Н.С. Новиков - Молитва Мусоргского

-

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Н.С. Новиков

Молитва Мусоргского

Поиски и находки

Памятник Мусоргскому в Великих Луках.
Фото Владимира Павлова.

Тропа к Мусоргскому

В середине июля 1966 года, через неделю после выписки из больницы, я сошел с поезда на полустанке Жижица. Вдоль линии вплотную стояли вековые сосны, и я с наслаждением вдыхал хо-лодный смолистый воздух, о котором так мечталось в душной больничной палате.

Поезд ушел, а я все стоял и не мог надышаться, пока не обратил на себя внимание дежурной. Ее, видимо, заинтересовал единственный пассажир без вещей, который никуда не спешил. Я спросил ее, как пройти в Карево.

– Вон в ту сторону, – махнула дежурная свернутым флажком. – Километров пять отсюдова будет.

Когда я проходил мимо, она все-таки не удержалась и полюбопытствовала:

– А у вас там что, свои живут или дачу снимаете?

Я стал неуверенно объяснять про Мусоргского.

– Не-е-е, такие там не живут, – перебила железнодорожница и направилась к служебному домику.

От станции вела песчаная дорога, с островками незатоптанной травы, с чистыми лужицами после ночного дождя, которые надо было обходить стороной. Слева на взгорке увидел серую от старости деревянную двухэтажную школу, а через дорогу напротив – несколько опрятных домиков, без традиционных для деревни хлевов при них, но с яркими цветами в палисадниках. По всем приметам здесь жили учителя, и у меня мелькнула мысль поговорить с ними о Мусоргском. Но у домиков было тихо и безлюдно: время летних каникул.

Тогда я не мог допустить даже мысли, что в этой старенькой сельской школе ровно через два года произойдет событие, о кото-ром узнают не только в нашей стране, но и за рубежом. Не ведали об этом и будущие виновники события – местные учителя.

Дорога все круче поднималась на взгорок, и дышать станови-лось труднее – утро мглистое, сырое, да и грудь еще стягивала ту-гая повязка. И опять, как накануне дома и в поезде по пути сюда, начали одолевать сомнения, которые еще больше подогрела стан-

9

ционная дежурная. Действительно, к кому и зачем я приехал? С больничного меня еще не выписали, в командировку сюда никто не отправлял...

Теперь, спустя два десятилетия, пытаюсь понять: почему тогда поехал в Карево? Может быть, какое-то высшее предопределение привело на тропу к Мусоргскому? Ведь все, что произошло дальше, в корне изменило мою жизнь!

Первый шаг к Мусоргскому был сделан в больнице. В Ленинград попал в надежде на чудо, которое, как говорили, совершал известный хирург, профессор военно-медицинской академии Иван Степанович Колесников. Он делал сложнейшие операции на легких, многим сохранил жизнь и вернул здоровье. Но хирургические чудеса достаются нелегко. Мне и моим сопалатникам из разных концов страны пришлось лежать в больнице около года. Палата для нас стала домом, и невольно приходилось притираться друг к другу.

Соседу по койке, ленинградцу Борису Николаевичу Воробьеву, однажды принесли из дома проигрыватель с пластинками. Воробьев был истинный русский интеллигент: мягкий, деликатный, сострадающий слабому, за что любили его и больные, и персонал. Но музыку, которую он крутил каждый день, не очень-то одобряли. Слушал он классику, чаще всего Бетховена и особенно его девятую симфонию. Наверное, в этой музыке было что-то близкое нашему состоянию, когда одна операция не помогла и надо было томительно ждать, пока снова повезут в операционную. Ждать, переживать и надеяться... Тревога, боль, надежда звучали в девятой симфонии, и это улавливали наши растревоженные души.

В большой коробке с пластинками был и Мусоргский – фрагменты из оперы «Борис Годунов». Об этом композиторе я слышал, мне нравился «Рассвет на Москва-реке» из «Хованщины», который в те годы часто исполняли по радио. Но сосед слушал другое: «Скорбит душа, какой-то страх невольный зловещим предчувствием сковал мне сердце».

Однажды Борис Николаевич положил передо мной книгу.

– Почитай, это ведь о твоем земляке.

Тогда я ухватил только некоторые штрихи биографии Мусоргского, которой до этого не знал вообще. И наверное, заинтересовала не музыка, а сложная жизнь композитора, а вернее, что-то тревожное в его судьбе, созвучное моим больничным переживаниям. Тогда я и загадал: «Выйду из больницы живым, обязательно съезжу в Карево»... И вот теперь шел в эту деревню.

