Родственные проекты:
|
Заколдованная
УТРЕННИЕ ТРАМВАИ
кое-какие воспоминания из детства
ЛУЧШАЯ ТЕНЬ — ТЕНЬ ОТ РОДНОГО ДОМА
Под конец я хотел бы сказать несколько слов о себе, хотя уже и без того
наговорил слишком много о собственной персоне. И все же (в качестве отступления)
дополню портрет несколькими штрихами.
Вообще-то я был тихий, но стоило меня разозлить, как я совсем терял голову — в
глазах появлялся воинственный блеск, я громко сопел, надувался и набрасывался на
обидчика с кулаками. Частенько я пускал в ход кулаки и не только когда злился,
но и при разрешении различных спорных вопросов. Правда, я был отходчив и после
ссоры терзался от своей несдержанности. Конечно, от этого тому, кого обидел,
легче не было, тем более что у меня не хватало мужества признаться в своем
раскаянии. Я и хотел бы искупить вину, но было стыдно признавать себя неправым.
Все детство я страдал от двух вещей: худобы и ласкательного имени Лесик.
Мальчишкой я очень много ел, но все равно был на редкость худым — если бы не
чрезмерная подвижность, прослыл бы дистрофиком. Мать водила меня к врачам, но те
говорили, что я просто «энергичный ребенок и калории из организма быстро
улетучиваются». В то время, стесняясь худобы, я никогда не купался на пляжах —
всегда в стороне от всех, где плавали утки или по брюхо в воде стояли коровы.
Что я только не делал, чтобы пополнеть: вставал и ложился спать по расписанию,
старался как можно меньше двигаться и как можно больше есть — месяцами боролся с
худобой, но в конце концов признал, что у меня нет ни одного шанса на победу. Я
пришел к выводу, что мне просто нужно было родиться более спокойным.
Еще хуже обстояло дело с именем Лесик. Оно постоянно портило мне настроение.
Например, играю во дворе, вдруг мать кричит:
— Лесик! Иди обедать!
Ребята сразу начинают изощряться:
— Лесик, песик, колесик!..
Я стою и краснею от стыда и злости. Это совершенно выводило меня из себя,
особенно если рядом находились девчонки. Разве я мог тогда предположить, что
через двадцать лет много отдал бы, чтобы снова услышать от матери это имя?
В то время я хотел быть другим — высоким и широкоплечим, с ослепительной,
располагающей улыбкой и стальным взглядом. Я представлял себя путешественником
или предводителем шайки пиратов. И всегда женским сердцеедом. В своих
странствиях я значительное место отводил романтическим приключениям. Сюда
входили: прямые похищения возлюбленных, разные околдовывания посредством
героических поступков, расправ с соперниками, блестящих монологов и пения под
гитару. Но все же роль основного оружия, убивающего красавиц наповал, отводил
своей улыбке и гипнотическому взгляду. И конечно, имени. Ведь звали бы меня
тогда не каким-то там Лесиком, а Майклом или Робертом.
Представляя все это, я частенько мысленно объезжал весь мир и становился
известным, богатым — обладателем не только неимоверных сокровищ, но и огромного
гарема. В такие дни, опускаясь на землю, я обливался холодной водой, поднимал
кирпичи в саду, постоянно вертел рогатку и только и ждал, в кого бы выстрелить;
по улице ходил вразвалку, выпятив грудь, всем улыбался, без умолку развязно
трепался о своих «подвигах» и горланил марши. Кажется, я догадывался, что
состояние духа накладывает отпечаток на внешность, и был уверен — на моем лице
написана значимость, а в походке видна уверенность преуспевающего человека. Но,
к сожалению, это видел только я, а другие даже не догадывались. Больше того,
почти все видели, что на моем лице написано совсем другое, и, ясное дело,
отворачивались при встрече. И в первую очередь девчонки.
На какое-то время я впал в другую крайность — стал изображать из себя мудреца:
на моем лице появился усталый взгляд, понимающая усмешка, на все вопросы я
отвечал многозначительным молчанием. Но и тогда успеха не имел. Все только
посмеивались, а девчонки так просто бежали от меня без оглядки.
