Родственные проекты:
|
Благодарение
Поэт о поэтах: Портреты писателей, очерки, литературная критика
Благодарение. Поэт о поэтах: Портреты писателей, очерки, литературная
критика. – 304 стр. / Вст. ст. Евг. Осетрова. М., 1986.
Своя высота
Если твоя душа не мечется, не зовет, не бунтует, то каким ветром, каким огнем
наполнится твое слово?
В Литературном институте имени А. М. Горького вместе с Николаем Рубцовым учились
поэты, разные по возрасту. Но самые сокровенные переживания и настроения, любовь
к Родине, к России дали Николаю Рубцову право и возможность высказать такие
мысли, такую боль, которые одолевали многих, но далеко не все так язычески свято
шли навстречу собственному чувству:
Под ветвями плакучих деревьев
В чистых окнах больничных палат
Выткан весь из пурпуровых перьев
Для кого-то последний закат...
Вот она — неизбежность реальности, которую уже ничем не переиначить. А раз она
такова — чем же ее заменить в слове?
Недавно мне признался один поэт:
— Как начну кривить душой, да обглаживать собственную совесть, так и мысли
не летят ко мне, так и слова меня не слушаются, и строка холодна, и строфа
корява!
Я помог ему:
— Лжива?
— Да, лжива!..
Наша русская поэзия пользовалась высочайшим уважением у родного народа и всегда
оберегала его заветы. Стихи, сказки, песни, былины развивались по единому
нравственно-психологическому пути: вырастали из среды народной, углублялись
корнями в нее и дополняли эту среду разумом и красотой.
Таковы Пушкин и Лермонтов, Некрасов и Блок, таков Есенин:
Я люблю родину.
Я очень люблю родину!
Хоть есть в ней грусти ивовая ржавь.
Удивительный, жалующийся голос сильного и большого человека, побежденного
неистребимой бедой, неодолимой мукой... Родина... Как миновать ее ладоней? Как
не посмотреть ей в глаза?
Лучшие стихи Владимира Луговского, Александра Прокофьева, Дмитрия Кедрина,
Бориса Ручьева, Павла Шубина, Василия Федорова, Алексея Недогонова хранят в себе
независимость истины и самостоятельность.
Смешон и жалок поэт, ковыряющийся в детской песочнице, не замечающий вокруг ни
радостного, ни трагического. Не будет большой его творческая судьба.
Человеку не прожить на земле оторванным от людей, обособленно и скрытно. Все его
мысли, все его поступки так или иначе будут известны. Жизнь человека всегда
зависит от его родного дома, от мира, в котором он живет. Эту взаимозависимость,
взаимосвязь человека и его колыбели осмысливает и повествует стихом Станислав
Куняев, поэт серьезного и проницательного слова:
Молчим, работаем, поем,
живем, печально балагуря,
но час настанет, доживем
до времени — и грянет буря.
Война, а может быть, беда,
ну, словом, что-нибудь такое —
и всколыхнется в нас тогда
все, что покоилось в покое.
У него много книг и переводов произведений братских поэтов. Много у поэта статей
о товарищах по перу, размышлений о поэзии. Кажется, при такой отдаче должна
несколько подустать душа, убавиться вдохновения. Но поэт твердо продолжает свой
путь, углубленно и ответственно ведет разговор о судьбе личной, о завтрашнем дне
страны:
Зайти к друзьям и освежить
язык высокими словами,
связать с иными временами
судьбы сегодняшнюю нить.
Творческая индивидуальность поэта исходит от самостоятельности его натуры и
позиции. Ярко проявляя национальные черты своего слова, Станислав Куняев берет
ту высоту, с которой шире и тревожней открываются родные просторы:
Опять разгулялись витии —
шумит мировая орда:
Россия! Россия! Россия!..
Но где же вы были, когда
От Вены и до Амстердама
Европу, как тряпку кроя,
дивизии Гудериана
утюжили ваши поля?
