Родственные проекты:
|
Заколдованная
УТРЕННИЕ ТРАМВАИ
кое-какие воспоминания из детства
НАШ ГОРОДОК
Там, где прошло мое детство, все краски были ярче, а запахи сильней обычных.
Там даже небо было более глубоким и чистым, чем всюду. Убежать от тетки, влезть
на дерево, пустить по воде голыш — вот от чего я был счастлив. Пропадет ножик,
сломается велосипед — вот и все, что меня огорчало.
Мое раннее детство прошло на окраине небольшого городка, на узкой улице с
фонарями, которые мы постоянно разбивали, чтобы вечерами играть в прятки. Перед
всеми домами росли тополя; когда они цвели, по улице плыл пух — он залеплял
заборы, набивался в комнаты, сугробами наметался в канавы — взрослым доставлял
массу хлопот, а у нас вызывал дикий восторг; мы бросали в канавы зажженные
спички, пух вспыхивал, и пламя бежало по ложбине, как по бикфордову шнуру.
А около нашего дома росли березы. Одна была особенно огромной — ее ветви лежали
на крыше и перекрывали улицу. По березе можно было забраться на крышу и оттуда
запустить змея или стрельнуть из лука. А можно было просто устроиться на ветвях
и смотреть на улицу. Сверху хорошо просматривались мощенная булыжником дорога,
блестевшая в дождь, точно чешуя, ветвистые тополя у обочины, двухэтажные дома с
палисадниками и сараями. Как на ладони стоял дом напротив, в котором на первом
этаже жил шофер дядя Федя, а на чердаке — мой чудаковатый дядя, непризнанный
художник, брат моей матери. Отчетливо был виден дом бабушки в конце улицы и окна
Вовки Вермишелева — моего закадычного друга с соседней улицы.
Можно было подняться по березе еще выше, и тогда виднелись компрессорный завод,
на котором работал отец, и школа, и качели в парке имени Горького, и флаги
стадиона, и церковь на кладбище. А с самых верхних ветвей открывался весь наш
городок: белокаменные четырехэтажные дома в новом районе и трамвайная линия,
тянувшаяся от хлебозавода до техникума на противоположной окраине, где
скрывалась в дымке, но все-таки различалась дамба, а за ней угадывался спуск к
реке.
Как-то я лазил по березе вверх-вниз. Просто так, от нечего делать. А наша
соседка Кириллиха, крайне скандальная особа, ходила по саду и ворчала:
— Вот шалопай! Никому не дает житья! — и грозилась «открыть отцу глаза» на мои
проделки.
Кончилось это тем, что пришла мать и начала меня отчитывать. В это время мимо
проходил подвыпивший мужчина в гимнастерке.
— А по-моему, он хороший парень! Капитально! — незнакомец подмигнул мне, как бы
благословляя на новые подвиги.
«Вот отличный человек», — подумал я. Это был дядя Федя; тогда он только
демобилизовался и поселился на нашей улице и с первых дней привлек к себе
внимание тем, что постоянно был «навеселе», и тем, что любил спорить обо всем на
свете и со всеми подряд; причем, с детьми на фантики, с девушками на торт, с
парнями на кружку пива, с моим дядей на бутылку «портвейна», с моей бабушкой на
двести граммов конфет. Только со мной дядя Федя не спорил, сразу обнаружил во
мне единомышленника.
В доме рядом с дядей Федей жил врач профессор, высокообразованный,
тонковоспитанный человек. У него были рыжие, в завитках, волосы и рыжие глаза.
Он ходил с огромным желтым портфелем. Каждое утро набивал портфель книгами и шел
в клинику, и каждый раз, видя, что я не отрываю взгляда от его вместительного
кожаного сокровища, кивал:
— Да, да, сюда помещается немало книг. Целая библиотека.
Он видел во мне пытливого книголюба, а я в этот момент думал, как много рогаток
получилось бы из портфелевой кожи. Всех детей профессор называл «голубчиками», а
взрослых — в зависимости от впечатления, которое на него производили. Поговорит
с кем-нибудь и сразу вешает на собеседника ярлык: «приятный человек» или
«изящный человек», или «скользкий человек». Моего дядю профессор называл
«взбалмошным человеком», дядю Федю — «грубым человеком», а моего отца —
«замечательным человеком». По воскресеньям в палисаднике профессор с отцом
играли в шахматы. Я обычно стоял рядом и подсказывал. После каждого моего совета
профессор беззвучно смеялся:
— Интересная версия, — надувал щеки, собирая у глаз пучки морщин, и мягко
добавлял: — Не подсказывай, голубчик, здесь и так все ясно, как в солнечный
день!
Бывало, Кириллиха на улице затевала с какой-нибудь женщиной перепалку. Тогда
профессор иронично вздыхал:
— Эх, поигрульки! Игры наши девичьи! — подходил к изгороди и просил
разгоряченных женщин говорить потише.
В конце улицы, рядом с домом моей бабушки, жил Домовладелец — высокий угрюмый
старик, вдовец с быстрыми резкими движениями и презрительной гримасой на лице.
Он ютился в подвальной комнате особняка, который по слухам до революции целиком
принадлежал его родне — наверняка с таким положением он никак не мог смириться —
ибо не упускал случая ругнуть Советскую власть (поразительно, как при этом
оставался на свободе). Походка у Домовладельца была стремительная — он шагал,
точно измерял улицу — и всегда ходил в темных очках, чтобы «не видеть этого
безобразия»; даже когда разговаривал с кем-нибудь, все равно не снимал очков. От
его облика веяло каким-то таинственным мраком. Мне казалось, тот, кто скрывает
глаза, имеет нечистую совесть, а то и криминальное прошлое.
Однажды, когда Домовладелец, точно циркуль, вышагивал мимо палисадника
профессора, тот кивнул ему:
— Доброе утро!
— Чего там доброго! — буркнул Домовладелец. — После семнадцатого года не помню
доброго дня! — и прошел мимо, чертыхаясь — злость прямо сжигала его.
— Смелый человек, — вскинул голову профессор и, обращаясь ко мне, пояснил: — Не
боится говорить то, что думает. Это, голубчик, редкость в наше время, да. Как бы
с ним не случилась неприятность.
Эти слова я истолковал по-своему — в моем воображении Домовладелец окончательно
превратился в монстра.
В саду Домовладельца росло полчище колючих кустов шиповника — они теснились,
вылезали на улицу, а от цветов не было спасения — на запахи слетались жуки со
всей окрестности; под осень ягоды с кустов так и сыпались. Как-то мы с Таней,
девчонкой с соседней улицы, собирали ягоды перед забором, вдруг рядом возник
Домовладелец.
— Ты! Ягоды не рви! — обратился к Тане, а мне погрозил пальцем. — А ты кусты не
ломай! — и отошел от забора, бормоча: — Черти, а не дети! Новое советское
поколение называется!
Иногда для прогулок по нашей улице Домовладелец надевал черно-серый полосатый
костюм — это означало, что он особенно не в духе. В такие дни, проходя мимо
домов, он успевал охаять сапожника дядю Колю, учинить разнос дворнику, осыпать
ругательствами мальчишек. Но бывали дни, когда из подвала слышались приглушенные
звуки рояля — казалось, водопад звуков выливается из окон и, растекаясь по
улице, замирает где-то в отдалении. Если мелодия была веселой, передо мной
возникала ярмарка с шумными аттракционами, а если грустная — далекие
таинственные страны. В такие минуты все неудачи казались ерундой и я чувствовал:
в жизни есть что-то другое, более важное, чем мои мальчишеские увлечения. Я
слушал волшебные звуки и не мог понять: как могут уживаться в одном человеке
талант и злость? Я думал, так играть могут только добрые люди, а получалось —
хороший музыкант может быть и грубияном, и сумрачным деспотом.
Домовладелец совершенно не выносил, когда кто-нибудь пел и фальшивил; услышав
такое пение, он морщился и затыкал уши, «чтобы не портить себе кровь». Зная об
этом, мы нарочно перед его подвалом затягивали песню и с превеликим усердием, не
щадя голосовых связок, коверкали мелодию, только старались напрасно, поскольку и
так не обладали слухом.
У Домовладельца сохранилось несколько старинных картин в позолоченных рамах. Он
считал себя знатоком «настоящей» живописи и работы моего дяди всерьез не
принимал. На этой почве у них не раз происходили словесные перестрелки. Однажды
я нарисовал нашу березу в палисаднике — скопировал ее до мельчайших
подробностей, до каждого сучка — вложил в рисунок всю душу, но когда показал его
дяде, он поморщился:
— Очень плохо. Замученный рисунок. Нет легкости, и нет волнующего момента в
твоей работе. В каждой работе этот момент должен быть, а в твоей его нет. Ну
стоит береза, и что? А она должна взволновать тебя, взбудоражить. Ну сделать
грустным, что ли, или развеселить. Не знаю, я бы на твоем месте занялся
чем-нибудь другим. Вряд ли из тебя выйдет художник. Ты не вдохновенный человек,
в твоих глазах нет внутреннего света, творческого голода, жажды открытий.
Резкая, точнее убийственная, оценка дяди меня не огорчила, я расценил ее как
элементарную, чуть прикрытую, зависть и придумал, что он просто-напросто увидел
во мне опасного конкурента. Взяв рисунок, я направился к Домовладельцу. Тот
неожиданно встретил меня любезно: внимательно рассмотрел рисунок, подвел к
картинам и подробно рассказал о старых мастерах. Рассказывал он легко, его голос
звучал тепло, почти ласково. Проводив меня до калитки, он даже положил мне руку
на плечо (в избытке сердечности чуть не обнял) и доверительно шепнул:
— Помни главное: ты — художник! Ты должен все изображать лучше, чем есть на
самом деле. То есть убирать все уродливое! — он сделал широкий жест, как бы
обведя весь наш городок, скривился и плюнул.
Забегая вперед, скажу, что Домовладелец и Кириллиха — только эти два человека —
являлись в моем детстве носителями зла. Ругать плохое всегда легче, чем хвалить
хорошее — потому и не буду на этом особенно задерживаться, да и хороших людей на
нашей улице было гораздо больше, чем плохих.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