Лишь повзрослев, я понял секрет успеха таких людей, как дядя, — оставаться самим
собой. Как только я отбросил напускные маски, сразу стал со всеми ладить. Даже с
девчонками. Но особенно со старушками, потому что всегда знал все новости и был
как никто болтлив. Кстати, та бабушка грибница, за которой я когда-то следил, в
конце концов стала моим самым благодарным слушателем. Я сочинял ей такие
небылицы, что у самого захватывало дух, но она всему верила.
В то время, поскольку я не расставался с рогаткой, я зарекомендовал себя
живодером, но на самом деле это было не так. До школы я действительно стрелял
птиц, но по мере взросления, все больше переходил на неживые мишени. Лет в
пятнадцать и вовсе впал в сентиментальность — мне стало жалко рвать цветы и
ловить насекомых. Правда, в это никто не верил. Все считали, если я не убиваю в
данный момент, это еще не значит, что навсегда покончил со своими замашками. Мою
мягкотелость рассматривали как некую передышку, как обдумывание новых планов
насилия. Обо мне уже сложилось определенное мнение, и его не так-то просто было
изменить. А мне ничего не оставалось, как поддерживать репутацию мальчишки с
каменным сердцем. На людях я храбрился: обрывал цветы, ловил лягушек и жуков,
запихивал их в коробки и банки, а потом, без свидетелей, ставил цветы в воду, а
пленников выпускал на свободу.
В жару нашу улицу охватывала мягкая дремота: все открывали окна и двери и водой
поливали полы для прохлады. В пустынные комнаты с палисадников текли запахи
цветов, с террас — запах дозревающих на солнце помидоров, со дворов — запах
смолистой поленницы дров, влажной земли из-под крыльца… Я любил лежать в тени за
домом в высокой прохладной траве, смотреть, как летают бабочки-лимонницы,
мелькают стрекозы и шмели; слушать, как где-то выбивают коврик, где-то лает
собака, а на окраине позвякивает трамвай. Оттуда, из тени через окно, я видел,
как мать резала овощи для борща, стирала белье на доске, гладила...
Иногда я думал, когда вырасту, у меня будет огород и сад, и будет столярная
мастерская, и жена будет, чтобы кто-то заботился обо мне. А жить я предполагал
на чердаке, как дядя. Дядя являлся для меня образцом для подражания, я любил его
больше матери и отца. Да и как его было не любить, если он с радостью
поддерживал все мои начинания?! И не просто поддерживал, а расцвечивал новыми
красками, наполнял смыслом. Стоило мне подбежать к нему и предложить запустить
змея, как он тут же принимал серьезные вид.
— Ни слова больше! Все понял. Значит, так! Немедленно беги клей змея. Как только
допишу картину, сразу запускаем.
Дядя никогда не говорил со мной присев на корточки, то есть не сюсюкал и не
иронизировал, не сохранял дистанцию между собой и мной, как это делало
большинство взрослых — уж не говоря про их занудливые нравоучения. Дядя говорил
со мной как с равным. Поэтому я и любил его. Однажды он привел меня в свой сад и
доверил чрезвычайно важное дело.
— Ну-ка, давай подрезай деревья! — сказал. — Ты, кажется, это умеешь (я и
представления не имел, что это такое).
Надо сказать, подрезать деревья — сложная штука; кто не умеет, лучше не лезть,
можно все дерево испортить. Но дядя верил, что я подрежу без промаха — конечно
для начала показал, как это делается, буркнув:
— Лучший способ воздействия — личный пример.
Осмотрев первое обкромсанное мной дерево, дядя сделал несколько замечаний, но, в
общем, похвалил. И, воодушевленный его одобрением, я стал подрезать лучше.