10

Поднявшись на взгорок, остановился, чтобы перевести дух. Стал оглядываться вокруг и невольно залюбовался. Вроде обычная картина: речка, петляющая по лугу, кудрявые лозовые кусты, копешки, дальний лес... Но что-то в этом пейзаже тронуло душу. Может быть, голубеющая над лесом полоска неба? Эта робкая голубизна как бы намекала, что летний день еще может разыграться. А может быть, источенная и подавленная больницей нервная система начала на природе оживать? Как хорошо и точно сказал об этом Бунин: «Во всяком выздоровлении бывает некое особенное утро, когда, проснувшись, чувствуешь наконец уже полностью ту простоту, будничность, которая и есть здоровье, возвратившееся обычное состояние, хотя и отличающееся от того, что было до болезни, какою-то новой опытностью, умудренностью».

С легкой душой, почти совсем заглушив сомнения, зашагал вниз. Перешел мостик, под которым в прозрачной воде струилась длинная осока. За речкой к дороге подступали старые березы. Сдержанный шелест их листьев внушал почтение к возрасту. И впервые подумалось: «А ведь по этой дороге, наверное, ездил Мусоргский!».

Дорога снова стала подниматься вверх. Там, на горе, стояло се-ление и выделялся высокий белокаменный дом. «Неужто Карево так близко?» – недоумевал я, ведь не прошел еще и двух километров.

Сзади затарахтела телега, я замедлил шаги и посторонился. На повозке с молочными бидонами сидела загорелая женщина и на мой вопрос с готовностью ответила: «На горе Наумово, а до Карева еще три километра, хотите – подвезу». Она подвинула к краю телеги охапку сена, и я устроился, прислонившись к бидону.

– Молоко собираю от жильцов, – словоохотливо продолжала женщина. – Тут, в Наумове, техникум сельскохозяйственный и дочка моя старшая учится.

– А о Мусоргском вы ничего не слышали?

– Слыхать-то слыхала, вроде бы барин в Кареве такой жил, но точно не знаю и врать не буду, мы не тутошние. Вы к старикам Про-кошенко сходите, они здесь испокон веку живут.

За разговором незаметно подъехали к деревне. Женщина натянула вожжи и указала вниз:

– Вон Карево, под горой, а первый дом к озеру – Прокошенко. Счастливо вам!

Я поднялся на вершину холма. Так вот оно, заветное Карево!

Никаких следов былой усадьбы, только серые избушки в два ряда по берегу озера. От холма к деревне петляла стежка. В низи-

11

не, на зеленой отаве, паслось стадо. За пастбищем приземистая бревенчатая ферма с выгородкой из жердей. А дальше, по всему горизонту, раскинулось озеро, белесое, тусклое, с островами: ближними – зелеными, дальними – синими. Над озером и землей нависло серое небо. Я смотрел вокруг и чувствовал, как начинает сдавливать сердце. Может быть, именно в этот миг просыпалось первое чувство любви к Мусоргскому – той возвышенной любви, какая возникает у паломников к поэтам, художникам, музыкантам.

По тропинке спустился к Кареву. У крайнего дома озеро подка-тило под самый огород. Калитка во двор была распахнута.

Постучал в дверь: раз, второй, третий – молчание. Обошел избу и заглянул в сад. Между усыхающими яблонями коренастый старик ворошил сено. Поздоровавшись, я стал объяснять, зачем приехал. Старик вытер рукавом лицо, кивнул на лавочку у колодца.

– Присаживайтесь. – И первый двинулся, опираясь на грабли и резко выкидывая протез. Я пошел следом, переживая, что оторвал инвалида от дела.

– Работа, чай, домашняя без указчиков, можно и передохнуть, – подбодрил меня старик. – А прошлое вспомнить, вроде как в моло-дость возвратиться.

К колодцу семенила, позванивая пустыми ведрами, согбенная старушка. Голова ее была опущена к земле, но она каким-то образом узрела пришельца и приветливо поздоровалась. Не зная, кто я и зачем пожаловал, заговорила по-псковски, нараспев:

– А вы в избу-то, в избу заходите, я только корову подоила, щас молочка процежу – парное-то горазд пользительно.

Как велико радушие старых русских крестьян! Сколько раз приходилось бывать в глухих дальних деревнях, и всегда заезжего человека в дом пригласят, накормят, ночлег предложат, да еще и добрым словом обласкают. Правильно писал Василий Белов в книге «Лад»: «...не приютить странника или нищего, не накормить приезжего издревле считалось грехом. Даже самые скупые хозяева под давлением общественной морали были вынуждены соблюдать обычай гостеприимства...»

Я взял у старушки ведра с водой, и мы втроем медленно двинулись к дому. В сенях, на кухне, в горнице вся мебель была старинная и такая же ветхая, как хозяева.

Старушка усадила за стол, поставила жбан с молоком, нарезала хлеба. Когда она села на лавку к печке и, сняв платок, прибрала в узел редкие седые волосы, я рассмотрел ее лицо: широкое, скулас-

12

тое, почти без морщин и с такими же чистыми голубыми, как у мужа, глазами.

– Совсем меня хвороба скрутила, – пожаловалась старушка, – четвертое лето уже мучаюсь.

