Родственные проекты:
|
Заколдованная
БЕЛЫЙ ЛИСТ БУМАГИ
повесть для подростков и взрослых, которые занимаются
живописью или интересуются ею, или просто любят художников
РАБОТА «ДЛЯ ДУШИ»
Работая в театре Вахтангова я «освежал» задники и в других театрах, причем
выполнял работу на любых условиях. Другие исполнители заламывали огромные суммы,
а я брался за «сколько дадут». Слух обо мне, непривередливом, прокатился по всем
театрам и докатился до театра имени Маяковского. Там мне предложили заведовать
декоративной мастерской. Я чуть не задохнулся от свалившейся удачи и бросился
осваивать новую высоту.
Два сезона я заведовал мастерской и страшно гордился своей должностью. По сути
это был самый высокий пост, который я когда-либо занимал. За это время в моей
личной жизни произошли немалые перемены — я заимел собственную комнату на
окраине, приоделся и, конечно, купил полуботинки, о которых мечтал. Эпов все
чаще «выводил меня в свет» (Дом актера), где знакомил с актерами (с актрисами
знакомился сам).
А в театре я работал с художниками Кулешовым, Васильевым, Сумбаташвили; в
застолье после премьер сидел (опять-таки чуть ли не в обнимку) с Охлопковым,
Свердлиным, Хановым, так что моя слава (как примкнувшего) удвоилась, если не
утроилась — правда, об этой славе знали только соседи по квартире (я доставал им
пропуска на спектакли), но мне и этого было достаточно.
Наконец-то я утвердился как работник театра и, главное, стал владельцем
собственной комнаты. Моя жизнь стала похожа на мечту. Теперь можно было делать
работы «для себя».
Каждый знает, в мире сеть добро и зло; я решил хотя бы немного добавить добра и
начал старательно упражняться в иллюстрациях, в надежде когда-нибудь оформить
детскую книгу — что как не она, несет ощутимое добро?
Меня давно тянуло в книжную графику для детей, в многоцветный мир, где
реальность переплетается фантазией, а конкретность с условностью (герои сказок
жили в цветах, плавали на бумажных кораблях, летали среди облаков; герои
рассказов попадали в невероятные переделки). «Вот где неограниченные возможности
для выдумки, — рассуждал я. — И нет работы интереснее».
Ко всему, в то время только в детской книге допускалась некоторая мера
условности, стилизация, определенного подтекста (именно поэтому в детскую
литературу ринулись десятки людей, которых совершенно не интересовали ни дети,
ни природа, ни животные — для них главным было обозначить свое «я». Позднее
некоторые из этих лицедеев даже стали известными и получали на Западе премии —
ведь их давали не только за талант, но и в пику реалистической школе рисования и
письма, давали с пояснением: «это не традиционно, ни на что не похоже»).
В богемной среде часто доходило до идиотизма — всякий негатив приобретал
известность; все, что не признавалось официально, считалось талантливым, а что
признавалось — естественно, чепухой. Между тем, и в том и в другом искусстве
было немало прекрасных вещей, но и, понятно, чепухи хватало. Не случайно
академик живописи Корин говорил:
— Пикассо шарлатан, а все современное искусство — сплошное надувательство.
Кстати, Пикассо и сам признавал, что занимался шарлатанством, «поскольку это
приносило славу и деньги», а себя считал «развлекателем публики».
Короче, я начал работать «для себя» и работал довольно успешно, во всяком случае
передо мной открылись широкие горизонты. Ясно, «для себя» — это работа, которую
художник делает не по «заказу», а «для души». Эта работа может нравиться другим
или нет, за нее могут платить деньги или не платить, но такая работа приносит
художнику удовлетворение. И только такая. Если же художник выполняет работу
«против себя», то даже получив за эту работу огромные деньги, он не испытывает
удовлетворения. Конечно, настоящий художник.
Я от своей домашней работы испытывал очень маленькое удовлетворение, совсем
крохотное и недолгое, но все же испытывал. А таким маленьким оно было потому,
что у меня мало что получалось — я только начинал серьезно заниматься графикой.
И все-таки, это маленькое удовлетворение давало мне большое счастье. Из театра я
прямо-таки летел в свою комнату. Случалось, уставал на работе, случалось, друзья
забывали обо мне и подолгу не заходили в театр; случалось, девушки не обращали
на меня внимания, но я сильно не переживал, ведь дома, на рабочем столе меня
ждали такие друзья, такие девушки, такая жизнь!
Я любил свой рабочий стол — покарябанный, в шрамах и ожогах от сигарет —
небольшой деревянный квадрат, но стоило за него сесть, как он безгранично
расширялся и перед глазами плескались волны, шумели леса, шуршали пески. Я
превращался в животных и растения, и проживал несколько жизней одновременно: был
счастливым и несчастным, бедняком и богачом, умирал и становился бессмертным. За
столом я совершил самые увлекательные путешествия, побывал во многих странах,
испытал сильную любовь.
В выходные дни вставал на рассвете, когда еле обозначался оконный переплет, и
сразу спешил к столу. К тому времени, когда всходило солнце — всегда в окне
огромное, с автомобильное колесо — я уже успевал объездить весь мир, построить
светлый просторный дом, жениться и заиметь кучу детей — именно эти мечты
обуревали мою голову в выходные дни. И не только в выходные.
В какой-то момент я увлекся «белыми натюрмортами»: писал предметы почти в одном
цвете, где все строил на тонких отношениях между полутонами; в белую краску
добавлял чуть-чуть голубой, зеленоватой, розовой. Чтобы уловить оттенки, вначале
делал на картоне подмалевок и подносил его к зеркалу. Обратное отражение сразу
выявляло существенные погрешности. В то время я был уверен, что этот метод
придумал первым в мире, даже хотел его назвать в свою честь, но позднее узнал,
что изобрел велосипед — им давно пользовались многие художники.
В выходные дни работал довольно долго и уставал, но это была приятная усталость
— ведь работа шла в радость.
Кстати, я никогда не понимал творческих людей, которые жаловались на
«изнурительную работу» над красками, рукописями; не понимал актеров, которые
вздыхали: «работа измучила, наш каторжный труд, тяжелый хлеб». Мне кажется,
любимая работа не может быть тяжелой. Тяжелая работа та, которую выполняешь
против желания. Скажем, только ради денег. Например, тяжеловато работать
сторожем: сидеть, ничего не делать, смотреть на часы. И вообще, по-моему, не
совсем правильно творчество называть работой. Все-таки творчество — это
созидание, которое невозможно без вдохновения, а работа — это дело, для которого
достаточно одного мастерства.
Став заведующим, я писал только задники к новым спектаклям; обновляли старые
декорации и попеременно дежурили на спектаклях мои помощники: Володя и Зарик. Им
было по двадцать лет, мне на шесть больше. У нас сразу сложились надежные
дружеские отношения.
Володя к живописи относился с прохладцей — не то, что не любил «махать кистью»,
как он выражался, но и особенно к ней не рвался, и все делал недоброкачественно.
Он состоял в обществе «любителей икон». Я видел это общество: важные молодые
люди, с печатью загадочности на лицах. Они все время торжественно молчали,
только рассматривая иконы, изрекали что-то о «тактических ходах и строях». Я
думал — пытаются раскрутить, раскодировать мысли иконописцев, но на поверку
выяснилось — иконы для них всего лишь источник дохода; они шастали по деревням,
за бесценок скупали «доски» и перепродавали их иностранцам.
Я не раз предупреждал Володю, что эта деятельность до добра не доведет, но он,
глухая душа, только отмахивался.
На куртке Зарика виднелись чернильные надписи: «Не стой над душой!» и «Ай лав
копать», что означало: «Я люблю работать». Он и в самом деле трудился усердно —
готовился поступать в художественное училище и самозабвенно «изучал костяк»: в
буйстве света рисовал скелеты и «натюрморты с черепами», соседство жизни и
смерти.
Я знал художников, которые коллекционировали рога, копыта. У Зарика была
уникальная коллекция черепов: от мышиных и кошачьих до лосиного. Он любовно
относился к своей коллекции и со знанием дела, словно врач, показывал мне, как
одна кость черепной коробки переходит в другую. Так же любовно он описывал
кистью форму черепов на натюрмортах, и его работы никаких мрачных мыслей не
вызывали.
Иногда Зарик жонглировал черепами, а однажды с кистью скелета пошел в магазин и,
когда кассирша выдала ему сдачу, сгреб деньги костяшками. Кассирша заорала диким
голосом, а Зарика отвели в милицию и крупно оштрафовали «за мелкое хулиганство».
Когда не было работы, Зарик говорил мне:
— Я, пожалуй, поеду на этюды. Не возражаешь?
А Володя заявлял:
— А у меня свидание. Я пошел. Не волнуйся, на спектакле отдежурю, как штык (у
него каждый день были свидания).
Они уходили, а я, чтобы не терять время попусту, пытался заниматься графикой. Но
как назло, только присядешь, кто-нибудь заглянет, попросит краски или что-нибудь
нарисовать, или просто начнет трепаться. Несколько раз, когда не было работы, я
тоже уходил из мастерской. Перед премьерой мы работали без передышки, даже
ночами, и декорации сдавали раньше срока; Володя говорил:
— Наша тяжелая команда вкалывает, как папа Карло.
«Но когда нет работы, зачем зря высиживать?» — рассуждал я. Директор театра,
«вождь труппы», не разделял мою точку зрения.
— Я все понимаю, голубчик, — предельно ласково сказал он мне. — Я доволен вашей
работой, но, понимаете, чтобы не было лишних разговоров, надо присутствовать.
Как говорится, «для мебели». Такая особенность. Надо, голубчик, создавать
видимость работы, видимость созидательной активности (он давал мне возможность
для почетного отступления, но я, дуралей, этого не усек).
Из-за этой «видимости» я в конце концов и ушел из театра, как бы спрыгнул с
чужого корабля — именно с корабля, ведь перед этим еще кое-что произошло.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