Нет, не хвастовство своим происхождением, а русская извечная всесострадательная
боль звучит в этих строках и делает их духовно наполненными, придает им
“запредельную” силу, без которой не бывает настоящего поэта.
Умение Станислава Куняева не услаждать слух восторженными шумами недолговечных
“тополей”, хотя и пышнокронных, помогает высветить словом иные “окраины”, иные
“вехи” народной жизни:
Загораются ранние звёзды
Над дорожного пыльной тоской,
спят деревни, и дремлют погосты,
погруженные в вечный покой.
Все как было, и все по-другому,
и в заботах об этом другом
подхожу к почернелому дому,
где вскормили меня молоком.
Ни поездки за границу, ни путешествия по необъятным просторам нашей страны не
вытравили у поэта того огонька, от коего вздрагивает твоя душа...
Станислав Куняев стремится не растратить в себе то откровение и то беспощадное
отношение к совести слова, без которого не взошел бы над нашими русскими
просторами ни один классик, стремится учиться у Блока, Есенина...
Это отношение — верность другу, любви, сути собственного призвания.
Самостоятельность — не слепая непокорность, не самодовольная чинонедосягаемость,
а высота недремлящей укоризны, данной тебе матерью:
Я вспомнил про русскую долю,
которая мне суждена,—
Смягчать озверевшую волю,
коль кровопролитна она.
………………………………
Мы павших своих не считали,
мы кровную месть не блюли
и, может, поэтому стали
последней надеждой земли.
Людмила Константиновна Татьяничева восторгалась не только стихами, но и статьями
— замечательными работами Владимира Цыбина о нашей современной поэзии, о ее
прошлых и нынешних мастерах:
“Болею. Теряю сознание порой... Звучат в ушах стихи... Пушкин... Пушкин...
Блок... Блок... Есенин... Есенин... А начну возвращаться к жизни, опять:
Еселин.г. Есенин... Блок... Блок... И — Пушкин... Пушкин... Любить поэтов —
знать их. Говорить о них!..”
Владимир Цыбин понимает “эстафету поколений” так:
Они от нас, не жившие еще,
уже сейчас перенимают все.
К ним, кто еще — предчувствия и сны,
как по пескам растерзанные дюны,
по воспаленной кромке тишины
текут, перетекают наши думы.
Пронзительно чувство ответственности поэта перед теми, кто народится завтра, кто
спросит с нас за все.
Вновь беспокойно в мире, вновь где-то льется кровь. Зрение поэта и его слово
классово обострилось. Ничего нам не даст абстрактная любовь к человеку вообще,
абстрактное пожелание счастья, тишины.
И наша работа на родной земле сейчас приобретает еще более суровое и более
веское значение,— ведь она, эта работа, есть наша надежда на завтра, на свое
продолжение в нем.
Владимир Цыбин выражает это очень точно и эмоционально:
Снова я узнан
травинкою каждой и каждой пчелой средь цветочного лона.
Чувствую узы
с бегущей росою, с дождями, что падают вниз потрясенно.
С каплею каждой,
озвучившей осень, упавшей беспечно из сини вечерней.
С давнею жаждой
дороги, куда я вбинтуюсь слезами разлук и кочевий.
Так проницательно, высоко звучит здесь русская необъятность печали, дающая
смелость и силу — богатырю, терпение и труд — пахарю, смятение и дух —
мыслителю.
Мужество, красота — у каждого народа свои, а желание доброты, желание
подниматься к солнцу — едино у всех!
Я иду тяжело
по обветренной, стылой земле
и останусь, быть может,
припозднившимся пасынком славы.
И, не зная прерывности,
мир тревожно творится во мне
из грозы, из громов,
что вонзаются в рослые травы.
Поэт не стоит на земле, а постоянно “вкапывается в нее корнями души”, мудрея
мыслью и словом. Разговор о родном, русском для него не вопрос, а необходимость.
Из забвенья, из небытия,
словно тень угасшего огня,
люди все, кем был когда-то я,
снова возвращаются в меня...
Эти строки Владимир Цыбин не произнес, а отвоевал их у времени своим опытом,
своей долей принадлежности к Родине, к народу.
Горько порой читать отдельные книги, слушать песни, смотреть фильмы, у которых
нет языковой родины, нет географического предела, нет чувства любви к родному
краю. Эти произведения — безликие переводы с чужого на чужой язык.
Тяжело проходит по страшным изломам современного мира Владимир Цыбин:
Я брошен в тишь души, где гаснет зов
и отзыв гаснет всех моих годов,
в разрыв ушедших дней,
в тишь забытья,
В беспамятство духовного угада,
и чувствую, и глухо помню я
себя частичкой, прахом бытия
горевшего когда-то звездопада!..
Эти стихи, безусловно, гражданские. Это — не антуражная трескотня, не
себялюбивая ссора с каким-нибудь смутным деятелем или президентом, это — боль
души, совестливость слова. Эта совестливость необходима и тогда, когда ты пишешь
о любви к женщине и когда берешься за политическую тему.
Владимир Цыбин продолжает своим творчеством главную линию — гражданскую суть
слова:
Радуй, ливень, щедрым плодородьем,
радуй всем,
чем осенью богат.
Ливнями с земли навек уходим,
ливнями приходим мы назад.
Будучи тяжело больной, Людмила Татьяничева говорила: “Если я выйду, если вернусь
к жизни, я изменю свое отношение ко многому. Я так была скована, так стеснена, я
многое переносила, молчала, ах, как я жалею об этом”.
И еще она говорила: “Вам труднее, чем нашему поколению, которое воевало. Мы
знали — вот он враг, он топчет нашу землю, наше слово не металось, оно знало,
что говорить, а перед вами —провели и показали столько гениев, которым вы должны
были как бы “подражать” духовно, но где они, эти гении? Отстоять себя — вот
задача поэта. И не надо питать иллюзий, зло живет!..»
У нас немало стихов без признака времени, социального жеста, лица. По этим
стихам виден “уровень пережитого” самим автором. Есть даже стихи без признака
пола. Неизвестно—кто, не будь внизу фамилий, их написал: мужчина или женщина. А
настоящий поэт всегда оригинален.
Раздумье Владимира Цыбина о том, что человек уходит в бессмертие, в природу и
возвращается природой, Станислав Куняев выражает так:
Тот, кто дитя не вывел в свет,
тому, конечно, дела нет
до кровных уз, до тайн природы,
и поневоле до конца
ожесточаются сердца
в тенетах призрачной свободы.
У слова, как у человека, есть своя судьба... Я давно заметил: развивается поэт —
развивается и укрепляется его слово. У Владимира Фирсова есть судьба слова.
Колыбельные напевы матери, шум родных полей и лесов — все должно тревожить и
удивлять душу поэта. Из просторов, защищенных не раз от врагов, из пашен,
обогретых ладонями вековечных тружеников земли, вырастает поэт.
Сегодня межконтинентальные бетонные трассы, длинные морские пути и воздушные
рейсы лишь ускоряют общение людей, быстрее приучают их друг к другу.
Человечество пытается объединиться и защитить себя и свою колыбель от ядерной
смерти, пытается помочь удержаться на планете любому маленькому народу. Ведь
гибель маленького народа — начало гибели большого народа.
Всегда ли человечеству удается отстоять доброту? Нет. Как и не всегда удается
спасти дерево, пересыхающую речку.
Мне страшно думать,
Что уедут
Стога, снега и лунный вечер,
Что этот мир давно не вечен,
Что травы вновь не зацветут.
Заигрывание со словом, предательство его — карается глухо и непоправимо.
Смотришь — онемел поэт. Поэт кричит, а читатель не слышит его. Поэт доказывает,
а читатель опровергает его равнодушием к нему — несогласием. Человеческая,
гражданская храбрость поэта — приближение слова к истине.