– Два сапога пара, – поддержал старик, – я уже третий десяток на одной ноге ковыляю, а ничего, бодрюсь.

– Да вы ешти, ешти, – потчевала хозяйка.

Каким-то чутьем, свойственным матерям, старушка уловила, что гость не по-летнему бледен, и спросила о здоровье. Я не стал скрывать и рассказал все о больнице. И наверное, недуги сблизили нас. Мы познакомились. Хозяина звали Алексеем Николаевичем, хозяйку – Александрой Ивановной. Я поинтересовался, почему у них украинская фамилия.

– Нет, украинцев у нас в роду не было, – сказал Алексей Нико-лаевич. – Деда моего в деревне все называли Прокошей, а детей – Прокошенковы. Когда отец на службу пошел, так и назвался – Прокошенков, да писарь последнюю букву пропустил.

Старики вспоминали прошлое с удовольствием, перебивали друг друга, дополняли. Я узнал, что Алексей Николаевич всю жизнь крестьянствовал на этой земле: пахал, сеял, косил, лес рубил, строил. Перерыв делал только, когда призывали на службу. Участвовал он в трех войнах и в последней – в боях под Смоленском – потерял ногу. Вернулся домой на костылях с орденом Отечественной войны и солдатской медалью «За отвагу».

– Я всю жизнь в рядовых, и в колхозе и на войне, – заметил с улыбкой Алексей Николаевич, – а вот хозяйка у меня в командирах ходила.

Александра Ивановна еще до войны работала колхозным бри-гадиром, хотя в ту пору в деревне и мужиков хватало. А когда немцев прогнали, стала председателем.

– Ох, и лихо пришлось, бабы вместо коней впрягались, а девки и подростки за плугом. За семенами в Кунью по пятьдесят километров ходили, туда и обратно, с мешками на плечах. А зимой на лесозаготовках надрывались.

– Утомили мы гостя разговорами, – вмешался старик. – Человек по делам приехал, а мы все про свое.

– И правда, вам ведь интересно про нашего барина послушать, – откликнулась Александра Ивановна. – Родитель мой, Иван Федорович, царство ему небесное, часто рассказывал, как Модест Петрович из Питера приезжал. В ту пору отец мальчонкой был и со

13

своими товарищами бегал ворота открывать. А барин остановит ку-чера и всех конфетами наделит. Отец говорил, что он однажды мячик привез – первый раз тогда резиновый в деревне и увидели...

В то время я ничего не знал о жизни Мусоргского в Кареве. Не ведал и о том, что этот период неизвестен его биографам. Но рассказ стариков захватил: ведь их предки знали и видели живого Мусоргского! Я старался ничего не упустить, подробно записать все услышанное.

И когда вернулся домой, на одном дыхании написал о поездке в Карево. Очерк был напечатан в областной газете «Молодой ленинец» 25 августа 1966 года под заголовком «Листья живут одно лето». И теперь он является своеобразным документом.

«Когда я увидел запустение и заброшенность усадьбы, стало грустно и обидно. В местной газете («Великолукской правде») была заметка. Автор умилялся, как хранят память о великом земляке, даже нафантазировал о яблоне, под которой сидел композитор, и как за ней ухаживают школьники, учащиеся техникума, местные жители. Неправда. Нет никакой яблони из сада Мусоргских, есть дички, примерно двадцати лет отроду. И никто не ухаживает за усадьбой. А в техникуме сказали в сердцах:

– У нас заведение сельскохозяйственное, композиторов не готовим.

В Великолукской музыкальной школе имени Мусоргского дружно посочувствовали: дескать, действительно родина компози-тора в забвении. Лет пять назад водрузили в Кареве камень под памятник – нелепую тумбу в загородке. Теперь там заросли крапивы и лебеды, куча камней и кирпича...

Каждый век на земле отмечен рождением талантов, и то великое и неповторимое, что оставляют они людям, живет в поколениях. И наверное, нас не поблагодарят потомки, если мы не сохраним клочок земли, где явился на свет гений музыки».

Теперь, когда я переписываю этот текст с пожелтевшей страницы газеты, многое воспринимается критически. Явно чувствуется натяжка для «красивого» заголовка с листьями, которые живут одно лето. Но почему я тогда взял под защиту этот уголок земли? Ведь два десятилетия назад не было «моды» писать об охране памятников. И на что я, как автор статьи, мог рассчитывать? В лучшем случае на то, чтобы подремонтировали нелепую тумбу в загородке и, может быть, посадили там цветы. Предложить что-то большее тогда я и не мог. Это сделали другие. Но вероятно, и публикация в газете сыграла свою роль.

14

Н.С. Новиков. Молитва Мусоргского.  Поиски и находки. Издание второе, дополненное. Великие Луки. 2009.

Далее читайте:

Мусоргский Модест Петрович (1839-1881), композитор.

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС