Н.С. Новиков - Молитва Мусоргского

-

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Н.С. Новиков

Молитва Мусоргского

Поиски и находки

Памятник Мусоргскому в Великих Луках.
Фото Владимира Павлова.

Односельчане композитора

В Карево теперь я ездил и летом, и зимой, и весной, и осенью. Со стариками Прокошенко, можно сказать, породнился, постепенно знакомился и с другими жителями. Как-то летом художник Петр Константинович Дудко попросил показать ему эти места. Приехал он из Кисловодска по направлению, отработал положенный срок и остался, покоренный нашей природой. Петр исходил почти все окрестности Великих Лук, каждый день писал по два-три этюда и собирался порисовать на родине Мусоргского.

В середине лета мы приехали в Жижицу. День выдался знойный, безветренный, и, когда добрались до холма, одолела жажда. Я утешал попутчика, говорил, что скоро зайдем к Прокошенко и попьем кваску из погреба. Петр сомневался: «А удобно ли, я ведь с ними не знаком?»

22

Мы спустились к деревне, прошли в открытую калитку. Во дворе на чурбане сидел Алексей Николаевич и что-то тесал топором. Рядом на траве лежал костыль. Заметив мой удивленный взгляд, старик пояснил:

– Сорок лет на двух ногах бегал, тридцать годков на одной ковылял, а теперь вот на трех, и ничего, бодрюсь.

На крыльце появилась Александра Ивановна. Приставив ладонь к глазам, увидела нового человека и радостно засуетилась:

Старики Прокошенко. Фотография Н. Боднарчука

23

– Проходите в горницу, там прохладнее. Сейчас вас земляникой с молоком угощу. А может, кваску хотите? Отдохните в холодке, потом обедать будем.

Художник удивлялся: старики бросили свои дела и захлопотали, стараясь сделать приятное чужим людям.

– В наших деревнях такого не встретишь, – признался Петр.

Когда мы отдохнули, пообедали, хозяйка убрала со стола и присела к прялке. Петр стал внимательно разглядывать это редкое теперь приспособление.

– Она у меня, сынок, старинная, – с охотой пояснила Александра Ивановна. – Ей поболе ста лет, еще бабка моя пряла. Помирать буду, музею откажу.

Старики, как всегда, принялись вспоминать, как много приходилось раньше работать, чтобы прокормить и одеть себя.

– Лен сеяли, теребили, на лугу под росу августовскую стлали, трепали, – говорил Алексей Николаевич.

– Потом пряли, мотки отбеливали – сначала с золой кипятили, после в озере полоскали, – продолжала Александра Ивановна. – Ткали для себя и на белье исподнее, и на наволочки, и на простыни. Для штанов и кафтанов – из шерстяных ниток. Тогда ведь тоже модничали – красную да зеленую нитку добавляли, чтобы покрасивее на праздник обрядиться.

– А праздники как справляли? – поинтересовался Петр.

– Мы, каревские, отмечали кроме рождества, пасхи, масленицы еще свои престольные. Гостей много собиралось, родня из других деревень на своих лошадях приезжала. Веселились все, а пили мало. По рюмке обнесут, а потом еду на стол подают: вначале холодец, потом щи, кашу, а то и две – гречневую да ячневую, кисель овсяный. А как поели, так и запели. У нас испокон веков петь любили: и за работой, и в праздники за столом, и на гулянье на улице. На святки, бывало, ряженые ходили по домам, и опять же с песнями. Родитель мой и на гульбе первый, и в работе усердный был. Свое хозяйство исправно вел и в имении у барина подрабатывал. Двоюродный брат Мусоргского Сергей Николаевич Чириков встретит его, бывало, спросит: «Ну, Иванушка, ты мне клевер посеешь?» Добрый барин был и здоровался с крестьянами всегда первый. Шапку снимет: «Бог в помощь!». Вся порода их уважительная, с пониманием к нам, простым людям, относились.

Петр Константинович сидел, не шелохнувшись, ловил каждое слово стариков, а я заносил все интересное в блокнот. К моему «писарству» старики привыкли.

24

Уезжали из Карева поздно вечером. В поезде художник задумчиво говорил:

– Какие у них прекрасные лица. Целая эпоха в них. А доброта! Я их непременно буду писать...

Позже, на выставке этюдов Петра Дудко, я сделал выписку из книги отзывов: «Спасибо художнику, я будто побывал на родине Мусоргского в разные времена года. Очень понравились «Каревский холм», «Мостик», «Ветреный день», «Яблони». В. Оржешковский, инженер».

