!
Дядя Коля защищал ворота и как игрок был великолепен. Одна его экипировка чего
стоила! Оголенный по пояс, в черных перчатках и черной кепке, нахлобученной до
бровей, он выглядел в воротах, как пантера в клетке: метался от стойки к стойке,
взмахивал руками и страшно гримасничал, переживая каждый трюк полевого игрока,
то и дело кричал команды:
— Пас налево! Откинь назад! Дай на выход! Я здесь!
Иногда, в пылу, забывался:
— В атаку, за мной! — кричал и мощными рывками, со вздутыми жилами на теле,
выкатывал чуть ли не к середине поля, но тут же с досады бросал:
— Эх, черт! — и, смахивая капли пота, несколько обмякший — совсем немного,
незаметно для постороннего глаза, возвращался к воротам.
Задолго до знаменитого Яшина, дядя Коля руководил игрой всей команды и расширил
функции вратаря: стремительно выезжал за границы вратарской площадки на перехват
пасов противника и отбивал мяч культями. Случалось, мяч задевала каталка и он
резко менял направление. Мы относились к этому сбою с пониманием, но дядя Коля
мгновенно вскидывал руку и безжалостно назначал себе штрафной.
А в пределах вратарской площадки дядя Коля вообще творил чудеса: каким-то
невероятным образом, отталкиваясь руками от земли, зависал в воздухе вместе с
каталкой и “вытягивал” даже пушечные верные “девятки”... Низовые мячи вообще
брал без особого напряга — мы только и успевали заметить мелькнувший могучий
торс, деревянный квадрат, да вращающиеся с визгом подшипники...
После игры спускались к реке, устраивали заплыв по течению, и вновь дядя Коля
показывал класс: на одних руках опережал всю нашу ватагу.
Возвращаясь с реки, поднимались по сыпучей круче, и каталка дяди Коли увязала в
песке. Бывало, кто-нибудь из ребят заикнется:
— Не помочь ли?
Но дядя Коля сурово бросал:
— В чем дело? Это мы берем с ходу, штурмом! А ну, братва, выкладывайся до конца!
Я здесь! — и с каким-то ожесточением взбирался наверх; он был двужильный, не
иначе...
Как правило, после футбола и вылазки на речку, дядя Коля приглашал нас к себе;
раздавал книги, угощал чаем, заваренным шиповником, а после чаепития доставал
аккордеон и под мягкие звуки негромко пел довоенные песни; только довоенные,
оптимистичные и радостные, и никогда не пел песен времен войны. Много раз ребята
выспрашивали дядю Колю про войну, про его боевые дела как танкиста (он служил
водителем “тридцать четверки” — это было известно доподлинно, это был самый
серьезный слух), но каждый раз дядя Коля обрывал спрашивающих:
— Жизнь продолжается, и нечего теребить прошлое! Я здесь! — и, широко раздвинув
меха инструмента, затягивал “Крутится, вертится шар голубой...” или “На рыбалке
у реки тянут сети рыбаки”.
Закончит песню, хлопнет по аккордеону ладонью:
— Все, баста! Хватит наяривать! Отбой, братва! Все по домам! Делай, как я
сказал!..
В те дни я никак не мог понять: почему все, связанное с войной, являлось для
дяди Коли запретной темой? И только повзрослев, понял и в полной мере оценил
твердость его духа, его железный характер и жестокость к самому себе.
Однажды, встретив меня во дворе, дядя Коля сказал:
— Есть боевое задание! Зайди вечерком...
Надо сказать, меня дядя Коля несколько выделял из общего мальчишеского клана,
благодаря моему дяде, который работал слесарем и рассчитывал, что и я пойду по
его стопам, а дядя Коля испытывал особую симпатию к представителям этой
профессии, поскольку до войны сам слесарил (без всяких слухов, он это сам
подтверждал).
Вечером, когда я пришел, дядя Коля спросил:
— У тебя на завтра какие планы?
Какие у меня могли быть планы? Стояло лето — избыток свободного времени, и я с
утра до вечера слонялся во дворе.
— Мне нужен напарник, — продолжал дядя Коля. — В одном доме неважнецкая
проводка. Надо заменить, сделать правильный порядок вещей, нормальный ход!..
Задание ответственное и одному сложновато справиться. Придешь на подмогу?.. Я
здесь!