Вспоминая это, я думаю, что поощрением можно развить в человеке способности и
хорошие качества гораздо быстрее, чем наказанием. Другими словами — говоря о
человеке лучше, чем он есть на самом деле, завышая его, мы тем самым вселяем в
него уверенность, и он действительно становится лучше. А если учесть, что
некоторые из поощрений и похвал запоминаются на всю жизнь, это немаловажная
вещь.
Часто воскресенье мы с дядей проводили на реке. Удили рыбу, заплывали на
острова. Там, на островах, развалившись на песке и положив руки под голову, дядя
всегда мне что-нибудь рассказывал. Чаще всего о будущем. Он представлял будущую
жизнь потрясающей: просторные стеклянные дома, широкие автострады, неимоверно
огромные мосты и корабли. Он любил все яркое и грандиозное...
После разговоров с дядей все вокруг мне начинало казаться маленьким и жалким,
становилось тесно на реке и душно в нашем городке. Мне хотелось взлететь и
перенестись в то замечательное чарующее будущее, о котором говорил дядя, — так
сильно он умел увлечь меня своей мечтой. Пожалуй, эта сила — заражать окружающих
своим состоянием — лучшее из всего, что может подарить один человек другому. До
сих пор дядины мечты остались во мне как маленький памятник этому
необыкновенному человеку. У меня было много бесценных вещей: приключенческие
книги, велосипед, самострел, бинокль, перочинный ножик, шашки, шахматы, лото,
калейдоскоп; я любил плавать на лодках, рыбачить, гонять в футбол, бегать на
лыжах и коньках, рисовать, строить планеры, парусники, снежные крепости, лазить
по чердакам и пожарным лестницам, любил кататься на «колбасе» трамвая и
подкладывать пистоны на рельсы, и играть в войну... Да что там говорить! Я
многое любил. Проще перечислить, что не любил. Но все, что я имел, и все, что
любил, я отдал бы за час, проведенный с дядей.
Странно, но в семнадцать лет дядя перестал быть для меня примером. Больше того,
я уже считал его старомодным, ворчливым и неталантливым. Мне казались смешными и
широкие дядины брюки, и его напыщенная манера говорить, и его вычурные картины.
Вся дядина жизнь на чердаке в наше время мне казалась глупым пижонством. И
только когда мне исполнилось тридцать лет, дядя снова стал для меня
необыкновенным человеком, и, главное, я понял, что дядин оптимизм был не просто
веселым отношением к жизни, а радостью от преодоления трудностей. Он, например,
рассуждал:
— Вот часто говорят о человеке, который чего-то добился: «ему повезло», и
забывают о том, что он не опускал крылья, когда не везло, не отступал. Почему-то
чаще везет упорным, настойчивым. Жизнь каждому посылает достаточно случаев,
когда можно взять судьбу в свои руки, не все умеют воспользоваться ими. А потом
не в себе ищут причины, а ссылаются на обстоятельства. Чепуха это! Все зависит
от нас самих. Как ни крути, а положительных изумлений побольше, чем
отрицательных, даже в наше сложное время. Надо только уметь видеть, а это не
всем дано.
В подростковом возрасте я замечал вокруг себя много несовершенного. Иногда мне
даже казалось, что вообще весь мир нуждается в перестройке. Разумеется, я
понимал, что переделывать легче всего в голове, и поэтому целыми днями сидел за
сараем на солнцепеке и представлял, что бы сотворил, если б был всемогущим.
Прежде всего мне казалось совершенно несправедливым, что лето проходит слишком
быстро — не успеешь и глазом моргнуть, как опять надо идти в школу. Я решил
увеличить количество летних месяцев за счет зимних; впрочем, кажется, допускал и
круглогодичное лето с одним месяцем всех других времен для разнообразия. Еще мне
не нравилось, что люди не могут найти общий язык с животными, и я, не
задумываясь, вводил новую форму общения между всем живым на земле — нечто
среднее между языком жестов и эсперанто.
Еще я считал большой ошибкой существование нечистой силы только в легендах. По
моему убеждению, ее представители должны пребывать среди нас, чтобы украшать
жизнь, вносить в скучные будни элементы сказочности и опасности — это являлось
бы лучшей страховкой от вредной успокоенности и пресыщенности. Именно поэтому в
каждый дом я пристроил домового, по водоемам и лесам расселил водяных и леших, а
в школах ввел урок: «потусторонний мир».
Еще мне казалось нелепым, что одни люди рождаются красивыми, а другие уродами,
одни сразу во всем встречают поддержку, а на других обрушиваются удары судьбы. В
момент рождения и раннего детства я всем давал равные возможности, а дальше
каждый строил свою жизнь своей головой и своими руками.
Вдобавок, мне хотелось, чтобы такие замечательные люди, как сапожник дядя Игнат,
оставались бессмертными, чтобы все талантливые имели возможность проявить свой
талант, — и в приступе великодушия — чтобы все одинокие обрели друзей, а
несчастные стали счастливыми (сам-то в мечтах я просто купался в счастье). В тот
период я много чего напланировал, прямо разрывался от замыслов, но особая
глупость — горел желанием переделать людей. Во всех знакомых, за исключением
дяди и бабушки, я видел массу недостатков — все время замечал, что они поступают
не так, как хотелось бы мне.
Представив себя всемогущим, я создал целый внутренний мир и с каждым днем
взлетал над землей все выше, уносился к самым далеким облакам. Мне уже было мало
мечтать за сараем, и я распалял фантазию на улице, дома и на уроках; часто даже
рано ложился в постель, чтобы погрезить перед сном. Причем иногда мои мечты
напоминали игру в кошки-мышки. Каждый раз, когда из огромного дерева
представлений я выбирал одну какую-нибудь ветвь и пытался охватить ее всю сразу,
она тут же исчезала. Приходилось мечтать осторожно, придумывая мельчайшие детали
и не спеша развивая их. По несколько дней я вынашивал ветвь-мечту и, только
когда перед глазами вырисовывалась подробная картина, складывал ее, как готовый
сюжет, где-то в извилинах памяти.
В те дни я ухлопал немало времени на эти бесполезные мечтания. Наверно, это была
полоса переломного возраста. Ну а потом я втянулся в житейский водоворот и стал
на многое смотреть другими глазами. С того времени чем взрослее становился, тем
меньше видел в природе несовершенного и, что особенно важно, отказался от
переделывания людей; до меня дошло — прежде чем переделывать других, не мешает
изменить себя. Короче, я пришел к заключению: оставить все как есть и не идти
против природы.
Став взрослым, я еще сильнее полюбил наш городок. С первого взгляда он обычно не
нравится — ведь он не может похвастаться широкими асфальтированными улицами,
набережными, театрами; зато у нас улочки тихие и чистые, а зелени — хоть
отбавляй! Приезжие у нас не задерживаются, «скучновато» говорят, а я люблю наш
городок. Иногда украдкой (все-таки уже не мальчишка) заберусь на березу и сверху
просматриваю нашу улицу: дом напротив, где по-прежнему живет дядя Федя, только
теперь у него есть жена — наша бывшая соседка, дама с кошками — они слывут самой
счастливой парой в нашем районе — их «неземной» любви можно только позавидовать
— каждый вечер они встречаются так, словно не виделись несколько недель.
Самая несчастная пара — наши соседи Кириллины разошлись и разъехались в разные
районы, правда, Кириллин частенько приезжает гулять по нашей улице.
— Ничего не могу поделать, — говорит, — тянет сюда, да и только.
Бабушка умерла во время войны, а дядя давно уехал из нашего города. Никто не
знает, где он и чем занимается. Он никому не пишет, но если б знал, как мне
сильно его не хватает, наверняка вернулся бы или хотя бы написал.
Валерий женился на «принцессе» Ольге, у них уже много детей.
Я смотрю с березы в окна друзей на соседних улицах, на компрессорный завод отца,
на новое, недавно построенное «чертово колесо» в парке имени Горького, на флаги
стадиона... Больше ничего не видно. Чтобы увидеть остальное, нужно забраться на
самые верхние ветви, а туда мне уже не влезть.
1970 г.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