Сам же Петр был недоволен работами и не раз с горечью повторял: «Не звучит Мусоргский на холсте». Приезжали сюда художники из Москвы, Ленинграда, Пскова и тоже сетовали, что им трудно ухватить в пейзаже дух Мусоргского. Эту загадку пыталась объяснить музыковед Светлана Викторовна Виноградова, которая постоянно приезжает на родину Мусоргского с 1974 года, ведет здесь университет музыкальной культуры, собирает для музея экспонаты, приглашает в глубинку известных артистов.

После одного из концертов мы с нею стояли на холме рядом с Петром, который писал пейзаж.

– Да, здесь не воскликнешь «как красиво!» – заметила Светлана Викторовна. – Посмотрите вокруг, ведь глазу негде задержаться: все, что может обнадежить, порадовать, приласкать – исключено. В этой природе тонкая пронзительная скорбность, как лицо богоматери на старых иконах – аскетичное, исплаканное. Это озеро, берег, лес, дальние деревеньки смотрятся только с сероватым небом, и яркие краски здесь не подходят – художнику надо владеть тончайшим письмом, таким же, как звукопись у Мусоргского...

От Светланы Викторовны я впервые услышал, что симфоническое вступление к «Борису Годунову» – «копия» картины этих мест. И позже, когда я слушал оперу, все больше убеждался в правоте ее слов.

Я продолжал знакомиться с земляками композитора, хорошо понимая, что делать это надо не затягивая. Почти каждый год в деревне прибавлялись дома без хозяев. По соседству с Прокошенко пустовала большая усадьба: дом с четырехскатной крышей, сарай, хлев, баня, яблоневый сад с ульями. И все брошено, открыто, как будто хозяева поспешно бежали от нашествия врагов или какой другой неминуемой беды. На двери только прутик вставлен в ржавый пробой. Тропка от калитки уже едва угадывалась: всюду буйные заросли крапивы, лебеды. Одно из окон дома наполовину задернуто занавеской, на подоконнике кружка, обметанная паутиной. А ведь когда-то здесь праздновали новоселье, плясали на

25

свадьбе, кричали «горько» молодым, качали детей. Куда, в какие края, в поисках какого счастья разлетелись от родительского гнезда наследники потомственных рыбаков и крестьян, односельчане композитора?

Я поделился этими мыслями со стариками Прокошенко. Алексей Николаевич вздохнул:

– Так уж водится – старое старится, молодое растет. – Сказал эту фразу и задумался, может быть, о том, что такая же судьба ждет и его усадьбу.

А вся деревня Карево, кто будет в ней жить? Ведь осталось только трое молодых. С ними я познакомился в разное время.

Однажды, одолев путь от станции, присел перед деревней на источенный временем камень у старой дороги. Слышал от стариков, что здесь обычно садились передохнуть странники и нищие, которых немало бродило по Руси. Над камнем раскинулся куст черемухи, как полог, а рядом родничок с чистой водой.

– Здравствуйте.

Я вздрогнул от неожиданности, услышав сзади голос. Девочка-подросток в коротком ситцевом платье, зеленоглазая, с веснушками-золотинками, появилась из кустов. В руках кружка с малиной.

– Таня?

Глаза ее округлились:

– А откуда вы узнали?

О Тане Гусевой не раз вспоминали Прокошенко: «Она для всех каревских стариков как внучка». Говорили о Тане мне и в школе, о том, что она помогает родителям, которые работают на ферме: отец – пастухом, мать – дояркой. Таня вместе с братом Сашей, восьмиклассником, ухаживала за группой коров, выполняла взрослую норму и при этом неплохо училась в школе. Я спросил у девочки, как она успевает учиться, работать да еще старикам помогать. Таня засмущалась и вместо ответа предложила:

– Хотите малины с молоком, сейчас мамка как раз корову подоила.

Дом Гусевых, обшитый тесом, покрашенный в зеленый цвет, стоит у пруда за усадьбой Мусоргских. Время было полуденное, и хозяйка, вернувшись с поля, процеживала молоко.

– Проходите в сени, в избе у нас полы выкрашены, – сказала Нина Константиновна. – Летом с огородом и сеном забот полон рот, а хочется, чтобы в доме порядок был. К нам в деревню теперь со всего света люди едут.

– Мам, я отнесу папке ягод, – сказала Таня.

26

Выпив молока, я тоже пошел с девочкой. На холме у озера паслось стадо. Под кустами в тени стоял Анатолий Николаевич Гусев в традиционной для пастухов позе – опершись на палку.

– Сильно жарко, – пожаловался пастух, когда мы поздоровались. – Всю траву пожгло нынче, приходится по кустам гонять скотину.

Как водится, поговорили о погоде, о деревенских заботах и вспомнили нашего знаменитого земляка.

– Я теперь о Мусоргском по радио и телевизору передачи не пропускаю. Сашку в музыкальную школу определил, баян ему купил, – говорил Гусев. – А вы что же, музыкой занимаетесь?