И вот в тот день, когда мы меняли проводку, вернее, после того, как закончили
работу, дядя Коля впервые заговорил о войне, открыл мне свою тайну. По пути к
“общаге” он заглянул в пивную, опрокинул стакан водки, мне вынес бутерброд и
беззлобно хмыкнул:
— Слизняки, а не мужики, сдвинулись по вертикали. Малодушные, и пить не умеют...
Хмелеют от стакана, разваливаются, лясы точат, а дела стоят. Я здесь! “Жизнь, —
говорят, — невмоготу”. А что невмоготу-то? Сам делаешь свою жизнь. Своими
руками, своей башкой... В моем экипаже “тридцать четверки” был парень наводчик.
Леха... Его фото у меня на стенке... И вот, значит, раз по нам ударили из
гаубицы и башня отлетела, как спичечный коробок. Я здесь! И Лехе выжгло глаза.
Да-а... Потерять зрение, скажу тебе, тяжелое испытание для человека. Но Леха не
сдался. Это по мне. Он, понимаешь ли, стальной парень... И щас работает на
заводе, собирает схемы. Нормальный ход! Живет в Саратове. Мы переписываемся. Ну,
его мать мне пишет, с его слов.
— А вы, дядь Коль?.. — выдохнул я. — Вас тогда же?..
— В другой раз. Подорвался на мине... Мы горели, я вылез из люка. И спрыгнул с
машины прямо на нее, милую... Не стоит об этом! Я здесь! Стоит сказать о другом.
Когда мне оттяпали ноги, я понял, что попал в затруднительное положение. Даже
подумал: “А не пустить ли пулю в лоб?”. Потом взвесил: “Ну, допустим,
предположим, меня уже нет. Кому это на руку? А ведь я могу еще кое-что сделать
дельное. Жизнь продолжается, — сказал себе. — Я здесь! Мы еще поборемся и просто
так не сдадимся”.
В тот день я понял, почему дядя Коля всегда спешил на работу — он как бы шел в
очередной бой.
И был еще один день, который врезался в память... Я почему-то оказался в центре
города у магазина “Рыболов и охотник”; кажется, рассматривал всякие
принадлежности, прикидывал, что куплю, когда стану слесарем и разбогатею. И
вдруг, случайно увидел на противоположной стороне улицы дядю Колю. Он явно
прятался за дерево и украдкой наблюдал за кем-то в сквере. Я посмотрел туда же и
увидел молодую женщину — она играла в мяч с малышом.
Я ринулся через улицу и уже хотел окликнуть дядю Колю, но, не добежав нескольких
шагов, разглядел... слезы в его глазах. Это было настолько неожиданно, так не
вязалось с ним, что я застыл, как вкопанный... Долго я стоял, и все это время
дядя Коля, не отрываясь, смотрел в сквер, смотрел как-то тускло, с гримасой
боли. Потом тяжело вздохнул и, опустив голову, медленно покатил по тротуару;
проехал в двух шагах от меня и даже не заметил...
В тот же вечер мы играли в футбол, и дядя Коля, как всегда, был весел, в
отличном настрое, и я подумал — там, на улице, мне просто что-то показалось.
Дядя Коля исчез из нашего двора совершенно неожиданно... По одним маловероятным,
несерьезным слухам (из области “обс”) его видели в других районах города, то
тут, то там; будто бы он поменял местожительство. По другим, непроверенным,
смутным слухам (появилась и такая разновидность), он разнимал дерущихся
инвалидов и его вместе со всеми увели в милицию, а потом посадили за
хулиганство. По третьим, опасным слухам, его увезли в дом инвалидов; будто бы
вышел указ: “отловить и изолировать инвалидов, поскольку они не вписываются в
общество, строящее светлое будущее”. Этот последний слух выглядел наиболее
правдоподобным.
Без дяди Коли наш двор опустел и игры потеряли всякий смысл. Мы, конечно,
продолжали играть и в волейбол и в футбол, но уже без прежней страсти, без
вдохновения и азарта — всего того, что исходило от нашего “командира”, и
захлестывало игроков и зрителей. Игры потеряли свой накал — все уже было не то.
Я испытывал особую тоску. Бывало — безоблачный солнечный день, а мне кажется —
небо пасмурно; вокруг прохлада, свободная циркуляция воздуха, а я задыхаюсь от
духоты.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