Лишь глава закрою... В русском поле —
Под
Смоленском,
Псковом
и Орлом —
Факелы отчаянья и боли
Полыхают неземным теплом.
Сторона смоленская — сторона российская... Музыка Михаила Глинки. Клятва Михаила
Кутузова. Подвиг генерала Ефремова. Солдатская неуступчивая линия связи Василия
Теркина... Смоленская сторона — Соколов-Микитов, Исаковский, Рыленков,
Твардовский. Сила и пронзительность произведений Александра Твардовского — в его
мучительном и поступательном движении в глубь народной жизни, народной совести.
Когда Владимир Фирсов говорит нам о пережитом, мы верим ему:
Бомбёжкой огненный прибой
Затих,
И сквозь огонь
Я помню, как шагал —
Слепой,
Прижав к виску ладонь.
Размер стихотворения, ритмика и даже — интонационные паузы очень близки поэме
Александра Твардовского “Дом у дороги” — одной из самых сильных поэм среди
современных поэм, посвященных женщине-солдатке, русской матери...
Вместе с тем Владимир Фирсов совершенно самостоятельно рассказывает здесь о
себе, мальчишке, о том, каким запомнился ему первый день войны.
Новаторство должно вырастать из личных качеств поэта, а не из безответственного
отрицания, граничащего с громким самовосхвалением, за которым всегда — малый
запас опыта. Настоящее новаторство — огромный опыт, знание жизни.
Лучшие новаторы — Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Блок, Есенин, Твардовский,
Федоров...
Владимир Фирсов не нарушает мелодичности родного слова. Ведь коверкать
материнское слово — разрушать почву, где ты и твои дети сеяли и в грядущем будут
сеять хлеб...
Что, березонька?
Я знаю,
Зябко на ветру.
Хочешь, я тебе, родная,
Слёзоньки утру.
Войны, трагедии, которые человек переживает,— временное, не вечное. Вечна —
жизнь, ее благородство и ясность. Потому книги о войне, пусть даже очень
популярные, но лишенные большой и обстоятельной внедренности в ту — завоенную
сторону жизни, в поле, в дом, где нищая вдова поднимает нищих детей, в школу, в
цех, где одиннадцатилетний мальчишка гибнет в карьере, добывая камень для
мартена, — скоротечные книги, если они и счастливо-достоверны. Война — часть
жизни, но еще не сама жизнь!..
Был полдень сух
И безмятежно светел.
Дремали клены в сошной тишине.
И вдруг нежданно
Навалился ветер,
И загудели крынки на плетне.
Владимир Фирсов — поэт своеобразного голоса. Он весь — в деталях, весь — в
пытливости сердца. И это придает его стихам и поэмам колорит, чистоту,
звонкость.
Поэзия Фирсова — особый цвет, характер. Бывают поэты, у которых извивы всех
литературных мод видны в их “прическе”... У Владимира Фирсова — своя судьба, а
это — главное.
Поэт только тогда способен решать важные общественные вопросы в своем
творчестве, когда он сам переходит через большие социальные рубежи и задачи.
Постоянная привязанность Владимира Фирсова ко всему родному, несуетному,
имеющему непосредственное влияние на сегодняшний и завтрашний день, помогает
слову поэта не терять энергии.
Тихо! Тихо.
Даже свист синицы
Не нарушит леса тишину.
Лес ушёл,
Ему, наверно, снится,
Как он встретит новую весну.
Возвращаясь к разговору о труде на земле, я хотел бы еще раз подчеркнуть мысль,
что настоящий литератор прежде всего — настоящий гражданин.
+ + +
Валентин Сидоров — поэт мягкого лирического тона. Он умеет ясно и проницательно
сказать о тайном, смутно тебя зовущем, умеет придать глубокий смысл своему
слову. Нет в его стихах и поэмах внешних примет нынешнего дня, громко
напоминающих о себе, но — есть туго натянутая “тетива” жизни, которая звенит и,
если надо, посылает меткие стрелы:
Он мыслил о своем, о малом,
К примеру, думалось о том:
Ах, как бы вновь не разметало
Лихим пожаром отчий дом...
Через это “малое”, это “свое” мы чувствуем заботу человека, страны. Вместе с тем
— простота и достоверность оказанного входят в наше сознание, в нашу память.
Валентин Сидоров отдает предпочтение строгой конструкции стиха, точному размеру,
музыкальному оформлению мысли, он идет 01 признанных и постоянно действующих
национальных традиций в поэзии. Но эта традиционность как раз и заставляет нас
обернуться памятью к недавнему прошлому поэта, когда он искренне и трудно искал
себя.
Послушайте, как знакомо и тяжеловато звучит строфа:
Мне этой землей
ходить-колесить.
И долгие годы здравствовать.
С попутной машиною
грязь месить,
С людьми попутными
странствовать.
Что-то юношеское в этих стихах — от Сергея Чекмарева, что-то суровое, рожденное
Владимиром Маяковским,— этот гордый взгляд в даль, эта привычка — брать
собственной мерой пространство... Юность Валентина Сидорова — пристальное чтение
книг Брюсова, Блока, Маяковского... И возвращение поэта к сложившейся форме
стиха — не отступление перед новаторскими холмами, а восхождение на них,
поскольку любое разумное новаторство отрицает то, что этим новаторством хорошо
изучено и как бы “отвергнуто”, но само-то изучение — свет...
Тяга к свежести чувства, к новизне способа выражения этого чувства всегда
полезна и неукротима у следящего за собой поэта. Принимаешь ты Маяковского или
нет, но все то, что он нам оставил, — это широкая, гудящая, косматая просека в
тайге, которую проломил гневный ураган... Ты можешь не любить эту просеку, но ты
не можешь сделать вид, что она не существует.
Вот известное стихотворение Валентина Сидорова о споре новаторов и
традиционников:
А победили - не новаторы.
А ведь когда-то — боже мой! —
Слова дымились, славно кратеры,
Над обалдевшею толпой.
И, давая характеристику поэтическим схваткам, как “трясло, как будто в лихорадке
Политехнический музей”, Валентин Сидоров подводит весьма убежденно итог:
Какие страсти в нас бродили!
Восторг, овации, свистки...
А победили, победили
Простые русские стихи.
Я же понимаю это стихотворение Сидорова несколько иначе. Не стихи победили, а
победил тот единый социальный настрой, тот священный и единый порыв поколения к
мятежу новизны, который выражал себя на сцене и на странице нами, всеми нами,
такими разными по взгляду на призвание и на судьбу, разными по ответственности
перед землей и перед словом... Он, этот неодолимый порыв, углублял и расширял -
мир поэта Валентина Сидорова, очищал его от ненужной крикливости, делал его
мудрей. Поэт нашел собственный “центр притяжения”, откуда - он может действовать
и бороться закаленным и отточенным словом.
Свет человечности, свет дружбы в отношениях человека к человеку, государства к
государству, славит и проповедует поэт. Его умный взгляд на наше прошлое,
стремление осмыслить будущий день рождают нерядовые строки, и их принимаешь, им
веришь:
Ты — человек,
Ты — отблеск откровенья,
Ты —
В непроглядной вековечной мгле
Светящаяся точка единенья
Меж всем существами на земле.
Не эта ли гуманная идея привела поэта к высокому творчеству Николая Рериха?.. Не
эта ли прекрасная страсть увела его в пестрый мир Индии?.. Есть что-то близкое,
единое в народах, в культурах, вот и отыскивает Валентин Сидоров золотые искры
душевной похожести. И находит!..
Мотивы восточных легенд, сказаний звучат во многих балладах Валентина Сидорова,
и все это — на кровной сыновьей верности России, ее интернациональному долгу...
О бескорыстие России,
Незамутненный твой родник.
И вновь страдания чужие
Неотделимы от своих.
Неравнодушие к вечному и прекрасному помогает поэту находить сильные и
убедительные слова, когда он говорит о матери, о Родине, о любимой. Чувства
поэта трепетны и пронзительны, строки его освещены тем чудо-огнем, без которого
человек на земле казался бы грустным и одиноким:
Пусть отливают окна серебром.
Пусть жаворонок в небе веселится.
Да будет чист,
Да будет светел дом,
Чтоб ты могла в том доме поселиться.
Когда есть у тебя родной край, город, с дорогой тебе улицей, цех, где твои
друзья, — все придет: и слово, и ответственность. И поэтому всякая поспешность с
навешиванием современниками несправедливого ярлыка на плечи поэта или перегруз
его “ладьи” славой — жалкая возня любителей веселой кухни, любителей убивать
время в мире крылатых душ...
А призвание поэта, как утверждает Александр Блок,— боль, которую поэт часто
чувствует и слышит только один:
Есть минуты, когда не тревожит
Роковая нас жизни гроза.
Кто-то на плечи руки положит,
Кто-то ясно заглянет в глаза...
И мгновенно житейское канет,
Словно в тёмную пропасть без дна...
И над пропастью медленно встанет
Семицветной дугой тишина...
Та золотая нить народной любви к поэту, надежда на его правдивое слово, на его
мужество — жива и ныне, несмотря на то, что далеко не всякий певец оправдал
доверие народа, далеко не всякий исполнил честно и неукоснительно те функции,
какие отвел ему народ... Неудачи, ошибки и просто — временные “пошивы” временных
“литодежд” подстерегают поэта там, где он отошел от стези родного народа.
Конечно, это не значит, что поэт должен отзываться словом на события каждого
дня. Но поэту необходимо знать причину и глубину происходящего в этом дне, знать
его социальную “частоту” и “объем”... Это необходимо было Рубцову, это
необходимо любому истинному поэту.
+ + +
Всматриваясь в жизнь природы, Станислав Куняев остро подмечает в ней опасные
сдвиги и противоборства, объясняющие нашу человеческую незащищенность на земле:
Был черный лес. Лет пять тому назад
он полыхнул от молнии небесной,
и с той поры здесь дерева молчат
и пни торчат шеренгою железной.
Вот — результат беды, ее окончательное, оформленное состояние, но мертвая,
подернувшаяся тоской былая одухотворенность зовет к себе, заставляет осмыслить
то, что так глубоко и так несправедливо разрушило красоту и покой.
Мы нередко равнодушно отталкиваемся от горького факта несправедливости,
поразившей человека, и уходим, боясь чего-то, робея перед кем-то... Перенесем
картину погибшей природы на человека, на ситуацию, где сгорает его душа,— как
грозно сразу запылает горе! Всякий уход от жизни, ее водоворотов, ее отмелей —
потеря для поэта.
Отрада лечит человека, а грусть воспитывает его. Многие нынешние песни, будь они
о пограничниках или о героях соцтруда, — не лечат, не воспитывают, а
самоуверенной “сытой веселостью” способствуют опустошению души, деформации
личности.
В искусстве живет только серьезный смех, истинное страдание. В стихотворении, в
песне нельзя “подделать” боль, грусть. И в этом — спасение слова, иначе оно
давно бы пало под многопудовыми томами лжепафоса, лжекрасоты. Истина — преграда
на пути у безответственности.
Будто для самого себя восклицал Николай Рубцов:
Жаль мне доброе поле,
Жаль простую избушку,
Жаль над омутом старую ель
Что ж так жалобно плачет
На болоте кукушка?
Что ж не спит по ночам коростель?
Это то, большое, русское, что не дает тебе раствориться, расплескаться по волнам
чужих морей, то, что делает твое око предметным, исторически зорким, разум твой
— независимым, талант твой — понятным любому другому народу.
1985
Далее читайте:
Валентин Сорокин
(авторская страница).
|