Всякий раз, когда я заводил в деревне беседу, люди спрашивали о моей жизни. В этом простодушном любопытстве была не только заинтересованность личностью собеседника, а и свой расчет – за откровенность люди платили тем же, а потому приходилось исповедоваться. И уж коль мне выпало стать «экскурсоводом» по родным местам Мусоргского, есть смысл рассказать, как я пришел к музыке.

В Великих Луках, где я вырос, в годы моего детства не было музыкальной школы. За четыре года войны не слышали ни радио, ни патефона. Да и пели люди редко. Если и случались застолицы, то собирались в основном женщины и затягивали грустные «Рябинушку», «Шумел камыш», «Хазбулат удалой». А в кругу сверстников-пацанов в ходу были популярные мелодии в примитивной уличной обработке.

В первый раз я услышал настоящие лирические песни от деву-шек-зенитчиц, живших в соседней землянке. Пели они каждый день, так как бомбили наш город перед концом войны уже редко. Под трофейный перламутровый аккордеон звучали «Огонек», «В землянке», «Синий платочек»... Зенитчицам было около двадцати лет, и родом они были из Москвы. Эти концерты казались нам верхом совершенства, а сами девушки – в хромовых сапожках, в гимнастерках, туго перетянутых ремнями, в пилотках набекрень – воспринимались как представители неведомой красивой жизни.

С той поры к тем песням, к аккордеону так и осталось благоговейное отношение.

Война окончилась, девушки уехали, правда не все. У землянки осталась могила со звездочкой: в последнюю бомбежку налетело около семидесяти вражеских бомбардировщиков и погибло много военных и железнодорожников.

На второй год после войны мы переехали из землянки в сборный финский домик. Наш поселок за эти домики прозвали

27

 «Финляндией», а жили в нем преимущественно железнодорожники. Пленные немцы, строившие соседние дома, работали без конвоя и заходили к новоселам. Встанет солдат у порога, заиграет на губной гармошке, и, хоть жили мы впроголодь, мать всегда делилась с музыкантом – то картофелиной, то оладьей из отрубей и жмыха.

А вскоре произошло радостное событие – на улице появились монтеры с крюками, поставили столбы, навесили провода, и в нашей квартире заговорило радио. Черную тарелку репродуктора повесили, как икону, на самом видном месте. Наверное, с радио все и началось! Помнится, с каким нетерпением ждал я, когда должны были транслировать оперу. Садился верхом на стул, чтобы быть ближе к «тарелке», и, замирая, слушал знакомые слова диктора Ольги Высоцкой: «Сегодня мы транслируем из Большого театра Союза ССР оперу Чайковского... Роли исполняют...» Звучали имена: Лемешев, Козловский, Пирогов...

С интересом слушал я симфоническую и инструментальную музыку, пианино, скрипку, виолончель, которых и в глаза-то не видел. Обычно домашние или друзья говорили: «Выключи, чтобы не бруяло».

К шестнадцати годам с помощью радио я знал арии из многих опер и старался распевать потихоньку: не дай бог услышат – засмеют. «Евгения Онегина» обожал больше других, помнил почти все партии, хоры, оркестровые вступления...

Но жизнь готовила мне другое. Отец, раненный в одну из бомбежек, с большим трудом устроил меня на железнодорожную стан-цию, где сам проработал почти сорок лет. Я был несовершеннолетний, и взяли меня на самую маленькую должность. Приходилось выметать балласт с платформ, очищать от навоза вагоны, в которых перевозили скот, долбить лед для вагонов-холодильников. И за все это получал, в переводе на новые деньги, тридцать рублей в месяц, да еще минус подоходные и заем. Доучиваться пришлось в вечерней школе. На уроках всегда хотелось спать – даже больше, чем есть. Впрочем, такова была обычная жизнь нашего поколения...

До сих пор не могу понять, почему из всей нашей семьи, из всех друзей классическая музыка пленила только меня? Какая сила притягивала меня к ней? Я знал немало примеров, когда с детства прививают любовь к классике, отдают учиться в музыкальную школу, покупают дорогое пианино, водят на концерты, оперы, а воспитанник, став взрослым, начисто все забывает. И проживет человек, не понимая вечной музыки, созданной гениями...

28

Пока мы с Гусевым вспоминали военное детство, подошел второй пастух, Василий Кондратьевич Сенютин, и сердито заметил:

– Молодые нонче только и знают с магнитофоном ходить, птиц пугать! А вот кто будет коров пасти, когда мы помрем?

Сенютин был на пенсии, и каждое лето бригадир упрашивал его поработать еще сезон. На каревской ферме не хватало людей. Гусевы тянули за троих. Нине Константиновне помогала доить мать-пенсионерка, дети Саша и Таня, но все равно работала она без выходных и отпусков. Чтобы последняя доярка не ушла, Гусеву всячески в совхозе ублажали: к каждому празднику награждали Почетными грамотами, избрали депутатом районного Совета, даже в партию уговорили вступить и зачислили в члены райкома.

– Чины и звания эти мне ни к чему, – говорила Нина Константиновна, – лучше бы помощницу нашли да кормов побольше запасали, а то зимой коровы от голода ревут.

Кормов вокруг было вдоволь. Но опять же не хватало людей, особенно механизаторов, чтобы заготавливать сено и силос. В Кареве кроме Гусевых жила только одна работоспособная семья Изотовых. Их дом, недавно срубленный, стоял в самом поэтичном месте – над озером во ржи. Хлебное поле окружало усадьбу и тянулось по берегу. В ветреные дни по ржи, как и по воде, перекатывались волны.

В этот дом в первый раз привел меня Виктор Изотов. В то лето он окончил десятилетку и остался работать в совхозе «Наумовский» трактористом, как и его отец. А мать ушла с фермы – отказали руки: типичная болезнь тех, кто много лет доил вручную.

Когда мы с Виктором вечером пришли в дом, Мария Степановна встретила нас немногословно:

– Давайте, мальцы, в баню – и за стол.

На Псковщине обращение «мальцы» применяют для мужчин любого возраста.

После ужина мы с Виктором поехали ловить рыбу на лодке, которую он сам мастерил с отцом. Я – на веслах, он – с удочкой. На открытом плесе разгулялись волны, подул сильный ветер и появились белые гребни. Лодку подкидывало, как на качелях. Виктор сел на мое место и приналег на весла. Я уже знал крутой нрав Жижицкого озера и боялся, как бы нас не угнало от берега. А Виктор переживал о другом:

– Такой ветрище, да еще с дождем, всю рожь примнет. – В его голосе звучала тревога потомственного хлебороба.

29

Когда добрались до берега, ливень внезапно прекратился. Небо стало расчищаться. Над холмом, где была усадьба Мусоргских, проклюнулась первая прозрачная звездочка, вскоре обозначилась вторая, ниже к озеру – третья.

Мы сидели на пороге теплой бани. Сумерки все сгущались, и теперь на небе отчетливо вырисовывался ковш Большой Медведицы. Ярко сияли и другие созвездия. Во ржи за баней кричал коростель, бухала о причал лодка – озеро постепенно успокаивалось.

Думалось о том, что когда-то эти же звуки слушал здесь Мусоргский.

Утром я проснулся от резкого женского голоса:

– Молоко несите!

За калиткой стояла телега с бидонами. Мать Виктора торопливо вышла из сеней с полной посудой.

День начинался погожий. Сверкала роса под солнцем, у озера в камышах курился туман, пели птицы. Возчица молока Мария Ивановна Сенютина предложила подвезти до станции. Дорога после дождя была мягкой, упругой, и лошадь игриво помахивала седеющей гривой. Я уже знал, что старую кобылу Шаклуху в Кареве особо почитали. На ней пахали огороды, возили дрова, сено, хлеб, молоко... Запрягали Шаклуху и когда провожали стариков к последнему пристанищу на кладбище в Пошивкино.

Когда мы ехали через деревню, Мария Ивановна рассказывала:

– В этой избушке живет Иван Петрович Лаптев – бобыль, а напротив – пенсионер из Ленинграда, летний житель, а там вон за пустырем – Татьяна Васильевна Никитина с сыном Сергеем – инвалидом...

С Сергеем, парнем лет двадцати пяти, я встречался не раз у Прокошенко. Он был душевнобольной, как говорили в деревне, убогий. Еще в первый мой приезд в Карево Сергей проявил интерес к новому человеку и после этого при каждой встрече с детским наивным восторгом делился своими радостями: «Сегодня я бобылю дров наколол, и он конфет дал». Сергей старался чем мог угодить старикам, носил воду, сено, дрова, вел с ними немудреную беседу. И старики радовались, что можно хоть с кем-то перемолвиться словом.

Мы миновали деревню и выехали на асфальтовое шоссе. Навстречу катил оранжевый комбайн. На мостике сидели Изотовы – отец и сын. Виктор помахал мне рукой. Солнце поднялось высоко над озером, и водная гладь нежно заголубела, оттеняя золотистое ржаное поле, на которое ехали убирать новый урожай потомственные каревские хлеборобы.

30

Н.С. Новиков. Молитва Мусоргского.  Поиски и находки. Издание второе, дополненное. Великие Луки. 2009.

Далее читайте:

Мусоргский Модест Петрович (1839-1881), композитор.

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС